Эпилог

Кашель больше не проходил, разве что унимался на время. К ней присылали докучливых докторов, она собиралась с силами, прогоняла их вон, однако справляться с ними раз от раза становилось все тяжелее. Снаружи свирепствовала затяжная зимняя буря, капли дождя без умолку барабанили в окна – в такую погоду нетрудно поверить, будто против нее ополчился весь мир. Она сидела на мягких подушках у огня и провела немало долгих часов, глядя в его глубины.

Разум в последнее время совсем отбился от рук: стоит отвлечься – и уж не вспомнишь, чем была занята. Время от времени приходит Сесил, приносит бумаги на подпись, а она, видя перед собою горбуна Роберта, младшего сына Уильяма, то и дело удивляется. Не тот Сесил, не тот. Берли, старый, привычный Сесил, отошел в мир иной… сколько же тому лет?

Много, прискорбно много. Похоже, она пережила всех. И Берли, и Уолсингема, и Лестера. И старого своего врага, Филиппа Испанского. И даже Эссекса, казненного посреди Тауэр-Хилл – о, как же он страшно ошибся! Быть может, она и обошлась бы с ним иначе, но после того, как все было сказано и сделано, он ни за что не простил бы ее, старуху, слишком гордую, чтобы сдаться, слишком упрямую, чтоб умереть. Ей скоро сравняется семьдесят. Многие ли могут похвастать этаким почтенным возрастом?

Кое-кого припомнить бы можно, да только мысли поспешили отпрянуть прочь. Слишком уж болезненны, слишком горьки эти воспоминания, когда хвори да старческая немощь наконец-то берут свое.

– Но я ведь неплохо справилась, не так ли? – шепнула она языкам пламени. – Совсем неплохо. И не только благодаря ей.

Оглядываясь, она едва ли не всерьез ожидала увидеть во мраке высокую статную женщину, но позади не оказалось никого. Никого, кроме двух самых доверенных горничных, устало бдевших близ старой ворчуньи-королевы да время от времени безуспешно пытавшихся уговорить ее отправиться спать. Вспомнив о них, она поспешила отвести взгляд – не то увидят, и, чего доброго, снова затянут все ту же нескончаемую песнь.

Порой она готова была поверить, что все это, начиная от нежданной гостьи в Тауэре и далее, ей пригрезилось. Но нет, Инвидиана и все остальное – то были вовсе не грезы.

Как много печалей… Как много вопросов: чем бы все обернулось, не заключи она этого договора? Быть может, Армада благополучно достигла бы берегов Англии, огромное воинство герцога Пармского хлынуло бы на английскую землю, сметая все на своем пути да обрекая добрых англичан на жизнь под испанским ярмом? А может быть, отказавшись, она ни за что не взлетела бы столь высоко? Так бы и умерла там, в Тауэре, казненная за протестантскую ересь, или попросту брошенная медленно угасать от холода и сырости, как угасает сейчас. А на престол взошла бы Мария Стюарт, одна католичка Мэри вслед за другой.

А может, и нет. Прожила же она без Инвидианы, своими умом и волей, да с помощью верных слуг, целых тринадцать лет! Божией милостью королева Англии, любимица народа, она вполне могла устоять и сама.

– И устояла, – почти беззвучно прошептала она. – И королевой была вовсе не самой плохой.

Дождь, барабанивший в окна, не отвечал, однако ответ был слышен в приветственных криках подданных, и в песнях, сложенных в ее честь, и в хвалебных речах придворных. Да, от совершенства она была далека, но делала все, что могла, пока хватало сил. Теперь же настал час передать бремя власти другому и молиться о том, чтобы это пошло народу во благо.

Молиться о том, чтоб ее не забыли и вспоминали с любовью.

Глядя в огонь, Елизавета Английская с головой погрузилась в грезы о славном прошлом. Больная, дряхлая, иссохшая старуха, в эту минуту она вновь видела себя великолепной, сиятельной Королевой-девой – ныне, и присно, и во веки веков.