Часть девятая

Среда, шестой северный

Сорок три

Первое, о чем я подумал, проснувшись: сегодня последний раз, когда я проведу в больнице целый день. Мне не нужно вставать раным-рано, чтобы сдавать кровь (это делают только по субботам), но я все равно единственный в коридоре. Иду мыться и размышляю о том, как было бы хреново жить, не вытекай горячая вода из лейки душа в любое время, когда пожелаешь. Я пробовал поливаться холодной водой, и это даже приятно под конец, но мыться под таким душем – настоящая пытка. Но, с другой стороны, не зря же так делают в армии – под холодным душем ты поворачиваешься гораздо проворнее и не успел зайти, как уже выходишь.

– Так оно и есть! Не хочешь попробовать, солдат?

– Думаю, что не хочу, сэр.

– Да ладно, что с тобой такое? Ты уже многое сделал, но у тебя еще куча дел. Ты что, хочешь бросить на полпути?

– Чтобы справиться с делами, мне нужен холодный душ?

– Вот именно. Меньше времени в душе, больше – на поле боя.

– Ладно.

С этим я справлюсь. Медленно двигаю рычажок регулировки температуры влево, но потом решаю сделать это как с пластырем – дергаю резко. Теплая, приятная водичка быстро сменяется на обжигающе-ледяную. Я изгибаюсь так, чтобы защитить пах от ледяных струй, но это же жульничество, так что я смело распрямляюсь и начинаю неистово намыливаться. Одна нога: сверху донизу! Вторая нога: сверху донизу! Промежность: а! Тру быстро-быстро. Грудь: провожу один раз. Рука: снизу и назад! Другая рука: снизу и назад! Потом шея, лицо, полуоборот – тру зад и выскакиваю! Так, сразу в полотенце, завернулся и дрожу.

Я так торопился одеться, что носки прилипли к ступням. Выхожу поболтать со Смитти.

– Ты что такой?

– Принял первый холодный душ.

– Сегодня?

– Нет, в жизни.

– Ага, это прям убойная штука.

– Что пишут, какие новости?

Смитти показывает газету. Похоже, что на пост мэра Нью-Йорка претендует новый кандидат, предлагающий оплатить каждому, кто за него проголосует, приватный танец. А это сотня баксов. Он мультимиллионер и думает, что выборы у него уже в кармане. И многие женщины его поддерживают.

– Но это же чистое безумие, – говорю я, не переставая дрожать. – Это же как… Просто кто-то разгуливает с ним там, а кто-то тут, так ведь?

– Точно. Только тут музыка получше, – говорит Смитти и включает радио.

– А кстати, хотел спросить: можно я сегодня включу свою музыку в коридоре для посетителей?

– Какую именно?

– Слов там нет, ничего оскорбительного, не волнуйтесь. Просто она понравится кое-кому из пациентов. Хочу сделать подарок.

– Сначала покажи мне.

– Ладно. А еще вот что. Я сегодня принесу второго «Блэйда», чтобы все посмотрели.

– Ты только представь ненадолго: ты принесешь кино про вампиров в отделение, где лежат психически больные.

– Все будет нормально, они выдержат.

– И никаких ночных кошмаров?

– Обещаю.

– Мне на работе кошмары точно не нужны: хлопот не оберешься.

– Я понимаю.

Смитти вздыхает, откладывает газету и встает.

– Давай, что ли, давление тебе измерим.

Он обматывает манжетой руку мне, сидящему на стуле, нагнетает воздух и аккуратно щупает пульс. Сегодня у меня 120 на 70. Первый раз за все время я не идеален.

Сорок четыре

– Ну, как твои дела? – спрашивает доктор Минерва.

Я вздыхаю. На часах одиннадцать. После измерения давления я сходил на завтрак, где уже не было Роберта-Скалки и парня, боящегося гравитации, – Хамбл сказал, что их выписали. Ближе к концу завтрака Ноэль прикоснулась своей ногой к моей, и это длилось так же долго, как мой первый глоток чая «Сладкое прикосновение», а это был долгий глоток, надо вам сказать. Потом Моника объявила, что вечером в фойе, напротив курилки, будет просмотр второго «Блэйда», чему все очень даже обрадовались, особенно Джонни: «Ха, кино что надо, там замочат кучу вампиров». Про музыку она ничего не сказала, да еще и непонятно, принесет ли ее папа.

Что было еще? Еще я выпил «Золофт» из маленького пластикового стаканчика и нарисовал несколько мозгокарт, устроившись возле стеклянной перегородки в углу фойе, рядом с Джимми. Разобрался с голосовыми сообщениями; начал всерьез обдумывать, что бы мне сделать первым делом, когда выйду отсюда, – может, купить кофе? Или прогуляться по парку? Или сразу пойти домой и проверить электронную почту? Мои тягостные размышления о разборе почты прервались приходом доктора Минервы, чему я несказанно обрадовался.

– Мне кажется, у меня все нормально.

Она смотрит на меня, излучая спокойствие и надежность. Может быть, она и есть мой Якорь.

– А что вызывает сомнения?

– Что, простите?

– Ты сказал «мне кажется». Почему ты так сказал?

– Но это же просто выражение, – оправдываюсь я.

– Крэйг, отсюда нельзя уйти, если не чувствуешь себя лучше.

– Верно, я… просто думал о своей электронной почте.

– Так?

– Переживаю, что она не проверена, и хочу поскорее выйти и посмотреть, что в ней. Голосовые сообщения я могу послушать отсюда, а вот почта может стать смертельно опасной.

– Смертельно опасной? Как электронная почта может быть смертельно опасной, Крэйг?

– Ну… – Я откидываюсь на спинку стула и вздыхаю. Потом кое-что вспоминаю: – Вы же знаете, что раньше у меня были проблемы с тем, чтобы начать и договорить предложение?

– Да.

– А сейчас этого нет.

– Правда?

– Ага, даже наоборот: меня вроде как прорывает словами, они льются как раньше, когда я попадал в неприятности, если болтал на уроке.

– И это было… – Она смотрит в свой блокнот и записывает.

– Год назад… до поступления в Подготовительную академию.

– Верно. А теперь вернемся к электронной почте.

– Ох уж эта почта. – Я кладу руки на стол и продолжаю: – Ненавижу ее. Вот уже пять дней как я не проверял письма, представляете?

– С субботы, – кивает она.

– Так и есть, с субботы. И что теперь обо мне думают все те, кто мне пишет? Наверное, уже что-то знают о том, где я, потому что Ниа сказала мой номер Аарону, и тот догадался.

– Верно, а ведь ты этого очень стыдишься.

– Да. И даже если они не знают, где я, что они думают? «Пять дней не отвечать на письма, кто так делает, он что, с ума сошел? Наверняка накачался наркотой или еще чем-то». Нужно отвечать сразу, а я не могу.

– А кто тебе пишет, Крэйг?

– Учителя делают рассылку домашних заданий, пишут из школьных кружков, присылают объявления о благотворительных мероприятиях, в которых я должен участвовать, шлют приглашения на школьные соревнования по футболу, баскетболу, сквошу…

– То есть в основном это связано со школой.

– Все эти письма связаны с ней. Друзья мне всегда звонят, никто не пишет.

– А почему бы тебе просто не обращать внимания на эти письма?

– Я не могу!

– Почему?

– Потому что все эти люди обидятся!

– И что из этого?

– Ну я же потом не смогу вступить в клуб, не получу баллы, не буду участвовать ни в чем, не получу дополнительные баллы… Я провалюсь.

– В школе.

– Да, – говорю я и задумываюсь: да нет, не только в школе, после нее будет то же самое. – И в жизни, – добавляю я.

– Вот как, – тут уже задумывается она. – В жизни.

– Да.

– То есть провал в школе означает провал в жизни.

– Ну… я же просто учусь в школе! От меня не требуется большего. Я, конечно, знаю, что многие из знаменитостей в школе не блистали. Например, Джеймс Браун бросил учебу в пятом классе, чтобы выступать на эстраде, это достойно уважения… Но я так не смогу. Я способен только на что-то одно: все время буду работать в поте лица, чтобы только не отстать от коллег. Сейчас мне нужно справиться только со школой, а я даже этого не могу, потому что не могу добраться до электронной почты.

– Крэйг, ты говоришь о школе в общем, но ведь она включает многое: дополнительные занятия, спортивные секции, общественную работу, не говоря уже о домашних заданиях.

– Верно.

– Крэйг, ты волнуешься обо всем этом? Насколько сильно тебя это тревожит?

Я вспоминаю тот разговор с Бобби, когда мы обсуждали: медицинская ли проблема – тревожиться. С момента поступления в госпиталь мысли о необходимости проверки электронной почты всегда вертелись где-то на заднем плане, назойливо напоминая, что, когда я выйду отсюда, мне придется сидеть за компом по пять-шесть часов в день, чтобы нагнать пропущенное. И отвечать на эти письма я буду в том порядке, как они и пришли, потому что люди, написавшие раньше, и ответ должны получить раньше. И вот, пока я отвечаю на все накопившееся за эти дни, придет новая кипа неразобранных писем. Они столпятся и будут меня дразнить, говоря, что я в них нуждаюсь, хотя в реальности там только пара действительно интересных и важных для меня сообщений. Как раз они-то и останутся под конец, и, когда я до них дойду, будет слишком поздно для ответа. Единственное, что мне останется написать: «Прости, чувак, я не мог ответить на твое письмо. Нет, это не потому, что оно для меня неважно, просто я недееспособен».

– Крэйг?

– Очень сильно тревожит, – отвечаю я ей.

– Беспокойство о непроверенной почте и разговоры о провале… Ты говорил об этом и раньше. Это то, что тебя очень беспокоит.

– Знаю. И я потею, прямо сейчас.

– Потеешь?

– Ага. А ведь этого давно уже не бывало.

– Ты был далеко от Щупалец.

– Верно. Но теперь все. Я вернусь, и они тут же обовьются вокруг меня.

– Помнишь, я спрашивала, нашел ли ты тут Якорь?

– Да.

Она умолкает. У нее всегда так: она не задает вопрос напрямую, а как бы намекает на то, что могла бы спросить.

– Мне кажется, что да, – говорю я со вздохом.

– И что это?

– Можно я схожу и принесу кое-что?

– Конечно.

Я выхожу из кабинета и иду по коридору, где Бобби показывает отделение новенькому – чернокожему парню с неровными зубами, одетому в запачканный синий спортивный костюм.

– Это Крэйг, – говорит Бобби. – Он еще молод, но чувак что надо. Он хорошо рисует.

Я пожимаю руку новому знакомому, как бы подтверждая, что да, рисую.

– Человек, – говорит он.

– Это его так зовут, – поясняет Бобби, закатывая глаза.

– Твое имя тоже Человек, а не Крэйг, – на полном серьезе говорит новый чувак.

Я киваю, прерываю рукопожатие и иду дальше, в свою комнату. Я буквально ощущаю, что вырвался из лап монстра: чем меньше я думаю о докторе Минерве, непроверенной электронке и о том, что скоро я отсюда выйду и придется идти в Подготовительную академию, тем мне спокойнее. А еще мне спокойнее оттого, что я приближаюсь к своим дурацким рисункам с мозгокартами – тому единственному, в чем я силен.

Я прохожу мимо пытающегося уснуть Муктады, который таращится в пустоту, забираю с перегородки радиатора свои рисунки и несу их, нежно прижав к груди, обратно в кабинет, мимо Бобби и Человека, объясняющего, что его настоящее имя – Зеленый и что как раз зелени ему и не хватает.

– А мне тут даже нравится, – говорю я доктору Минерве.

– В этой комнате?

– Нет, тут, в больнице.

– Ну, когда поправишься, сможешь приходить сюда как волонтер.

– Я уже говорил об этом с Нилом. Думаю попробовать. Получу лишние баллы для школы!

– Ты только из-за этого хочешь быть волонтером, Крэйг?

– Нет, что вы… – мотаю я головой. – Я просто пошутил.

– Ах вот как, – говорит она, и ее лицо рассекает щедрая улыбка. – Ну, что ты там принес?

Я плюхаю кипу рисунков на стол. Их там штук двадцать. Ничего выдающегося, так, вариации на тему: поросенок с картой Сент-Луиса внутри, парочка, соединенная мостом, которую я нарисовал для Ноэль, несколько больших городов с пригородами.

– А, это твои работы, – говорит она, листая рисунки. Особенно удачные она отмечает одобрительным «ух ты!».

Вчера вечером я сложил их в стопку в особом порядке – не только для доктора Минервы, для кого угодно. Еще когда я их рисовал, было ясно, что мозгокарты должны быть показаны в определенной последовательности.

– Они восхитительны, Крэйг!

– Спасибо, – говорю я и сажусь. Я и не заметил, что мы оба еще на ногах.

– И ты начал их рисовать потому, что занимался этим в детстве, когда тебе было четыре года?

– Ну да. Я делал что-то подобное.

– И какие у тебя от этого занятия ощущения?

Я смотрю на стопку:

– Мне классно.

– Почему? – спрашивает она, наклонившись.

Тут мне надо подумать. Доктор Минерва дает мне время, и я без всякого стеснения сижу и раздумываю. Потом поворачиваю голову влево и, поглаживая рукой подбородок, говорю:

– Потому что я их рисую. Я их рисую, и они доделаны. Это почти как с мочеиспусканием, понимаете?

– Да… – кивает доктор Минерва, – это что-то, что тебе доставляет удовольствие.

– Верно. Я их рисую, они получаются удачными, мне от этого приятно, и я знаю, что это хорошо. Когда я дорисовываю один из рисунков, у меня такое чувство, что я сделал что-то стоящее и могу оставшееся время делать что угодно: пинать балду, звонить по телефону, писать письма и все остальное.

– Крэйг, а ты не думал, что можешь стать художником?

– У меня есть и другие идеи, – продолжаю я. В голове мелькнуло: «Что она там сказала?»

– Первым делом я придумал вечную свечу. Это такая свеча, которая стоит на земле, а над ней подвешена еще одна, вверх тормашками, воск от первой свечи плавится специальной горячей штукой и перекачивается насосом во вторую свечу – что-то вроде соединенных сталактита и сталагмита. А еще я подумал, что можно наполнить мужской ботинок взбитыми сливками. Просто берем ботинок и набрызгиваем в него сливки – проще некуда. И потом можно продолжать в том же духе: наполнить футболку желе, в шляпу положить яблочное пюре… Ведь подобные штуки считаются искусством, да? А что вы там сказали про художников?

– Видно, что ты наслаждаешься тем, что делаешь, – посмеиваясь, говорит она.

– Ага, ну да, это ведь совсем не сложно.

– И ты не потеешь.

– Думаю, это и есть мой надежный Якорь, – признаю я, как бы непрактично и глупо это ни звучало. Но посудите сами, я ведь уже в дурдоме, какой практичности можно от меня ждать? Наверное, мне придется расстаться с прагматичными взглядами.

– Ты прав, Крэйг. Это может стать твоим Якорем, – говорит доктор Минерва и глядит на меня не мигая. Я смотрю на ее лицо, на стену за ней, на дверь, жалюзи, стол, на мои руки и лежащие перед нами мозгокарты. А ведь я могу улучшить ту, что лежит на самом верху: попробовать придать структуру дерева уже нарисованным улицам. Нарисую узлы из дерева в головах людей. Должно сработать.

– Да, может, – согласно киваю я. – Но…

– Но что?

– Что мне делать со школой? В Подготовительной академии управления искусство не преподают.

– То, что я тебе скажу, прозвучит неожиданно, – говорит она, отклонившись назад, а потом наклоняется ко мне и продолжает: – Ты не думал, что можешь пойти в другую школу?

Я опешил.

Нет, не думал. Даже не рассматривал такой вариант.

Вообще не помышлял о чем-то другом. Это моя школа. Ради поступления в нее я вкалывал как никогда в жизни. И пошел я туда потому, что выпускнику этой школы открыто множество дорог – можешь стать кем-то успешным и богатым: адвокатом или даже президентом.

А где я в итоге оказался? Всего один год – да какое там, я и года не проучился, – а я уже сижу не с одним, а даже с двумя браслетами на руке, беседую с мозгоправом в кабинетике, притиснутом к коридору, по которому разгуливает парень по имени Человек. Что со мной будет, если я проучусь там еще три года? Да я же превращусь в полное ничтожество. А если продолжу? Если буду как-то жить с этой депрессией, поступлю в университет, окончу его, пойду в магистратуру, устроюсь на работу, заработаю денег, заведу жену и детей, куплю крутую тачку? В какую же хрень я превращусь тогда? Я же полностью сойду с ума.

Я не хочу быть настоящим сумасшедшим. Я не прочь быть слегка безумным – настолько, чтобы приходить сюда как волонтер, но не настолько, чтобы вернуться как пациент. Ни за что на свете!

– Да, – говорю я. – Я думал об этом.

– Когда же? Прямо сейчас?

– Да, так и есть, – соглашаюсь я, и мое лицо озаряет улыбка.

– И что именно ты думаешь?

– Думаю, что надо позвонить родителям и сказать, что я хочу в другую школу, – говорю я, ударяя в ладони и вставая.