Глава 4. Новый Царь

Бой вокруг Главного Штаба продолжался. Атакующие довольно быстро отошли от шока первых минут схватки и предприняли обходные маневры, атакуя здание с разных сторон. Они небольшими отрядами нащупывали бреши в обороне верных Михаилу войск, умело использовали особенности столичной застройки и применяли соседние улицы для переброски сил с одного участка противостояния на другой, благо сражение не имело сплошной линии фронта и представляло собой лишь сочетание отдельных перестрелок местного значения.

Собственно удержать весь гигантский комплекс, с его десятками сообщающихся зданий, кучей внутренних дворов и переходов, силами одной роты верных присяге войск было практически невозможно, и Ходнев прекрасно осознавал, что будь у нападавших больше сил, то подчиненным генерала пришлось бы туго. Да, что там пришлось бы, если все и так было довольно кисло и без прибытия к противнику дополнительной поддержки.

Так мятежники, практически не встретив сопротивления, заняли министерскую половину комплекса и теперь строения, относящиеся к Министерству иностранных дел и Министерству финансов, были в их руках. Впрочем, оборонять их наличными силами Ходнев и не пытался, приказав оставить ту часть комплекса и защищать только собственно сам Главный Штаб.

Но и здесь положение было довольно неприятным. Оборона почти трехсотметровой стены вдоль Невского проспекта сама по себе была делом не шуточным, а с учетом того, что пулеметные команды "Льюисов", установленных напротив выходов к зданию улиц Гоголя и Морской, постоянно находились под прицельным обстрелом из окон и чердаков домов, расположенных по другую сторону проспекта, так и вовсе архисложным. Естественно, особо яростным обстрел становился в те минуты, когда мятежники предпринимали очередную попытку пробежать три-четыре десятка метров до стены Главного Штаба для того, чтобы закидать окна гранатами. И уже пару раз им такая операция удавалась, и обороняющимся стоило немалых усилий восстановить контроль над этими участками здания.

Ходнев не сомневался в том, что стоит мятежникам получить подкрепление, и положение осажденных станет практически безнадежным, поскольку захват хотя бы одной части здания станет лишь вопросом времени. А дальше все перейдет в стадию боев в коридорах и переходах, перестрелок из-за углов, и кровавой свалки рукопашных схваток. При таком развитии событий надежно удерживать внешний периметр будет практически невозможно.

Лишь одно вселяло надежду — план переворота явно строился на внезапности, а не опирался на большие силы. А значит, у мятежников сил явно немного и удерживать Зимний дворец, Адмиралтейство, Министерства иностранных дел и финансов, да еще и вести осаду Главного Штаба им все же непросто. Кроме того, генерал не сомневался в том, что даже если другие запасные полки вновь примутся бузить, то они вряд ли кинутся на штурм, а, скорее всего, предпочтут "бороться за свободу" в другом, значительно более безопасном месте.

Мимо Ходнева пронесли носилки с очередным раненным. Генерал спешно направился к их главной стратегической позиции на углу Невского и Морской. Три десятка преображенцев рассредоточившись по разным комнатам и этажам, вели оружейный и пулеметный огонь по улице и соседним зданиям, сами, в свою очередь, постоянно подвергаясь обстрелу со стороны здания Министерства финансов и зданий по другую сторону проспекта.

— Доложите обстановку! — крикнул Ходнев Сафонову.

— Смею доложить, ваше превосходительство, что дела наши настолько плохи, что впору удивляться, что мы еще живы! — улыбка на перемазанном лице штабс-капитана, впрочем, говорила о том, что руки тот еще не готов опускать и все еще старается держаться бодрячком. — Думаю, что не пройдет и четверти часа, как начнется генеральный штурм. Нам срочно нужны еще люди и хорошо бы еще пару пулеметов! И это хорошо еще, что у мятежников нет пока артиллерии!

— Типун вам на язык, штабс-капитан! Добро! Постараюсь выкроить! — прокричал Ходнев, прекрасно понимая, что снимать-то людей фактически больше неоткуда и надежда лишь на то, что успеют подойти юнкера Николаевского кавалерийского училища и ударят в тыл мятежникам на этом участке. Других надежд у генерала Ходнева уже не было, поскольку их оборона была растянута до предела, было много убитых и раненных, да и несколько пулеметов уже вышли из строя ввиду усиленной стрельбы и перегрева стволов.

Тут к генералу подбежал его денщик Яков Майзаков и протянул сложенный лист бумаги.

— Ваше превосходительство, насилу сыскал вас. Генерал Батюшин искал вас и велел срочно вам передать, если я найду первый…

Ходнев спешно развернул записку.

— Князь, вы меня очень обяжете, если прекратите запирательство и со всей возможной откровенностью расскажете мне о заговоре и о своем участии в нем.

Я холодно смотрел на полковника князя Аргутинского-Долгорукова, который под моим взглядом окончательно поник и как-то даже сжался, словно кролик, завидевший удава. И рад бы стремглав бежать, но понимает, что все пропало, вариантов нет, а есть только гибель. Понимает, но хорохорится из последних сил, пытаясь убедить себя, что если сделать вид, что все хорошо, если закрыть очи и спрятаться под одеялом, то минует его беда, отведет свои страшные гипнотизирующие глаза удав, и снова он станет скакать по зеленой лужайке и будет все чудесно.

Не будет.

— Итак, князь? — спрашиваю я с видимым раздражением, — Не заставляйте меня ждать.

Аргутинский-Долгоруков верноподданнически выпятил глаза и заблеял:

— Ваше Императорское Величество, не ведаю я ничего! Оговорили меня враги и завистники, напраслину навели, а я, Ваше Императорское Величество, всегда был, есть и буду, верным слугой Престола Всероссийского, и я, и предки, и дети мои, всегда и во всем…

Князь продолжал горячо лепетать, но я его уже не слушал. Его оправдания меня не интересовали, а делиться информацией он явно не спешил, очевидно, полагая, что еще не все потеряно и позапиравшись некоторое время а, возможно, даже посидев немного в какой-нибудь Петропавловской крепости, он выйдет сухим из воды при любом раскладе, кто бы ни оказался на Престоле в результате. Именно такую стратегию поведения на допросе он выбрал и четко ее придерживался, что называется, включив дурачка и уйдя в несознанку.

Но, к несчастью для князя, это был не допрос, а я был не следователь, и доказывать мне никому ничего не нужно было. Собственно желание побеседовать с Аргутинским-Долгоруковым возникло у меня ввиду некоторой организационной паузы, когда мое личное вмешательство лишь мешало бы процессу. Кутепов полным ходом взялся руководить военным округом, двигая войска, организовывая подкрепления и отдавая различные приказы с распоряжениями. Генерал Маннергейм спешно формировал хотя бы видимость дивизии из разрозненных рот Преображенского и Павловского запасных полков Лейб-гвардии, готовясь выдвинуться на помощь осажденному Главному Штабу. И в этих вопросах вовсе не требовалось Высочайшего присутствия и глубокомысленного многозначительного надувания щек.

Не желая быть пятым колесом в телеге, которым обычно и является любое высокое начальство среди занятых реальным делом людей, я, в то же самое время, не страдал той щепетильностью, которая, вероятно, полагалась бы мне по происхождению и положению. Впрочем, тот же Петр Первый ярко продемонстрировал, что и Императоры вполне могут себе позволить Высочайший допрос с дыбой, да головы мятежникам могут при необходимости рубануть собственноручно.

Именно поэтому я затребовал от штабс-капитана Брауна доставить пред мои ясны очи князя Аргутинского-Долгорукова, рассчитывая некоторым образом повторить мои прошлые душеспасительные беседы, которые ранее вернули верноподданнические чувства Лукомскому и тому же добрейшему моему дядюшке Сергею Александровичу. Да и вообще возникло острое желание препарировать данный экземпляр, раз уж представилась такая возможность. Высочайше препарировать не отдавая все на откуп всяким трибуналам и следователям. И пусть дыба не входила в мои планы беседы (оставим этот чудный инструмент моим царственным предшественниками типа Петра Великого), но не входила она в мои планы, как я уже сказал, вовсе не из-за моей цивилизованности и прочего гуманизма. Просто не верил я в эффективность такого метода в данной ситуации. Да и методов экспресс-допроса я знаю поболее, чем просто дыба.

Например, доброе слово.

Дождавшись паузы в нескончаемом потоке верноподданнических причитаний и жалоб, я, наконец, двинул вперед свое "доброе слово".

— Князь, вы меня утомляете.

Аргутинский-Долгоруков, сбившись на полуслове, замолк и часто заморгал, явно не зная как поступить в такой ситуации. Что ж, внесем ясность.

— Возможно, вы, князь, еще не осознали, что собственно происходит. Это не допрос и я не следователь. При отстранении вас от командования, вам было выдвинуто ряд тяжелых обвинений. Но, возможно, возможно, — повторил я, подчеркивая это слово, — я не совсем разобрался в ситуации и не понял двигавших вами мотивов. Вывод о вашем участии в заговоре, возможно, строится на неверном предположении, что вы, князь, являетесь активным заговорщиком, замыслившим мятеж против своего Государя…

Полковник усиленно замотал головой, не решаясь, впрочем, перебивать Императора словами.

— …но ведь, могло и так случиться, что вы лишь втирались в доверие к мятежникам, собираясь, как и положено верному подданному, сообщить о заговоре и заговорщиках своему Государю. А в этом случае, ваша вина лишь в том, что вы не донесли о мятеже вовремя. Но ведь вы хотели, не так ли князь?

Тот замер, не решаясь сделать следующий шаг, и тоска в его глазах говорила без слов о том, что он прекрасно понимает всю отчаянность сложившегося положения. Придется замеревшую фигуру подтолкнуть, ибо некогда мне церемонии разводить. В конце концов, я тут не психоаналитик и оплата у меня не почасовая.

— Впрочем, вероятно у меня сложилось превратное мнение о ваших намерениях, и я зря потратил на вас время. А время Императора, это, мой дорогой князь, самое дорогое время на просторах нашей благословенной Империи. Так что удешевим процесс, ведь целая бригада следователей и прочих мастеров развязывать языки явно обойдется России значительно дешевле. Посему, прощайте, князь. Приятного вам допроса.

Я встал, но тут Аргутинский-Долгоруков буквально сполз на колени и затараторил, выпучив от ужаса глаза:

— Государь! Я все, все скажу, Государь! Ваше Императорское Величество, не велите казнить, я все что знаю — расскажу, никакую вину не утаю, все как есть скажу!

Усаживаюсь в кресло и устало гляжу на молящего полковника.

— Что ж, князь, вот вы и отняли еще минуту у самого занятого человека в России. Но я вам даю кредит еще на пять минут, за которые вы должны доказать, что ваши показания будут достаточно ценны, для того, чтобы я не пожалел о потраченном на вас времени…

Томительно тянулись минуты, с большим трудом скапливавшиеся вместе нехотя прибавляясь одна к другой. Тяжелые минуты, с буквально ощущаемым надрывом, сливались в час, затем во второй, в третий…

Тягостная атмосфера буквально пропитала весь Таврический дворец. В гулкой тишине коридоров, в пустоте темных залов и даже в затемненном закутке гардеробной — всюду разлилось вязкое болото скрываемого от других страха, иногда маскируемого демонстративной бравадой, однако, чаще всего, сил у пребывавших во дворце не хватало даже на подобную демонстрацию.

Порфирий Матвеевич за долгие годы службы гардеробщиком повидал в Таврическом дворце всякое. Были и торжественные заседания, и светские балы, и праздники. Был и траур. Всяких людей видел старый служака, но, пожалуй, никогда он еще не видел такого отчаяния, которое наполнило дворец этой ночью. Даже в дни недавней смуты и революционного разброда, не довелось ему становиться свидетелем подобного накапливающегося ужаса в глазах тех, кого еще вчера полагалось считать образцом удачливости и успешности, мерилом собственного достоинства и демонстрацией значимости.

Он смотрел в согбенную фигуру удалявшегося по коридору Милюкова, но лишь дождавшись, когда тот скроется из поля зрения, позволил себе тихо крякнуть.

— От оно какая жизть-то настала. — пробурчал старик едва слышно, покачав головой. — Разве ж так оно должно быть-то? Деют не приведи Господь что, а потом маются с революциями-то своими, прости Господи!

Милюков же тем временем уже подходил к залу, где вот уже который час заседали члены Временного Комитета Государственной Думы. Впрочем, слово "заседали" в данном случае скорее было синонимом не делового совещания или собрания, а томительного сидячего ожидания событий.

Хотя, как Милюков увидел, войдя в зал, сидели далеко не все, а если и сидели, то далеко не всегда на стульях и в креслах — многие, словно какие-то гимназисты, а не уважаемые парламентарии, сидели на подоконниках или подскакивали в нервном напряжении, то вставая, то снова усаживаясь, но лишь для того, чтобы через пару минут вновь вскочить и бесцельно побродить словно хаотически движущийся резиновый мячик.

Когда дверь открылась, на Милюкова сразу уставилось несколько десятков напряженных глаз, которые пытались прочесть на его лице какую-то новость, которую мог он узнать за пределами дворца.

— Есть какие-то новости? — быстро спросил князь Львов.

— Увы, господа, я в таком же неведении, как и вы. — Милюков покачал головой и тихо направился к своему месту за столом.

Замершие было заседатели, утратив интерес к Павлу Ивановичу, вновь вернулись к своему томительному занятию, и зал вновь превратился в разновидность растревоженного улья.

Милюков сумрачно смотрел на хорохорящихся членов вновь созванного Временного Комитета Государственной Думы и членов нового правительства, и ловил себя на мысли, что за последние часы он лишь укрепился в желании оказаться отсюда как можно дальше. И уж точно вернулся он сюда зря.

Первым тревожным звоночком стал для него внезапный отказ Шульгина прибыть на заседание ВКГД, сославшегося на плохое самочувствие. Это известие обеспокоило Павла Николаевича, но все же ни к каким решительным действиям не побудило.

Вторым (и главным) моментом, рушащим все предприятие, было сообщение о том, что Михаила захватить в Зимнем дворце не удалось и где он — неизвестно. И хотя генерал Крымов уверял депутатов в том, что фактически Михаил низложен и в данный момент его обнаружение во дворце лишь вопрос времени, это обстоятельство очень испугало собравшихся. Да так испугало, что начали раздаваться голоса о том, что хорошо бы данное историческое заседание перенести на утро, в виду позднего времени и всеобщей усталости.

Всеобщего испуга добавило последующее сообщение о том, что Таврический и Зимний дворцы остались без телефонной связи, а телеграммы больше не принимаются. Это значило, что Глобачев принял сторону Михаила и принимает меры по противодействию мятежу. А бывший начальник петроградского охранного отделения вовсе не слыл человеком глупым и легкомысленным, не видящим тенденций момента и текущей ситуации. А значит, он что-то такое знает, о чем не в курсе в Таврическом дворце.

Кроме того, очень настораживал тот факт, что ненавистный многими Петросовет, неожиданно свернул всю свою деятельность в Таврическом дворце и спешно перешел на нелегальное положение, обрывая связи и вообще рубя все концы.

Ну, а продолжающаяся, точнее усиливающаяся в стороне Дворцовой площади перестрелка говорила о том, что ничего еще не кончилось впереди все то, что в театральных постановках именуют кульминацией.

— Что ж, князь, я вас выслушал и очень надеюсь, что вы ничего не забыли и ничего не напутали, ведь от вашей памяти и сообразительности зависит очень многое. Например, ваша собственная жизнь, судьба вашей семьи и всего вашего рода. Я готов простить заблудших и раскаявшихся, но тех, кто рискнет обмануть меня или пренебречь чудом Высочайшего прощения ждет крайне печальная судьба. Помните об этом. До суда побудете под домашним арестом. Я надеюсь, что на судебном процессе вы подтвердите под присягой все, что мне сейчас рассказали. После чего я позволю вам выйти в отставку с мундиром и пенсией по состоянию здоровья. Идите, полковник.

Бледный князь Аргутинский-Долгоруков откланялся и вышел на деревянных ногах, сопровождаемый солдатами конвоя. В дверном проеме тут же возник штабс-капитан Браун и осведомился о том, будут ли распоряжения. Я повелел обеспечить тройную охрану князя и сообщил Брауну, что тот отвечает за безопасность князя собственной головой. Тот козырнул и испарился, а я же погрузился в думы тяжкие и безрадостные.

А чему радоваться? Вот как мне разгрести эти Авгиевы конюшни предательства, если за последние годы неучастие высших сановников и генералов в каких-нибудь заговорах и интригах было практически уже каким-то признаком дурного тона? О чем можно рассуждать, если в столичных светских салонах разговоры о новом заговоре обсуждались так, словно это не государственная измена, а очередная интрижка на стороне известного в свету ловеласа? Ну, да, пикантно, слегка неприлично, но очень романтично и интересно!

Был ли хоть один генерал или сановник, который хотя бы не присутствовал при подобном разговоре? Присутствовал и, не то что не доложил куда следует, но и даже не возмутился? Даже не знаю. Ведь отказ от участия в конкретном заговоре нередко вовсе не означал какой-то особенной принципиальности и патриотизма, а мог лишь свидетельствовать о том, что данный персонаж участвует в другом заговоре или принадлежит к другой партии.

Причем под словом "партия" здесь следует понимать не каких-нибудь кадетов или там, к примеру, большевиков, вовсе нет. Партии в высшем обществе были совсем другими — "английская", "французская", "американская", "германская", "центральнодержавная", "землевладельческая", "земгоровская", "великокняжеская", "масонская" (точнее "масонские") и множество других, которые только тем и были заняты, как урвать кусок побольше, занять место получше и оттеснить от корыта конкурентов. Если не все из них, то многие получали деньги из-за границы, продавая интересы своего Отечества оптом и в розницу. А те кто не получал деньги из-за рубежа вполне мог получить их и от "отечественных меценатов и просвещенных людей".

Нет, нельзя сказать, что все русское офицерство было заражено плесенью интриг и измены, но чем выше поднимался военный по карьерной лестнице, тем труднее было ему удержаться от участия в подобных "обществах", поскольку получить теплое место без протекции было практически невозможно. Особенно этому были подвержены офицеры Лейб-гвардии, и, разумеется, в первую очередь те, кто служил в столицах и был вхож в свет.

В общем, единственная причина, по которой все как-то продержалось аж до февраля 1917 года, была, быть может, лишь в том, что все эти "общества по интересам" отчаянно интриговали друг против друга, стараясь ослабить конкурентов и взобраться на вершину самим.

Знал ли об этом Николай? Безусловно. Все подобные организации были под колпаком Охранного отделения и царю регулярно поступали доклады с указанием имен, мест и обсуждавшихся тем. В этом нет никаких сомнений, и не нужно думать, что эффективные спецслужбы появились лишь при Сталине.

Но в отличие от Николая Кровавого Иосифу Виссарионовичу хватило решимости предпринять меры по выпалыванию всей это фронды с отправкой всех этих напыщенных индюков в расстрельный подвал или на стройки народного хозяйства. А Николай предпочел не делать ничего, опасаясь расшатать ситуацию во время ведения войны. Впрочем, он и до войны ничего такого не предпринимал, по своему обыкновению надеясь, что все само как-то устроится и рассосется.

Да и не был он морально готов рубить головы ближайшей родне и прочим заигравшимся. Готов ли я? А у меня нет других вариантов просто.

Из того, что поведал мне перепуганный Аргутинский-Долгоруков вырисовывался прекрасный политический процесс в духе сталинских процессов 1930-х годов, с прессой, в том числе и иностранной, подсудимыми, государственными обвинителями и прочими элементами шоу. Нет, понятно, что князь Аргутинский-Долгоруков знает не так много, как мне бы хотелось, но он рассказал вполне достаточно для начала раскрутки дела.

А мы к этому подтянем Лукомского, который неделю назад "раскрыл" прекрасный заговор в армии, подключим дополнительные персонажи и будут участники заговора, фигурально выражаясь, украшать фонарные столбы Петрограда. А может и не фигурально. Подумаю я над этим.

— Вы уверены, полковник?

— Так точно, ваше превосходительство. — Слащев устало смотрел на генерала. — Мы осмотрели все наличные помещения дворца от подвалов до чердака. Михаила нигде нет. Как ни тяжело это допускать, но очевидно ему все же удалось покинуть дворец.

Крымов смерил полковника взбешенным взглядом и зашипел:

— Да вы понимаете, что говорите? Как узурпатор мог покинуть дворец? Мы же получили сигнал прямо из дворца в то время, когда Михаил находился в Императорской Библиотеке на совещании, которое, естественно, сам же и проводил! Не прошло и четверти часа с момента сигнала, как дворец был оцеплен со всех сторон!

— Однако же, — возразил Слащев, — мы не можем так же найти и Кутепова, который был на том же совещании с Государем.

— С Государем? — переспросил генерал сверкнув глазами.

— С узурпатором, — спешно поправился тот. — Правда найден один из нижних чинов со свернутой шеей и на нем не было шинели. И было обнаружено открытое окно, с которого явно кто-то выпрыгнул на улицу. Исходя из собранных показаний и найденной генеральской шинели, смею предположить, что таким вот образом здание дворца покинул именно генерал Кутепов.

— Полковник Кутепов, Слащев! Полковник! — Крымов хлопнул ладонью по столу. — Мы не признаем никаких производств, которые были сделаны узурпатором! Не забывайте об этом!

Яков Александрович с трудом подавил раздражение и кивнул добавив:

— Это пока все, что нам удалось узнать, превосходительство.

Генерал Крымов заходил по комнате глядя в пол, каждый раз, резко разворачиваясь и стремительно шагая обратно. Наконец он поднял на полковника яростный взгляд.

— Полковник Слащев! Вы забываетесь! Я вижу в вас моральную неустойчивость и колебания! На каком основании вы ограничились лишь поверхностным осмотром помещений? Почему не были поголовно досмотрены раненные? В здании больше тысячи забинтованных с ног до головы, которых и мать родная не опознает, а вы тут заявляете, что Михаила не можете найти! Быть может, плохо ищете, полковник? Нет, вы именно плохо ищете! Я же приказывал вам, если потребуется, размотать бинты каждого и убедиться, что Михаила здесь нет! Я требую от вас полного выполнения моих приказов!

Слащев оправил мундир и твердо сказал:

— Прошу простить, ваше превосходительство, но я не стану этого делать.

Крымов ошарашено посмотрел на него и взорвался:

— Что?! Что вы сказали, Слащев?!

— Я не стану этого делать. Я боевой офицер, а не тюремный надсмотрщик. Я не буду унижать раненных героев войны подобными обысками и не стану отдавать подобные приказы своим подчиненным.

Генерал просто задохнулся от ярости и потянулся к кобуре.

— Да я вас…

Но ничего сказать он не успел — в комнату буквально влетел адъютант Крымова и с порога сообщил:

— Прошу простить, ваше превосходительство! Сообщение особой важности! Нашелся Михаил!

Генерал резко опустил руку от кобуры и, уже ликуя, спросил:

— Где он??

Адъютант мгновение помялся, но затем все же сказал:

— Он в казармах Преображенского запасного полка, ваше превосходительство. В настоящий момент полк с… — офицер запнулся, чуть не произнеся столь ненавидимый начальником титул Михаила и спешно поправился, — с узурпатором во главе выдвигаются в сторону Зимнего дворца…

"М.г. Дмитрий Иванович! К великой радости имел сейчас телефонный разговор с Государем. Е.И.В, повелел держаться до подхода основных сил Преображенского полка, в казармах которого он сейчас и располагается. Так что держитесь. Государь жив и во главе армии, а это главное! Ген. Батюшин".

Прочитав написанное, генерал Дмитрий Иванович Ходнев, снял папаху и с чувством перекрестился. Отвечая на пытливые взгляды окружающих он слегка дрогнувшим голосом произнес:

— Государь жив, господа. Государь идет нам на помощь.

Сафонов последовал примеру генерала и тоже перекрестился, а затем крикнул:

— Ура, братцы!

Громогласное ура полетело из окон Главного Штаба во все стороны, отражаясь от стен, увеличиваясь, множась эхом, вселяя веру и азарт в одних, и рождая тревогу и неуверенность в душах других.

Во всяком случае, отведенные Сафоновым четверть часа прошли, а генерального штурма так и не последовало. А спустя еще пять минут грохот боя зазвучал уже со стороны Министерства иностранных дел. Стрельба разгорелась и приняла ожесточенный характер, о ходе которого Ходневу было судить весьма затруднительно.

Но вот в отдалении на Невском стали видны перебегающие через проспект группы вооруженных людей. Некоторые из них останавливались и стреляли назад, куда-то вдоль набережной реки Мойки.

— Похоже, что мятежники отступают, ваше превосходительство. — заметил Сафонов.

Ходнев хотел что-то ответить, но тут откуда-то из-за Мойки послышался лихой свист, улюлюканье и цокот сотен копыт по заснеженной мостовой. Видимые из окна мятежники вдруг засуетились и стали разбегаться кто куда. Самые смелые или самые глупые попытались отстреливаться, но были буквально сметены конной лавой казаков, которые словно на учениях с рубкой лозы прошлись стальным гребнем по мятежным головам, оставляя за собой тела и расчищая себе путь к Дворцовой площади.

— Ну, что ж, Сафонов. Кажись все. Выстояли.

Ходнев устало уселся на патронный ящик и протер платком шею. Затем, оглянулся вокруг и сказал с чувством:

— Спасибо, братцы. Господь и Государь не оставили нас.

Я стремительно шел по коридорам Главного штаба. Похоже, что на сегодня отменяются все чинные вышагивания и церемонии. Только скорость, только темп, только опережение — именно в этом залог успеха. Отбросить с дороги все что мешает, перешагнуть через условности, решать неожиданно и масштабно, иначе поражение и гибель.

За мной почти бежали сопровождающие. Впереди звучали команды, солдаты в залах спешно строились для приветствия.

— Зрав-желав-ваш-имп-вел-во! — доносилось до меня, а я успевал лишь козырять и выкрикивать. — Здорово, братцы!.. Благодарю за службу!

И в ответ раскатистым громом неслось:

— Рад-старат-ваш-имп-вел-во!

Мне навстречу уже спешил Кутепов в сопровождении Ходнева и Батюшина. Подойдя на положенное расстояние, они перешли на строевой шаг и, остановившись, откозыряли.

— Ваше Императорское Величество! Ваш приказ выполнен, весь комплекс зданий Главного Штаба возвращен под полный контроль законной императорской власти!

— Благодарю вас, генерал!

Я пожал руку Кутепову. Затем обратился к Ходневу и Батюшину.

— Господа, выражаю вам свою Высочайшую благодарность за службу!

Выслушав предписанные уставом ответные слова, я крепко пожал руку генералам, а затем весело поинтересовался:

— Ну, что, господа? Как вы оцениваете ситуацию? Каково положение заговорщиков в настоящий момент?

— Положение их безнадежное, Ваше Императорское Величество! — Кутепов просто цвел от удовольствия. — Большая часть прибывших с фронта войск поднята по тревоге и уже выдвигаются на определенные планом развертывания места, беря под контроль все значимые точки и маршруты движения в городе. Юнкера и казаки приняли под охрану мосты и набережные, блокировав тем самым перемещение мятежников через реку и каналы. В запасные полки отправлены группы для записи во внутренние войска. Генерал Маннергейм сейчас ведет работу в казармах по обе стороны Литейного проспекта. Можно уже с уверенностью сказать, что мятеж в столице уже практически подавлен и с наступлением утра уже будем начинать мероприятия по выявлению и фильтрации зачинщиков и активных участников выступлений…

Я слушал генерала и, признаться, едва сдерживался, чтобы не начать улыбаться. Все напряжение этой ночи вдруг схлынуло с меня. Нет, не только и не столько слова Кутепова потешили мою душу. Я и сам чувствовал, что хотя еще захвачен Зимний и кто-то отстреливается из Адмиралтейства, что хотя еще находятся в лапах мятежников генералы Нечволодов и Иванов, хотя все далеко еще не кончилось, но все же наступил тот самый момент решительного и решающего перелома, когда впереди еще много труда, но уже ясно виден результат, когда уже есть понимание того, чем все закончится, когда дальше лишь дело техники, когда…

Тут я заметил приблизившегося генерала Глобачева и шагнул к нему навстречу, собираясь благодарить за службу, но тут в глаза мне бросилась явная тревога на лице министра.

— Что случилось, Константин Иванович?

Глобачев козырнул и мрачно произнес:

— Плохие вести, Ваше Императорское Величество. Великий Князь Николай Александрович, через телеграф Александровского дворца в Царском Селе объявил всей России, что вы принудили его к отречению за Цесаревича Алексея, в нарушение всех законов земных и божественных. В связи с этим, он заявляет о том, что вы, мой Государь, просто узурпатор, а законным Императором Всероссийским является его сын Алексей Николаевич…