О рассказах

В середине 1990-х физик Кип Торн ездил с рекламным туром со своей книгой, и я услышал его лекцию, в которой он описывал, что можно – в теории – создать машину времени, подчиняющуюся теории относительности Эйнштейна. Меня это заворожило. Фильмы и телевидение создают у нас впечатление, что машина времени – это транспортное средство, в котором можно ехать, или некий телепортер, передающий вас в другую эпоху. Но Торп описал нечто вроде пары дверей: все, что входит или выходит из одной двери, выйдет или войдет в другую дверь через определенный период времени. Вопросы, связанные с «транспортными» и «передаточными» машинами времени – как насчет движения Земли, почему мы до сих пор не встретили гостей из будущего, – можно было решить при помощи машин такого типа. Еще более интересным был тот факт, что Торн провел некий математический анализ, доказывавший, что подобная машина времени не способна изменить прошлое и что может существовать только одна непротиворечивая временная линия.

В большинстве историй о путешествиях во времени предполагается, что прошлое изменить можно, а те, в которых его изменить нельзя, зачастую трагичны. Нам всем понятно желание изменить прошлое, но я хотел написать рассказ, в котором невозможность сделать это необязательно является поводом для печали. Я подумал, что здесь уместна мусульманская сцена, потому что принятие судьбы – один из основополагающих аспектов ислама. Затем мне пришло в голову, что рекурсивная форма историй о путешествиях во времени неплохо сочетается с «Тысячью и одной ночью», где в историях рассказывают другие истории, и это показалось интересным экспериментом.

У этой истории два совершенно разных источника вдохновения. Первый – рассказ Филипа К. Дика «Электрический муравей», который я прочел подростком. Его герой отправляется на медосмотр к врачу и с изумлением узнает, что на самом деле является роботом. Позже он вскрывает собственную грудную клетку и видит катушку с перфолентой, которая медленно разматывается, выдавая жизненный опыт. Образ человека, в прямом смысле глядящего на свое сознание, навсегда остался со мной.

Второй источник – глава из книги Роджера Пенроуза «Новый ум короля», в которой он обсуждает энтропию. Он говорит, что в некотором смысле некорректно утверждать, что мы едим пищу, поскольку нам необходима заключенная в ней энергия. Закон сохранения энергии означает, что энергию нельзя создать и нельзя уничтожить; мы постоянно излучаем энергию, примерно с той же скоростью, с которой поглощаем ее. Различие состоит в том, что излучаем мы тепловую энергию, у которой высокая энтропия, то есть степень неупорядоченности. У химической энергии, которую мы поглощаем, энтропия низкая, то есть эта энергия упорядочена. По сути, мы потребляем порядок и производим беспорядок; мы живем, повышая неупорядоченность вселенной. Мы можем существовать лишь потому, что вселенная возникла в высокоупорядоченном состоянии.

Идея простая, но я никогда не видел, чтобы ее излагали таким образом, пока не прочел объяснение Пенроуза. Я хотел посмотреть, получится ли изложить ее в художественной форме.

У «Монти Пайтона» есть сценка про шутку, такую смешную, что каждый, кто ее услышит или прочтет, умирает от смеха. Это пример старинного тропа, который называют «мотивом губительного ощущения», идеи о том, что можно умереть, просто услышав или увидев что-то. Или, в некоторых версиях, поняв. В сценке «Монти Пайтона» англичане могут спокойно пересказывать шутку на немецком, если не понимают, что говорят.

В большинстве разновидностей этого тропа используется сверхъестественный элемент; например, в ужасах часто упоминаются проклятые книги, которые сводят людей с ума. Я задумался, а существует ли несверхъестественный его вариант, и мне пришло в голову, что веский аргумент в пользу бессмысленности жизни может сработать. Не сразу – потребуется время, чтобы осознать его, но это лишь означает, что он распространится шире: люди будут в процессе размышлений пересказывать его другим.

Разумеется, даже самый непробиваемый аргумент не убедит каждого, кто его услышит. Аргументы слишком абстрактны, чтобы поколебать большинство людей. А вот наглядная демонстрация – другое дело.

В научной фантастике полно искусственных созданий, которые, подобно Афине из головы Зевса, появляются на свет полностью сформированными, но я не верю, что с сознанием такое возможно. Если верить нашим исследованиям человеческого разума, на получение полезного существа уходит не меньше двадцати лет, и я не вижу причин, по которым обучение искусственного интеллекта должно идти быстрее. Я хотел написать рассказ о том, что может случиться за эти двадцать лет.

Меня также интересовала идея эмоциональной связи между людьми и ИИ, причем я не имею в виду человеческую страсть к секс-роботам. Реальными отношения делает не секс, а желание эти отношения поддерживать. Некоторые влюбленные расстаются после первой серьезной ссоры; некоторые родители тратят на детей лишь необходимый минимум усилий; некоторые владельцы домашних животных не обращают внимания на своих любимцев, когда те им мешают. Во всех этих случаях люди не хотят стараться. Настоящие отношения – с возлюбленным, ребенком или домашним питомцем – требуют согласия сопоставлять желания и нужды партнера со своими собственными.

Я читал произведения, в которых люди утверждают, что ИИ заслуживает юридических прав, однако, сосредоточившись на крупном философском вопросе, истории эти приглаживают обыденную реальность. Сходным образом фильмы всегда показывают любовь в романтическом свете, в то время как в долгосрочной перспективе любить также означает решать финансовые проблемы и собирать грязное белье с пола. И потому, хотя признание юридических прав ИИ станет важным шагом, не меньшее значение имеют усилия, которые люди вкладывают в личные отношения с ИИ.

И даже если нам плевать на их права, есть еще одна причина относиться к разумным машинам с уважением. Необязательно считать, что обученные находить бомбы собаки заслуживают права голоса, чтобы понимать: не следует их обижать. Даже если вас волнует только то, насколько хорошо они умеют отыскивать бомбы, в ваших интересах обращаться с ними лучшим образом. И вне зависимости от того, в какой роли мы хотим видеть ИИ – работников, возлюбленных или домашних питомцев, – думаю, они справятся лучше, если в ходе обучения найдутся люди, которые будут о них заботиться.

В заключение позвольте процитировать Молли Глосс, которая в своем выступлении рассказала о том, какое влияние оказало материнство на ее писательскую карьеру. Воспитывая ребенка, сказала она, «ты неизбежно ежедневно сталкиваешься с весьма сложными вопросами: что такое любовь и откуда она берется? Почему в мире есть зло, и боль, и утраты? Где найти достоинство и терпимость? Кто у власти и почему? Какой лучший способ решить конфликт?» Если мы хотим доверить ИИ серьезную ответственность, ему нужно знать ответы на эти вопросы. Этого нельзя добиться, загрузив в память компьютера труды Канта; для этого потребуется аналог правильного родительского воспитания.

Обычно я не в состоянии написать рассказ на заданную тему, но в редких случаях мне это удается. Джефф Вандермеер редактировал антологию, посвященную выставкам воображаемых артефактов: художники должны были нарисовать эти артефакты, а писатели – сочинить к ним описание. Художник Грег Броудмор предложил идею «автоматической няни», «машины-субробота, созданной для присмотра за младенцами», и мне эта тема понравилась.

Психолог-бихевиорист Б. Ф. Скиннер придумал специальную колыбель для своей дочери. Согласно живучему мифу, ее психика была искалечена, и она покончила с собой. Это не соответствует действительности; она выросла здоровой и счастливой. С другой стороны, вспомним психолога Джона Б. Уотсона, который считается основателем бихевиоризма. «Когда вам захочется приласкать своего ребенка, не забывайте, что материнская любовь – опасный инструмент», – говорил он родителям – и под его влиянием сформировались взгляды на воспитание детей первой половины двадцатого века. Он верил, что действует в интересах ребенка, но все его собственные дети в зрелом возрасте страдали депрессией и неоднократно пытались покончить с собой, причем один в этом преуспел.

В конце 1990-х я присутствовал на презентации о будущем персональных компьютеров, и докладчик сказал, что однажды мы сможем вести постоянную видеозапись всех мгновений нашей жизни. Это было смелое заявление – в те времена место на жестком диске стоило слишком дорого, чтобы хранить видео, – но я осознал его правоту: в конце концов мы сможем записывать все. И хотя я не знал, какую форму это примет, я не сомневался, что влияние на человеческую психику окажется колоссальным. Разумом мы понимаем, что наши воспоминания неточны, но редко сталкиваемся с этими неточностями. Что с нами произойдет, если мы обзаведемся поистине точной памятью?

Раз в несколько лет я возвращался к этому вопросу и размышлял о нем, но так и не собрался сочинить об этом рассказ. Биографы красноречиво писали о ненадежности воспоминаний, и я не хотел повторять их слова. Затем я прочел «Устность и грамотность» Уолтера Онга, книгу о воздействии письменности на устные культуры; хотя некоторые из его наиболее категоричных утверждений с тех пор были поставлены под сомнение, мне эта книга по-прежнему кажется откровением. Она подсказала мне, что можно провести параллель между последним случаем, когда технология изменила наши когнитивные способности, и следующим.

На самом деле, есть два произведения под названием «Великое безмолвие», но лишь одно подходит для этого сборника. Я хочу разъяснить ситуацию.

В 2011 году я участвовал в конференции под названием «Построить мост через пропасть», целью которой было активизировать диалог между искусством и наукой. Среди участников была Дженнифер Аллора, член дуэта художников Аллора и Кальсадилья. Я совершенно не был знаком с их произведениями – смесью перформанса, скульптуры и звука, – но меня заворожил рассказ Дженнифер об идеях, с которыми они работают.

В 2014 году Дженнифер связалась со мной по поводу возможного сотрудничества с ней и ее напарником Гильермо. Они хотели создать полиэкранную видеоинсталляцию, посвященную антропоморфизму, технологии и связи между человеческим и нечеловеческими мирами. Они собирались наложить друг на друга запись с радиотелескопа в Аресибо и запись с исчезающими пуэрториканскими попугаями, живущими в соседнем лесу, и просили меня сочинить текст для субтитров, которые будут идти на третьем экране, – притчу, рассказываемую одним из попугаев, «разновидность межвидового перевода». Я сомневался, не только потому, что не имел опыта работы с видеоискусством, но и потому, что не пишу притчи. Однако после того как они показали мне предварительные записи, я решил попробовать, и в последующие недели мы обсуждали глоссолалию и вымирание языков.

Получившаяся видеоинсталляция «Великое безмолвие» была представлена в филадельфийской Мастерской и музее материалов на выставке работ Аллоры и Кальсадильи. Должен признать, увидев готовое произведение, я пожалел о принятом ранее решении. Дженнифер и Гильермо приглашали меня лично посетить обсерваторию Аресибо, но я отказался, потому что не счел это необходимым для написания текста. Увидев запись из Аресибо на огромном экране, я огорчился, что не сказал «да».

В 2015 году Дженнифер и Гильермо попросили написать статью для спецвыпуска журнала искусств e-flux в рамках пятьдесят шестой Венецианской биеннале, и они предложили опубликовать текст из нашей совместной работы. Я не задумывал его как отдельное произведение, но получилось весьма неплохо, даже вне изначального контекста. Вот так появился рассказ «Великое безмолвие».

То, что мы сейчас называем младоземельным креационизмом, раньше считалось здравым смыслом; до начала XVII века бытовало мнение, что мир сотворен совсем недавно. Однако, начав более тщательно изучать окружающий мир, естествоиспытатели обнаружили свидетельства, поставившие эту гипотезу под сомнение. Последние четыре сотни лет свидетельства эти множились и подкрепляли друг друга, полностью и неоспоримо опровергнув гипотезу. Я задумался, на что был бы похож мир, в котором эта гипотеза подтвердилась?

Некоторые особенности было нетрудно представить: деревья без годичных колец, черепа без швов. Но когда я перешел к ночному небу, вопрос стал намного заковыристей. Современная астрономия в значительной степени зиждется на принципе Коперника, идее о том, что мы не являемся центром вселенной и не занимаем привилегированное положение; это противоречит младоземельному креационизму. Даже теория относительности Эйнштейна, которая предполагает, что физические законы одинаковы вне зависимости от скорости вашего перемещения, является отпрыском принципа Коперника. Мне показалось, что если вселенная действительно была создана ради людей, то относительности здесь не место; физические законы должны различаться в зависимости от ситуации, и это различие должно быть видимым.

Рассуждая о свободе воли, многие люди говорят: для того чтобы свободно выбрать поступок – чтобы взять на себя моральную ответственность за него, – нужно иметь возможность поступить иначе в точно такой же ситуации. Философы бесконечно спорят о том, что это значит на самом деле. Некоторые отмечают, что, защищая свои поступки перед церковью в 1521 году, Мартин Лютер якобы сказал: «Такова моя позиция, и ничего более сделать я не могу», – то есть он не мог поступить по-другому. Но следует ли из этого, что мы не должны возносить хвалу Лютеру за его действия? Конечно, он не стал бы достойней, если бы заявил: «Я мог поступить как угодно».

А еще есть квантовая множественность миров, которую обычно понимают так: наша вселенная постоянно расщепляется на почти бесконечное число различных своих версий. Мне в это не слишком верится, но я думаю, что приверженцы этой идеи встретили бы меньшее сопротивление, если бы были скромнее в своих заявлениях. Например, некоторые утверждают, что из множественности миров следует бессмысленность наших решений, потому что, как бы ты ни поступил, всегда найдется другая вселенная, в которой ты поступишь иначе, что сводит на нет моральную значимость твоего решения.

Я уверен, что, даже если такая интерпретация верна, это вовсе не значит, что все наши решения бесполезны. Раз мы говорим, что характер человека раскрывается выбором, который он делает на протяжении своей жизни, то, аналогичным образом, характер человека раскрывается выбором, который он делает во всех множественных мирах. Если бы мы могли изучить множество Мартинов Лютеров во всех этих мирах, уверен, пришлось бы попотеть, чтобы отыскать такого, который не стал спорить с церковью, и это кое-что да скажет о его характере.