26
— Вы можете говорить что угодно, — штаб-ротмистр Баргузин расстегнул тесный ворот мундира и повертел шеей, — а стреляться в такое утро — грех. Вы только посмотрите, господа, что за погода!
Утро действительно выдалось великолепным. Солнце едва-едва поднялось над частой гребенкой далекого леса, молодая травка была покрыта серебристой росой, могучая река в нескольких шагах бесшумно катила свои спокойные, будто политые маслом воды к морю. Ранние пичуги пробовали голоса в окутанных легкой дымкой прибрежных кустах, а из-за реки им вторили автомобильные клаксоны просыпающегося города.
— А по мне, так только в такое утро и стреляться, — заявил, как всегда безапелляционно, князь Лордкипанидзе, давно уже распахнувший на груди шинель, дабы все присутствующие могли полюбоваться новеньким анненским крестиком. — Отдать Богу душу посреди подобной благодати — это ли не счастье? Вы только представьте: дождь, слякоть, в двух шагах ни черта не видать, а вы, как дурак, с пистолетом… Или зимой, к примеру. Бр-р-р! Нет, что ни говорите, а нынешнее утро — самое благоприятственное…
— Чтобы получить свинцовый орех между глаз! — фыркнул штаб-ротмистр.
— Типун вам на язык! — яростно сверкнул глазами князь. — Накаркаете!
— Ну, я же не уточнил, кто именно получит пулю… — развел руками Баргузин. — А вы чего молчите, Бежецкий? — переключил он внимание на задумчивого Сашу.
— Помалкиваю, как и надлежит младшему в присутствии старших, — кротко ответил поручик. — По возрасту и по чину.
— Правильно! — хлопнул Александра по спине князь. — Это по-нашему! Вот что армия делает из зеленых юнцов!
— Отстаньте от него, поручик, — Баргузин поморщился. — Он и в гвардии был скромен и обходителен, не чета некоторым… Да вы расстегнитесь, расстегнитесь, Саша — тепло, как летом. Или вы там, на юге, отвыкли от скупых милостей нашей природы?
— Почему же, — поручик расстегнул шинель. — Там тоже не всегда лето. Особенно — в горах.
— В горах! — воскликнул Лордкипанидзе. — Какие там горы? Жалкие холмики! Вот у нас, на Кавказе!..
И осекся.
Нет, нужно отдать должное гвардейцам: челюсти у них не отпали, но то внимание, с которым они изучали Сашин мундир, стоило многого…
«А что, если бы я, для смеху, нацепил афганскую ленту через плечо? Да с золотой звездой вкупе?»
— И что самое интересное, — задумчиво пробормотал Баргузин, отрываясь от созерцания Сашиных наград, — до сих пор за это не выпито ни рюмки водки. Непорядок.
— Какой водки? — Горячий грузин обнял засмущавшегося Александра и поцеловал, уколов вечной щетиной. — Вина! Нашего, грузинского! И чтобы музыка!..
Он выпустил Сашу из объятий и прошел по лужку в горском танце, аккомпанируя сам себе гортанной песней.
— Кстати, — молодой человек вспомнил о разговоре с Вельяминовым, — завтра приглашаю вас и всех товарищей по полку — кто пожелает, конечно — в «Купца». Там уже заказан зал, музыка… Погуляем на славу.
— Браво! — Штаб-ротмистр похлопал. — Вы не устаете меня удивлять, поручик. Возвратились героем, сорите деньгами… Надеюсь, для банкета не придется закладывать родовое имение, как…
— А вот и виновник торжества! — прервал его довольно невежливо князь, указывая на бесшумно остановившийся рядом с их авто шикарный вельяминовский «Руссо-Балт». — Точен, как всегда!
Почти одновременно с Дмитрием появились секунданты Линевича — невысокий штатский с весьма военной выправкой и морской офицер.
— Ваш визави задерживается, — с кислой улыбкой заметил Баргузин, обменявшись с Дмитрием рукопожатием.
— Ничего, — блеснул тот безупречными зубами. — Главное, чтобы не струсил в последний момент. Все равно без медика начинать нельзя, а эскулап наш точностью не отличается.
Все, исключая Сашу, расхохотались. Видимо, с отсутствующим доктором был связан какой-то смешной случай, ему неизвестный.
— А не тяпнуть ли нам? — потер ладони князь Лордкипанидзе. — Пока суд да дело. У меня в машине на этот случай всегда припасено кое-что. Как вы, господа?
— Я не буду, — покачал головой Вельяминов. — Пить с утра не в моих обычаях, увы. Вот после комедии — не откажусь. И даже приглашаю вас всех ко мне завтракать. С шампанским, князь, — подмигнул он грузину, разочарованному отказом.
Линевич, прикативший на родном брате-близнеце Митиного авто, к группе офицеров не подошел, лишь поприветствовав их издали скупым кивком. На Саше его глаза задержались дольше, чем на остальных, и молодой человек готов был поклясться, что прочел в этом взгляде страх.
— Ха, трусит его превосходительство! — ухмыльнулся Лордкипанидзе. — Понимает штафирка, что мы его ни при каком раскладе не отпустим! Не знаю уж, что там у вас, Бежецкий, с ним приключилось, но если вдруг что — клянусь мамой, я его вызову! Да и вы, господа…
— Успокойтесь, поручик, — улыбнулся Дмитрий. — Все закончится сегодня и сейчас. Я уверен.
Доктор, рассыпаясь в извинениях, прибыл с огромным опозданием на такси, долго препирался с водителем, наотрез отказывающимся ждать до завершения дуэли… Одним словом, все было готово, когда солнце уже стояло высоко.
— Поздний завтрак получится, князь, — буркнул Лордкипанидзе, когда они с Баргузиным возвратились, разметив барьеры (саблями, естественно — как же иначе в гвардейской кавалерии?).
— Ничего, — беспечно ответил тот. — Заодно и пообедаем.
Поскольку о примирении не могло идти и речи, оба дуэлянта, не тратя лишних слов, разошлись по местам. Князь картинно сбросил на траву мундир, а Линевич остался в своем сюртуке, кутаясь, словно на дворе стояла зимняя стужа. И Саша, как ни неприятен ему он был, даже немного сочувствовал сейчас этому насквозь гражданскому человеку, волей случая вынужденному выйти на смертельный рубеж.
«С чего я взял, — вдруг подумал он, обожженный внезапной мыслью, — что здесь все мирно, спокойно и безопасно?»
Распорядителем выпало быть флотскому, оказавшемуся капитаном второго ранга, старшему тут по чину.
— Ваш выстрел, господин Линевич! — От зычного баса моряка, привыкшего, видимо, у себя на мостике обходиться без мегафона, пасущиеся неподалеку коровы разом вздрогнули и настороженно уставились на людей, до сих пор казавшихся им совершенно безобидными.
Саше было видно, что Митя, доселе стоявший скрестив руки на груди, опустил их и с улыбкой следил за чиновником, суетливо, двумя большими пальцами сразу, взводившим тугой курок старомодного оружия.
«Еще ногу себе прострелит, — брезгливо думал поручик. — Вот будет номер… А ты бы прикрылся пистолетом от греха, — мысленно обратился он к Вельяминову. — Раз в год, как говорится, и вилы стреляют!»
Увы, друг его не слышал. Да и вряд ли последовал бы совету…
Линевич тем временем справился с пистолетом, поднял его и надолго замер.
«Тоже неверно. Вон, как ствол в руке ходит. Сердчишко-то успокоить прежде надобно, ваше превосходительство. И дыхание заодно…»
Гулкий, как у охотничьего ружья, выстрел вновь заставил встрепенуться успокоившихся было коров. Легкий ветерок подхватил огромный клуб дыма и лениво повлек его в сторону от реки, будто лакей, убирающий занавесь.
«Пронесло, — обрадованно подумал Саша при виде того, как князь, даже не пошевельнувшийся после выстрела Линевича, медленно поднимает свой пистолет. — Вот и финита ля комедиа!..»
Что произошло дальше, никак не укладывалось в сознании: почти готовый к выстрелу пистолет вдруг клюнул вперед и выпал из руки Мити, а сам он мягко осел на разом подогнувшихся ногах в траву, далеко откинув в сторону руку.
— Чего вы смотрите, мать вашу! — взревел Лордкипанидзе, тряся за плечо ошеломленного доктора, и сам было бросился к упавшему, но его удержали на месте Баргузин и Саша.
— Пустите меня! — бился в руках друзей поручик, и слезы катились по его лицу. — Он жив! Ему нужно помочь!..
Лишь после того, как медик, долго колдовавший над телом, поднялся и отрицательно покачал головой, руки друзей разжались…
Не в силах смотреть на безжизненную куклу, еще несколько минут бывшую полным сил человеком, Александр отвернулся и пристально, словно это могло что-то изменить, уставился на бело-рыжих животинок, вернувшихся к своему мирному занятию. Им, бесконечно добрым и мудрым в своей простоте созданиям совсем не было дела до человеческих страстей.
«Финита ля комедиа… Финита ля комедиа… — как заезженная патефонная пластинка, крутилась в сознании одна и та же мысль. — Финита ля…»
* * *
Когда гроб опустили в могилу и все последние почести покойному были отданы, Александр решился наконец подойти к давно примеченному им Вельяминову-старшему.
Камергер был внешне спокоен и, как обычно, величав. Несмотря на годы, он сразу же понял, с кем ведет разговор, стоило Саше представиться.
— А-а, молодой Бежецкий, — улыбнулся Платон Сергеевич запавшим ртом, собрав миллион добрых морщинок вокруг выцветших глаз. — Митенькин дружок… Так вот за кого хлопотал он, добрая душа. Орел, орел… Как, впрочем, и все Бежецкие. Знавал я хорошо еще деда твоего, Георгия Сергеевича, Сашенька… Ох, бывало, в молодости… Как он, кстати?
— Скончался дедушка. В прошлом году.
— Помер? Й-й-эх, Георгий, Георгий… Он ведь помладше был. Я уж думал, что опережу его…
— Платон Сергеевич, — опустил голову поручик. — Каюсь…
— В чем, голубь? — искренне удивился старик.
— Это ведь из-за меня… Из-за меня Дмитрий стрелялся. Я виноват.
— Ты? — старый камергер покачал седой головой. — Нет, Сашенька… Ни в чем ты не виноват. Он такой был, племянничек мой — всем на свете помочь хотел, за всех хлопотал, за всех вступался… О себе не думал. Везучий, мол, я, всегда твердил. Но сколь такое везение длиться может? Терпел Господь, терпел да и прибрал душу ангельскую… Ему там, — узловатый палец указал в безмятежно-синие небеса, — ангелы ох как нужны.
Два человека, молодой и старый, помолчали, думая каждый о своем.
— Так что не кори себя, поручик, — твердо сказал князь. — Сам он свой путь выбрал. А ты живи. И за себя живи, и за него. И, главное, мстить не вздумай. Не наше это дело, не христианское — мстить… Месть — она, как ржа, душу разъедает. А душа у тебя, по глазам вижу, чистая. Как у Митеньки…
Старый князь резко повернулся и, не прощаясь, пошел, тяжело опираясь на палку, к нетерпеливо поджидающей его группе военных и штатских, столпившихся у сияющих лаком и никелем дорогих авто. Александру показалось, что в самый последний момент он заметил слезинку, пробирающуюся вниз по изборожденной морщинами щеке старца…
На поминки ехать совсем не хотелось, но молодой человек не мог отказать в последнем долге покойному другу. Помедлив, он подошел к одному из автобусов с траурными креповыми лентами вдоль бортов. Свободных мест оставалось не так уж и много, и Саша, вежливо извинившись за вторжение, присел на кресло рядом с никак не отреагировавшим на его появление ветхим старичком в вицмундире прошлого царствования. Реликт алексеевской эпохи мирно посапывал, опустив подбородок на руки, скрещенные на рукояти массивной трости, и поручик от нечего делать принялся исподтишка разглядывать соседей: сплошь дам и господ в возрасте.
Оно и понятно — не засвидетельствовать свое почтение, пусть и таким образом, влиятельной фамилии было недопустимо. Молодежь беспечна — где им думать о карьере за балами и вечеринками, а ну как кто-нибудь из вельмож приметит отсутствие за поминальным столом представителя клана каких-нибудь Таращеевых? И так-то небогаты и не обласканы, а тут еще…
Сие Саша узнал, уловив часть разговора пожилой пары, сидящей через проход. Вернее, монолога, который дородная матрона с усиками над верхней губой громким свистящим шепотом вела на ухо худому мужчине в полосатой тройке, обреченно замершему рядом, словно суслик перед удавом.
Поймав косой взгляд дамы, Александр смущенно улыбнулся, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, прикинувшись дремлющим, но тут же в уши вполз вкрадчивый шепот сзади:
— Представляете, Олимпиада Тихоновна? Этот плейбой Вельяминов…
— Господь с вами, Амалия Генриховна! Какой же он плебей? Род Вельяминовых от самого Рюрика происходит…
— Разве можно быть такой деревенщиной, дорогая! Плейбой, а не плебей. Слово такое английское.
— Английское?
— Тиш-ше!..
Позади замолчали, и Саша действительно начал задремывать — сказались волнения предыдущих дней, но старым сплетницам молчание, похоже, было хуже смерти.
— Не от Рюрика Вельяминовы род ведут, — сплетница оказалась хорошо подкованной в генеалогии. — А от королевича какого-то варяжского.
— А разве Рюрик…
— Не о том речь, Олимпиада Тихоновна, — не стала углубляться рассказчица в корни родословного древа Вельяминовых. — Молодой князь, оказывается, весь в долгах, как в шелках был!
— Да не может быть!
— Может, Олимпиада Тихоновна, еще как может! Говаривала мне Наталья Петровна Горемыкина, а той — Елена Ксенофонтовна Чугуева, а той — экономка княжеская, что задолжал молодой Вельяминов барону Раушенбаху многие тыщи.
— В карты проиграл? — ахнула вторая сплетница. — Вот и Петенька мой, Амалия Генриховна…
— Вы в уме, Олимпиада Тихоновна? Кто ж в карты триста тыщ проигрывает?
— Триста тыщ?
— Кабы не боле! И особняк, говорят, заложен, и имение…
— Что ж за барон такой?
— Раушенбах? Парвеню, милочка, обычный парвеню.
— Тоже аглицкое слово? — робко поинтересовалась Олимпиада Тихоновна.
— Как же! — фыркнула ее собеседница. — французское.
— А что означает?
— Из грязи в князи — вот что означает. Со свиным рылом — в калашный ряд. Дед этого Раушенбаха сивухой в придорожном шинке под Жмеринкой торговал, а этот — поди ж ты! Барон!
«Так Митя был должен крупные суммы? — взволновался Бежецкий. — Почему же он ничего не сказал мне?..»
— Извините, сударыни, — обернулся он назад. — Я случайно услышал, что мой друг, князь Вельяминов, был должен…
— Как не стыдно подслушивать чужие разговоры! — насупилась рыхлая бесцветная бабища в чепце: Саша опознал по голосу ту, что называли Олимпиада Тихоновна. — А еще офицер!
— Мы с незнакомыми мужчинами не разговариваем, — кокетливо поправила шляпку худенькая молодящаяся женщина — наверное, Амалия Генриховна.
— Поручик граф Бежецкий, — торопливо встал и неловко прищелкнул каблуками в тесном проходе Александр. — Простите за вторжение в вашу интимную беседу, сударыни, но покойный Дмитрий Аполлинарьевич действительно был моим близким другом и сослуживцем… в прошлом.
— Ах, вы служите в гвардии? — восторженно всплеснула сухонькими ручками стареющая кокетка. — Боже мой, как романтично!
— Служил, — несколько смутился молодой человек. — Переведен в армию.
— Наверняка роковая любовь? — Амалия Генриховна стрельнула глазом. — Только послушайте, Олимпиада Тихоновна, — толкнула она острым локтем свою дичащуюся до сих пор подругу. — Как интересно!
Автобус наконец тронулся с места, и Саша, извинившись, вынужден был присесть. Но симпатии двух подруг уже были на его стороне, и пока экипаж, следуя в недлинной колонне, неторопливо добирался до места, словоохотливые кумушки (вернее, одна) поведали ему всю грустную историю разорения молодого Вельяминова…
Но сюрпризы, на которые оказался щедр этот печальный день, для него не закончились…
* * *
— Саша…
Александр обернулся и замер: рядом, совсем близко, стояла та, о ком он грезил в горячечных снах. Та, что казалась ему ангелом небесным… И поступила так жестоко.
— Здравствуйте, Анастасия Александровна, — как мог сухо поприветствовал он девушку, хотя вся душа его рвалась сейчас к ней. — Великолепно выглядите сегодня, — ничего банальнее придумать было нельзя.
Действительно, Настя, не виденная им полтора года, расцвела. Она и раньше казалась ему эталоном красоты, но тогда он и не подозревал, что роза, бутон которой ему некогда повезло созерцать, превратится в прекрасный, ошеломительной прелести цветок.
«И этой богине ты, жалкий, намеревался стать парой? — с горечью подумал молодой человек. — Мечтатель! Ты и в подметки не годишься тому счастливцу, до которого она снизошла…»
— Я надеялась найти тебя здесь, Саша. — Настя словно не замечала впечатления, произведенного ею на некогда любимого человека.
— Разумеется, — пожал плечами офицер. — Покойный был моим другом. Если вы не забыли, Анастасия Александровна, именно он нас когда-то познакомил, — не удержался он от сарказма.
— Я ничего не забыла, Саша. — Девушка протянула руку, но не донесла до Сашиной нескольких миллиметров и опустила. — Я все помню…
Повисла неловкая тишина. На них уже начали оглядываться, деликатно перешептываясь, и Бежецкий, как мог беспечнее, постарался прервать паузу:
— Как поживает ваша матушка, Анастасия Александровна? Помогли ей карлсбадские воды?
Настя как-то диковато глянула на него широко открытыми глазами, а потом отвернулась.
— Мама умерла, — каким-то безжизненным, механическим голосом произнесла она. — Еще в ту осень. Сразу после нашей…
Плечи ее вздрогнули, и Саша понял, что девушка плачет.
Шепотки за их спинами стали громче, и тогда он мягко, но непреклонно взял ее под локоть — Настя не сопротивлялась — и вывел на улицу…
* * *
— Австрийские врачи говорили, — Настя, доверчиво положив руку ему на рукав, шла рядом с Александром: слезы, которые он ощущал на руках, неловко промокая ее мокрые щеки своим платком в укромном углу сада, словно сломали меж ними стену, еще несколько минут назад казавшуюся несокрушимой твердыней, — что она совсем не мучилась. Болей почти не было, она просто таяла, как свеча… Чтобы в один прекрасный день растаять совсем… Ее нашли мертвой утром в постели, с улыбкой на губах. Мне кажется, что она была счастлива в тот миг, когда обрела покой. Я тоже хотела бы умереть вот так — с улыбкой…
— О чем ты говоришь, Настя? — пытался спорить он: намерение оставаться с ней на «вы» давно растаяло без следа. — Какая смерть?
— Обычная, Саша, — грустно улыбалась девушка. — Та, которая придет за каждым из нас в свое время… Маму похоронили там, в Австрии, — продолжала она. — Она столько времени провела в Карлсбаде, так полюбила этот красивый уголок, что папа не счел возможным разлучать ее с теми местами, где она хоть ненадолго была счастлива. Разбирая ее вещи, мы нашли столько акварелей, написанных ее рукой… Когда-нибудь я покажу тебе их.
— Я не знал, — пробормотал он, отвернувшись. — В то время я только начинал службу на новом месте…
— Я писала тебе, — кивнула Настя. — Но все письма возвращались назад нераспечатанными. И я поняла, что ты забыл меня. Это немудрено: новые друзья, война, опасности… Говорят, ты был ранен?
— Ерунда. Скорее контузия, чем ранение.
— Ты обманываешь меня, — еще одна грустная улыбка. — Разве за ерунду награждают орденами? Я не особенно разбираюсь в наградах, как и любая женщина, но все-таки знаю, что такой вот крест с мечами, как у тебя, — очень высокая награда.
— Ты преувеличиваешь, — смутился поручик и попытался сменить тему. — А что твой суженый?
— Кто? — искренне удивилась девушка.
— Барон Раушенбах. Вы, помнится, с ним должны были быть помолвлены в тот день… — Он чуть было не ляпнул: «Когда я чуть было не застрелился», но вовремя спохватился: — Когда я принял решение о переводе в армию.
— Помолвка не состоялась, — пожала плечиками Настя. — Да и не до того мне было. Нам с папой сообщили о смерти мамы за два дня до намеченного срока, мы в спешке вылетели в Прагу первым же рейсом… А по возвращении… В общем, у папы был с ним разговор один на один, и Раушенбах взял свое предложение руки и сердца обратно. — В словах девушки сквозила неприкрытая ирония. — Хотя это далось ему нелегко.
— И ты… — Сердце молодого человека билось часто и неровно, будто у бегуна, завершающего марафон.
— Я писала тебе. Папа даже пытался как-то связаться с тобой через военное министерство, но его тоже подвело здоровье. Сердечный приступ. Он уже в порядке, но врачи запрещают ему чрезмерные нагрузки, и он подал в отставку этой осенью. Сейчас он все время проводит в нашем имении, решил взяться наконец за хозяйство, уволил лентяя управляющего… У нас ведь по-прежнему дела не так хороши — мамина болезнь сильно подкосила финансы нашей семьи… Говорят, — она с улыбкой приблизила свое лицо к его лицу, хотя никто не мог их услышать здесь, в пустынной алее, и он замер, почувствовав ее дыхание на своей щеке, — им интересуются все окрестные вдовушки и мамаши девиц на выданье…
Она щебетала что-то беспечное, а он все никак не мог решиться и задать вопрос, волнующий его сейчас больше всего на свете. Наверное, шагнуть из укрытия под шквальный огонь и то было бы легче.
— Настя, — с огромным трудом выдавил он наконец, вожделея и одновременно страшась ответа. — Ты свободна сейчас?
«Да! — мечтал услышать он. — Да, я свободна, Саша! Я ждала тебя все это время, и теперь, когда между нами никого и ничего не стоит, давай начнем все сначала!..»
Ему даже казалось, что он уже слышит эти слова воочию, но…
— Нет, Саша, — спокойно, даже чересчур спокойно, ответила Настя, не отводя глаз. — Ты опоздал. Я помолвлена.
Мир, минуту назад казавшийся молодому человеку незыблемым и прекрасным, дал трещину и осыпался уродливыми обломками…
