Мартовская Ида

перечитывая классику

Русские писатели любят открытые финалы. Мужчина и женщина объяснились слишком поздно: они уже связаны узами брака, окружены тысячью других неодолимых препон. Им остается только тешить себя воспоминаниями и надеждами.

Таков рассказ Бунина «Ида». В финале герой витийствует перед приятелями в ресторане, пьет «за всех любивших нас, за всех, кого мы, идиоты, не оценили, с кем мы были счастливы, блаженны, а потом разошлись, растерялись в жизни навсегда и навеки и все же навеки связаны самой страшной в мире связью!» – а героиня и вовсе исчезает. Очевидно, возвращается к мужу, от которого отошла-то всего на пять минут, чтобы шепнуть герою: «Любила и люблю».

И мы, перевернув страницу, вздыхаем: «Ах! Ах, если бы…»

А почему, собственно, нет?

Представим себе, что описанная Буниным история Иды – вернее, история Иды и знаменитого композитора – все же получила продолжение.

Но перенесем действие в наши дни. Почему? Потому что писать продолжение «Иды» в тех, бунинских временах – значит сталкивать героев с войной и революцией. А это сильно влияет на сюжет. Так что пусть лучше будет наша безбурная современность. Пусть герой остается композитором, богатым и знаменитым. Пусть она остается молодой красавицей, но женой не молодого аристократа, откуда сейчас аристократы? – а женой молодого успешного бизнесмена, да еще с административной карьерой.

* * *

Итак, через пять лет они встретились в бизнес-лаундже аэропорта «Шереметьево».

Все было как в изначальном рассказе. Поздоровались. Она была прекрасна, свежа, молода, дорого и модно одета. Представила композитору своего мужа – элегантного, молодого, красивого. Композитор не знал его в лицо, но помнил фамилию, поскольку недавно было в новостях: новоизбранный губернатор крупнейшего региона пригласил его поработать своим «вице». Раскланялись, пожали друг другу руки, обменялись улыбками и любезными фразами: «О, как же, слышал, слышал!», «О, давно ваш почитатель!».

Иде неприятно было глядеть на спокойное и самодовольное лицо композитора. Чехов писал, что женщина всё простит: и измены, и грубость, и пьяную рожу, но вот бедности не простит. Плохо знал женщин наш великий писатель! И бедность простит женщина, но вот чего она точно не простит – это невнимания. Особенно когда ей двадцать лет, и она приходит в гости к своей старшей подруге, у которой знаменитый муж, и вот он-то на нее совершенно не смотрит. Подруга была сильно старше, лет на десять даже или чуточку больше, а подругами они стали, потому что вместе ходили на курсы дизайна. Подруга была замужем за известным и богатым композитором. Его песни звучали изо всех дыр, по радио, по телевизору, в ресторанах и машинах такси. Композитору было сорок восемь, у него было широкое простецкое лицо, доброе, но рассеянное. «Наверное, – зло думала Ида, – он думает только о своих песенках или гонорары подсчитывает». Ида с шестнадцати лет привыкла, что мужчины провожают ее глазами, делают ей комплименты, привстают в креслах, когда она проходит мимо, кидаются помочь снять пальто, ставят сушиться ее зонтик – и все это с выражением любовной алчности на лице. А тут: «Здравствуйте, Ида! Маша вас ждет. Что вы, как вы? Ну, слава богу. Да, да, спасибо, у меня все тоже слава богу. Ах, как вы милы, однако!» – с выражением бесчувственной вежливости.

Нет, Ида совсем не хотела отбивать мужа у подруги или заводить с ним любовную интрижку. Но обижало его полнейшее равнодушие к ней, такой молодой и свежей, с чудным цветом лица и фиалковыми глазами. Не деланое, не вынужденное его положением женатого мужчины, к жене которого приходит в гости красавица-подруга (фу, как пошло было бы с ней заигрывать!), а внутреннее, задушевное, искреннее безразличие, что было особенно обидно. Тем более что его жена Маша была не бог весть что. Небольшая, полноватая, с большой грудью и тонкой талией над широкими бедрами. «Как колбаса, перетянутая веревочкой», – думала Ида. Что он в ней нашел? Она пыталась выведать у Маши про ее родителей – ей показалось бы логичным, если бы ее отец был важной шишкой – но нет! Отец – подполковник строительных войск, мама – врач в медсанчасти какого-то завода. Маша простодушно показала их фотографии.

Странно. Впрочем, любовь зла. Но все равно неприятно, когда она смотрела на него из-под своих пушистых ресниц, склонив голову и чуть покусывая пепельную прядку, или когда она проходила мимо него, незаметно поворачиваясь спиной, чтоб он сзади увидел волшебное очертание ее шеи, плеч, талии, бедер и ног – эту, как говорили в старину, гитару ее фигуры, – а он никак не отзывался, ни взглядом, ни вздохом.

Эти воспоминания в один миг пролетели в ее голове, и она сказала сама себе: «А вот сейчас я его накажу. Я сделаю так, что он долго будет обо мне помнить!»

Она, как и написано в рассказе Бунина, сказала мужу: «Помолчи, Петрик, не конфузь меня!» – и попросила подождать, пока они с композитором погуляют по залу и немного поболтают. Они прошлись мимо кафе и киосков, она спрашивала о Маше, как она поживает, как живут общие знакомые, и ему вдруг на секунду показалось, что она ему очень нравится – но он резко отбросил это чувство, вернее, эту мысль. Ибо он сознавал, что тут всего лишь внезапное обаяние ее молодости, красоты и высокого положения. Они добрели до самого дальнего выхода на посадку, людей там не было, и вот тут Ида села в сетчатое пластиковое кресло, подняла на него свои фиалковые глаза и неожиданно, без передышки сказала ему: «А теперь, дорогой, ответьте мне еще на один вопрос: знали ли вы и знаете ли вы теперь, что я любила вас целых пять лет и люблю до сих пор?»

Композитор не знал, что сказать в ответ. Есть такие моменты, когда лучше молчать. Вот он и смолчал. А она встала, обняла его за шею и нежно и крепко поцеловала. Только и всего: поцеловала – и ушла.

Но этим вся эта история не кончилась. История только начиналась.

* * *

Композитор сначала подумал, что это какая-то чепуха, игра и вранье. Если она его на самом деле так любила, то она могла сто раз объявиться, дать знать, написать, позвонить, как бы случайно столкнуться в театре, в концерте, на приеме в посольстве. Кто мешал? Что мешало? Ида явно ему врала – но зачем? Загадка. Но женщина – тем более красивая, молодая и богатая – это всегда загадка. Композитор довольно улыбнулся этому своему открытию.

Вдруг ему стало очень приятно и лестно – оказывается, его уже пять лет любит юная красивая женщина, да к тому же жена важного и молодого, сравнительно с ним, человека. Композитору было уже пятьдесят три, его Маше – тридцать шесть, а Иде – всего двадцать пять, и она была положительно прекрасна. Допустим даже, что она врет. Допустим, она нарочно хочет его уколоть, огорчить – но ведь она именно так врет, именно об этом врет! Есть миллион способов огорчить композитора. Сказать что-нибудь небрежно-равнодушное о его творчестве: «Всё пишете? Всё песенки? Ну, дай вам бог!» Это было бы очень неприятно. Но вот что важно: она врет не о чем-нибудь, а о своей любви к нему. В каждом вранье есть доля вранья, только доля! Он стал вспоминать, как она приходила к ним в дом пять лет назад, вспоминал ее взгляды исподлобья, ее вспыхнувшие щеки, ее чудесную фигуру, которую она как бы показывала ему, поворачиваясь в профиль и спиной и на секунду замирая в дверном проеме.

Нельзя сказать, что ему так уж сильно захотелось с ней переспать. То секундное желание, которое посетило его во время их встречи в аэропорте, исчезло бесследно. Да и возраст, возраст! Однако он вдруг подумал, что вся ситуация сама по себе – так сказать, объективно! – подталкивает к тайному роману: ведь она не только красива, но она его любит, давно и крепко. Он уже почти окончательно поверил в это. Но нельзя было просто разыскать ее, позвонить и назначить встречу. Это выглядело бы непристойно. Дескать, «оказывается, вы меня любите, вот и хорошо; я тоже не прочь». На романтику надо отвечать романтикой, тем более в его возрасте и положении.

Сказано – сделано.

Он раздобыл ее телефон, позвонил и, сознавая, что говорит неправду, рассказал, что потрясен ее признанием и вынужден сказать, что это взаимно. Что он влюбился в нее пять лет назад, когда увидел впервые. Он описывал ее тогдашнюю, говорил о том, как мечтал со сладкой мукой обнять ее стан…

– Отчего же, мой дорогой, вы не подали мне хоть малейшего знака? – спросила она своим чудесным грудным голосом.

– Я боялся нарушить ваш покой. Ваше, уж извините за старомодность, нежное и чистое девичество, – он умел подпустить словцо.

– Ничего страшного, я была уже совсем взрослой, – сказала она. – Наверное, вы просто любили Машу. Одновременно со мной, но чуточку сильнее и по-мужски серьезнее, ответственнее, не так ли? Полагаю, вы ее любите и сейчас, верно?

– Нам надо встретиться, – сказал композитор.

– Вы не ответили на мой вопрос, – усмехнулась Ида.

– Нам надо встретиться, – повторил он.

– В самом деле? – смеялась Ида. – Это действительно нам надо? Именно нам обоим? Нам с вами? Или это просто вы так хотите? Уточните, прошу вас.

– Нам надо! – он стоял на своем.

Встретились.

Сидя напротив нее за столиком кафе, композитор вспоминал, как она приходила к ним в гости пять лет назад. Ему вдруг показалось, что уже тогда он хотел ее обнять, хотел поцеловать ее прелестную руку, что будто бы вспоминал ее, когда она куда-то исчезла. Хотя на самом деле он тогда о ней тут же забыл, как забывал о других Машиных приятельницах, которые появлялись и пропадали. Но он уже почти верил, что давно любил Иду и любит сейчас. Для того чтобы превратить это «почти» в окончательность, он понукал себя: «Ну вот, вот, вот какая она прекрасная, сама в руки идет!» – и смотрел на нее пристально и жадно.

Ида тоже смотрела на него очень внимательно. Она увидела в его лице ту самую любовную алчность, отсутствие которой так ее оскорбило пять лет назад. Кажется, она поверила, что он на самом деле зверски в нее влюблен и эта игра может закончиться интересно.

– Ну вот, мы встретились, и что теперь? – сказала она.

– В смысле?

– Здравствуйте! – она усмехнулась и пожала плечами. – Вы хотели со мной встретиться и сами не знаете зачем?

Кровь прилила к его лицу, и заломило в затылке, как всегда бывало в минуты бессильного гнева. Когда обещали дать «народного артиста России» и обошли. Когда дочь стала кришнаиткой и бросила институт. Когда в дорогущем синтезаторе вдруг намертво зависла программа. Тогда Маша меряла ему давление и давала таблетку капотена под язык.

– Знаю, – мрачно сказал он.

– Я тоже, – сказала она и посмотрела в окно.

Был первый месяц весны. То таяло, то подмораживало. На улице дворники чистили мокрый тяжелый снег.

– Я вообще-то умная, спокойная, даже расчетливая женщина, – сказала Ида. – Но иногда делаюсь глупа и порывиста, как мартовская кошка. Сдается мне, сейчас как раз так, – и она бросила руки на стол перед ним.

– Мартовская Ида! – сказал композитор, накрыв ее тонкие пальцы своими широкими ладонями, сжимая и гладя ее руки.

– Мартовская Ида еще не пришла, – сказала она и нервно засмеялась.

– Когда ты придешь? Куда ты придешь?

– Когда ты позовешь, и куда ты позовешь, – сказала она, тоже перейдя на «ты».

– Сегодня, – сказал он.

Она кивнула. Он отошел к стойке, расплатился за кофе, потом вышел из зала, прошел на рецепцию: они встречались в кафе на первом этаже гостиницы «Балчуг-Кемпински». Вернулся. Она поднялась из-за стола ему навстречу. Он помог ей надеть пальто. Они пошли к лифту.

Это было так скоро и поразительно, что композитор даже не понял, насколько это было хорошо. Он полежал на спине, потом приподнялся, сел в постели, посмотрел на нее. Ида лежала, накрывшись одеялом до ключиц. Он потянулся сдернуть этот покров, чтобы полюбоваться ее телом, очертания которого рисовались сквозь тонкое одеяло. Но она ухватилась за верхний край и сказала: «Нет». – «Но почему?» – «Нет, я сказала! Здесь слишком светло».

Боже, что за детские фокусы! Он слегка хмыкнул, встал и пошел умыться. Когда он вернулся – демонстративно голый, с широким туловищем и круглым животом, с короткими кривоватыми ногами, – Ида уже стояла посреди номера, плотно завернувшись в одеяло, придерживая его у шеи правой рукой, и держа в левой руке свою одежду. Композитор посторонился, пропуская ее в ванную.

Вернувшись совсем одетая, она обняла его, поцеловала и раздельно сказала, словно бы сама себя убеждая:

– Я тебя люблю. Я счастлива, что это наконец случилось. Я мечтала об этом пять лет. Спасибо, что ты такой решительный. Ты прекрасный. Мне хорошо с тобой.

– И мне, – сказал он, целуя ее в ответ.

– А сейчас мне пора. Не провожай меня.

* * *

Три дня композитор прожил в тумане воспоминаний об этом получасе, напрасно стараясь вытащить из памяти детали и подробности их первой поспешной близости. Жена Маша была в отъезде, слава богу. Она всегда простужалась в марте, сильно кашляла, поэтому он отправлял ее то во Францию, то в Грецию, пока не установится сухая весна. Он ждал, что Ида объявится. На четвертый день позвонил ей. «Аппарат абонента выключен». Еще через неделю Ида позвонила и сказала: «Нам надо встретиться». Он обрадовался, как влюбленный подросток.

Встретились в том же кафе. Легко поцеловав его в щеку, она сказала, взмахом руки отогнав официанта:

– Дело принимает забавный оборот! – и протянула ему узкий белый конверт.

– Позволь я сначала закажу хотя бы кофе, – сказал он.

– Тебе конфузно перед официантом? – засмеялась она и крикнула в глубину зала: – Два эспрессо!

На листе плотной, чуть шероховатой бумаги было написано от руки, крепким и четким почерком:

«Милая Ида!

Как ты знаешь, полтора месяца назад я принял предложение стать вице-губернатором Н-ского края. Тем самым я стал охраняемым лицом, и моя семья, то есть ты, – тоже. Поэтому мне стало известно, где и с кем ты была 14 марта сего года с 16.50 до 18.30. С печалью уведомляю тебя, что я более не могу быть твоим мужем, и освобождаю тебя от всех сопутствующих супружеству обязательств. По денежным и прочим имущественным вопросам, если у тебя есть ко мне претензии, свяжись с моим поверенным, господином Цехановичем Адрианом Францевичем, его телефон есть у тебя в списке.

С искренним сожалением, когда-то весь твой – Петр».

Официант принес две чашечки кофе и два стакана холодной воды.

Композитор смял конверт и ощутил что-то твердое. Там было обручальное кольцо мужского размера. Он повертел его, увидел, что на внутренней стороне написано «Ида».

– Петрик очень хороший, – сказала Ида. – Но любит красивые жесты… – Она одним глотком, по-итальянски, выпила свою порцию эспрессо. – Я свободна, мой дорогой, – и снова, как в прошлый раз, бросила руки на стол.

Он поцеловал ее пальцы, все десять по очереди, и заметил, что на ней нет обручального кольца. Она погладила его по голове.

– Ты, наверное, рад, но растерян? – сказала она. – Ты мечтаешь на мне жениться, но думаешь: а как же Маша? Ты ведь ответственный мужчина, и это очень хорошо. Не волнуйся, Маша согласна.

– Что?!

– Я слетала к ней на Родос. Она согласна за половину.

– Половину чего? – растерянно спросил он.

– Всего, – объяснила Ида. – Половину всех вкладов и депозитов, половину авторских за песни сейчас и далее всегда. Не жадничай. Она заслужила. Опять же дети. Дача ей, квартира тебе. Вернее, нам с тобою. Допивай кофе, пойдем.

– Куда?

– Как это куда? – Ида подняла брови. – К тебе домой. То есть к нам. И не думай, что связался с нищей разведенкой. Петрик не так богат, как кажется. Но он благороден и добр, почти как ты. Он выдаст мне нестыдную сумму. Уверена, что обойдемся без суда. Во всяком случае, если он, я примерно говорю, должен мне сто миллионов, а захочет дать немного меньше, я возьму и спасибо скажу, не стану воевать за остаток. Мне дороже наше с тобой спокойствие.

Композитору казалось, что слова Иды стучат по его голове как дождь по козырьку балкона на даче. На даче, которую он больше не увидит. Но тут же ему показалось смешно думать о даче, балконе, авторских и депозитах, когда перед ним сидит такая прекрасная, совсем молодая женщина. Восхитительная женщина, которую он обожал и хотел уже пять лет. Или он только месяц назад убедил себя в этом? Но теперь уже неважно. Мартовская Ида пришла.

– Пойдем! – сказал он, улыбаясь ее фиалковым глазам, и поднялся из-за стола.

Она вдруг обняла его наивно и сильно и настойчиво прошептала: «Я люблю тебя. Люблю, люблю! Пойдем скорее, скорее домой!»

Композитор и Ида быстро и ловко уладили свои разводы и разделы имущества, отчасти сменили мебель в квартире, чтобы ничего не напоминало о Маше, и начали медленно разлюблять друг друга.

* * *

Композитору было неинтересно с Идой. Всего-то образования у нее было те самые дизайнерские курсы, на которые она ходила с Машей. Странно: девушка вроде бы из интеллигентной семьи, родители – потомственные гуманитарии, дома книги по всем стенам. Она, кстати, читала довольно много, но все это пролетало через нее, как через крупный дуршлаг, и зацеплялись только отдельные факты и словечки. Как вот это, про мартовские Иды, которые еще не пришли, не прошли… Слова вроде «конфузно», не «Петя», а «Петрик». Очень мило. А где высшее образование? Ах, да, конечно, девочка «ищет себя», ходит на курсы. Но его Маша оканчивала нормальный институт по строительной специальности, просто она всю жизнь – особенно жизнь с ним – интересовалась искусством, все время «брала курсы», как теперь выражаются, переводя напрямую с английского. То курсы истории Средних веков, то акварели, то вот дизайна. И в конце концов устроилась в архитектурное бюро Мартынова, очень модное место, интересные заказы. И, кстати, неплохой заработок. Ида же вообще не работала ни дня. Как выскочила за своего Петрика в двадцать два года, так сразу и стала как бы типа «гранд-дамой». Но именно что «как бы» и «типа». Подруги, сплетни, пикники, трендовые кафе, показы мод, «пати» и «афтепати», тьфу. Говорить с ней было совершенно не о чем. Ну не о новом же меню в ресторане «Трильби»? Даже удивительно, что в ней нашла Маша. Ну да, молоденькая, ищет себя, тянется к старшей подруге…

Ида поняла, что композитору вообще ничего не интересно, кроме его песен и денег. Нежные и страстные слова, которые он так красиво плел в их первом разговоре, исчезли и более не повторялись. Да и песни, казалось ей, – для него это такие маленькие кошелечки, из которых сыплются авторские. Он никогда не говорил про мелодию или слова, а только про то, какие певцы взяли, и на каких площадках катают, и сколько с этого должно накапать. Как это пошло! Ее прежний муж был сначала брокер, потом инвестор, вот его пригласили в вице-губеры, ничего вроде бы особенного. Но он был в сто раз талантливее этого композитора. По-человечески, душевно талантливее. Кто знает, тот поймет, а кто не поймет – так идут они лесом… Композитор казался ей скупым. Особенно в дорогом ресторане, когда он угощал друзей и выпендривался перед официантами, говоря «вы мои королевские замашки знаете», «расстелите-ка нам скатерть-самобранку» – в общем, притворялся этаким старинным русским купцом, кутящим напропалую, а в узеньких глазках его – Ида точно видела – горел огонек злости, как будто он спрашивал каждого из гостей: «Ну, когда ж тебя стыд возьмет на мои пить и есть? Когда ж ты в ответ на мое “я угощаю” решительно скажешь “нет, давай пополам”? Вот ведь оглоед, халявщик!» Ей становилось противно, даже аппетит пропадал. Тут не в комплексах дело, у нее своих денег было достаточно, Петрик ей при разводе хорошо отвалил. А когда она показывала ему новый пиджачок, он непременно спрашивал: «А почем?», и жмурился, и воздевал руки: «Да они с ума сошли!», хотя потом говорил: «Ты не подумай, мне не жалко, я в принципе говорю…» «На свои гуляю!» – возражала она, смеясь, и они целовались, но все равно было неприятно.

Секс у них был совсем никудышный. Началось с родинки. У Иды была очень большая темная выпуклая родинка внизу лобка, почти что на этом самом месте, слева. Она ходила к онкологу, он сказал, что опасности никакой нет, но удалять не советует. Композитор в первый раз в «Балчуге» ничего не заметил, потому что она отдалась ему под одеялом. Выгнала в ванную, разделась, и легла под одеяло, и не позволила себя рассматривать потом. А дома уже пришлось, некуда деваться. Ида не могла забыть и простить его испуганно-брезгливый взгляд. Она все объяснила. Он даже поцеловал, даже языком лизнул эту родинку, даже пробормотал что-то вроде «ты моя сладость!» – но видно было, что ему гадко, что он боится, что он заставляет себя. Еще ей было неприятно, что композитор в сексе какой-то стереотипный и безрезультатный. Она вспоминала Петрика – с ним было чаще, горячее, красивее. Изысканнее, вот! А может быть, все дело в возрасте? Ида не знала, как это бывает у мужчин за пятьдесят, – все ее любовники (их, кстати, было не так уж много) были ее ровесники, а мужу она вообще не изменяла. «Вот один раз изменила – и влетела. Да, наверное, возраст», – грустно думала она, когда он примерно в неделю раз тянулся к ней в постели.

А композитор, обнимая Иду, вспоминал Машу, какая она была сильная и жаркая, как ее окатывали волны оргазмов, по пять за один раз, за одну сессию, как она шаловливо говорила. И он был неутомим и изобретателен. А здесь? Ида недолго постанывала, порою даже не в такт его движениям, как в порнофильме, где при монтаже звук небрежно накладывают на картинку, а потом раза три дрыгала бедрами, длинно вздыхала и говорила: «Милый, я уже всё… Спасибо, любимый…» А когда он переворачивался на спину, поднималась на локте и шептала: «Дай я тебе помогу». Его бесил этот нежный, но как будто покровительственный тон: ишь, она мне поможет! – но он покорялся ее пальцам и губам. Ясно, что в таком режиме о случайном залете и речи быть не могло; а при свете дня о ребенке они вообще не говорили.

В одну такую ночь композитор вдруг спросил:

– Ида, ты в Бога веришь?

– Да, – легко ответила. – А ты?

– И я. Но мне кажется, что Он надо мной подшутил. Но я не пойму зачем. Какой тут смысл? Что Он имел в виду? Мне надо с Ним поговорить, – сказал композитор.

– Давай завтра пойдем в церковь. Найдем умного батюшку, – сказала Ида.

Она со всем всегда соглашалась и всегда находила простой и легкий выход.

– Завтра не надо, – сказал композитор. – Надо сейчас. Найди круглосуточного священника. Должны такие быть. Для випов.

Ида включила прикроватную лампочку, посмотрела на композитора, вскочила, схватила свой ноутбук. В три клика нашла вип-батюшку, вызвала его и тут сообразила, что надо вызывать скорую.

* * *

Батюшка и скорая приехали одновременно, поднимались на одном лифте. Но опоздали.

Когда скорая уехала, Ида попросила батюшку остаться до прихода полиции: во-первых, отчасти как бы свидетель, а во-вторых, просто страшно. Священник был лет тридцати пяти, высокий и красивый, похож на грека: большие черные глаза, оливковая кожа, короткая курчавая борода. Пока ждали полицию, Ида рассказала ему всю свою жизнь – за пятнадцать минут во всех подробностях, как это умеют делать в России. Она попросила его отпеть покойника и проводить его до могилы, то есть исполнить чин погребения полностью, по-старинному. Отпевали в храме Всех Скорбящих на Ордынке, хоронили на Троекуровском. Ида смотрела на красивый греческий профиль священника и гнала от себя ужасные мысли.

Но потом с этими мыслями пришла к нему исповедоваться. Не сразу, конечно, а сильно после сороковин.

Пришла очень красивая, в специально купленном длинном траурном платье, в шляпке с вуалькой. В таком виде на улице показаться нельзя – но Ида теперь ездила на машине с шофером. Священник быстро ее выслушал, отпустил все грехи и, по всему видать, не хотел с ней более разговаривать. Но она снова пришла к нему, уже через восемь месяцев. Был такой же сырой март, с вечным московским звуком железных лопат, сгребающих мокрый снег с тротуарной плитки.

– Отец мой, – сказала Ида, опустившись на колени и откинув темную вуаль с лица. – Давайте я буду говорить коротко. Если вы разведетесь, вы, конечно, потеряете сан?

– О чем вы? – поморщился священник. – И лучше встаньте.

– Но это не так страшно. Вы сможете стать светским богословом. У нас или даже за границей. Преподавать в академии. Потеря сана – это же не выход из церкви? Так?

– О чем вы? – переспросил он, морщась еще сильнее и оглядываясь, словно бы ища подмоги.

Но в пустом храме никого не было, если не считать старушки, которая собирала обгоревшие свечи и звонко бросала их в цинковое ведерко.

– Я богата. Мой предыдущий муж оставил мне восемьдесят миллионов рублей, то есть больше миллиона долларов. Мой недавно усопший муж оставил еще больше, плюс половину авторских отчислений, это насчет будущего.

Ида взяла его руку и поцеловала поцелуем, менее всего приличным на исповеди.

Священник отнял руку и посмотрел в ее ясные фиалковые глаза.

– Ты дура, дочь моя! – сказал он. – Иди домой.

Встал, повернулся и скрылся в северных дверях алтаря.

Однако ночью ему приснилась Ида. Ему приснилось, что они гуляют по зеленым травяным площадкам около какого-то английского университета, где он – профессор православной теологии. Они идут быстро, весело, почти вприпрыжку, и обнимаются на ходу.

Поэтому назавтра он сел в свой джип и поехал в Ярославль, где в монастыре на покое жил его духовный отец, бывший архиепископ.

Но у старика как раз был тяжкий внутренний кризис. Он вдруг перестал понимать, зачем он жил и во что веровал. Молодой священник исповедовался ему, а старик сказал:

– Господь даровал человекам свободу воли. Вот и выбирай. Советов давать не буду, греха не отпущу. Это не грех, это жизнь. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Ступай! Ступай прочь, кому сказано!

Священник чуть не расплакался. Старик смягчился и вымолвил:

– Последнее время становлюсь радикальным феофелитом, так сказать. Все, что ни делается в этом мире, делается по воле Его. И эта женщина, о которой ты говорил, которая бросила одного мужа ради другого, которая стала без стыда соблазнять тебя, хотя еще не минул год со дня смерти ее супруга, соблазнять духовное лицо, в храме, во время исповеди, подумать только, какой цинизм, мерзость какая! – она, сын мой, тоже выполняет непостижный замысел Божий.

– Но в чем он?

– Я же сказал – непостижный, – повторил старик.

– Но постойте, отец мой! Ежели я разведусь со своей супругой, лишусь сана и женюсь на этой, как вы сами изволили сказать, циничной и мерзкой женщине, я тоже буду исполнять Божий замысел и действовать по Его воле?

– Ну разумеется! – сказал монах и поглядел в печальные очи молодого священника своими выцветшими фиалковыми глазами.

Священник вышел за ворота, сел в машину. Всю дорогу до Москвы он усердно молился, но успокоения не было, и решения тоже.

Назавтра у ворот храма он снова заметил Иду. Тогда он написал прошение, чтобы его перевели в маленький бедный приход, куда-нибудь в Сибирь. Но церковное начальство решило, что это типичный приступ гордыни. Он, однако, со смиренным упрямством просил удалить его из Москвы. В конце концов его направили настоятелем православного храма в одну из европейских столиц.

Через несколько лет он оказался в Москве по делам.

Старый товарищ попросил сослужить ему в отпевании некоего человека в храме святителя Николая в Троекурове. Отпевали Петра Николаевича Т., бывшего вице-губернатора Н-ского края, который был осужден по делу Верхне-Чулимского комбината, получил десять лет тюрьмы, скоро умер там от внезапной тяжелой болезни, но по апелляции был оправдан едва ли не в день смерти. Священник вспомнил рассказ Иды у неостывшего тела ее второго мужа. Поэтому после погребения он пошел по кладбищенским дорожкам, чтобы найти могилу композитора.

Вот и она. Вся заросла высокой травой. Тоненький, уже потемневший от дождей деревянный крест, а внизу металлическая табличка на штыре, с фамилией и датами. Ни холмика, ни цветов, ни памятника. Ни Иды.

Священник перекрестился и пошел назад.