Книга: Халцедоновый Двор. Чтоб никогда не наступала полночь

Акт второй

Несть в свете иного блага, столь всеобъемлющего, как добрый государь, и несть в свете иного бедствия, столь всеобъемлющего, как государь дурной.

Бальдассаре Кастильоне.
«Придворный»

Комната невелика и начисто лишена обстановки. Что бы ни находилось здесь во времена оны, ныне она никому не нужна. Подобных покоев – забытых углов, опустевших после того, как владельцы их умерли, бежали или впали в немилость, в Халцедоновом Чертоге немало.

В таких местах он чувствует себя как дома: они пребывают в таком же небрежении, как и он сам.

Внутрь он вошел через дверь, но теперь не может ее отыскать, потому и бродит взад-вперед, от стены к стене, слепо ощупывает камень, будто черный мрамор вот-вот подскажет, куда же идти, где же искать свободы.

Рука касается стены и тут же отдергивается. Он вглядывается в поверхность, наклоняется так и сяк, точно человек, изучающий отражение в зеркале со всех сторон. Смотрит, и смотрит, и смотрит, затем, побледнев, отворачивается.

– Нет. Не стану смотреть. Не стану.

Однако смотреть-то придется: от собственных мыслей спасения нет. Теперь его взор привлекает к себе другая, дальняя стена. Нетвердым шагом идет он к ней, протягивает руку, касается пальцами камня, обводит черты возникшего перед глазами образа.

Лицо. Точно такое же, и в то же время совсем не такое, как у него. Рядом вторая фигура – точно такая же, как она, и в то же время совсем не такая. Он резко оборачивается, но ее с ним нет. Только ее подобие. Только в его воображении.

Против собственной воли поворачивается он обратно, желая и не желая видеть, и…

Пальцы скребут по камню, руки рвут со стены воображаемое зеркало, со звоном бьют его об пол, но облегчения это не приносит. Повсюду вокруг – зеркала, целиком покрывающие стены, вольно расставленные по полу, и в каждом – иное, свое отражение.

Вот мир, в котором он счастлив. Вот мир, в котором он мертв. Вот мир, где он никогда не попадал к дивным, никогда не отрекался от бренного бытия, дабы жить среди бессмертных созданий.

А вот мир, где…

Он разражается криком, отчаянно машет руками. Кулак обагряется кровью: посеребренное стекло – лишь плод воображения, но режет, как настоящее. А за одним зеркалом объявляется другое, и вот он уже мечется по комнате, бьет зеркала, швыряет о камень, и вскоре весь пол усыпан целым ковром обагренных кровью осколков. Однако руки колотят мрамор, еще и еще, кожа рвется в лохмотья, тонкие кости трещат…

Но вот воля к битве иссякла. Безвольно осев, опустившись на корточки в центре комнаты, он глубоко запускает в волосы искалеченные пальцы.

Повсюду вокруг – осколки разума, отражения тысячи иных жизней, разбитых вдребезги.

Многое мог бы узреть он, заглянув в них, однако и к этому у него более нет воли.

– Иных жизней нет, – шепчет он, пытаясь убедить самого себя в этом вопреки всему, что видят глаза. – Что сделано и миновало, того не исправить. Сей закон, сия истина выбита в камне и не померкнет со временем.

Кровоточащие пальцы тянутся к полу, выводят на мраморе странные, непостижимые иероглифы. Он должен записать. Записать всю правду о том, как все было. Иначе те, кто придет за ним, заблудятся в лабиринте зеркал и отражений, вовеки не отличат реальности от лжи.

Да, для них это будет неважно. Но это очень важно для него – для того, кто так долго пытался поведать людям истину об увиденном будущем. Дар провидца предал его, не принес ничего, кроме мук и отчаянья, вот он и ищет убежища в прошлом, вот и пишет хронику прошлого среди осколков сотен «было бы, да не сбылось».

Дворец Хэмптон-Корт, Ричмонд,

6 января 1588 г.

В зимнем воздухе веяло острой морозной свежестью, почти не притупленной лучами солнца, но с Темзы – в кои-то веки – дул только легкий бриз, едва колыхавший полы плаща Девена, спешившего через Тайный сад. Щурясь от яркого солнца, шел он среди голых клумб, укрытых слоями соломы. Он был назначен служить королеве за ужином в честь празднования Двенадцатой ночи, однако сии обязанности почти не препятствовали участию в общем веселье. Сколько же чаш иппокры он осушил? Бог весть, но, похоже, на целую дюжину больше, чем следовало.

За ужином перебрал вовсе не он один, но сейчас это играло ему на руку: ведь в столь несусветную рань Девен поднялся не без причины. Пока многие из придворных и сама королева в постели, он – а также та, с коей он спешил встретиться – вполне могли улучить несколько минут для себя, вдали от любопытных взоров.

Она ждала его в Горном саду, стоя с подветренной стороны банкетного домика, тепло одетая в плащ и перчатки с меховой оторочкой. Стоило Девену склониться к ее лицу, она откинула на спину капюшон, и их холодные губы встретились в поцелуе, разом согревшем обоих.

– Мне пришлось подождать, – слегка задыхаясь, проговорила Анна Монтроз, когда поцелуй прекратился.

– Надеюсь, ты не слишком замерзла, – откликнулся Девен, растирая в руках тонкую ладошку. – Боюсь, иппокры было многовато…

– Ну разумеется, во всем виновато вино, – лукаво сказала Анна, но тут же заулыбалась.

– Оно воровски лишает мужчин рассудка и способности вовремя пробудиться.

Мороз покрыл землю и голые ветви деревьев десятками тысяч крохотных алмазов, и эта бриллиантовая россыпь являла собой прекрасную оправу для истинного самоцвета – для Анны Монтроз. Капюшон ее плаща оставался откинут, распущенные волосы отливали под солнцем блеском белого золота, а большие, переменчиво-серые глаза подошли бы самой Королеве Зимы, снискавшей столь шумный успех во время вчерашнего представления театра масок. Не из первых придворных красавиц… но этому Девен значения не придавал.

– Не пройтись ли нам? – сказал он, предлагая ей руку.

Оба степенно двинулись по спящим садам, согреваясь прогулкой. Появляться на людях вместе им было не заказано: Анна – дочь джентльмена, а значит, компания для него вполне подходящая… однако здесь имелись и кое-какие сложности.

– Ты говорила с госпожой? – спросил Девен.

Разговор, грозивший разрушить сверкающий покой утра, он начал не без колебаний. Однако это дело лежало на плечах тяжким бременем с тех самых пор, как он впервые заговорил о нем с Анной – то есть, вот уж который месяц. Зимой дел при дворе заметно прибавилось, бесконечные рождественские празднества позволяли разве что обмениваться краткими приветствиями при встречах, и теперь он сгорал от нетерпения, ожидая ответа.

Анна вздохнула, выпустив изо рта облачко пара.

– Да, говорила, и она обещала сделать, что сможет. Хотя дело не из легких. Королева не любит браков среди своих придворных.

– Знаю, – поморщился Девен. – Когда жена Скудамора решилась просить ее о позволении, королева ударила ее так, что сломала леди Скудамор палец.

– Счастье, что я при ней не служу, – мрачно сказала Анна. – Истории, что я слышала о ее нраве, просто ужасны. Однако я не из тех, на кого может пасть главный удар ее гнева: до благородной девицы на службе у графини Уорик ей дела мало. А вот ты…

«Женитьба – вовсе не скандал», – сказал отец год назад, провожая его на придворную службу. «Подыщи себе женушку», – говорили товарищи по отряду. В конце концов, так уж на свете заведено, чтоб мужчины брали женщин в жены. На свете… но не у королевы. Она остается девственницей, одинокой, а посему предпочитает видеть придворных такими же.

– Она просто завидует, – сказала Анна, будто прочитав его мысли. – В ее жизни нет любви, значит, не должно быть любви и в жизни окружающих – кроме любви к ней самой, разумеется.

Да, в общем и целом это было правдой, но также – не слишком-то справедливо.

– Отчего же, любовь у нее была. Конечно, самым низменным слухам о ней и покойном графе Лестере я не верю, но ведь она определенно питала к нему симпатию. Как, говорят, и к Алансону.

– К французскому герцогу, ее «лягушонку»? То была лишь политика, ничего более.

– Да что ты можешь об этом знать? – развеселившись, спросил Девен. – Когда он прибыл в Англию, тебе было никак не больше десяти лет!

– Думаешь, придворные дамы прекратили об этом сплетничать? Некоторые утверждают, будто ее привязанность была искренней, но моя леди Уорик говорит, что нет. Точнее, говорит, что любую привязанность, какая могла бы возникнуть в ее душе, королева держала в узде политических соображений. В конце концов, он был католиком, – рассудительно пояснила Анна. – Я думаю, все это – от отчаяния. Мария, идя под венец, была старой, а Елизавета, в свои-то сорок с лишком, еще старше того. То был ее последний шанс. И, потеряв его, она изливает досаду на окружающих, которые могут найти свое счастье друг в друге.

Ветер с Темзы усилился, будто выковал себе лезвие поострее. Охваченная дрожью, Анна накрыла голову капюшоном плаща.

– Довольно о королеве, – сказал Девен. – Я – один из ее Благородных пенсионеров, она зовет меня красавцем, делает мне незначительные подарки и время от времени находит меня забавным, но фаворитом ее мне не стать никогда. Вряд ли перспектива моей женитьбы так уж ее оскорбит.

В конце концов, сломанного пальца удостоилась Мария Шелтон, фрейлина Ее величества, а не Джон Скудамор из Благородных пенсионеров!

Неожиданно из недр капюшона Анны зазвучал громкий смех.

– Главное – чтоб ты не наградил меня младенцем и не угодил за это в Тауэр, как граф Оксфорд!

– Прежде мы убежим.

Романтичная глупость… Куда им бежать? Что он, Девен, видел в жизни? Лондон, Кент да еще Нидерланды. До первых двух рука королевы дотянется без труда, в последних и вовсе убежища не найти… однако Анна удостоила его изумленной улыбки, и как тут было не улыбнуться в ответ?

Но разочарование не замедлило вернуться, чтоб мучить его, как всегда. Дальше шли молча, пока Анна, почувствовав его настроение, не спросила:

– Что не дает тебе покоя?

– Проза жизни, – признался Девен. – Растущее понимание, что я и мои притязания обитаем в разных сферах мироздания, и я вряд ли смогу подняться столь высоко.

Обтянутая перчаткой рука поднялась и нырнула в сгиб его локтя.

– Рассказывай.

Вот потому-то он ее и любил. При дворе постоянно нужно следить, что говоришь: слова здесь – звонкая монета и в то же время оружие, с их помощью выуживают благодеяния у союзника, с их помощью наносят удар врагу. Среди придворных дам дело обстоит немногим лучше: быть может, Елизавета и запрещает своим леди серьезное участие в политике, однако они бдительно следят за расположением духа Ее величества и, улучив удобный момент, могут замолвить словечко за – или против – нужного просителя. Даже те, кого королева не станет и слушать, вполне могут донести сплетни до тех, чье слово для нее что-либо значит. Глядь – а репутация ничего не подозревающего человека изрядно испорчена, и всего из-за пары неосторожных слов…

А вот с Анной он надобности в этаких предосторожностях не чувствовал никогда, и за год знакомства она ни разу не предоставила ему повода для опасений. Однажды, еще осенью, Анна сказала, что в его обществе ей легко, что с ним она может держаться попросту, непринужденно, и он ее чувства вполне разделял. Возможно, она не из первых придворных красавиц и не самый богатый улов, но все это он с радостью обменяет на возможность высказывать все, что у него на уме.

– Вот гляжу я на лорда Берли, – заговорил он, начиная рассказ несколько издалека. – Большая часть того, что делает Уолсингем, построена на фундаменте, заложенном Берли. Мало этого: старый барон до сих пор не теряет связей с агентами и информаторами. А когда Берли умрет или – чему не бывать до самого Второго пришествия – подаст в отставку, его баронство, придворную должность и агентуру унаследует сын, Роберт.

– Но ты – не Роберт Сесил, – сказала Анна, когда он сделал паузу.

– Уолсингему мог бы наследовать Сидни – он был женат на дочери Уолсингема еще до того, как мы с тобой появились при дворе, но он мертв. А я не настолько симпатичен Уолсингему, чтобы занять его место. И, по всей вероятности, никогда подобных симпатий не удостоюсь.

Анна ободряюще сжала его предплечье. Гуляя, они держались слишком близко друг к другу – настолько, что ее фижмы на каждом шагу толкали его в бедро – но ни один не пытался отстраниться.

– Но так ли уж это нужно?

– Чтоб заниматься тем же, чем и Уолсингем? Да. Мне самому на подобное предприятие не хватит ни денег, ни связей. Мы с Билом вечно переправляем в обе стороны, по цепочке, письма да просьбы, добиваемся разрешений на заграничные поездки, помилований для заключенных, которые могут пригодиться, подарков и пенсионов в награду за услуги… Конечно, они нечасто получают плату, но очень важно, чтоб они знали: да, их могут вознаградить. А я не могу обещать наград: мне попросту не поверят. А если бы и мог… – Губы Девена дрогнули, скривившись от невысказанной досады. – Если бы и мог, я ведь не из советников королевы. Я – сын незначительного джентльмена, отличившийся в Нидерландах настолько, что награжден местом при дворе, услужливый и привлекательный настолько, чтобы порой удостаиваться предпочтения – но не более. И большего, очевидно, мне не достичь.

За время сей негромкой монотонной речи, из коей привычка к этаким мыслям досуха выжала всякую страсть, оба успели вернуться назад, к банкетному домику в центре сада. Утро было в самом разгаре. Вскоре королева прекратит почивать, и Девену придется, заступив в почетный караул, сопровождать ее в церковь, на службу в честь Богоявления. Однако в покоях переполненного по случаю зимних празднеств дворца было душно и тесно, в саду же царила свежесть и простота, и Девену очень не хотелось уходить.

Повернувшись к нему, Анна взяла его за руки. Тонкие пальцы в коричневом сукне мягко сомкнулись на изжелта-бурой коже его перчаток.

– Тебе двадцать семь, – напомнила она. – Те, о ком ты говоришь, старики. Своего положения они достигли со временем. Сколько лет было Уолсингему, когда Елизавета сделала его своим секретарем?

– Сорок один. Но он имел связи при дворе…

– Также заведенные за долгое время.

– Не все, не все. Большая часть – семейные: отцы, сыновья, братья, кузены, родня со стороны жены…

Пальчики Анны на миг сжали его ладонь, и Девен разом умолк.

– Тебя я ради политических выгод не оставлю, – поклялся он.

Эти слова породили на губах Анны улыбку, согревшую холодок серых глаз.

– Подобного я о тебе и не думала.

– Главное препятствие – королева. Нет, – поспешно добавил он, невольно оглядевшись, дабы убедиться, что в саду, кроме них, ни души, – я не хочу сказать о ней ничего дурного. Я ее верный слуга. Но предпочтения ее отданы выходцам из известных ей семей – особенно тем, что уже связаны с ней узами крови. К каковым я не отношусь.

Выпустив его руки, Анна поправила капюшон.

– Так что же ты будешь делать?

Девен пожал плечами.

– Быть полезным Уолсингему, насколько смогу. И надеяться, что он не оставит мою службу без награды.

– Тогда у меня для тебя кое-что есть.

Девен удивленно приподнял брови, но тут же нахмурился.

– Анна, я ведь уже говорил: тебе не подобает и небезопасно разносить сплетни.

– Слухи да сплетни – один из главных механизмов, приводящих в движение придворную жизнь, и тебе это прекрасно известно. Даю слово: я не подслушиваю у замочных скважин.

Ростом Анна удалась: верхушка ее капюшона достигала уровня его глаз, и посему ей не пришлось слишком запрокидывать голову. Вместо этого она, блеснув глазами, склонила голову набок.

– Неужто тебе ничуточки не любопытно?

Да, Девену было очень даже любопытно, и Анна это прекрасно знала.

– Так ли, иначе, а способ рассказать мне об этом ты все равно отыщешь.

– Да, я могла поступить и тоньше, но так будет проще всего, – заговорила Анна, скромно сложив перед собой опущенные руки. – На мой взгляд, дело пустяковое, но откуда мне знать: что, если этот пустяк – часть неких больших дел, известных и тебе, и твоему господину. Ты слышал о докторе Ди?

– Об этом астрологе? Да, месяц назад, в Ричмонде, он имел аудиенцию с королевой.

– Предмет ее тебе известен?

Девен покачал головой.

– Он пробыл при дворе всего день-другой, и я с ним не разговаривал.

– Моя леди Уорик говорит, будто дело касается каких-то неурядиц касательно его дома и книг. За время путешествий кто-то разграбил его библиотеку, и теперь он ищет возмещения. Думаю, ты еще увидишь его, или, по крайней мере, услышишь о нем от тех, кто примет в тяжбе его сторону.

– Наподобие твоей графини?

– А я-то думала, тебе не хочется, чтоб я разносила сплетни, – лукаво сказала Анна, рассмеявшись при виде деланно-сердитой гримасы на его лице. – По-моему, твой господин знает о его положении – они ведь друзья, не так ли? – но, если хочешь, я могу разузнать побольше.

Вот так, сколь бы ни больно было сие сознавать, зачастую и действовала сеть шпионажа. Считаные единицы из тех, кто поставлял Уолсингему сведения, делали это целенаправленно и организованно, намеренно проникали туда, где им вовсе не место, и переодевались теми, кем не являлись. Большая часть нужных сведений стекалась к главному секретарю от господ, что попросту держали глаза и уши открытыми, а увидев или услышав что-либо интересное, писали ему.

От господ… а порой и от дам.

Казалось, Анна расслышала эти мысли. Да что ж он, прозрачен для нее, как стекло?

– Одним словом, я не предлагаю тебе сведений о происходящем при дворе императора Священной Римской империи или в тайных кабинетах Папы. Я просто сообщу, когда доктор Ди вновь нанесет визит графине.

– Но не могу же я просить даму шпионить, – сказал Девен. – Ведь это бесчестно.

– Слушать, что говорят вокруг, вовсе не шпионаж, да и ты меня ни о чем не просишь. Я делаю это по собственной доброй воле. Считай все это… неосязаемого сорта приданым, полученным вперед.

Вновь взяв Девена за руку, Анна потянула его за собой, а когда оба оказались в тени банкетного домика, коснулась ладонью его щеки.

– Ну, а теперь, – сказала она, еще раз поцеловав его, – я должна возвращаться. Моя госпожа вскоре проснется.

– Как и моя, – пробормотал Девен, кое-как совладав с часто забившимся сердцем. – Так ты расскажешь, что говорит графиня? Прогневает ли королеву мысль о нашей свадьбе?

– Расскажу, – посулила Анна. – Как только удастся.

Воспоминания: 21 декабря 1581 г.

Многие уголки подземного дворца представляли собою длинную череду комнат: одна открывается прямо в другую, и так далее, и так далее. Порой эти скопища комнат окружали замкнутые дворики, украшенные статуями или ночными цветами, порой они соединялись меж собой сводчатыми галереями, увешанными гобеленами да многокрасочными живописными полотнами.

Но были здесь и иные ходы – потаенные. Те, что известны немногим из дивных, а из смертных – почти никому.

Человек, препровождаемый во дворец одним из потайных коридоров, являл собою редчайшее из исключений.

Из прочих смертных, приведенных этим путем, большинство были миловидны, а если нет, нехватка внешней красоты компенсировалась влиятельностью при дворе или в делах торговли. Этот же был не таков. Плащ и башлык у него отняли, выставив на всеобщее обозрение уши, изувеченные ножом палача. Был он отнюдь не стар, однако коварство и подозрительность – а в эту минуту и страх – лишали его лицо всякой привлекательности.

Не отличался он и влиянием. Можно сказать, был он никем, однако знал кое-что о малом народце, и вот теперь изыскания привели его сюда – в мир, о существовании коего он в жизни не подозревал.

Подземный ход завершился дверью, окованной бронзой и выкрашенной в черное. Один из провожатых смертного – горбатое, подобное гоблину существо – поднял костлявый кулак и постучал. Отклика изнутри не последовало, но в следующий же миг дверь распахнулась на щедро смазанных петлях, словно сама по себе.

Палата, в которую вошел смертный, оказалась столь же роскошна, сколь мрачен и гол был оставшийся позади коридор. Не устланный ни камышом, ни коврами мраморный пол украшала затейливая мозаика – странные фигуры, которые ему очень хотелось рассмотреть повнимательней. Вдоль стен мерцали холодные серебристые огоньки. Стоило искоса приглядеться к ним – и смертному почудился в их глубине трепет крылышек. Со стен палаты, также мраморных, через равные промежутки свисали цветистые шелковые гобелены, расшитые самоцветами. Потолок украшала мастерски выполненная астрологическая карта, отображавшая нынешнее расположение звезд высоко наверху.

Но всю эту роскошь затмевала собою занавесь прямо перед ним.

Что это – черный бархат, искусно отделанный серебром? Или серебряная парча, кропотливо расшитая черным шелком? Его эскорт, его стража встала меж ним и занавесом, словно не сомневаясь, что он непременно захочет подойти к этому чуду ближе. Некоторые камни, украшавшие ткань, определенно были алмазами, другие же сверкали куда ярче, живее любого алмаза, какие ему только доводилось видеть. Нижний край занавеси отягощала канва из жемчужин величиною с яйцо колибри. Одна эта занавесь являла взору богатства, равными коим могли бы владеть лишь коронованные владыки Европы – и то далеко не все.

Получив от одного из стражей пинок под колено и рухнув на пол, он ни в малой мере не удивился. Мрамор оказался холоден и тверд, но он терпеливо ждал.

И вот из-за занавеси раздался голос:

– Ты ищешь магии, Эдвард Келли.

– Да.

С первой попытки ответ прозвучал хрипло, почти неслышно.

– Да, – повторил он, облизнув губы. – И я нашел, что искал.

Нашел то, о чем прежде не мог и мечтать!

Из-за занавеси донесся негромкий холодный смех. Голос звучал мелодично, уверенно. Если лицо его обладательницы хотя бы отчасти под стать голосу, должно быть, она – прекраснейшая из дивных леди, когда-либо звавших Англию родиной!

Леди… а может, и королева? Вряд ли такие богатства – обычное дело даже среди эльфов и фей.

А леди, скрывавшаяся за занавесью, заговорила снова:

– Ты нашел лишь жалкие крохи, объедки со стола магии. На свете есть большее, куда большее. Хочешь познать тайны сотворения мира? Они хранятся под переплетами наших книг. Хочешь обращать неблагородные металлы в золото? Для нас это – детская забава.

Золото фей… Спустя недолгое время золото фей обращается в камни и листья, но, покуда оно еще звенит и блестит, даже с ним можно добиться многого. К тому же, хоть это и плохая замена истинной трансформации, философскому камню, подобные знания могут послужить хорошим подспорьем его алхимическим штудиям.

Да, здесь для него накрыт настоящий пир!

– Я стану самым смиренным учеником вашей светлости, – склонив голову, сказал он.

– Не сомневаюсь, – откликнулась леди за занавесью. – Но знай, Эдвард Келли: всяк дар имеет свою цену. А уж дары дивных – особенно.

Эдвард Келли был человеком ученым. Некоторые ученые книжники полагали дивных бесами в ином обличье. Другие помещали их в иерархии творения на полпути меж Раем и Адом – выше людей, но ниже небесных сил, служащих Господу.

Кто бы и как ни объяснял их природу, все соглашались в одном: заключать сделки с их племенем – предприятие крайне опасное. Однако… кто из людей, претендующих на научное любопытство, нашел бы в себе силы повернуть назад, увидев то, что открылось ему?

Пришлось сглотнуть – иначе голос не слушался.

– Какую же цену вы требуете?

– Требую? – Казалось, леди за занавесью оскорблена. – Нет, я не стану требовать от тебя ни бессмертной души, ни первенца. У меня попросту есть к тебе просьба, которую, ты, полагаю, сочтешь вполне приемлемой.

Это звучало куда как подозрительнее откровенного требования. Не сводя глаз с жемчужных подвесок, Келли безмолвно ждал продолжения. Жемчужины слегка не достигали пола, и меж ними, в тени за занавесью, вроде бы – вроде бы! – виднелся край блестящих юбок.

– Есть на свете смертный герметист, книжник, известный как доктор Джон Ди, – сказала леди после продолжительной паузы.

Келли кивнул, но тут же вспомнил о том, что леди его не видит.

– Да, мне он известен.

– Он стремится беседовать с ангелами. И с этой целью нанял на службу человека по имени Барнабас Сол. Моя к тебе просьба – занять место этого Сола. Человек этот – не более чем шарлатан, мошенник, вошедший в доверие к доктору Ди. Мы устроим так, что доверие он утратит, а ты придешь ему на смену как ясновидец, гадатель по хрустальному шару.

Но Келли знал: на этом дело не кончится.

– А дальше? Допустим, я заручился доверием Ди – если, конечно, это удастся…

– Это устроить несложно.

– Что мне надлежит делать после?

– Ничего дурного, – заверила леди за занавесью. – С ангелами ему не побеседовать, какого бы ясновидца он ни нанял себе в помощники. Но в наших интересах – чтоб он полагал, будто ему это удалось. Когда Ди будет просить тебя заглянуть в хрустальный шар, описывай ему свои видения. Кое-что можешь выдумать сам, если того пожелаешь. Но время от времени в шаре будет появляться один из моих слуг и сообщать тебе, что говорить. Взамен мы обучим тебя всем тайным наукам, какие тебе угодны.

Какое ему, Келли, дело, если малый народец введет доктора Ди в заблуждение? Он с этим человеком даже не знаком! И все же просьба внушала тревогу.

– Можешь ли ты обещать, что сказанное мной не повредит ему? Можешь ли дать в этом слово?

Безмолвные дивные существа из его эскорта окаменели.

За занавесью молчали. Сколь же серьезно он оскорбил хозяйку? Но если эта леди намерена слать ему видения, что доведут доктора Ди до измены или еще чего-либо пагубного…

– Я даю тебе слово, – отрывисто, жестко, совсем не тем тоном, что прежде, сказала леди за занавесью, – что не отдам приказаний слать доктору Джону Ди видения, которые причинят ему вред. Если же ты введешь его в заблуждение собственными выдумками, в том нашей вины нет. Устроит ли тебя это, Эдвард Келли?

Да, стоит надеяться, этого будет достаточно, чтоб хоть отчасти связать ей руки. На большем Келли настаивать не решался, однако у него имелась еще одна просьба, никак не связанная с первой.

– Весьма благодарен, – сказал он, вновь склонив голову. – Позволив прийти сюда, вы уже одарили меня превыше всякой щедрости. Но, пусть это с моей стороны и слишком дерзко, у меня есть еще одна просьба. Ваш голос, леди, сама красота – могу ли я иметь счастье увидеть ваше лицо?

Снова молчание, но на сей раз эскорт не счел его слова решительно неподобающими.

– Нет, – ответила леди. – Сегодня ты меня не увидишь. Но вот однажды, в будущем, если твоя служба придется мне по нраву – быть может, ты, Эдвард Келли, и узнаешь, кто я.

Действительно, он хотел взглянуть на ее красоту, однако ее догадка оказалась верна: еще ему было интересно посмотреть, кому служит… да только не тут-то было.

Примет ли он на себя сии обязательства в обмен на то, чему могут научить его дивные?

На этот вопрос он ответил еще до того, как согласился спуститься следом за ними под улицы Лондона.

– Я буду служить вам, леди, и отправлюсь к доктору Ди, – сказал Эдвард Келли, поклонившись столь низко, что лоб его коснулся холодного мрамора.

Халцедоновый Чертог, Лондон,

5 февраля 1590 г.

Дневного сада – в противоположность ночному – в Халцедоновом Чертоге не имелось, однако именно так, ночным, сад и назывался. Невероятно огромный, он был сравним размерами лишь с колоссальным приемным залом, однако характером обладал совершенно иным: холодная геометрическая правильность камня здесь уступала место мягкой земле да плавным изгибам ветвей. Сердце сада рассекали надвое тихие воды подземной лондонской речки Уолбрук. Дорожки вились среди великолепно ухоженных клумб луноцвета, цереуса и вечерней примулы, колонны и чаши фонтанов обвивали тянущиеся кверху плети душистого дурмана, унизанные гирляндами желтых, белых, розовых цветов, изящных, точно крохотные ангельские трубы. Там и сям возвышались вазы, полные лилий из дальних земель Волшебного царства. Ночь продолжалась здесь вечно, и воздух был полон нежных ароматов.

Вдохнув полной грудью, Луна почувствовала, как некое внутреннее напряжение мало-помалу отпускает ее, сходит на нет. Как бы ни нравилась ей жизнь среди смертных, занятия изнурительнее она в жизни не ведала. Да, принять человеческий облик ради недолгой прогулки в Ислингтон и обратно легко, но жить с людьми постоянно – дело совсем иное. В эти минуты возвращение в Халцедоновый Чертог казалось чем-то сродни глотку прохладной чистой воды после долгого дня на солнцепеке и жарком ветру.

Свод подземелья над головой был окутан тенью и усеян сверкающими волшебными огоньками – крохотными, почти неразумными созданиями, ниже даже огней, блуждающих над болотами, едва сознающими себя настолько, чтоб зваться дивными. Образуемые ими созвездия время от времени менялись, являя собою такую же неотъемлемую часть сада, как клумбы и струившиеся через них ручейки. Теперь они изображали фигуру охотника, подброшенного в воздух рогами оленя.

Тревожный знак. Новые столкновения с Дикой Охотой?

В саду Луна была не одна. Невдалеке, под изящно остриженным падубом, собралась кучка из четверых дивных. Один, черноперый малый, устроился в ветвях, а еще две леди обступили третью, сидевшую на скамье с раскрытой книгой в руках. Что там она читала вслух, Луне расслышать не удавалось, однако чтение порождало среди слушателей немало веселья.

Звуки шагов по мощеной дорожке заставили их обернуться.

– Должно быть, вы пришли рано, – выдохнула леди Нианна Кризант, поспешно подойдя к Луне.

– Да, я покончила с делами раньше, чем ожидала.

Действительно, Видар расспрашивал ее вовсе не так подробно, как мог бы. Луна даже не знала, счесть ли сие тревожным знаком, или же просто свидетельством тому, что он не столь компетентен, как хотел бы полагать.

– Что у вас есть для меня?

Медовласая эльфийская леди окинула сад быстрым взглядом и поманила Луну за собой. Обе углубились в сад, отыскали себе скамью и сели. Да, скамья оставалась на глазах у собравшихся под сенью падуба и еще одной пары, расположившейся у чаши фонтана, но важнее всего было то, чтоб разговора никто не услышал.

– Расскажите же, – больше от возбуждения, чем из предосторожности зашептала Нианна, – каково поживает…

– Вначале – ваши новости, – оборвала ее Луна. – Затем я вам обо всем расскажу.

Давить на Нианну было довольно опасно. Работа среди смертных отчасти восстановила былое положение Луны, но не прежнее место в королевских покоях, и только Нианна – единственная из бывших товарок по оным – снисходила до разговоров с ней. Не хотелось бы Луне терять самый надежный источник сведений… однако, зная Нианну, она понимала, до каких пор может настаивать на своем.

Нианна надула губы, но уступила.

– Хорошо. Что вам угодно услышать прежде всего остального?

Луна указала на созвездие, образованное волшебными огоньками.

– Каковы отношения с Дикой Охотой?

– Далеки от идиллии, – слегка обескураженно отвечала Нианна, теребя тонкими пальцами эмалевую цепочку, свисавшую с пояса. – Ходят слухи, будто они наконец-то заключили союз с Дворами Севера…

– Подобные слухи ходят давным-давно.

– Да, но на сей раз они кажутся куда серьезнее прежнего. Ее величество заключила временное соглашение с Темером. Полк рыцарей Красной Ветви встанет на нашу сторону в войне с Дикой Охотой – или со скоттами, или с обоими разом, если она воспользуется своим влиянием при дворе смертных, чтоб повернуть ирландские события в их пользу. По крайней мере, они согласны подумать над этим – вопрос лишь, сколь много помощи ей придется оказать им взамен.

Луна медленно перевела дух. Рыцари Красной Ветви… да, ценное подспорье, если Инвидиане удастся заручиться их помощью. Конечно, английские дивные в силах устоять против скоттов и сами, даже если приграничные красные колпаки примут иную сторону, но Дикая Охота, как обычно, – угроза совсем иного толка. Единственное, что до сих пор держало их в узде – решительное нежелание втягивать в войну смертных. Ну, а Инвидиана была вовсе не столь глупа, чтобы покинуть надежные стены Халцедонового Чертога, погребенного под самым сердцем бренного Лондона, и встретиться с ними на их условиях.

– Активных угроз со стороны Охоты не наблюдалось?

– Всего лишь покуситель, – пренебрежительно отмахнулась Нианна. – Из католических попов. Если желаете взглянуть – по-моему, он все еще висит в караульном зале.

Нет, любоваться сим зрелищем Луна не желала. Неудавшиеся покусители и их казни были делом вполне обычным.

– Но со стороны Охоты?..

– Вот потому-то все и считают, что они действительно могли заключить союз с Дворами Севера.

Тревожные вести, если это так. Шотландские дивные не имели предубеждений против использования смертных в бою – многие годы они заключали договоры с ведьмами и посылали их на юг чинить беды. Ну, а вожди Дикой Охоты, неизменно претендовавшие на власть над тем или иным уголком Англии, вполне могли счесть, что земли и власть нужны им настолько, что на союзников, марающих руки, якшаясь со смертными, можно закрыть глаза.

Правда, Луна в этом сомневалась, но… не с ее позиций судить.

– Что еще?

Нианна задумчиво поднесла ярко раскрашенный ноготок к губам.

– Мадам Маллин ведет при дворе расспросы, желая выяснить, как нам удалось заключить сделку с морским народом. Не знаю, зачем Двору Лилии могут понадобиться эти сведения, но, видно, зачем-нибудь да нужны. Вам следовало бы держаться от нее подальше.

Да, либо заключить с нею сделку. Если это удастся провернуть, не прогневав Инвидианы.

– Продолжайте.

– Это все, что мне известно о ее целях. Дайте-ка подумать… ко двору являлись еще несколько дивных из сельских краев с жалобами на уничтожение их домов… – От этой мысли Нианна пренебрежительно отмахнулась: для нее, столь давно вхожей в личные покои Инвидианы, беды и тяготы деревенщины не стоили выеденного яйца. – О, да, и делегация мурианов из Корнуолла – только что прибыли, а зачем – пока никому не известно. Что же еще? Леди Карлина завела себе нового смертного. Возможно, ей удастся на время оставить его при себе: Инвидиана вновь делит ложе с Льюэном Эрлом, так что мысли ее заняты иным предметом. А может, и нет.

Хитросплетения постельной политики Луну не интересовали. Возможно, кое-кто и отдавался им с головой, однако все это нечасто влияло на те материи, коими занималась она. О чем же она еще не спросила?

– А что испанский посол?

– Дон Яго до сих пор здесь и принял нескольких визитеров. По слухам, к нему ищет подступы растущая фракция испанских жителей, недовольных житьем в католической стране. Но что у них на уме, я не знаю: им вряд ли хватит численности и средств, чтобы существенно повлиять на правительство смертных, даже если они решатся повторить замысел Ее величества. Насколько мне известно, они могут обдумывать возможность эмиграции – сюда либо в Нижние Земли. Как знать, как знать…

Дивные покидали родные земли крайне редко, но это было неважно. У Луны остался к Нианне только один вопрос. Словно бы невзначай, она оглянулась на пару у фонтана, дабы убедиться, что те не прислушиваются к ее с Нианной разговору. Леди сидела на каменном бортике чаши, красуясь собою и алым платьем на фоне фантастического существа, изрыгавшего струи воды разом в пяти направлениях, а джентльмен стоял перед нею с раскрытой книгой и читал ей вслух. Увиденное на миг отвлекло: книга выглядела точно такой же, как та, что читали собравшиеся под падубом.

Стоило Луне подумать об этом – и книга вспыхнула ярким пламенем!

Джентльмен, вскрикнув от неожиданности, выронил пылающие страницы из рук. По земле словно пронесся крохотный вихрь. Проводив его взглядом, Луна увидела, что книга четверки под падубом тоже полыхнула, как факел. На фоне обугливающихся страниц мелькнул миниатюрный огненный силуэт создания наподобие ящерки, а затем саламандра снова метнулась вниз и скрылась среди садовых цветов. Какое-то время за нею тянулся тоненький дымный шлейф, но вскоре исчез и он.

– Что это? – не без опаски спросила Луна.

– Я не разглядела, но, по-моему – сала…

– Я не о существе. Что она сожгла?

– О-о… – Нианна прыснула от смеха, но тут же виновато прикрыла губы ладонью. – Книга смертных. Весьма популярная при дворе, но, кажется, Ее величество не находит сие творение забавным.

Луна воздела очи горе́ и вновь опустилась на скамью.

– Ах, так это, должно быть, та самая поэма под названием «Королева фей»?

– Вы о ней знаете?

– Королева – королева смертных – ее просто обожает, и, разумеется, всякий придворный, желающий снискать монаршей милости, должен появляться с ее экземпляром на людях или во всеуслышание цитировать ее при всяком удобном случае.

А также и вовсе без оного – и, надо заметить, Луну сие занятие изрядно утомило.

– По-моему, неудивительно, что Инвидиане она не по душе.

– Что ж, да, поэма весьма неточна. Но разве это повод для королевского недовольства? В конце концов, знай смертные всю правду – давно бы спустились сюда с крестами да сворой попов и выгнали бы нас вон.

Вот дура безмозглая… Оскорбительна отнюдь не неточность – кто же ждет точности от поэтов? Правда о дивных – в определенной мере – известна крестьянам, однако поэты берут эту правду, высушивают, мелют в порошок, мешают его с самыми неожиданными химикалиями и красят им нити, из коих ткут гобелены, имеющие с настоящими дивными и их житьем сходство разве что самое отдаленное.

Нет, оскорбление состояло в том, что образ носительницы титула Королевы фей со всей очевидностью символизировал Елизавету. Вот этого Инвидиана снести никак не могла.

Джентльмен у фонтана разразился громогласным стихотворным экспромтом о быстроте и неотвратимости королевского гнева. Выходило у него, надо заметить, неважно.

– А что насчет Фрэнсиса Мерримэна? – обратилась Луна к Нианне, оставив его декламацию без внимания.

– Что? – переспросила Нианна, заслушавшаяся экспромтом. – О, да. Кое-кто это имя слышал.

Как же трудно порой сдержать нетерпение! Того, годовой давности разговора с Тиресием, Луна отнюдь не забыла. При дворе Елизаветы Фрэнсиса Мерримэна не имелось – по крайней мере пока. Да, Луна подозревала, что искать его следует там – возможно, этот Мерримэн хранит секреты самой Елизаветы? – но и о других возможностях забывать не стоило.

– Вот как? Кто же слышал о нем?

Нианна принялась загибать унизанные драгоценными перстнями пальцы.

– Этот злосчастный малый Боббин… Леди Амадея Ширрел… и, думаю, еще двое-трое. Но это неважно. Все они твердят одно и то же – это имя каждый в свое время слышал от Тиресия. Некоторые пытались искать его, но никто ничего определенного не узнал.

Надежды лопнули, точно мыльный пузырь. Луна едва сдержала разочарованный вздох: не стоит Нианне думать, будто это дело для нее так уж важно. Она и без того убила немало времени, внушая сей леди достоинства сохранения расспросов в секрете, иначе слух о них достиг бы ушей Инвидианы прежде, чем смертный окажется у Луны в руках.

Слова Нианны лишний раз подтверждали подозрение, укреплявшееся день ото дня: она попросту начала поиски слишком рано. Тиресий – провидец, и если в помрачении ума не болтает о вещах, сроду не существовавших, то прорицает будущее. Возможно, этот Фрэнсис Мерримэн даже еще не рожден.

Но когда он появится на свет, Луна намеревалась отыскать его первой.

– Леди Луна, – выдохнула Нианна, потянув ее за рукав, – я собрала для вас сведения, как вы и просили, рассказала вам все придворные новости, ответила на все ваши вопросы. Не пора ли и вам рассказать о моей любви?

Ах, да…

– Он встретится с вами в ближайшую пятницу, в таверне под названием «Гончая», что находится близ Ньюгейта, – сказала Луна.

Смертные друзья или любовники для придворных редкостью не были. Некоторые из людей знали, с кем водят компанию, но большинство не ведало о сем ни сном ни духом. Джон Одли, клерк Уайтхоллской Дворцовой Свечной и Факельной Мануфактуры, относился к последним, и, чтобы устраивать свидания с ним, не выходя из образа служанки в доме лондонского торговца шелками и бархатом, Нианне требовалась помощь.

Разумеется, Нианна его не любила, но в данный момент эта связь кружила ей голову, и этого для нее, дивной леди, было вполне довольно.

На последовавшие вопросы Луна отвечала все с большим и большим нетерпением: описывать состояние бороды Джона Одли да подсчитывать, сколько раз он справлялся о своей возлюбленной служанке, ей было ничуть не интересно.

– Довольно! – резко сказала она, когда Нианна в седьмой раз осведомилась, не оказывал ли он знаков внимания другим дамам, а если да, как их зовут, каково их положение – одним словом, на кого ей наслать проклятие, чтоб впредь понимали всю глупость соперничества с феями. – Я не слежу за этим человеком днем и ночью. Я его и вижу-то от случая к случаю. И уговор наш был не о том, чтобы докладывать вам обо всех его делах, вплоть до съеденного за ужином. Встречу я вам устроила, последние придворные новости от вас выслушала, ну, а теперь убирайтесь.

Нианна грациозно поднялась на ноги, возмущенно всколыхнув юбками.

– Как вы смеете говорить со мной в столь пренебрежительном тоне? Кем это вы себя возомнили?

– Кем? – не без легкого ехидства улыбнулась Луна. – Пока вы таскаетесь за Инвидианой, носите за нею ее перчатки и веера да терпите приступы ее гнева, я каждый день ем бренный хлеб смертных и доношу ей о тайных делах Елизаветина двора. И, мало этого, свела вас со смертным, на коего вы положили глаз. А ведь оказанную в этом помощь недолго и взять обратно! Обратить его помыслы в сторону другой – дело несложное.

– Посмейте только, – зашипела леди Нианна, разом утратив всю дружескую задушевность и любезность манер, – и ваше тело еще до утра будет плавать в реке под мостом Миллениум, у пристани Куинхит, служа кормом рыбам да чайкам!

– Вот как? – переспросила Луна, устремив на нее немигающий взгляд. – Вы уверены?

Как же легко призвать на подмогу дух королевы! Конечно, Инвидиана не придет на помощь всякому дивному, кто ни заявит об этакой возможности, однако и оскорблением подобные заявления не сочтет: являть собою воплощение ужаса для придворных – это вполне соответствует ее целям. Порой она даже исполняет свои угрозы – просто затем, чтобы никто не расслаблялся. Лишенные зубов, угрозы быстро утратят всякий смысл.

Нианна – уже далеко не столь грациозно – опустилась на скамью: ведь Луна вполне могла найти нового информатора, что будет держать ее в курсе дел. Нет, Луне вовсе не хотелось вот так восстанавливать Нианну против себя, однако беседа с Видаром разозлила ее донельзя, не оставив ни грана терпения на мимолетное увлечение сей леди смертным человеком.

Распрощались они с ледяной куртуазностью, и Луна отправилась бродить по саду одна. Пара волшебных огоньков, оставив места в созвездии, спустились вниз, поплыли за нею, держась над ее плечами, но Луна взмахом руки прогнала их прочь. Утратившая место во внутренних покоях, она не располагала ни положением, ни королевской милостью, позволявшей удостоиться этакого украшения, и вовсе не хотела, чтоб кто-либо распустил слух о ее возросшей самонадеянности. К тому времени, как этот слух достигнет ушей тех, кто наделен властью, ничего не значащие причуды пары волшебных огоньков превратятся в ореол славы, созданный и надетый на голову ею собственноручно.

Разговор с Нианной утомил Луну до чрезвычайности. Поначалу она намеревалась задержаться в Халцедоновом Чертоге подольше и собственными глазами взглянуть на перемены в расстановке сил, однако расспросы об Одли обратили ее мысли назад, ко двору смертных. Понять страстное увлечение Нианны было несложно: Луна сама потратила великое множество времени и сил, изображая точно такую же связь.

Ноги сами собой привели ее в безлюдную пещеру под корнями черной ольхи. Раз уж маскарад позволено ненадолго прервать, она отправится в Ислингтон, отдохнет «У ангела», на дружеском попечении сестер Медовар, а после, восстановив силы, снова вернется к жизни и обязанностям Анны Монтроз.

Ричмондский дворец, Ричмонд,

12 февраля 1590 г.

Сезон Рождества миновал, а с ним ушло в прошлое и буйное праздничное веселье. В то время как привилегированная часть придворных, а среди них и графиня Уорик, продолжала квартировать неподалеку, в Хэмптон-Корте, ядро двора Елизаветы переместилось в Ричмонд – в куда как меньший дворец, служивший больше для дел, чем для развлечений.

Об этом Девен не сожалел бы ничуть, если бы не одно обстоятельство: с Анной он больше не виделся даже мельком. На Рождество Благородные пенсионеры были обязаны явиться ко двору в полном составе, но пополнение рядов облегчения никому не принесло – напротив, подготовка всего отряда к затейливым церемониям требовала дополнительных усилий, и усилий отнюдь не малых. Ричмондское житье оказалось аскетичнее и гораздо проще, да вдобавок предоставляло куда больше свободного времени.

Впрочем, легко достававшееся свободное время столь же легко и тратилось. Едва перебравшись в Ричмонд, Девен все чаще начал надолго уединяться с секретарем Уолсингема, Робертом Билом. Сколь бы простонародью ни хотелось верить, будто после победы над Армадой с испанской угрозой покончено, поток донесений от зарубежных агентов со всею наглядностью демонстрировал: радоваться рано, взгляды Филиппа Испанского по-прежнему устремлены в сторону еретической Англии и ее еретической королевы.

– Вы слышали, – заговорил Бил, откладывая очередную бумагу и протирая глаза, – что Эссекс желает командовать войсками, отправляемыми в Бретань?

В крохотном, жарко натопленном кабинете царила страшная духота. Воспользовавшись сделанной Билом паузой, Девен тоже отложил чтение, расстегнул дублет на груди и сбросил его. Узорный зеленый дамаст на плече разошелся по шву, однако дублет был весьма удобен, а в караул Фицджеральд Девена сегодня не назначал. С утра он, не удосужившись даже надеть воротника и манжет, выскользнул из своих комнат полуодетым и направился прямо к Билу в расчете провести вдали от придворных церемоний весь день.

Повесив дублет на спинку свободного кресла, Девен вновь вернулся мыслями к начатому разговору.

– Вы, как всегда, опережаете меня на целую голову, – признался он, вернувшись на место. – Я и не знал, что экспедиция в Бретань – дело решенное.

– Еще нет, но этого долго ждать не придется.

– Но королева ни за что не отпустит его туда, – возразил Девен, покачав головой. – Она в нем души не чает.

– А это значит, что в разочаровании своем он станет невыносим. Ему необходимо позволить отправиться за границу и вдоволь поубивать: возможно, это остудит его горячую голову.

– Если эти донесения точны, шанс у него скоро будет, – согласился Девен, зло скалясь на очередную бумагу.

Кому-то из агентуры удалось перехватить шифрованное сообщение, и Уолсингем передал его своему стеганографу, Томасу Феллипсу. Полученное от Феллипса донесение было написано предельно разборчиво, а едва освоенных азов испанского вполне хватало, чтобы прочесть его. Должно быть, загвоздка в самом содержании…

– Однако в точности этого, – продолжал он, – я очень сомневаюсь, если только Филипп не задумал поставить в строй всех испанских мужчин, женщин, детей и коров без остатка.

– Забудьте об Испании, – раздалось за спиной.

Резко обернувшись, Девен увидел на пороге Уолсингема, затворяющего за собой дверь. Лицо главного секретаря казалось изрядно измученным, а слова – весьма странными. Забыть об Испании? Ведь это же главный, смертельный враг, Враг с большой буквы! Пожалуй, скорее Филипп забудет о Елизавете, чем Уолсингем – об Испании!

– Не ты, Роберт, – уточнил Уолсингем, видя, что Бил собирается отложить свои бумаги в сторону, и тот со вздохом оставил бумаги при себе. – Девен, у меня для вас дело.

– Сэр?

Поднявшись на ноги и кланяясь, Девен от всей души пожалел о сброшенном дублете: не притянутые к нему шнуровкой, его бриджи, завязанные в лучшем случае небрежно, грозили вот-вот соскользнуть с талии.

Но Уолсингем не удостоил его полураздетый вид никакого внимания.

– Ирландия, – пояснил он.

– Ирландия? – переспросил Девен. Прозвучало это предельно глупо, однако заявление главного секретаря застало его врасплох. – А что там с Ирландией, сэр?

– Фицуильям обвинил Перрота в измене – в сговоре с Филиппом с целью свержения Ее величества.

Сэр Джон Перрот… Знакомство с этим именем Девен свел лишь недавно. Один из людей Уолсингема, Перрот полтора года назад вернулся в Англию из пределов Ирландии, куда был назначен лордом-представителем. Выходит, Фицуильям – не кто иной, как сэр Уильям Фицуильям, его преемник.

– Не может быть, – сказал Бил, оставивший чтение и пристально вслушивавшийся в разговор.

– В самом деле, – согласно кивнул Уолсингем. – Не может. Вот потому-то вам, Девен, и предстоит, позабыв об Испании, обратить мысли в сторону Ирландии. Фицуильям на Перрота в обиде: уж очень ему не по нраву, что Перрот заседает в Тайном Совете, и Ее величество прислушивается к его мнению касательно ирландских вопросов. Еще сильнее задевает Фицуильяма то, что ирландские лорды завели моду писать прямо Перроту – через его, Фицуильяма, так сказать, голову. Словом, его неприязнь меня не удивляет. Удивительна форма, которую она приняла. Отчего именно такое обвинение и отчего именно сейчас?

Пришедшей в голову мысли Девену очень не хотелось высказывать вслух, но ведь Уолсингем, без сомнения, думал о том же самом:

– Скорее всего, сэр, ответ нужно искать в Ирландии.

Ехать туда? Ох, не хотелось бы… Помимо обычных неудобств, сопутствующих путешествиям в Ирландию, ради поездки придется надолго оставить и двор, и Анну. Однако он сам попросился к Уолсингему на службу, и теперь, если главный секретарь попросит послужить ему вдали от двора, идти на попятную нельзя. Тем более это будет знаком его доверия: прежде с дипломатическими миссиями куда-либо ездил только сам Бил.

Однако Уолсингем отрицательно покачал головой.

– Возможно, дойдет и до этого, но не сейчас. Подозреваю, причина – здесь, при дворе. Фицуильям – человек Берли. Сомнительно, чтоб Берли подстрекнул его к подобному, но что, если от меня ускользают какие-то межфракционные игры? Прежде чем посылать вас куда-либо, я велю вам присмотреться к двору. Кто проявляет интерес к Ирландии? Кто составляет петиции касательно ирландских дел, еще не дошедшие до Тайного Совета?

– Но, может, это вовсе никак не связано с Ирландией? Возможно, цель удара только в Перроте, а Фицуильям – просто самое подходящее орудие?

На это Бил согласно закивал, но Уолсингем вновь отрицательно покачал головой.

– Не думаю. Разумеется, насчет всего, касающегося Перрота, также держите глаза открытыми, но главное – Ирландия. Ищите все, что я мог упустить.

– Слушаюсь, сэр, – отвечал Девен, потянувшись за сброшенным дублетом.

– Все, что я мог упустить, – повторил Уолсингем, пока Девен поспешно продергивал шнурки сквозь петли по нижнему краю дублета и застегивал пуговицы. – Даже события давнего прошлого, случившиеся годы тому назад. Все, что бы ни удалось обнаружить.

– Слушаюсь, сэр.

Одевшись настолько, чтоб на люди показаться было не стыдно, Девен покинул кабинет. Первым делом ему предстояло отыскать Колси и привести себя в надлежащий вид, начиная с дублета: разошедшийся шов – такое, определенно, никуда не годится. Ну, а спокойный денек в приватной обстановке… похоже, с этим придется подождать.

Дворец Хэмптон-Корт, Ричмонд,

13 февраля 1590 г.

Тусклые, мрачные отсветы догоравших в камине углей едва позволяли разглядеть обстановку спальни – сундуки с одеждой и драгоценностями, кровати, заваленные грудами одеял, да убогие ложа тех, кто спал на полу.

Лежа в постели без сна, Анна Монтроз взирала вверх, в сторону невидимого в темноте лепного потолка, и вслушивалась в дыхание соседок. Вот неподалеку зазвучал легкий храп: графиню сморила дрема. Одна из прочих дам, негромко причмокнув, перевернулась с боку на бок. В камине вспыхнули на прощание несколько искр – то, не выдержав собственной тяжести, рассыпалось в золу прогоревшее полено. Спустя недолгое время храп стих: графиня уснула глубоким сном.

Безмолвная, словно призрак, Анна откинула одеяла и поднялась.

Не обращая внимания на устилавшие пол камыши, нещадно коловшие кожу босых ступней, она прокралась к двери. Дверные петли даже не скрипнули – недаром она постоянно держала их как следует смазанными. Уход ее мог бы выдать разве что негромкий глухой стук.

Полночь уже миновала, дворец почивал непробудным сном. К этому часу отправились спать даже придворные, предававшиеся запретным страстям. Однако темный плащ Анны в сей обстановке был не только символичен, но и вполне практичен, служа средоточием призванных ею несложных чар. Благодаря ему, всякий, кто мог бы бодрствовать, не увидит ее, если она сама того не пожелает.

В тонких лучах света, падавших внутрь сквозь окна, что выходили во двор, она миновала галерею и подошла к потайной лестнице, ведущей в сады. За день землю снаружи припорошил снег. Под белыми капюшонами, укрывшими плечи и головы, озаренные луной геральдические звери, возвышавшиеся по углам Тайного сада, выглядели еще фантастичнее, причудливее, чем обычно – словно застывшие на месте горгульи, готовые в любую минуту прийти в движение. Проходя мимо, Анна опасливо покосилась на них – но нет, статуи так и остались недвижным камнем.

Впереди, посреди Горного сада, в окружении деревьев, принявших под ножницами садовников образы жутких волшебных тварей, зловеще темнел банкетный домик. За ним, в отдалении, что-то бормотали самим себе укрытые тонким льдом воды Темзы.

Над самым берегом реки, в тени Водяной галереи, ее ожидали.

– Вы опоздали.

Не желая утруждаться воссозданием чар, Луна предпочла сохранить облик Анны Монтроз. Однако мыслить по-человечески ей было незачем, и посему она стояла на обледенелой земле босиком, а распахнутый плащ ее вольно развевался на ветру, что дул от реки.

– Нет, я пришла вовремя, – возразила она, и в тот же миг, как по заказу, звонарь в часовой башне дворца начал отбивать второй час после полуночи.

– О… виноват, – с хищной улыбкой сказал Видар.

Видар? Зачем он здесь? Обычно он присылал хлеб с каким-нибудь служкой из гоблинов. Что ж, доставлять ему удовольствие, спрашивая об этом, Луна не станет: по всей вероятности, ответ она вскоре узнает и без того. Посему она просто протянула руку.

– Будьте любезны. Действие прежнего почти на исходе.

Но Видар даже не шелохнулся – что, впрочем, ее совершенно не удивило.

– Так что же с того? Если только вы не полагаете, будто из реки сию минуту выскочит поп и именем своего небесного господина велит вам: «Изыди!», немедленное разоблачение вам не грозит.

Пару месяцев назад, сославшись на захворавшую родственницу в Лондоне, Луна сумела урвать себе несколько дней одиночества. Эти-то дни, проведенные в истинном облике, и позволили изменить режим: хлеб гоблины приносили по пятницам, но съедала она его по вторникам. Однажды такой запас времени может оказаться жизненно важным. Однако Видар обо всем этом не знал, оттого-то она, услышав, как он едва не помянул при ней Господа смертных, и изобразила подобающее случаю беспокойство.

– Госпожа может проснуться и обнаружить мое отсутствие, – пояснила она, уклоняясь от Видаровой колкости. – Мне лучше не медлить.

Видар лишь пожал костлявыми плечами.

– Скажете ей, что ускользнули на романтическое свидание со своей смертной игрушкой. Или придумаете что-нибудь еще. Что вы там ей солжете, мне дела нет.

Поудобнее прислонившись спиной к кирпичной кладке Водяной галереи, он скрестил руки на узкой груди.

– Что вы имеете сообщить?

Луна спрятала протянутую руку под плащ. Вот, значит, как… Тоже неудивительно: наверняка не одна она поставляет владычице Халцедонового Двора сведения о смертных, однако, если Видар счел дело настолько спешным, что сам явился сюда, это что-то да значит. Обычно он, подобно своей госпоже, которой изо всех сил старался подражать (и которую, в конечном счете, намеревался низвергнуть), избегал покидать надежные стены Халцедонового Чертога.

– Сэр Джон Перрот обвинен в измене, – заговорила она так, будто Видар об этом еще не знает. – Перрот – политическая креатура Уолсингема, и посему главный секретарь Елизаветы начал действовать в его защиту. Девену поручено выяснить, кто проявляет интерес к ирландским делам, и с какой целью.

О том, что и Девен, и Уолсингем пребывают в Ричмонде, она предпочла умолчать. На днях графиню Уорик вызывали туда, к королеве, только поэтому Луне и посчастливилось узнать о новом задании Девена; Видар же, узнав, сколь редко она встречается с ним, был бы недоволен. Девен – единственное звено, связующее ее с Уолсингемом. Без него ей почти ничего не добиться.

Видар забарабанил острым кончиком ногтя по драгоценной пряжке на рукаве дублета.

– Не просит ли ваша игрушка докладывать обо всем, что слышите?

– Нет, но он знает, что я сделаю это и без просьб, – ответила Луна, оторвав взгляд от ногтя, постукивавшего по пряжке, и глядя Видару в лицо – во впалые глаза, скрытые тенью. – Обвинение – наших рук дело?

Ноготь Видара замер.

– Вы здесь затем, чтоб выполнять повеление королевы, а не задавать вопросы, – сказал он.

Чем устранение Перрота может помочь переговорам Инвидианы с ирландскими дивными? Об этом Луна даже не догадывалась, однако Видарова попытка уклониться от ответа наглядно свидетельствовала: может.

– Чем лучше я понимаю намерения королевы, тем лучше могу служить ей.

Услышав это, Видар рассмеялся – язвительно, но от души.

– Какая очаровательная мысль – понять намерения королевы! Жизнь среди смертных внушила вам оптимизм, граничащий с глупостью.

Луна досадливо поджала губы, но тут же вновь приняла безмятежный вид.

– Тогда нет ли у вас для меня указаний? Или мне просто слушать и докладывать?

Видар призадумался, и это также кое о чем говорило: в этом деле Инвидиана предоставила ему некоторую самостоятельность. Выходит, он явился сюда не просто как вестник. Вот и ответ, отчего этой ночью хлеб ей принес Видар, а не гоблин.

Эти сведения Луна припрятала на будущее, в копилку скудных знаний.

– Ищите заинтересованные стороны, – осторожно, глубокомысленно ответил Видар. – Составьте им реестр. Чего желают, зачем, какие услуги готовы оказать взамен.

Значит, согласие с ирландскими дивными еще не достигнуто – в ином случае Луне велели бы искать дружбы с определенной фракцией. Быть может, обвинения в адрес Перрота – попросту демонстрация силы Инвидианы, призванная убедить ирландскую сторону в ее способности выполнить обещания?

Этого Луна, пребывая здесь, выяснить не могла, а леди Нианна – даже в самом дружеском расположении духа – никак не могла осведомлять ее обо всем происходящем при дворе. Что говорить, жить среди смертных, близ самого сердца Двора Тюдоров, купаясь в его величии, но не застревая в его тенетах, да еще наслаждаясь иллюзией свободы от куда более изощренных интриг Халцедонового Двора, очень и очень приятно, вот только ни на минуту нельзя забывать: все это только иллюзия. Безопасности нет нигде. И если это хоть раз ускользнет из ее мыслей… тогда-то она и узнает, что значит действительно выпасть из фавора.

– Что ж, хорошо, – с толикой скуки в голосе ответила Луна (пусть полагает ее невнимательной и беззаботной: когда тебя недооценивают – это только на пользу). – Ну, а теперь, будьте любезны, мой хлеб.

Поначалу Видар даже не шелохнулся. Уж не намерен ли он вымогать какой-либо службы сверх уговора? Но, стоило Луне подумать об этом, Видар сунул руку за пазуху и вытащил из-под плаща небольшой узелок – нечто, завернутое в бархат.

– Я хочу, чтоб вы съели его немедля, на моих глазах, – сказал он, удерживая узелок в паре дюймов от ее руки.

– Разумеется, – спокойно, разве что с легким удивлением отвечала Луна.

Для нее никакой разницы не было: прибавленная неделя защиты отнюдь не сведет на нет благотворного воздействия предыдущей порции. Должно быть, Видар заподозрил, что она не съедает хлеб, а откладывает про запас. Как Луна и поступала – но понемногу и с величайшей осторожностью. Чтобы беспечное воззвание к Богу разрушило ее чары? Нет, этого ей вовсе не хотелось!

На сей раз хлеб оказался черствым, да вдобавок непропеченным. Кто бы ни выбирал его из взимаемого с сельских дивных оброка – Видар, Инвидиана или кто-то другой, – очевидно, он намеревался нанести ей оскорбление. Однако, будь хлеб хорош или плох, дело свое он сделает, и посему Луна, пусть безо всякого удовольствия, но проглотила семь кусочков вязкого мякиша.

Едва с хлебом было покончено, Видар оттолкнулся спиной от стены.

– Отныне в реке будет ждать драка. Узнав что-либо важное, сообщите об этом немедля.

Вот тут Луне не удалось полностью скрыть изумления.

– Как прикажете, милорд, – ответила она, склонившись в глубоком реверансе.

К тому времени, как она выпрямилась, Видара и след простыл.

Ричмондский дворец, Ричмонд,

3 марта 1590 г.

Сколь ни хотелось Девену представить Уолсингему потрясающее откровение в оправе из золота, украшенной рассыпным жемчугом, после двух недель изучения ирландского вопроса пришлось признать себя побежденным.

Нет, дело было не в том, что узнать ничего не удалось – напротив, за это время он узнал о затейливых политических водоворотах, схлестнувшихся вкруг соседнего острова, куда больше, чем ожидал. Включая сюда и кучу сведений об ирландском графе Тироне, и некоторые тонкости касательно графств провинции Ольстер, и о кое-каких уходивших корнями в далекое прошлое спорах, в которые были замешаны и сэр Джон Перрот, и нынешний Лорд-Представитель, Фицуильям.

Но все это не прибавляло к тому, что Уолсингем, несомненно, уже знал, ровным счетом ничего.

Посему Девен и выложил господину все узнанное в надежде, что главный секретарь отыщет в собранных сведениях нечто, ускользнувшее от него самого.

– Я продолжу прислушиваться, – сказал он напоследок, стараясь вложить в эти слова побольше пыла и целеустремленности. – Возможно, я что-либо упустил.

Ради сего совещания он был впервые допущен в личные покои Уолсингема. Особой роскошью они не блистали: о финансовых затруднениях, с коими пришлось столкнуться главному секретарю, Девен слышал от Била. Что многие здесь сидят в долгах, он понял еще в первые дни при дворе, но откровение о финансовом положении Уолсингема навсегда избавило его от иллюзий, будто самое тяжкое бремя ложится на амбициозных молодых людей вроде него самого. В сравнении с десятками тысяч фунтов долга перед самою Короной какая-то пара сотен, одолженная у некоего ювелира, бледнела, меркла, превращалась в сущий пустяк.

Конечно же, сама Елизавета также пребывала в долгу у целого ряда разных особ: так уж устроен мир – по крайней мере, придворный.

Однако и в бедности Уолсингем вовсе не жил. Мебель в покоях, как и одежда главного секретаря, была скромна, но превосходно сработана, а комната – хорошо освещена свечами и пламенем камина, прогонявшим прочь промозглую сырость. Сидевший на табурете у огонька, напротив Уолсингема, Девен выжидающе умолк. Заметит ли господин что-либо, не замеченное им самим?

Уолсингем поднялся и, сцепив за спиною руки, прошелся по комнате взад-вперед.

– Неплохо справились, – после продолжительной паузы сказал он. Голос его звучал ровно, бесцветно, не выражая никаких чувств. – Не ожидал, что вам удастся так много узнать о Тироне.

Склонив голову, Девен окинул пристальным взглядом собственные ладони и провел пальцем по острой зазубрине на ногте.

– Но вы обо всем этом уже знаете.

– Да.

Вздох разочарования сдержать не удалось.

– Тогда зачем же все это было нужно? Просто затем, чтоб испытать меня?

Ответил Уолсингем не сразу. Когда же он заговорил, в его голосе послышалась странная, совсем не свойственная ему тоска.

– Нет. Хотя вы, как я уже сказал, справились отменно.

Новая пауза. Подняв взгляд, Девен обнаружил, что главный секретарь вновь повернулся к нему. В пляшущих отсветах пламени лицо его приобрело особенно нездоровый вид.

– Нет, Майкл. Я просто надеялся, что вам удастся выяснить нечто большее. Отыскать недостающий ключ к загадке, уже давненько не дающей мне покоя.

Его откровенность оказалась для Девена полной неожиданностью. Признание личного поражения, обращение по имени, обсуждение сих материй в личных покоях вместо рабочего кабинета… Да, Бил говорил, что Уолсингем время от времени испытывает странную тягу доверяться другим в тех или иных деликатных вопросах. Другим, к числу коих принадлежал и сам Бил… но до сего дня не принадлежал он, Девен.

– Порой взор новичка может заметить то, чего не увидит опытный глаз, – сказал он, всем сердцем надеясь, что это не прозвучит ни слишком робко, ни слишком навязчиво.

Уолсингем, точно взвешивая что-то в уме, взглянул ему в глаза и вновь отвернулся в сторону. Протянув руку к разложенной на столе шахматной доске, он снял с клетки одну из фигур, смерил ее задумчивым взглядом и поставил на столик близ Девена. То была королева – черная королева.

– Дело о королеве Шотландии, – сказал он. – Кто был игроками в той партии? Чего они добивались?

Сия господская непоследовательность нежданно-негаданно перенесла Девена из Ирландии в Шотландию, без всякой видимой меж ними взаимосвязи. Однако, успев попривыкнуть к самым непредсказуемым способам, коими Уолсингем испытывал его интеллект и осведомленность, он тут же собрался с мыслями. Дело это началось, когда он был совсем мал, а может, и ранее (смотря откуда начинать счет), а завершилось еще до его появления при дворе, но королева Шотландии пользовалась в английской политике таким влиянием, какого подавляющему большинству придворных не видать в жизни, и отзвуки ее деяний не смолкли, не утихли по сей день.

– Мария Стюарт, – проговорил он, взяв королеву со столика. То была прекрасной работы резная фигурка из незнакомого дерева, выкрашенная в черное. – Ее бы саму следовало счесть игроком. Но если вы полагаете ее пешкой…

– Особу, сумевшую наладить столь обширную переписку через французское посольство, пешкой счесть невозможно, – сухо сказал Уолсингем. – Занять время ей, кроме вышивания да интриг, было нечем, ну, а количество гобеленов да подушек, что может изготовить женщина, не безгранично.

– Тогда я начну с нее.

Девен задумался, пытаясь вообразить на месте Марии Стюарт себя. Вынужденная, отрекшись от престола, искать убежища в соседней стране, но вместо спасения нашедшая в ней ловушку…

– Стремилась она… пожалуй что, избежать казни. Но если начать с более отдаленного прошлого, она, несомненно, желала освободиться из заточения. Сколько она провела взаперти, двадцать лет?

– Около того.

– Значит, свобода и трон – судя по тому, что я слышал, любой. Английский, шотландский, а то и французский, если удастся вернуть его себе.

Поднявшись на ноги, Девен подошел к шахматной доске. Если уж Уолсингем начал с метафоры, метафорами он и продолжит. Сняв с доски белую королеву, он выставил ее на столик, напротив черной сестры.

– Елизавета и ее правительство. Они – вернее, вы – стремятся обезопасить власть протестантов. И действуют против Марии – как узурпаторши, хотя, было время, ее считали возможной наследницей престола, не так ли?

Лицо Уолсингема оставалось непроницаемым – как обычно, особенно в тех случаях, когда он в очередной раз подвергал испытанию Девеново понимание политической обстановки.

– Таковыми считали многих.

Однако отрицать правоты Девена он не стал. В жилах Марии Стюарт текла кровь Тюдоров, а католики вовсе полагали Елизавету незаконнорожденной, не имеющей на корону никаких прав.

– Но, судя по всему, она являла собою скорее угрозу, чем благоприятную перспективу. И, не сочтите за дерзость, милорд, я думаю, вы были одним из первых, кто призывал убрать ее из игры.

Главный секретарь хранил молчание, но Девен и не ожидал от него никаких слов. Он уже размышлял над выбором следующей фигуры.

– Фракция шотландских протестантов и их монарх – с тех пор, как дорос до самостоятельного правления.

На столик отправился черный король, помещенный Девеном рядом с белой, не с черной королевой.

– Якова Шотландского я не знаю, и сколь крепко любил он покойную мать, судить не могу. Однако она была смещена с трона и заклеймена убийцей никем иным, как фракцией протестантов. Осмелюсь предположить, никакой любви к ней они не питают.

Стоило упомянуть протестантов, прочие участники сделались очевидны. Колебался Девен только в подборе фигур.

– Католические мятежники, как английские, так и шотландские.

Этих он обозначил пешками, черной и белой, поместив обе на сторону черной королевы. Разумеется, считать всех бунтовщиков безграмотными мятежными крестьянами было бы ошибкой, но ведь в конечном счете все они – пешки стоящих за ними корон, кем бы ни были по рождению.

– Их цели вполне очевидны. Реставрация католической веры в обеих странах, под властью королевы-католички, что вправе претендовать на оба трона.

Чего он еще не принял в расчет? Иноземных сил, поддерживающих изображенных пешками мятежников. Избрав черный цвет для шотландцев, а белый – для англичан, Девен не оставил им места в созданной иерархии. В конце концов он снял с доски пару черных слонов.

– Франция и Испания. Обе, подобно мятежникам, стремятся к реставрации католичества. Франция давно шлет в Шотландию людей и оружие, дабы вернее досадить нам, ну, а Испания в отместку за казнь Марии Стюарт двинула на нас Великую Армаду.

– Больше предлог, чем основная причина, – наконец-то заговорил Уолсингем. – Но разместили вы их верно.

Фигуры, выстроившиеся на столике, образовали странную, беспорядочную шахматную позицию. По одну сторону – черная королева с парой своих слонов, пешкой и еще одной пешкой, но уже белой. По другую – белая королева и черный король. Не пропущен ли кто? Английская сторона оказалась в отчаянном меньшинстве, однако расстановка сил была отражена вполне достоверно. Разумеется, у Англии имелись союзники-протестанты, но их участия в тех шотландских делах Девен разглядеть не мог.

Единственной фракцией, касательно коей у него имелись сомнения, оставались ирландцы, с которых и началась вся дискуссия. Однако об их участии в данных событиях он ничего не знал и даже не мог представить себе чего-либо мало-мальски разумного.

Что ж, если он провалил испытание, так тому и быть.

– Выдержал ли я экзамен, сэр? – спросил Девен, с легким поклоном повернувшись к Уолсингему.

Вместо ответа Уолсингем снял с доски и выставил на стол, на сторону англичан, белого коня.

– Тайный Совет Ее величества. А это, – пояснил он, выдвигая в центр столика, на свободное место меж двух сторон, белую королеву, – Ее величество Елизавета.

Тем самым он отделял Елизавету от ее же правительства.

– Так она не желала казни королевы Шотландии?

– И да, и нет. Вы верно заметили: Мария Стюарт являлась потенциальной наследницей престола, хотя англичане протестантской веры не согласились бы с этим ни за что. Вдобавок, Ее величество опасалась казнить миропомазанную королеву иной страны.

– Из боязни создать прецедент?

– Разумеется, смерти нашей королевы желают многие, независимо от наличия прецедента. Но если позволительно предать смерти одну королеву, значит, позволительно поступить так же и с другой. Мало этого, не забывайте: они ведь состояли в родстве. Да, Ее величество вполне сознавала ее опасность и для себя самой, и для всей Англии, но прибегать к смертной казни очень не хотела.

– Однако указ о ней в конце концов подписала.

Уолсингем бледно улыбнулся.

– Только подвигнутая к сему ошеломляющими уликами да долгими усердными стараниями своего Тайного Совета. Добиться цели было нелегко, а Дэвисон, ее секретарь, отправился за это в Тауэр. Да-да, – кивнул он в ответ на изумление Девена, – под конец Елизавета передумала, но слишком поздно, чтобы предотвратить казнь Марии, ну а гнев ее пал на Дэвисона, хотя тот ничем его не заслужил.

Девен опустил взгляд на одинокую белую королеву, застывшую в нерешительности меж двух противоборствующих сторон.

– Так в чем же загадка? Каковы истинные помыслы Ее величества касательно королевы Шотландии?

– Вы упустили из виду одного игрока.

Девен задумчиво закусил губу и покачал головой.

– Как ни соблазнительно объявить им ирландцев, полагаю, вы имеете в виду вовсе не их.

– Так и есть, – подтвердил Уолсингем.

Девен вновь оглядел шахматные фигуры – и выставленные на столик, и те, что остались без дела на доске – и заставил себя смежить веки. Метафора была весьма привлекательна, однако попадаться в ее рамки, точно в капкан, не стоило. Тут нужно думать не о конях, ладьях и пешках, а о государствах и их правителях.

– Папа?

– Представлен здесь уже названными католическими силами.

– Значит, некая протестантская страна…

Да что же это такое? Немедля забыть о черном и белом!

– Или кто-либо издалека? Русские? Турки?

Уолсингем отрицательно покачал головой.

– Ближе к дому.

Придворный либо кто-то из знати, не служащей при дворе… Таких Девен мог вспомнить немало, однако никто из них явных связей с королевой Шотландии не имел.

– Не знаю, – сказал он, сокрушенно покачав головой.

– Я тоже.

Эти простые слова заставили Девена резко вскинуть голову. Уолсингем взирал на него, не моргнув и глазом. Глубокие морщины, расходившиеся веером от уголков его глаз, сделались явственнее, заметнее обычного, заодно с сединою волос и бороды. Живость ума главного секретаря Елизаветы нередко заставляла забыть о его возрасте, но сейчас, признав свое поражение, он выглядел глубоким стариком.

Хотя нет, о поражении думать рано. Уолсингема еще не переиграли – просто в данный момент он в тупике.

– Что вы хотите этим сказать?

Подобрав полы длинных одежд, Уолсингем вновь опустился в кресло и знаком велел Девену сделать то же.

– Ее величество не имела иного выбора, кроме казни Марии Стюарт: улики против нее были неоспоримы. И, должен добавить, накапливались многие годы: весь мой прежний опыт показывал, что меньшим тут не обойтись. Однако ж, несмотря на все старания Тайного Совета, несмотря на все эти улики, дело едва не закончилось помилованием – что наглядно показывает ее обхождение с Дэвисоном.

– Вы думаете, в конце концов кто-то ее переубедил? Или возражал против помилования, и тем заставил ее пересмотреть решение?

– Первое.

Мысли в голове Девена пустились в бешеный пляс, следуя новым путем, указанным Уолсингемом.

– Значит, это не кто-либо со стороны католиков…

Сие соображение исключало немалую часть Европы, однако касательно Англии, даже если вполне представлять себе, кто здесь может оказаться скрытым папистом, облегчало задачу лишь отчасти.

– И это еще не все, – продолжал Уолсингем, сложив перед собою ладони «домиком». Перепачканные чернилами пальцы отбросили на его усталое лицо странную тень. – Некоторые улики против королевы Шотландии достались мне слишком уж просто. Слишком уж своевременное везение, слишком уж вовремя оказанная некими особами помощь… И не только в конце следствия, но и на всем его протяжении. Во время допроса касательно смерти мужа она заявила, будто письма из того пресловутого ларца кто-то подделал, сымитировав ее шифр, дабы возложить вину на нее. Не слишком правдоподобное оправдание… однако это могло оказаться правдой.

– Кто-либо из шотландских протестантов. Или Берли.

Но Уолсингем покачал головой, еще не дослушав.

– Да, Берли, подобно покойному Лестеру, давно имеет собственную агентуру. Но, пусть мы и не всегда щедро делимся добытыми знаниями, я не думаю, чтобы они решились на этакое предприятие или сумели утаить его от меня. Шотландцы – куда как вероятнее, и я потратил на них немало сил.

Тон этих слов говорил обо всем яснее ясного.

– То есть вы полагаете, что и они ни при чем.

Уолсингем вновь поднялся и зашагал по комнате, как будто разум его нипочем не желал дать покоя усталому телу.

– На королеве Шотландии дело не кончилось. То был лишь самый очевидный – и, думаю, самый продолжительный в смысле подготовки и исполнения – случай стороннего вмешательства. Мне попадались на глаза и иные свидетельства. Придворные, выступающие с неожиданными петициями либо внезапно меняющие, казалось бы, незыблемые позиции… да и сама королева…

Речь явно шла уже не о Марии, а о Елизавете.

– Ее величество всегда отличалась… э-э… непредсказуемым нравом.

Ирония во взгляде Уолсингема свидетельствовала, что уж ему-то напоминать об этом не требуется.

– Кто-то, – сказал главный секретарь, – втайне влияет на королеву. И этот кто-то – не из членов Тайного Совета: в коллегах-советниках и их позициях я разбираюсь неплохо. Замеченные мною вмешательства время от времени совпадают с интересами того или иного советника… но не одного и того же постоянно.

Девен уважал Уолсингема достаточно, чтобы довериться его оценке, не допуская и мысли о том, чтоб кто-либо смог столь долгое время успешно водить того за нос. Однако кому-то ведь да удается? Невероятно, но кто-то сумел отыскать способ вести свою игру, сохраняя инкогнито.

– По-видимому, – продолжал главный секретарь, – наш неизвестный игрок, как и все мы, знает, что обращаться прямо к королеве не слишком-то продуктивно. Чаще всего он действует через придворных – а может быть, даже через ее фрейлин. Однако порой я не могу представить себе иного объяснения, кроме того, что он имел тайную встречу с Ее величеством и… убедил ее в своей правоте.

– В течение последних двух лет?

Уолсингем вновь устремил взгляд в глаза Девена.

– Да.

– Рэли.

– Не первый из тех, кого Ее величество соизволила приблизить к своей персоне, не назначив в совет. Мало этого, иногда мне сдается, будто она просто наслаждается возможностью привести нас в замешательство, проконсультировавшись с кем-то другим. Но эти особы и их дела нам известны. Это не Рэли и не любой другой из тех, кто у нас на глазах.

Девен принялся перебирать тех, кто имел право доступа в личные покои королевы, а также тех, кого видел гулявшим с королевой в садах. Но, кого бы он ни называл, Уолсингем отверг всех.

– Однако в наблюдательности вам не откажешь, – с иронической улыбкой заметил главный секретарь. – Не зря, не зря я взял вас на службу.

Так он размышлял об этом с самого появления Девена при дворе? А судя по тону, и дольше, и Девен вовсе не был удивлен, обнаружив, что стал пешкой в чужой игре. Или, дабы сменить метафору, ищейкой из тех, что вынюхивают след дичи. Вот только ищейка из него вышла неважная…

– Судя по вашим доводам, милорд, – со вздохом сказал он, – на свете много людей, которые не могут быть тем, кого мы ищем, но тех, кто мог бы, гораздо больше. И те, кого вы можете исключить, – лишь несколько капель в сравнении с океаном возможных кандидатур.

– В противном случае, – по-прежнему ровно ответил Уолсингем, – я отыскал бы его многие годы назад.

Девен склонил голову, соглашаясь с полученной отповедью.

– Но, – продолжал главный секретарь, – я еще не побежден. Если этого типа не найти с помощью логики, отыщу его логово, посмотрев, куда он двинется далее.

Теперь разговор наконец-то дошел до истинной причины, побудившей Уолсингема снять с доски шахматную фигуру и вспомнить о королеве Шотландии. Что ж, против роли ищейки господина главного секретаря в столь увлекательном деле Девен вовсе не возражал. И даже знал, где искать дичь.

– Ирландия.

– Ирландия, – согласился Уолсингем.

Памятуя о недавних откровениях, Девен попробовал разглядеть руку неизвестного игрока в событиях вокруг Перрота, Фицуильяма и Тирона – и вновь общий сумбур одержал над ним верх.

– Думаю, наш игрок еще не выбрал курса, – сказал Уолсингем в ответ на признание в этом. – Я подозревал его в авторстве обвинений против Перрота, но узнанное вами заставляет в сем усомниться. Эти обвинения столкнулись с противодействием, которого я совсем не ожидал, и оно также может оказаться делом рук нашего неизвестного.

Девен взвесил в мыслях и это.

– Так, может быть, он ведет игру более долгую? Если он, как вы говорите, манипулировал окружением самой королевы Шотландии, то, видимо, не прочь потратить на достижение цели годы.

– В самом деле, – пробормотал Уолсингем, потерев лоб ладонью и ущипнув себя за переносицу. – Полагаю, он готовит почву для некоего грядущего хода. Что с его стороны и осторожно, и мудро, особенно если он желает, чтоб его рука осталась незамеченной. Однако сия осторожность предоставляет нам время его выследить.

– Я продолжу прислушиваться, – с куда большим энтузиазмом, чем в первый раз, сказал Девен. Теперь, когда он узнал, к чему должен прислушиваться и что искать, задача стала куда интереснее прежнего. К тому же, и Уолсингема, доверившего ему неразгаданную головоломку, разочаровывать не хотелось. – Должно быть, ваш неизвестный игрок – настоящий мастер, если так долго остается необнаруженным, однако рано или поздно ошибется любой. Вот тогда мы его и отыщем.

Воспоминания: декабрь 1585 г.

Едва он ступил на землю городка Рай, что в Восточном Суссексе, как по бокам к нему подступили двое дюжих малых, а третий с широкой, однако лишенной всякой теплоты улыбкой загородил путь.

– Пойдете с нами, – велел улыбавшийся. – Приказ господина главного секретаря.

Двое прочих пройдох подхватили путешественника под локти. Пленник их выглядел довольно невзрачно: молодой человек, то ли гладко выбритый, то ли из тех, что не могут отрастить бороды ни при каких обстоятельствах, одетый неплохо, но без экстравагантности. Однако корабль пришел из Франции, что само по себе могло послужить причиной для подозрений. Что же до этой троицы, это были отнюдь не таможенники, облеченные властью обшаривать прибывающие суда в поисках контрабанды или католической крамолы. Они явились за ним.

Один против троих, схваченный только пожал плечами.

– Что ж, я в полном распоряжении господина главного секретаря, – сказал он.

– Вот и ладненько, – проворчал один из громил, и юношу повели за пределы доков, в грязные закоулки Рая.

Не спуская глаз с пленника, трое пустились в путь – на север, потом на запад, под серым студеным небом. Три дня в холоде и лишениях привели всех в частный дом близ дворца Плачентия, что в Гринвиче. Следующий день принес с собою стук в дверь.

– Ну, хоть не позже того, – буркнул главарь, отправившись отпирать.

Через порог, встряхнув складками плаща, переступил сэр Фрэнсис Уолсингем. Снаружи, у двери, заняли позицию двое солдат при оружии. Не оглянувшись ни на них, ни на нанятую им троицу, Уолсингем расстегнул плащ и подал его одному из громил. Взгляд его темных глаз был прикован к пленнику. Тот поднялся и отвесил поклон. Трудно было сказать, нарочно ли он вложил в сей поклон насмешку, или же этакое впечатление внушала неловкость, сообщенная юноше связанными за спиною руками.

– Господин секретарь, – заговорил пленник. – Я предложил бы вам свое гостеприимство, но ваши люди отняли все мои пожитки, да, кроме того, и дом этот принадлежит не мне.

Не обращая внимания на его сарказм, Уолсингем жестом велел двоим из громил убраться, а главному – остаться при нем. Едва в комнате, кроме них троих, не осталось никого, он показал юноше письмо с бережно отделенной от бумаги печатью.

– Гилберт Гиффорд. Вы прибыли из Франции, имея при себе письмо от католического заговорщика Томаса Моргана к низложенной королеве Шотландской. Письмо, рекомендующее вас как ее верного союзника. Уверен, вы понимаете, каковы могут оказаться последствия.

– Вполне, вполне, – отвечал Гиффорд. – Но также понимаю, что, собираясь дать обвинению ход, вы не прибыли бы сюда для приватного разговора. Посему не обойтись ли нам без угроз да запугиваний и не перейти ли прямо к насущным материям?

Главный секретарь смерил его долгим взглядом. Темные глаза в гнездах из «гусиных лапок» не выражали никаких чувств. Наконец он опустился в одно из немногих кресел и указал Гиффорду на другое. Тем временем человек Уолсингема выступил вперед и развязал пленнику руки.

Когда с этим было покончено, Уолсингем сказал:

– Вы говорите как человек, намеревающийся что-либо предложить.

– А вы говорите как тот, кто намерен начать переговоры.

Размяв руки, Гиффорд пристально осмотрел их и аккуратно опустил ладони на подлокотники кресла.

– Говоря попросту, – продолжал он, – положение мое таково: да, я прибыл сюда с этим рекомендательным письмом и твердо намереваюсь применить его к делу. Одного только пока не решил: к какому.

– Значит, вы предлагаете мне свои услуги.

Гиффорд пожал плечами.

– Противоположную сторону я оценил. Дуэ, Рим, Реймс… Не сомневаюсь, у вас в закромах имеется обо всем этом подробное досье.

– Как и о том, что в апреле вы приняли сан диакона католической церкви.

– Не знай вы этого, я был бы разочарован. Да, я учился в их семинариях и кое-чего достиг. В ином случае Морган и не подумал бы рекомендовать меня Марии Стюарт. Но, зная об этом, вы должны знать и о моих конфликтах с предполагаемыми союзниками.

– Да, мне о них известно, – спокойно, без суеты, свойственной людям низшим, подтвердил Уолсингем. – Выходит, вы хотите сказать, будто эти конфликты – свидетельство искренней неприязни, а нынешнее ваше положение достигнуто лишь затем, чтоб завоевать доверие.

– Возможно, – с едва заметной улыбкой согласился Гиффорд. – Мне хотелось бы стать кому-либо полезным, особой страсти к католической вере я, в отличие от родни, не питаю, а ваши дела, очевидно, идут в гору. Хотя, быть может, готовность переменить сторону окажется для вас достаточной причиной не доверять мне. Вдобавок я не тверд ни в чьей вере, включая и вашу.

– Я веду дела не только с доктринерами, но и с людьми мирскими.

– Рад слышать. Что ж, вот вам моя ситуация: я прислан найти способ восстановления тайной связи с Марией Стюарт, дабы ее союзники здесь и за границей могли снова строить планы ее освобождения. Если вы пожелаете воспрепятствовать этой связи, помешать мне несложно, но в этом случае они подыщут кого-нибудь другого.

– Тогда как, воспользовавшись вами, я буду знать содержание переписки?

– Разумеется, если исходить из посылки, будто я – единственный курьер, а не прислан отвлечь вас от истинного канала связи.

Оба надолго умолкли; молчал, не сводя с них взгляда и третий, и только огонь в очаге оживленно потрескивал, щедро согревая комнату своим теплом. Меж Уолсингемом и Гиффордом не чувствовалось даже намека на теплоту, однако их встреча сулила обоим кое-какие возможности, что было куда предпочтительнее дружеского тепла.

– Ваш арест видели многие, – сказал, наконец, Уолсингем. – Что скажете об этом Моргану?

– Он – валлиец. Скажу, будто ответил вам, что прибыл сюда помогать валлийской и английской фракциям в борьбе с иезуитами.

– После чего я, относясь благосклонно к внутренним распрям среди врагов, отпустил вас продолжить сие начинание.

Гиффорд глумливо улыбнулся.

Уолсингем вновь умолк, сверля его немигающим взглядом.

– Установив связь с королевой Шотландии, вы сообщите обо всем мне, и мы оговорим способ держать ее переписку под присмотром, – сказал он, возвращая Гиффорду письмо от Моргана. – Отправляйтесь на Финч-лейн, близ Лиденхолл-маркет. Там отыщите человека по имени Томас Феллипс. Отдайте письмо ему, оставайтесь при нем и ждите моего приказа. Задержки никто не заметит: шотландку перевозят в иную резиденцию, и, пока с этим не будет покончено, никто и не ожидает, что вам удастся наладить с ней связь. Когда придет время действовать, Феллипс вернет вам письмо.

– Пусть это принесет выгоду нам обоим, – сказал Гиффорд, принимая и пряча письмо.

Однако ж, получив свободу, к Лиденхоллу он, вопреки указаниям, не последовал. В свое время двинется он и туда, но прежде у него имелось иное дело.

Нужный ему дом находился совсем близко от провонявшего рыбою Биллингсгейта, но, невзирая на бойкое место, окна и двери его были заколочены досками. Перед тем как прибыть сюда, Гиффорд стряхнул с хвоста людей главного секретаря, пустившихся за ним следом, и посему в крохотный дворик вошел один.

Сгущались сумерки. С брезгливой осторожностью опустившись на колени, Гиффорд ощупал края одной из каменных плит и, сморщившись от напряжения, поднял ее над прочими. Под камнем оказалась отнюдь не земля, но вертикальный ход с приставленной к стенке лестницей. Как только плита над его головой встала на место, он ощупал стену, отыскал гладкий камень и нехотя приложился к нему губами.

Камень с едва уловимым шорохом сдвинулся в сторону, и навстречу ему хлынул поток холодного света.

Шагнув вперед, он оказался в странном подземелье, что находилось под внутренним двориком дома близ Биллингсгейта, но в то же время – в местах совсем иных. В тот же миг остатки маскировки исчезли, как не бывало: подозрительно грациозное, текучее пожатие плечами – и на месте Гилберта Гиффорда возник совсем иной человек.

Успел он в самую последнюю минуту – еще немного, и вся защита сошла бы на нет. Недооценил, сколь чертовски медленным может стать путешествие, когда путник обречен еле-еле тащиться по обычным дорогам на обычных лошадях, а пища, не принесенная в дар дивным как подобает, поддерживать маску не помогала ничуть. Однако Халцедонового Чертога он достиг благополучно, ну а задержку по пути к Феллипсу вполне сумеет объяснить.

Вначале ему надлежало доложить обо всем своей королеве.

Еще одна волна ряби вдоль тела окончательно смыла с него липкую грязь всего человеческого, и Ифаррен Видар направился в глубину Халцедонового Чертога, дабы доложить о своих трудах против королевы скоттов и приготовиться к новому сроку заточения в облике смертного.

Ричмондский дворец, Ричмонд,

6 марта 1590 г.

Драка-вестница была не единственной из дивных, державшихся близ двора Елизаветы. Да, в человеческом облике здесь жила только Луна, но и другие то появлялись, то исчезали – выведывали секреты, навещали возлюбленных, или просто проказничали. Иногда Луна знала об их присутствии, иногда нет.

Однако еще до того, как покинуть Халцедоновый Чертог, чтоб подготовить почву для появления Анны Монтроз, она понимала: к ней непременно приставят соглядатаев. При бесконечных скитаниях Елизаветина двора без этого было не обойтись: стоило двору провести в очередной резиденции месяц-другой – и в стенах ее воцарялись грязь да зловоние, после чего каприз королевы в любую минуту мог вновь ввергнуть всех в суматоху поспешных сборов. Между тем духам и гоблинам, каждую пятницу приносившим Луне хлеб, следовало знать, где ее найти.

Впрочем, все это вряд ли было единственной целью слежки. О том, что в Халцедоновый Чертог доносят обо всех ее делах, не стоило забывать ни на миг, а уж со дня появления в Хэмптон-Корте Видара Луна начала держать себя осторожнее прежнего. Ко двору Елизаветы ее послали якобы с тем, чтобы следить за Уолсингемом и получить к нему доступ через Девена, однако ей в любую минуту могли приказать вмешаться в ирландские события. Другая, не столь искушенная в тонкой игре дивная могла бы очаровать одного, а то и нескольких придворных, дабы те повели себя нужным образом, но Луна знала: ее основное достоинство – в способности действовать человеческими средствами. Не хочется же Инвидиане выдать свое влияние на человеческий двор неосторожным использованием дивной магии!

Посему Луна собирала секреты, исправно платила за услуги услугами и ждала, что последует дальше, не забывая следить одним глазком и за всеми скудными новостями о собственном дворе, какие только удавалось почерпнуть от посыльных.

В этом немалую пользу приносила речная драка. Как правило, духи воды весьма болтливы, и эта не являла собой исключения. Возможно, к обыденной жизни Халцедонового Двора ее и не допускали, и далее подводного входа близ Куинхитской пристани она отроду не бывала, однако сие отнюдь не мешало ей разговаривать с прочими не чуждыми водам дивными и даже (по ее собственным утверждениям) с самою Темзой – источником жизни, главной кровеносной жилой всего Лондона. Таким образом, новостей от нее поступало куда больше, чем можно было ожидать. В один прекрасный день, порадовавший двор Елизаветы неожиданно теплой и ясной погодой, Анна Монтроз уговорила графиню прогуляться вдоль берега реки, и Луна провела за разговором с дракой почти целый час, разузнав все, что той было известно.

Когда Елизавета призвала графиню к себе, в Ричмонд, драка последовала за ними вниз по реке. Вестей Видару и Инвидиане Луна с нею ни разу не посылала, но вот однажды, ветреным мартовским днем, драка предупредила: сегодня ночью хлеб Луне принесет сам Видар.

Ничего удивительного: памятуя об очевидной важности Ирландии для обоих дворов, Луна вполне ожидала увидеть его снова, однако, столкнувшись с ним без предупреждения, определенно, была бы ошеломлена. Поблагодарив драку и вознаградив ее за услугу золотой серьгой, похищенной у графини, она, как ни в чем не бывало, отправилась по своим делам.

Слежка… Ни минуты без слежки…

Ричмондский дворец не отличался величиной, а значит, и пробираться куда-либо украдкой здесь было много труднее. Оставив покои графини за долгое время до назначенного часа рандеву, Луна решила ради неприметности пожертвовать обликом Анны Монтроз. Да, отвести глаза смертным несложно, но очень уж утомительно, а вот прикинуться тем, кто имеет несомненное право бодрствовать даже в столь неподобающий час, много проще: дворцовый слуга в одном коридоре, солдат-караульный в другом… Вот только мужчинами она притворялась скверно; не хотелось бы, чтобы в такие минуты с ней попытались завязать разговор.

Так, с осторожностью, мало-помалу, вышла она наружу, в ночную тьму.

Живя в Хэмптон-Корте, Луна встречалась с курьером у берега реки. Здесь местом встреч служил отдаленный уголок тенистого фруктового сада. Скользнув под полог опущенных книзу ветвей по-зимнему голой плакучей ивы, Луна выпрямилась во весь рост и сбросила человеческий облик без остатка.

Ожидавший ее дивный оказался вовсе не Видаром.

Луна мысленно выругалась, однако лицо ее хранило невозмутимость. Изменение планов? Намеренный обман со стороны Видара? А может быть, драка попросту солгала – ради забавы или из некоей мелкой корысти? Впрочем, неважно. Под ивой ждал Греш, один из обычных ее связных.

– Хлеб, – буркнул он, бесцеремонно бросив ей сверток.

Подобно большинству гоблинов, он был приземист, кряжист и горбат, и любой намек на куртуазность с его стороны показался бы откровенным издевательством. Порой Луне думалось: уж не поэтому ли столь мало гоблинов пользуются влиянием при Халцедоновом Дворе? Вдобавок к хаотичному, грубому нраву, сводившему высоко ценимую Инвидианой утонченность на нет, они просто-напросто выглядели неподобающе. Чаще всего они ходили в слугах у эльфов и фей, а нет – так вовсе держались от двора подальше.

Однако при дворе ценились не только изящество и красота – кавалерственная дама Альгреста с братьями тому свидетельство. Есть в Халцедоновом Чертоге место и устрашающему уродству, и грубой силе.

Подхватив сверток с хлебом, Луна внимательно осмотрела его: довольствие ей уже не раз пытались урезать. Но нет, кусок был достаточно велик, чтоб разделить его на требуемые семь ломтиков, и она бережно спрятала его в поясную сумку.

– Ну, что добыть удалось? – спросил Греш, со скрипом запуская пальцы в жесткую клочковатую бороду. – Да поживее, только про важное. Есть у меня дела и поприятнее, чем торчать под этим паршивым деревом да сплетни выслушивать!

С этими словами он злобно взглянул на колыхавшиеся вокруг ветви ивы, точно те нанесли ему смертельную личную обиду.

Большую часть дня Луна строила планы: что рассказать Видару, да как ответить на вероятные вопросы. Столкнувшись с одним лишь Грешем, она была немало обескуражена.

– Очевидно, в скором времени граф Тирон снова предстанет перед Тайным Советом, – начала она. – Если Ее величество пожелает предпринять некие действия, время весьма подходящее: граф амбициозен и сварлив. В случае надобности его можно купить, а можно и подстрекнуть.

Вытащив что-то из бороды, Греш внимательно осмотрел добычу и с разочарованным вздохом отшвырнул прочь.

– А этот самый… как его там? Ну, тот, за кем тебе поручено следить. Другой, не этот ирландец.

– Быть может, мне и поручен Уолсингем, – бесстрастно отвечала Луна, – но влиять на человеческий двор в интересах нашей королевы можно не только через него. Я начала с самых значительных новостей.

– Так ты еще и незначительными мне голову морочить задумала?

– Менее значительные – вовсе не то же самое, что незначительные.

– Не трать время на споры, выкладывай, что там еще.

Горький опыт показывал, что лучшего поведения от Греша не добиться ни обаянием, ни угрозами. Просто такова уж его натура…

– Уолсингем, – сдержав раздражение, продолжила Луна, – продолжает защищать сэра Джона Перрота от обвинений в измене. Однако здоровье его скверно. Если он сляжет и вновь удалится от двора, в Тайном Совете его, вероятнее всего, как и прежде, заменит Роберт Бил. Конечно, от желаний господина он не отступит, но вот Перроту будет не столь хорошим адвокатом.

То ли в мучительной досаде, то ли в глубоком раздумье Греш сдвинул брови и сморщил лоб, но вскоре лицо его прояснилось.

– Уолситот, Уолсиэтот… а, верно! Я ж должен спросить кой о чем. Или… – Тут он скроил мину притворной задумчивости. – Или заставить тебя подождать?

На это Луна почла за лучшее не отвечать: перебранка лишь позабавит гоблина пуще прежнего.

– Так-так, значится, этот Уотер-как-его-бишь… У тебя на крючке один смертный малый, что служит ему, так?

– Майкл Девен.

– Точно, он самый. Насколько он верен?

– Мне?

– Господину.

Этого вопроса Луна не ожидала.

– К Уолсингему на службу он поступил примерно полтора года назад, – заговорила она, чтоб выиграть время.

Греш влажно, с хлюпаньем фыркнул.

– Я не о прошлом спрашиваю. Согласится твой смертный щенок предать его?

Нервы загудели, точно струны арфы.

– Смотря что ты называешь предательством, – осторожно ответила Луна. О подобных материях она даже не задумывалась. – Согласится ли действовать откровенно наперекор интересам Уолсингема? Нет. Девен, подобно его господину, посвятил жизнь благополучию Англии и Елизаветы. В лучшем случае его мнение касательно того, как послужить их благополучию, может не совпадать с мнением Уолсингема. Пожалуй, если разница будет значительной, а положение, с его точки зрения, критическим, он может решиться на самостоятельные действия. Но откровенное предательство? Ни за что. До сих пор самым серьезным его проступком было неосмотрительное разглашение сведений, которые следовало держать в секрете.

Услышав это, Греш плотоядно осклабился.

– Вот как? Каких же, к примеру сказать?

Луна с обдуманной беззаботностью пожала плечами.

– Тех, что уже известны Ее величеству. Если ты в них не посвящен, это уж не моя забота.

Гоблин обиженно надулся – вот уж воистину жуткое зрелище!

– Ай, да ладно тебе! Неужто кусочка свежатинки бедной, измученной скукой душе не подкинешь?

Отчего он настаивает?

– Нет. Докладывать мне больше не о чем.

Ветви плакучей ивы вполне мог всколыхнуть ночной ветер. Когда же Луна осознала, что это не так, горла ее коснулось острие кинжала.

– В самом деле? – негромко, зловеще выдохнул Видар ей в ухо. – Не будете ли вы любезны обдумать сие утверждение снова, леди Луна?

Греш закудахтал от смеха, заскакал на месте в непродолжительном издевательском танце.

Луна закрыла глаза, чтоб взгляд не выдал ее мыслей – хотя бы тех, что еще удалось сохранить в тайне. Бездействие зрения весьма обострило все прочие чувства; в эту минуту она слышала даже тишайшие соприкосновения голых ветвей ивы, не говоря уж о холодном посвисте влажного весеннего ветра. Ночной морозец укрыл землю свежим хрустким ледком, насытил запахом свежести воздух.

При каждом вдохе острый клинок легонько, почти неощутимо щекотал горло. Его прикосновение было достаточно легким, чтоб не повредить кожи, но и достаточно твердым, чтоб постоянно напоминать о кинжале.

– Вы слышали нечто противоположное, лорд Ифаррен? – спросила Луна, стараясь как можно меньше двигать челюстью.

Левая рука Видара удерживала ее за талию, пальцы впились в бок так, что чувствовались даже сквозь жесткий корсет. Видар превосходил ее в росте, но из-за худобы весил примерно столько же. Что сделает Греш, если она схватится с ним?

Хотя… Нет, не стоит и пробовать. Пусть даже она отнимет у Видара кинжал – что делать дальше? Убить его? Случалось, Инвидиана оставляла убийства без последствий, но это вряд ли спустит – если, конечно, лорда дивных вообще удастся одолеть.

Видар беззвучно рассмеялся (это Луна отметила, почувствовав спиной, как вздрагивает его грудь).

– Какой восхитительно уклончивый ответ, леди Луна!

В его устах сей титул звучал угрожающе.

– Действительно, – продолжал он, – я слышал кое-что очень и очень интересное. Я слышал, вы имели разговор со своей смертной игрушкой.

– Я часто с ним разговариваю.

Эти слова прозвучали совершенно невозмутимо, словно в самой что ни на есть обычной беседе, при самых что ни на есть обычных обстоятельствах.

– Не столь часто, как могли бы. Вам следовало известить меня, что в Ричмонде он оставался без вас.

– Прошу прощения, милорд. Это была оплошность.

И снова беззвучный смех.

– О, не сомневаюсь. Однако меня интересует ваш последний разговор. Ушей моих достиг слушок, будто он сообщил вам нечто важное. То, о чем вы умолчали.

Рука Видара стиснула талию еще сильнее, кинжал плотнее прижался к горлу.

О каком разговоре речь, Луна вполне понимала. Драка услышать его не могла: в тот раз они встретились на королевской псарне, довольно далеко от реки. Кто же из дивных мог подслушивать, оставшись незамеченным?

По-видимому, кто-то из черных псов – какая-нибудь крикса или большелап, притаившийся среди обычных собак. Но многое ли он услышал?

Очевидно, не все, иначе Видар не явился бы выжимать из нее эти сведения. Однако отвечать следует с великой осторожностью.

Луна открыла глаза. Греш, выполнив долг, куда-то исчез, а если и подслушивает – это уже забота Видара.

– Сэр Фрэнсис Уолсингем, – сказала она, – начал подозревать неладное.

Видар за спиною замер. Отпустив Луну, но не опуская кинжала, эльфийский лорд обошел ее и остановился напротив. Его черные глаза блеснули в непроглядной ночной темноте.

– Что вы сказали? – прошептал он.

Дабы унять взвинченные нервы, ей пришлось облизнуть губы.

– Главный секретарь начал подозревать, что в дела английской политики вмешивается некая неизвестная ему сторона.

– Что он видел?

Вопрос прозвучал, точно щелчок бича. Однако теперь, не прижатой к Видаровой груди в яростном, странно интимном объятии, хранить самообладание было гораздо легче – пусть и с кинжалом у горла.

– Видел? Ничего. Он только подозревает.

Но нет, этого мало. Придется раскрыть ему большее.

– Его внимание привлекли недавние события, касающиеся Ирландии. Посему он принялся вспоминать дела минувшие, наподобие истории с королевой скоттов.

Плечи Видара тревожно дрогнули. Разумеется, еще бы эта новость его не взволновала!

– И что же, – сдержанно, жестко продолжал Видар, – он собирается делать с этими подозрениями?

Луна машинально покачала головой, но тут же замерла, почувствовав прикосновение клинка к коже.

– Этого я не знаю. И Девен не знает. Уолсингем поминал о них лишь мимоходом, и то в довольно смутной манере. Здоровье его неважно: Девен считает все это горячечным бредом, порожденным переутомлением.

Видар ненадолго задумался. На время забытая, Луна застыла без движения. За шумом, поднятым королевскими гончими, черный пес (если за нею следил именно он) никак не мог подслушать их с Девеном разговора. Он только видел их вместе, а важность принесенных Девеном новостей заподозрил, оценив ее реакцию. Отклик Видара на ее первое сообщение не оставлял в сем ни малейших сомнений.

Из этого следовало, что против правды можно и погрешить – в определенных пределах.

Между тем Видар вновь устремил пронзительный, сверлящий взгляд на нее.

– Итак, – сказал он, оскалив зубы в гротескной пародии на улыбку, – вы узнали об этом, о явной и прямой угрозе благу Ее величества и безопасности всего нашего народа, и предпочли сохранить знания при себе. Объясните, отчего?

– Отчего? – саркастически хмыкнула Луна. – Я полагала, это очевидно даже для вас. Подобные ситуации препятствуют логическому мышлению, ввергают в неодолимую слепую панику, заставляя немедля нанести предполагаемой угрозе удар, лишь бы уничтожить ее как можно скорее. И безвозвратно упустить великолепный шанс.

– Шанс…

Видар ослабил хватку и опустил кинжал, однако прятать оружие не спешил. Обнаженный, готовый к делу клинок все так же зловеще поблескивал в его руке.

– Быть может, лично для леди Луны это и шанс – в ущерб Халцедоновому Двору и всем дивным, нашедшим спасение под его покровительством.

Откуда бы могла взяться сия риторика? Уж не из привычки ли подражать смертным? Высшие интересы Халцедонового Двора и малого народца в целом не раз служили оправданием определенного рода действий и средством принуждения к лояльности. Возможно, подобные доводы имели бы куда больше силы, кабы не использовалось лишь от случая к случаю, да кабы хоть кто-нибудь почитал их не просто пустыми словами…

– Ни в коей мере, – ровно, безмятежно ответила Луна. – Я ведь не дура. Что я могла бы выиграть, предав Ее величество этаким образом? Однако со своего места я лучше всех вижу, в каком направлении Уолсингем сделает ход и какие предпримет действия. И настоятельно не рекомендую спешить. Сейчас гораздо выгоднее понаблюдать за ним, действовать не торопясь, исподволь, выжидая, пока фортуна не предложит нам верного шанса. Пусть даже… – Тут Луна позволила себе ироническую улыбку. – Пусть даже Уолсингем обнаружит, когда и во что мы вмешивались. Не заподозрит же он в этом козни эльфов и фей!

Все это было чистой правдой, но на губах Видара вновь заиграла недобрая улыбка.

– Интересно, что скажет о вашей логике Ее величество?

Лицо Луны осталось по-прежнему безмятежным, но сердце в груди на миг замерло.

– Конечно, я мог бы и не говорить ей об этом, – продолжал Видар, пристально оглядев острие кинжала и хищно изогнутым ногтем сковырнув с лезвия воображаемую крупицу грязи. – Правда, для меня это немалый риск – ведь если она узнает… Однако я готов предложить вам, леди Луна, подобную милость.

Без этого вопроса было не обойтись: Видар явно ждал его.

– И какова же цена?

Глаза Видара победно блеснули, затмив блеск клинка в руке.

– Ваше молчание. Когда-нибудь, в будущем, я прикажу вам кое о чем умолчать. Услуга, соизмеримая с той, что я окажу вам сейчас. И вы поручитесь словом, что сохраните нужные сведения в тайне от королевы.

В переводе его требование не нуждалось: Видар принуждает ее к сообщничеству в некой грядущей попытке прибрать к рукам Халцедоновый Трон.

Но что тут еще остается? Ответить: «Ну, так докладывай обо всем королеве и будь проклят», – а затем предупредить Инвидиану о его амбициях? Инвидиане они и без того известны, а ничего определенного, достаточного для обвинения, он не сказал. Таким образом, Луне придется целиком полагаться на милосердие бессердечной королевы.

– Хорошо, – с едва заметной натянутостью отвечала Луна, колоссальным усилием воли сдерживая зубовный скрежет.

Видар опустил кинжал.

– Поручитесь в том своим словом.

Нет, он будет играть наверняка и шансов ей не оставит.

– Во имя древней Маб клянусь в будущем отплатить за услугу услугой соразмерного свойства и ценности, когда ты попросишь о сем, и сохранить, что прикажешь, в тайне от королевы до последнего слова.

Да, именно так. Или же устранить угрозу, не дожидаясь, когда ему выпадет случай предъявить счет к оплате.

«Луна и Солнце, – в отчаянье подумала Луна, – как же я опустилась до того, чтоб давать клятвы Видару?»

Кинжал исчез, как не бывало.

– Прекрасно, леди Луна, – подытожил Видар, вновь обнажив зубы в хищной улыбке. – С нетерпением жду ваших дальнейших донесений.

Оутлендский дворец, Суррей,

14 марта 1590 г.

Стоя навытяжку у дверей, что вели из приемного зала во внутренние покои, Девен не сводил взгляда с противоположной стены: сейчас делом были заняты отнюдь не глаза, а уши. Крайне утомительная обязанность, особенно для ног (на переминания в карауле с ноги на ногу смотрели неодобрительно), но каковы возможности для подслушивания! Мало-помалу он пришел к заключению, что пристрастие Елизаветы к беседам на разных языках призвано не только явить миру ее ученость, но и затуманить смысл разговоров. Придворные, в подражание королеве, также изъяснялись на множестве языков, но всеми, известными королеве, владели считаные единицы. Перед ее трескучей скороговоркой нередко пасовал и сам Девен, однако его итальянский уже вполне позволял уловить суть фразы, а французский сделался просто прекрасен. Посему он смотрел вдаль, держал топорик на длинном древке ровнее ровного и слушал, слушал, слушал.

С особым вниманием вслушивался он в разговоры об Ирландии.

«Неизвестный игрок», как сказал Уолсингем… По всем расчетам Девена, любой подобный игрок должен был обладать правом входа в приемный зал (а скорее всего, и во внутренние покои), либо иметь сообщников, пользующихся сей привилегией. Причем первое – много вероятнее, ибо долгое время столь эффективно влиять на вращение механизмов двора издали невозможно, однако слишком уж твердо полагаться на это соображение не следовало.

Конечно, в приемный зал пускали далеко не каждого, но и допущенных, к несчастью, имелось в избытке. Пэры Англии, рыцари, джентльмены и даже кое-кто из богатых купцов, не говоря уж о заграничных послах… Кстати, не может ли оказаться неизвестным игроком кто-либо из последних? Вряд ли. Ни у испанцев, ни у французов убеждать Елизавету в необходимости казни Марии резону не было, особых причин интересоваться ирландскими делами – тоже, хотя и Перрот, и граф Тирон обвинялись, среди всего прочего, именно в сговоре с испанцами.

Нет, вздор. Послы то и дело меняются, прибывают и отбывают, а неизвестный игрок, если Уолсингем прав, ведет игру не первый десяток лет. Значит, и подозреваемые из послов неважные. Вот разве что настоящие игроки – не они, а их далекие суверены… но эти, так сказать, уже выставлены на доску.

Так мысли Девена и следовали круг за кругом, пока глаза искоса наблюдали за приходящими и уходящими, а уши улавливали любые обрывки их разговоров.

Раздумья прервало легкое постукивание по парче рукава. Целиком сосредоточившись на происходящем по краям зала, он совершенно перестал замечать, что творится прямо под носом.

Перед Девеном с церемониальным топориком в руке стоял Ральф Боуз. По ту сторону дверей Джон Даррингтон сменял в карауле Артура Кэйпелла. Расслабившись и встав вольно, Девен благодарно кивнул Боузу.

Сделав шаг в сторону, он тут же увидел нечто, отвлекшее мысли от бесконечной головоломки. Графиня Уорик, сидевшая по ту сторону зала, отложила пяльцы с вышивкой, поднялась с подушек, присела перед Елизаветой в глубоком реверансе и отступила назад. Перехватив топорик в левую руку, Девен поспешно прошел к дверям наружу, с поклоном отворил их перед графиней и последовал за ней.

Когда оба вышли в караульный зал, миновали караул Йоменских стражей и глашатая у дверей и оказались вдали от посторонних ушей, он заговорил:

– Покорнейше прошу прощения, леди Уорик. Не уделите ли вы мне немного времени?

На лице графини отразилось легкое удивление, однако она кивнула и жестом пригласила его пойти рядом. Вместе они вышли из караульного зала, полного придворных, надеявшихся хоть ненадолго проникнуть в запретные стены для избранных. Дождавшись, пока их ненасытные уши не останутся позади, Девен сказал:

– Нижайше прошу извинения за то, что тревожу вас сими материями. Уверен, на свете немало куда более насущных и важных дел, требующих времени вашего сиятельства. Однако вы, несомненно, в силах понять нетерпение, вселяемое в сердце мужчины любовью. Быть может, вам уже известно, сколь благосклонно расположена Ее величество к моим устремлениям?

Не самая замысловатая речь из тех, что ему доводилось произнести при дворе… однако графиню она явно озадачила.

– К вашим устремлениям?

– Речь о госпоже Монтроз, вашей камеристке, – объяснил Девен. – Она говорила мне, что просила ваше сиятельство помочь нам понять, куда дует ветер… то есть, не прогневает ли Ее величество просьба позволить нам вступить в брак.

Графиня слегка замедлила шаг. На Уолсингемовой службе Девену довелось допрашивать немало разнообразных темных личностей, язык жестов он выучился понимать превосходно и то, что молодой человек прочел в ее заминке, повергло его в уныние.

– Но, мастер Девен… с подобными просьбами она ко мне не обращалась.

Еще несколько шагов ноги послушно несли Девена вперед, так как иных приказаний от хозяина покуда не получали.

– С подобными просьбами не обращалась… – тупо повторил он.

В сдержанном взгляде, брошенном на него графиней, мелькнули искорки сочувствия.

– Если угодно, я могу выяснить, как отнесется к этому Ее величество. Уверена, она не станет возражать.

Но Девен медленно покачал головой.

– Нет… нет. Я… Благодарю вас, миледи, – механически откликнулся он. – Возможно, я попрошу вашей протекции в сем вопросе позднее. Но мне… вначале мне следует поговорить с Анной.

– Разумеется, – мягко сказала графиня. – Полагаю, действительно следует. Да ниспошлет вам Господь доброго дня, мастер Девен.

Оутлендский дворец, Суррей,

15 марта 1590 г.

Искать встречи с Анной Девен решил только назавтра, а вечер провел у себя, в одиночестве, отослав Рэнвелла прочь по какой-то вымышленной надобности. В ту ночь прислуживал ему один Колси, и то только потому, что не отличался болтливостью.

Выводы и действия, к коим вели размышления, не отличались приятностью, однако этого было не избежать. И промедление ситуации отнюдь не улучшало. На следующий день, после обеда, освободившись от службы, Девен отправился на поиски Анны.

Графине она в тот день не прислуживала: ей были поручены иные дела. В сравнении с Хэмптон-Кортом или Уайтхоллом Оутлендский дворец был невелик, однако сегодня казался тем самым пресловутым стогом сена, а Анна – иголкой, раз за разом ускользавшей от поисков. Найти ее удалось уже в сумерках. Вновь заглянув в покои графини, Девен застал Анну за составлением списка доставленных книг.

Увидев ее, он замер на пороге, как вкопанный. Анна подняла взгляд от бумаг. Улыбка, озарившая ее лицо, внушала надежду: быть может, все это – просто недоразумение? Но нет, в это Девену не верилось.

– Нам нужно поговорить, – без предисловий начал он.

Анна отложила перо и закусила губу.

– Графиня может вскоре вернуться. Мне нужно…

– Эту отлучку она простит.

Меж светлых бровей Анны пролегла тоненькая морщинка, однако она поднялась из-за стола.

– Хорошо.

В дворцовых стенах подобных разговоров вести не следовало: здесь всюду имелись уши, принадлежавшие если не придворным, то дворцовой прислуге. Анна накинула плащ, Девен же о плаще для себя загодя не подумал. Вместе они вышли в сад, деревья коего защищали от весеннего ветра разве что временами.

Анна следовала рядом в безмолвии, предоставляя ему столь необходимое в эту минуту время. Да, необходимые слова давно были готовы, вот только выговорить их сейчас, рядом с нею, оказалось очень и очень нелегко.

– Вчера я говорил с графиней.

– Вот как?

Казалось, новость пробудила в ней не более чем сдержанное любопытство.

– О королеве. О… о нас с тобой и о возможности нашего брака. Оказалось, она об этом впервые слышит.

Щеки и губы Девена уже начали коченеть. Анна замедлила шаг, словно графиня предстала прямо перед ней. Немалым усилием Девен заставил себя взглянуть ей в лицо. Живот сжался в тугой комок, будто все части тела удерживала вместе одна только сила мускулов.

– Если ты не желаешь становиться моей женой, об этом достаточно просто сказать.

Итак, слова прозвучали, но немедленных возражений не встретили. Вместо этого Анна опустила голову так, что лицо ее наполовину скрылось под капюшоном плаща. Сей жест также говорил яснее всяких слов. Едва сдерживая дрожь, Девен ждал ответа и чуть было не пропустил ее шепота:

– Нет, дело не в желании. Я не могу.

Заранее смирившийся с охлаждением ее чувств, Девен в смятении и надежде уцепился за это слово.

– Не можешь? Но отчего?

Анна, не поднимая взгляда, покачала головой.

– Отец не одобряет?

Вновь отрицательное покачивание головой.

– Я… отца у меня нет.

– Может быть, ты уже обещана другому? Или, упаси Господи, замужем?

И вновь отрицание.

– Уж не католичка ли ты? – спросил Девен, ища и не находя иных возможных причин.

С уст Анны сорвался короткий, шальной, совершенно неуместный в такую минуту смешок.

– Нет.

– Так объясни же, Бога ради, отчего?

Эти слова прозвучали громче, чем следовало. Анна вздрогнула и отвернулась. Теперь Девен видел лишь складки плаща на ее спине.

– Я…

В голосе Анны слышалась та же дрожь, что и в его собственном, однако ее решимости это ничуть не умаляло. Девен прекрасно знал, сколь сильна воля возлюбленной, только еще ни разу не обращалась она против него.

– Мне очень жаль, Майкл. Разумеется, ты заслуживаешь объяснений, но у меня их нет. Я просто не могу выйти за тебя.

Под трепетное, неровное биение сердца в груди Девен ждал продолжения, но продолжения не последовало.

– Сейчас или вообще?

Вновь мучительно долгая пауза.

– Вообще.

Сей прямолинейный ответ леденил кровь, как и не снилось студеному ветру. Три первых отклика, рвавшиеся с языка, Девен с трудом, но сдержал: даже сейчас, в смятении и страданиях, он не хотел причинять Анне боль, сколь бы жарко ни полыхала в сердце обида.

– Так отчего же ты позволяла мне надеяться, что выйдешь? – наконец спросил он, чувствуя, как грубо звучит собственный голос.

Тут Анна повернулась к нему лицом. Нет, против всех ожиданий, в глазах ее не было ни слезинки. Взгляд ее сделался рассеянным, отстраненным – возможно, так проявлялась душевная мука, однако Девен не в шутку разозлился. Неужто все это для нее ровным счетом ничего не значит?!

– Я боялась, что ты, узнав об этом, оставишь меня, – сказала она. – Ты ведь наследуешь своему отцу и потому должен жениться. А мне не хотелось уступать тебя другой.

А это уже была попытка бессовестной манипуляции… От него явно ждали протестов, заверений, будто в его сердце нет места никому другому, но, пусть это и было правдой, ответил Девен совсем иначе.

– Если уж ты хотела, чтоб я остался с тобой, не стоило удерживать меня, точно рыбу на крючке. Я полагал, ты доверяешь мне больше… как сам доверял тебе.

Вот теперь в уголках ее глаз заблестели слезы.

– Прости.

Но Девен медленно покачал головой. Во всем этом чувствовалась какая-то загадка, которой он не мог решить с ходу, а взяться за ее разгадывание всерьез недоставало воли. Вдобавок, оставшись рядом с Анной, он непременно не сдержится и скажет нечто такое, о чем после будет жалеть.

С этими мыслями он отвернулся и двинулся прочь, оставив Анну в мертвой глуши дворцового сада, на холодном ветру, яростно трепавшем полы ее плаща.

Оутлендский дворец, Суррей,

19 марта 1590 г.

По меркам придворных леди графиня была женщиной доброй и пристально присматривалась не только к своей госпоже, королеве, но и к дамам, служившим ей самой. Не укрылась от ее взора и размолвка меж собственной камеристкой Анной Монтроз и Майклом Девеном из Благородных пенсионеров, и последовавшее за оной расставание.

Однако Луна предпочла бы, чтоб леди Уорик заботилась о ее счастье не столь ревностно. Дело дошло до того, что она, дабы хоть как-то убедить смертную госпожу оставить ее в покое, едва не решилась прибегнуть к магии фей. Конечно, Анне Монтроз надлежало пребывать в расстройстве чувств, но не в слишком великом, чтоб любопытство графини поутихло, а Луне, укрывшейся под ее маской, следовало отринуть испытанные практикой обыкновения сего образа и решить, что делать дальше.

Проклятье! Нужно же было ей так оплошать! Изначально она внушала Девену тревогу из-за возможной ревности Елизаветы оттого, что это служило удобным предлогом для проволочек. Разумеется, их роман приносил немалую пользу, но не могла же она позволить себе действительно выйти за него замуж! А он, как ни жаль, не принадлежал к тому сорту придворных, что могут позволить себе годами тянуть любовную связь, не опасаясь скандала. В ином случае все было бы куда проще, но нет: он в самом скором времени после знакомства недвусмысленно сообщил, что намерен взять ее в жены, посему Луне и пришлось изобретать отговорки.

А ведь этого – его прямого обращения к графине – следовало ожидать. В первый же раз, едва солгав, будто попросила госпожу рассмотреть сей вопрос, следовало подумать о том, что рано или поздно придет время дать ответ.

В образе Анны Монтроз этой задачи было не решить, так как Анна любила Девена. Смертная женщина, чью маску носила Луна, попросту вышла бы за него, и делу конец. Ей же, Луне, оставалось лишь одно горькое утешение: уж теперь-то, расставшись с ближайшей к нему дивной, ведущей при дворе свою игру, Девен вряд ли сумеет что-то разнюхать о придворных махинациях Инвидианы.

Однако что делать дальше? На этот-то, самый важный, самый насущный вопрос, ответа и не имелось. Правда, у Уолсингема есть и другие конфиденты – тот же Роберт Бил, или Николас Фаунт, только, начав искать к ним подходы, она всего лишь навлечет на себя подозрения. В долгосрочной перспективе самым действенным способом было бы отступить и вернуться назад под иными чарами и в ином образе, но если главный секретарь ищет свидетельства вмешательства Инвидианы в политику Англии, то времени – нескольких месяцев на надлежащую подготовку почвы для возвращения – у нее попросту нет.

Пожалуй, остается одно: прибегнуть к методам более прямолинейным – к скрытному подслушиванию, похищению бумаг и прочим тайным делишкам. Все это потребует широкого применения чар, оставленных ею на самый уж крайний случай, но этот случай, по-видимому, настал: Видар ждет от нее сведений, да поскорее.

Разлука с Девеном оставила в ее жизни ощутимую пустоту. Долг службы нередко разлучал их и прежде, однако поиски случая увидеться – пусть хоть на миг, чтоб обменяться улыбками, проходя навстречу друг другу по галерее или через зал – успели войти в привычку. Теперь она старательно избегала его, а он – ее. Вблизи оба чувствовали себя слишком уж неуютно.

Что же ей делать без Девена? Только с его уходом Луне сделалось очевидно, насколько она от него зависела. Уолсингема она после разлуки видела всего дважды, да и то издали, и постоянно терзалась сомнениями: что-то поделывает господин главный секретарь?

И что-то поделывает Девен? Ведь он, по его собственным словам, служит при Уолсингеме ищейкой…

В следующий четверг она до полуночи лежала без сна, вглядываясь в темноту, словно в надежде отыскать ответ там. Посему, когда графиня поднялась с постели и потянулась к халату, камеристке не пришлось даже просыпаться.

– Миледи? – прошептала Анна Монтроз.

– Уснуть никак не могу, – пробормотала в ответ графиня, надевая подбитый ватой халат с меховой оторочкой. – Мне нужен воздух. Не прогуляетесь ли со мной?

Послушно сбросив одеяла, Анна помогла госпоже одеться, отыскала ей башлык, дабы держать в тепле уши и голову, затем обе сунули ноги в валяные боты и вышли из спальни, нимало не потревожив других камеристок.

Тут-то в потайных закоулках сознания, где Анна Монтроз уступала место Луне, и возникла мысль: «Что-то неладно».

Шагала графиня неспешно, но целеустремленно – прямо к ближайшей двери наружу. Следовавшая за ней Анна щурилась что было сил, едва разбирая путь сквозь непроглядный мрак, однако вскоре они оказались за пределами дворца.

Ночной воздух был странно, неестественно неподвижен. Мертвую тишь нарушали лишь едва уловимые звуки.

Музыка.

Музыка, предназначенная только для слуха графини.

Тревожная настороженность на лице Анны Монтроз весьма удивила бы графиню, если бы только та замечала вокруг хоть что-нибудь, кроме миниатюрной каменной башенки бельведера впереди.

Кто же зовет ее? Кому вздумалось играть здесь песни дивных, выманивая графиню Уорик из теплой постели в сумрак ночного сада?

Обогнув бельведер, они обнаружили, что их ждут.

Поджарое тело Орфея нежно прильнуло к лире, ловкие пальцы извлекали из струн мелодию, по-прежнему почти неслышную для всех, кроме той, кому музыка была предназначена. Не обращая внимания на влагу, немедля пропитавшую теплый халат насквозь, графиня опустилась подле него на землю, изумленно приоткрыла рот и замерла, не сводя восхищенного взгляда со смертного музыканта, игравшего бессмертную песнь.

Сырая земля за спиной зачавкала под чьей-то тяжкой поступью, и Луна вновь, совсем как в ту ночь, с Видаром, слишком поздно осознала, что происходит.

Дичью была отнюдь не графиня. Графиня лишь послужила наживкой, чтоб выманить Луну наружу, подальше от взоров смертных.

В надежде увернуться от подошедшего сзади Луна метнулась влево, однако огромные, с поднос шириною ручищи только того и ждали. Луна пригнулась пониже, и пальцы противника сомкнулись в воздухе над самыми ее плечами, но устремившийся вдогонку сапог ударил в спину, повергнув Луну на землю, лицом в грязь.

Графиня безмятежно сидела рядом, в каких-то двух шагах, и даже не замечала нападения: талант Орфея затмевал для нее все вокруг.

Огромное колено уперлось в спину меж лопаток, грозя переломить хребет. Луна невольно вскрикнула. Ответом ей был злорадный смешок. Напавший заломил ей руки, с безжалостной деловитостью стянул веревкой запястья, а затем вздернул Луну за волосы вверх и с маху швырнул о каменную стену бельведера.

Неудержимо закашлявшись, едва устояв на ногах, Луна оглянулась. Не узнать этой ненавистной исполинской громадины, кавалерственной дамы Альгресты Нельт, было просто невозможно, как бы слезы ни застилали глаза.

– Ты все прогадила, потаскуха! – пророкотал грубый, каменный бас. Радости в голосе великанши не могла затмить даже жгучая ненависть. – Однажды королева – Маб знает, отчего – простила тебя, но уж на этот раз не простит.

Легкие отказывались повиноваться, а посему каждый вдох стоил Луне немалых усилий.

– Нет, – кое-как выговорила она. – Видар знает… все, что известно мне. Я доношу ему обо всем… что здесь происходит.

Альгреста явилась за ней не одна. Следом из мрака возникли шестеро гоблинов – в броне, при оружии, готовые схватить Луну, если той вздумается бежать. Как будто ей вправду по силам опередить великаншу… Нет, ноги тут не спасут. Спасение – только в силе мысли.

Однако убеждать Альгресту в своей невиновности… Пожалуй, это все равно что ломать окованную железом дверь при помощи булавки.

Великанша обнажила в жуткой ухмылке два ряда зубов – огромных, будто заточенные валуны.

– Значит, Видар знает все? Да, теперь знает. Только не от тебя.

Что? Что Видар может знать? Как агенту Видара удалось подобраться к Уолсингему ближе, чем Луне?

А голос Альгресты разил, словно новый удар, вышибая из легких воздух:

– Ты потеряла свою игрушку, сука. Лишилась своего смертного.

Девен…

Острая боль в ребрах мало-помалу шла на убыль. По-видимому, кости остались целы. Несмотря на заломленные за спину руки, Луна заставила себя развернуть плечи и встать попрямее.

– Дело еще не закончено, – как можно увереннее объявила она. – Девен – только один из путей, ведущих к Уолсингему. Задачу можно решить и другими способами…

Альгреста презрительно сплюнула. Плевок, угодивший в плечо графини, соскользнул наземь незамеченным: печальная, нежная мелодия лиры витала над бельведером, как ни в чем не бывало.

– Верно. Другими способами. И займутся этим другие. А ты? Ты возвращаешься в Халцедоновый Чертог.

– Позволь мне поговорить с Видаром, – сказала Луна. – Не сомневаюсь, мы с ним сумеем достичь согласия.

Неужто она пала столь низко, что видит надежду на спасение даже в Видаре? Да, так и есть…

Великанша склонилась вперед так, что ее жуткое, грубое, точно камень, почти неразличимое во мраке лицо заслонило собою все остальное.

– С Видаром? Может, и сумеете, – пророкотала Альгреста. – Кто знает, что вы там задумали на пару с этим пауком. Но привести тебя назад велел не он. А королева.

Собор Святого Павла, Лондон,

7 апреля 1590 г.

В 1586-м здесь, в роскошном склепе собора Святого Павла, был похоронен сэр Филип Сидни, покойный муж дочери сэра Фрэнсиса Уолсингема.

Сегодня склеп был открыт вновь, дабы принять тело самого сэра Фрэнсиса.

Прощальная церемония не отличалась пышностью. Главный секретарь королевы умер, не оставив после себя ничего, кроме долгов, и в завещании, найденном в потайном шкафу в его доме на Ситинг-лейн, требовал не тратиться на похороны. Его и хоронили-то ночью, чтобы не привлекать внимания кредиторов.

Таким образом, дело обошлось без людной процессии, без караула в парадных мундирах и даже без присутствия королевы. Да, с Уолсингемом она нередко ссорилась, но в конечном счете оба весьма уважали друг друга, и Елизавета непременно пришла бы попрощаться с ним, если бы только могла.

Девен стоял у гроба рядом с Билом и прочими, знакомыми не столь близко – Эдвардом Кэри, Уильямом Додингтоном, Николасом Фаунтом; чуть в стороне от них застыли бледные, убитые горем Урсула Уолсингем и ее дочь Франсес… Что и говорить, собрание было невелико.

Звучный, напевный голос священника омывал Девена волнами и уносился прочь, исчезал, затихал под высокими готическими сводами собора. Спустя недолгое время тело было помещено в склеп, а склеп – вновь затворен.

Тело… Не раз и не два Девен видел смерть, но никогда еще ему не бывало столь трудно связать в уме живого человека с безжизненной плотью, оставленной им на земле.

Он просто не мог поверить, что Уолсингем мертв.

Священник произнес благословение, скорбящие один за другим потянулись к выходу, и только Девен словно бы врос в землю, не сводя глаз с резного камня склепа.

«Господин секретарь, господин секретарь, – в унынии думал он. – Что же мне теперь делать?»

Назад: Акт первый

Дальше: Акт третий