2

А теперь не поймите нас неправильно.

Мы хотим для вас лучшего. Мы хотим сделать мир более взаимосвязанным. Мы хотим, чтобы вы почувствовали: мир – ваш. Мы хотим, чтобы вы посмотрели на мир нашими глазами. Мы хотим, чтобы вы стали собой. Мы хотим, чтобы вам стало не так одиноко. Мы хотим, чтобы вы нашли других, похожих на вас.

Мы хотим, чтобы вы знали: мы – лучший источник знаний во всем мире. Мы хотим знать о вас всё. Мы хотим знать всё о том, куда вы ходите. Мы хотим знать, где вы находитесь прямо сейчас. Мы хотим, чтобы вы выкладывали фотографии того, на что вы смотрите, и потому всегда помнили об этом особенном моменте. Мы хотим, чтобы вы взглянули на то, что выложили десять лет назад, прямо сейчас. С годовщиной! Мы хотим регулярно напоминать вам об особенных моментах, которые были у вас в прошлом. Мы хотим показать вам то, что ваши друзья выложили десять лет назад, прямо сейчас. Мы хотим, чтобы вы протоколировали свою жизнь, потому что ваша жизнь очень многое значит. Мы хотим, чтобы вы знали: для мира вы что-то значите. Мы хотим, чтобы вы знали, как много вы значите для нас. Мы хотим, чтобы вы знали: нам очень интересно то, что важно для вас. Мы хотим, чтобы вы знали: это важно и для нас.

Мы хотим подсчитывать каждый ваш шаг. Мы хотим помочь вам быть спортивными и сильными. Мы хотим знать, от чего у вас сильнее бьется сердце. Мы хотим, чтобы вы прислали нам образец своей ДНК и некую денежную сумму и мы помогли вам выяснить, кто вы, кто ваша родня, кем она была и откуда вы родом исторически, и мы хотим этого по совершенно законным причинам – как полезную для вас услугу.

Мы хотим, чтобы вы стали всем, чем можете быть: друзьями, в отношениях, неженатыми/не замужем или все сложно. Мы хотим знать, что вы покупаете. Мы хотим знать, какую музыку вы слушаете в наушниках. Мы хотим знать, в чем вы ходите. Мы хотим подогнать рекламу специально под вас. Мы хотим, чтобы она подходила лично вам. Мы хотим, чтобы вы узнали больше о себе. Мы хотим, чтобы вы прошли наш развлекательный психологический тест на определение типа личности и выяснили, что вы на самом деле за человек и за кого будете голосовать на выборах. Мы хотим точно вас классифицировать, чтобы внести ценную лепту в развлекательные проекты других людей, а также в свои собственные.

Мы хотим находиться вместе с вами в гостиной. Мы хотим помогать вам решать повседневные проблемки, например, где поесть, где остановиться в отпуске, где и в какое время идет фильм, где куча народу рядом с вами очень приятно проводит время прямо сейчас. Мы хотим помочь вам с рутинными заказами по интернету: кошачья еда, садовый инвентарь, товары для детей. Мы хотим помочь вам с общедоступными знаниями для ваших детей. Мы хотим, чтобы вы считали нас членом семьи. Нам интересно все, что вы говорите. Мы хотим слышать, что вы говорите всякий раз, когда смотрите в экран. Мы хотим видеть вас сквозь этот экран, пока вы смотрите не на нас, а на что-то совсем другое. Мы хотим знать, что вы говорите друг другу в каждой комнате своего дома. Мы хотим знать ваш распорядок дня, чем вы занимаетесь, когда вы в интернете и когда вас там нет и как вы тратите свои деньги.

Мы хотим, чтобы телефоны, которые мы вам продаем, работали медленнее и хуже предыдущих моделей и потому вы бы хотели поскорее купить новую модель.

Мы хотим нанимать людей, чтобы они нападали на всех, у кого есть власть и кто говорит о нас то, что нам не нравится, – неважно, правда это или нет. Мы хотим, чтобы чернокожие и латиноамериканцы, работающие на нас, чувствовали себя не столь важными, защищенными и способными подняться по карьерной лестнице, как белые люди, хоть мы и хотим, чтобы они вносили свою ценную лепту, когда дело доходит до анализа этнического состава.

Мы хотим выступать за свободу слова, особенно для богатых белых людей, наделенных властью. Мы хотим помогать миллионам людей читать посты троллей. Мы хотим помогать официальной пропаганде и хотим помогать людям уклоняться от выборов и не препятствовать людям в организации и поощрении этнических чисток как ценного побочного результата того, что мы работаем для вас круглосуточно.

Мы хотим, чтобы вы знали, как много значит для нас ваше лицо. Мы хотим, чтобы ваше лицо, лица всех, кого вы фотографируете, лица всех ваших друзей и лица людей, которых они фотографируют, были зафиксированы на наших интернет-сайтах для нашего развлекательного архива данных и исследования.

Мы хотим, чтобы вы знали: мы обеспечиваем вашу безопасность. Мы хотим, чтобы вы знали: мы уважаем и защищаем вашу личную жизнь. Мы хотим, чтобы вы знали: мы считаем, что личная жизнь – человеческое право и гражданская свобода, особенно если вы можете себе ее позволить. Мы хотим заверить вас, что у вас все под контролем. Мы хотим, чтобы вы знали, под каким хорошим контролем у вас те, кто может видеть вашу информацию. Мы хотим, чтобы вы знали: вы имеете полный доступ к своей информации – вы и любой, кто за вами «шпионит».

Мы хотим рассказывать вашу жизнь. Мы хотим быть книгой о вас. Мы хотим быть единственно важной связью. Мы хотим, чтобы вам становилось неудобно, если вы нами не пользуетесь. Мы хотим, чтобы вы смотрели на нас, а как только переставали смотреть на нас, испытывали потребность посмотреть на нас снова. Мы не хотим, чтобы вы ассоциировали нас с самосудом, охотниками за ведьмами или чистками, если только это не ваш самосуд, не ваши охотники за ведьмами или чистки.

Нам нужно ваше прошлое и ваше настоящее, потому что нам нужно и ваше будущее.

Нам нужны вы все.

Да пожалуйста. Вот, возьмите. Возьмите мое лицо.

Меня не удивляет, что вам нужно мое лицо. Это лицо современности.

Под моим лицом я подразумеваю лицо на этой ксерокопии формата А4 – доказательство, что я существую. Без него меня официально не существует. Пусть даже я присутствую здесь во плоти, без этого клочка бумаги меня нет. Если я потеряю его, где бы я ни был, меня нет нигде. Он слегка потрепался, – немудрено, ведь это просто лист бумаги формата А4, – и поскольку он сложен в том месте, на которое пришлась ксерокопия лица, чернила ксерокса, ушедшие на мое лицо, вытерлись на сгибе.

Но я здесь. Я существую, поскольку этот клочок бумаги с моим лицом на нем доказывает, что я не могу здесь учиться, работать, жить без разрешения или зарабатывать деньги.

То, что у меня нет прав, лишь прибавляет прав вам.

Не за что. Рад помочь.

Вы также заметите, что это лицо похоже на рисунки на объявлениях, где говорится, чтобы вы сообщали обо всем, что кажется вам подозрительным.

Расскажите полиции, если увидите того, кто похож на меня, ведь мое лицо для вашей страны очень актуально.

Не стóит. Не вопрос. Рад быть полезным.

И, подобно лицам на грузовике с объявлением, перед которым позировал белый мужчина в костюме, это лицо большой очереди людей, в смысле, нелюдей, на границе, и это раз и навсегда доказывает, что все люди на объявлении – безликие никто, тогда как у него лицо кого-то. Лишь его лицо важно.

Мое лицо – переломная точка.

Да ради бога. Всегда пожалуйста.

Это лицо, которое вы видите в сериалах и фильмах или мысленно представляете, читая романы о людях, которыми не являетесь, в книгах, которые вы читаете, потому что любите литературу, или просто чтобы убить время; в книгах, рассказывающих истории, которые дают вам почувствовать эмоции, очень сильно вас задевают – более того, вы понимаете что-то важное об истории, политике, времени, в котором живете.

Пустяки. На здоровье. Мое лицо к вашим услугам.

Мое лицо, растоптанное в грязи.

Мое лицо, раздувшееся от морской воды.

Мое лицо означает не ваше лицо.

Сделайте одолжение. Не благодарите.

Бриттани Холл впервые услышала об этой девчонке в сентябре, утром, когда Стел из собеса прошла мимо в служебной раздевалке и сказала, слышь, Брит, эпоха чудес прошла, какая-то школьница попала в центр и – ты не поверишь. Я не верю до сих пор. Она заставила руководство чистить сортиры.

Руководство чё делать? – сказала Брит.

Потом она сказала: Она? В смысле?

В самих детях не было ничего необычного. ИТ-директора часто присылали сюда так называемых совершеннолетних, хотя они явно были детьми лет тринадцати-четырнадцати. Но это был чисто мужской центр.

Все сортиры, – сказала Стел. – Каждый толчок в каждой комнате каждого крыла, даже изоляторы. Я не имею в виду руководство лично: руководство драит сральники – усраться от счастья! Я серьезно – ребенок. Девчонка. Лет двенадцати-тринадцати, сама-то я не видела. И не говорила ни с кем, кто видел своими глазами. Но она проникла. Мало того. Добралась до самого руководства. Заставила вызвать уборочную фирму, чтобы они сделали все как следует, в смысле, между плитками, щели и пятна – вся эта срань, которую задержанные-уборщики больше не могли отчистить, и они пришли с этими огроменными вакуумными, паровыми агрегатами, как на местах для дрочки в машине, и отскребли все толчки, всю плитку и вокруг, а потом протерли все шваброй, боже, теперь там гораздо лучше пахнет, подожди еще, попадешь в крыло, они убрали все крылья, весь блок Ж. Кое-кто из заключенных ее даже видел: школьная форма, бродит сама по крылу Б, а все отступают, и такие, чё за нах.

Не ссы мне в уши, – сказала Брит.

Все ссаки посмывали, – сказала Стел. – Та-дам. Как по волшебству. Даже со стен в комнатах с постоянным наблюдением.

Без говна? – сказала Брит.

Без говна, иди ты на, – сказала Стел.

Да ты поэт, – сказала Брит, – и сама не знаешь.

Знаю-знаю, – сказала Стел. – Просто надысь не было особого повода. Но сегодня! Боже, да сегодня меня просто распирает. От поэзии, в смысле.

Она ушла по коридору, напевая «О, какое прекрасное утро!», и песня разносилась эхом из одного конца коридора в другой. Она помахала Брит, одновременно помахав в камеру, чтобы охрана пропустила их обеих.

Стел проработала здесь несколько лет – кто-то говорил, три года, вот как долго. Ей было под тридцать. Сама Брит была относительно новенькой. ДЭТА еще отличали. В этом не было ничего хорошего. Поздравляю вас с тем, что вы тут уже четыре месяца – так же, как я, и еще не сдохли, и я не сдохла, мы обе пока еще не сдохли, ОСИЗО мисс Холл, – дразнила ее каждый день одна сирийка. Она делала это любя. Но с любовью было сложно. Приходилось проводить границы. Правильно реагировать. С одной стороны, смех и какая-нибудь шутка в ответ, а с другой – как ты смеешь так со мной разговаривать. Бывало по-всякому.

Портативные видеокамеры. Колючая проволока. ДЭТА.

(Стел, например, никогда не говорила ДЭТА. Стел была черная, и ее проверяли дотошнее, чем нечерный персонал, всякий раз, когда она уходила из центра домой. При том что все знали Стел. Она была само терпение. Иначе никак. Учитывая, чем она каждый день занималась.)

Представьте себе ребенка на крыле.

Вообще-то Брит довольно часто представляла себе ребенка, когда описывали весовые ограничения для личных вещей на одного ДЭТА в месте заключения. 23 кг – вес маленького, трех- или четырехлетнего ребенка, так что, когда прибывали новые ДЭТА, она использовала это вместо склерозки: больше или меньше веса маленького ребенка? Потому что если на вид намного больше, они в любую минуту начнут брыкаться, как только заберут вещи.

Место заключения – не место проживания. Скорее, в том смысле, как умер отец Брит и все говорили о врачебном заключении – короче, это и все, что остается после твоей смерти.

Поэтому контора, где ей платили зарплату, казалась какой-то преисподней. Местом обитания живых мертвецов. Вратами преисподней были новые рядки живой изгороди в ящиках, расставленные спереди между парковкой и зданием, чтобы принарядить или, возможно, как-то смягчить это место для посетителей. Теперь каждый день, приходя на работу, а затем уходя в конце смены домой, она кивала этой ДМЗ между преисподней и остальным миром.

Привет, саженцы. (Пожелайте мне удачи.)

Пока, саженцы. (Прошел еще один день.)

Она заходила внутрь по инерции. Уходила по инерции. Инерция подсказывала, что она могла уйти. Она могла уйти в конце каждого дня (или утром, если работала по ночам).

Но она как бы всегда была здесь, даже если ее здесь не было. Хотя она могла уйти и в конце смены действительно уходила – мимо этих живых изгородей, через дорогу, через парковку, шагала по дороге к аэропорту на вокзал, садилась на поезд и добиралась домой.

Что тебя заставляют там делать? – спросила мать, когда она проработала две недели.

Я ОСИЗО на одном из ЦВСНИ, нанятых чопом СА4А, которое от лица ХО руководит Весной, Полем, Усадьбой, Равниной, Дубом, Ягодой, Гирляндой, Дубравой, Излучиной, Лесом и еще парой других, – сказала она.

Бриттани, – сказала мать. – На каком языке ты сейчас говоришь?

Брит была не дура. Ей хорошо давались языки. Она без усилий успевала в школе по всем предметам. Хотела поступить в колледж, но сейчас они не могли себе этого позволить. Будем реалистами. Они никогда не смогут. Но мать из-за этого убивалась. Поэтому Брит никогда не жаловалась. Когда она приходила домой: Как дела на работе? Хорошо. Что ты сегодня делала? Всякое, ты же знаешь, как обычно. Потом слегка усмехаешься.

Лишь бы ты смеялась, – сказала мать. – Тяжелая работа и смех всегда идут руку об руку, как море и непогода.

Уж в это-то я врубаюсь, – сказала Брит.

Однажды мать сказала:

Бриттани, что такое ДЭТА?

Неужели она сказала это матери вслух? ДЭТА – словечко Торквила, так он их называл. Хотя не сказать, что неприятное. Торк был норм.

ДЭТА, – сказала ему Брит в первую свою неделю. – В смысле, реальное вещество. Ну знаешь, для отпугивания насекомых.

Угу, – сказал он.

Но тогда стебутся над нами, – сказала она. – Если ДЭТА – это они.

Угу, – сказал Торквил.

Если их называют ДЭТА, значит, мы – насекомые, – сказала она.

Угу, – сказал Торквил.

Кровососущие, – сказала она.

Угу, – сказал Торквил.

Она рассмеялась.

Угу, – сказал Торквил.

Торк был шотландцем, потому у него и смешное имя.

Я объясню, – сказал он. – В этой работе все отпугивает. И надо быть поосторожнее с ДЭТА. Может язык заплетаться, может сильно тошнить – это нейротоксин, мгновенно проникает под кожу. Онемение, кома. Просто предупреждаю пораньше, чтобы ты могла отследить у себя симптомы, Британия.

Бриттани, что такое ДЭТА?

Ну, знаешь. (Смех.) Слэнг такой. Сокращенно «детали».

А как дела на работе?

Хорошо.

Что ты сегодня делала?

Как обычно. Всякое. (Смешок.)

Лишь бы ты смеялась. Тяжелая работа и смех…

Мать снова повернулась и смотрит круглосуточный новостной канал. Как и каждый день, она качала головой над тем, что происходит.

В мире столько дестабилизирующих событий, – сказала она.

Это просто новости, мам, – сказала Брит. – Все это фуфляк.

Новости всегда казались матери важными. В наши дни все знают: нам не показывают того, что происходит в действительности. Все, кроме матери. Она по-прежнему верила в телевидение. Старики верили.

Интересно, что там в мире происходит, – сказала она.

Мать понятия не имела о реальном мире. Тяжелая работа, смех. Не то чтобы на работе мало смеялись. Сами ДЭТА смеялись так, как будто что-то сломалось, а некоторые ОСИЗО смеялись над ДЭТА, и этот смех задевал за живое – смех-угроза. Обычно было много шума: смех, плач, хлопанье дверей, стук дверей, крики. Если только ты не на осмотре, на ресепшене или в комнате для посетителей. Пусть смеются, пусть плачут, пусть ждут – вот что говорил Торк, когда ДЭТА смеялся как сумасшедший, уж пусть подождут: в этом месте, первоначально предназначенном для задержания на 72 часа максимум, некоторые люди находились годами – по много-много лет.

Семьдесят два часа? Трое суток.

Большинство из них находились здесь минимум несколько месяцев.

Привет, саженцы.

Пока, саженцы.

День за днем.

Но в тот день… Все было другим.

Жутковатая тишина.

Никто не смеялся. Никто не плакал. Никто – ни ДЭТА, ни ОСИЗО – не хлопали дверьми.

Прошел слух.

Говорили, что в центр вошел ребенок – девчонка в школьной форме.

Во-первых, это невозможно. Никто не может просто так войти в этот или любой другой центр. Невозможно, и точка. Здесь не самый строгий режим, но вас все равно должны обыскать, проверить, сфотографировать, проверить, выдать бейдж для посетителя на шнурке, проверить, осмотреть, снова проверить, потом арочный металлодетектор, двери, заборы, двери, еще три проверки, а затем последняя проверка на ресепшене крыла.

Разлетелась весть, что ребенок точно так же вошел – и вышел – в четыре других ЦВСНИ.

Вранье, – сказала Брит. – Фейковые новости.

Потом она увидела туалет в комнате, где находились турецкий ДЭТА Аднан и польский ДЭТА Томек.

Потом некоторые другие туалеты на крыле Б.

Они были чистейшими.

Это типа такая первоапрельская супершутка? – сказала она Дэйву. – В сентябре, блядь? СА4А устроили какой-то тест?

Дэйв не видел девчонку своими глазами, но слышал кое-какие слухи. Он пересказал их Брит за кофе. Потом после обеда она была в комнате для посетителей и услышала другие слухи от Расселла, который считал, что, раз она это сделала, значит, они – кучка полнейших лохов.

Прошел слух, что девчонка, врубитесь, позвонила еще в дверь борделя в Вулвиче, пробралась туда и вышла обратно живой и нетронутой.

Что, даже в школьной форме? – спросила Брит.

Они с Расселлом заржали как лошади.

Прошел слух, что продажную полицию вызвали сутенеры. Приезжайте и арестуйте ее. Заберите ее, – сказали они. – Умоляем. Она разорит нас нахрен. Просто она пробралась туда и за полчаса прошла через несколько комнат, отговаривая клиентов от того, чем они как раз занимались, – что само по себе прикольно, – а потом заставила чувака у входной двери отпереть ее, и пятнадцатилетние подростки и девочки еще младше вырвались на волю и помчались со всех ног, спасая свою жизнь.

Ага.

Ну ясно.

Еще прошел слух, что один ДЭТА-членовредитель, эритреец из крыла В, Брит его не знала, поднял голову и обнаружил девчонку у себя в комнате, которая просто стояла там, как видение, как ебучая Дева Мария (Расселл). Членовредитель из Эритреи сказал ей, в этом месте, где меня держат, такая безысходность, так зачем же мне жить? Одна лишь боль не дает мне умереть. Тогда школьница сказала что-то в ответ, хоть он никому и не признался что, и теперь он стал другим человеком. Расселл и Брит минут десять придумывали, чтó она ему там сказала, – всякую похабщину. Бред, – сказала Брит. – Как она вообще добралась до крыла В, и никто ее не вышвырнул? У нее крылья, – сказал Расселл. – Пролетела как ангел, с крылышками от маленьких подростковых прокладок на пятках.

Еще прошел слух, что мать девчонки была ДЭТА в Лесу, что ХО забрал ее мать на улице, потому что она подала документы в универ – она выросла здесь, но у нее не было паспорта, и ХО забрал ее прямо на улице, она выскочила на десять минут, сгоняла в «Эзду», без пальто, сумка с покупками осталась на тротуаре, когда ее забрали. А потом эта девчонка проникла в Лес, после того как мать пробыла там пару недель, и девчонка встала там и сказала чувакам на воротах, чтобы они разобрались с этим сегодня же вечером, заставили ОСИЗО отпереть комнату матери, затем отпереть подразделение, а потом отключить систему и выпустить ее мать.

Так они и сделали, – сказала Брит. – Мы бы все так сделали. Просто надо вежливо попросить.

Они с Расселлом заржали как лошади.

Но…

Послушай…

Говорят…

В Лесу образовалась внутренняя брешь, и некоторые люди вышли, а никакой видеозаписи не было. Однако на записи с камер видеонаблюдения напротив главных ворот видно, как какая-то женщина среди ночи выходит из Леса, а с ней еще несколько других.

Брит засмеялась. Похлеще комедии. Она все смеялась и смеялась. Она смеялась так долго и так громко, что посетители по всей комнате повернулись и уставились на нее. Пришлось подавить смех.

Затем она вернулась в комнату – проследить за тем, чтобы ни один ДЭТА никого не касался и не сидел рядом. Сидеть рядом с родней запрещено.

Но бредовые слухи разрастались и разрастались весь день.

Они разнеслись по всему блоку Ж.

Одна из секретарш подслушала за дверью, что девчонка сказала руководству.

Она была там максимум минут десять, сказала Сандра (секретарша Оутса) Брит и нескольким другим (плюс Торк – почетная девочка) в женском туалете для персонала.

Сандра говорила шепотом, хотя двери всех кабинок были открыты и там больше никого не было.

Она сказала все это спокойно и рассудительно, – сказала Сандра. – Она говорила так тихо, что я почти ничего не слышала, хоть и слышала изредка слово «почему». Не то чтобы я грела уши, а просто прислушивалась на тот случай, если придется вызвать охрану. Но она уже без проблем прошла прямо мимо них, они не остановили ее, она прошла мимо них так же легко, как прошла мимо меня, окинула меня открытым взглядом, иначе и не скажешь, я не остановила ее, не хотела этого, и она постучала в его дверь и сразу вошла, села и стала ждать. Потом вошел он. Я попыталась его остановить и предупредить, но он был в своем настроении «отвали, Сандра».

Потом, минут через пять-десять, она выходит и кабинета и говорит: До свидания, Сандра, большое спасибо, не знаю, откуда она узнала мое имя, но она узнала. И когда она ушла, он вызвал меня в кабинет, весь красный как рак, и отправил потом за мой стол, чтобы я позвонила в «Парочист» и вызвала их в оперативном порядке.

Прошел слух, – вполголоса сказала Сандра в женском туалете, – что эта девчонка заходила еще в несколько ЦВСНИ и уговаривала людей выполнять всякую нестандартную работу, например как следует драить сортиры.

Как она выглядела? – спросила Брит.

Как школьница, – сказала Сандра. – Каких можно увидеть в автобусе.

Сандра отвела их в свой кабинет и показала на компьютере запись с камер видеонаблюдения. У Сандры очень милый кабинет, похожий на нормальный. Сандра разрешила им заглянуть и в кабинет Оутса, очень мило обставленный и очень просторный.

На записи они увидели макушку довольно маленькой девочки, разгуливающей по центру.

Она просто разгуливала, как у себя дома. Никто ее не останавливал. Если дверь перед ней была заперта, она дожидалась, пока та откроется по какой-то другой причине, и просто проходила. Когда они смотрели, это казалось таким простым и понятным, что не было никакой загадки. Дверь открывается. Она проходит.

Потом смена Брит кончилась.

Она могла уйти.

Она пошла на поезд.

Она сидела и смотрела в окно. Переводила взгляд с того, что было за окном, на следы и пятна на поверхности стекла – изнутри и снаружи, а потом обратно на мир за пятнами на окне.

Некоторые сотрудницы говорили, что знали эту девчонку, что она ходила в Кооперативную академию с подругой детей какой-то другой сотрудницы.

Некоторые ДЭТА говорили, что слышали о девчонке, знали, кто она. Она приплыла на спасательной лодке из Греции.

Нет, пересекла пустыню, проходя мимо скелетов тех, у кого это не получилось, и выжила только благодаря тому, что пила собственную мочу.

Она пересекла весь мир в футболке «Манчестер Юнайтед» своего младшего брата.

Они говорили, что знали ее отца и что ее отец умер – серьезный политик, оказавшийся в неправильное время в неправильном месте.

Говорили, что знали ее мать и что она утонула вместе с лодкой у берегов Италии.

Говорили, что ее дом разбомбили, и семье пришлось спасаться бегством, боевики использовали их вместо ослов, заставляли нести на себе лагерное снаряжение много километров, много дней, и когда отец остановился и попросил об отдыхе в первый день, боевики сказали: вот тебе отдых, и застрелили его на месте.

В эту минуту Брит, которая слушала, как один из мужчин рассказывал эту историю, неожиданно взглянула, просто не могла не взглянуть на Паскаля, ДЭТА из Южного Судана, который сидел, потупившись, свесив голову, и молчал. В его досье говорилось, что его не просто заставили смотреть, как отцу и брату отрубили головы, но и приказали выбрать, чьей головой он будет играть в футбол, а потом сыграть ею.

Но, пока Брит ехала на поезде домой, ее удивило то, что пришло в голову, когда она подумала о той девчонке.

Ей привиделась собственная мать.

Ошарашенную мать Брит держали в строгой изоляции в одной из секций Леса. Она сидела на полиэтиленовой постели и смотрела на сточное отверстие в полу. Глядя в лицо матери, Брит буквально увидела запах, поднимавшийся из этого отверстия.

Всем известно, что в Лесу грубо обходятся с женщинами, так, например, они живут в душевой с кучей незнакомых людей. Хуже того – личные досмотры. Нападения, о которых никогда нельзя доложить. Ходят слухи об изнасилованиях. Само собой, это правда. Брит об этом слышала, все об этом слышали. Нет дыма. Плюс все женщины, которыми торговали по всему свету и которые очутились в Лесу, в этом клялись. Заключение там хуже всего, что с ними случилось в жизни.

Брит качнула головой, чтобы прогнать видение.

С матерью все хорошо.

Мать сидит дома и смотрит парламентский канал, разговаривая сама с собой в пустой комнате: Интересно, что там происходит.

Забей.

Тут-то до Брит и доходит, что она забыла сегодня попрощаться с дурацкими саженцами.

Черт.

Насчет этого она суеверна. Вот дура.

Она вспоминает темно-зеленые листочки. Запах живой изгороди. С приятной горчинкой. Думает о том, что уже скоро, глазом не успеешь моргнуть, эти сравнительно новые отдельные маленькие саженцы, растущие бок о бок в своих ящиках (сейчас они уже не просто саженцы, а целые кусты), скоро они превратятся в одну сплошную изгородь, а не отдельные растения, как их изначально рассадили.

Скажи теперь мысленно, будто обращаясь к ним:

Пока, саженцы.

Еще один день позади.

Ага, вот только…

Ну и денек.

Девчонка на крыле.

Гонево.

Херня на постном масле.

Но это была правда: туалеты повсюду, или по крайней мере на ее крыле, были, разумеется, тщательно отдраены.

Ну и хорошо. Хоть кто-то делает свою работу на совесть.

Давно, блядь, пора.

Раз после обеда, –

это Торк рассказывает ей об одном-единственном другом дне, который был чем-то похож на этот, задолго до ее появления, когда Торк сам еще был новичком, –

я был здесь уже месяца полтора. Четыре часа дня. Я был на перерыве, мы сидели в комнате для персонала, и по всему крылу разнесся этот стремный звук, он становился громче, такой типа как волна, когда в море поднимается волна больше других волн, и потом до нас дошло, что это ДЭТА – это они смеялись. Мы переглянулись. Это не был шизовый смех, смех от наркоты или смех во время драки – совершенно другой тип смеха. Мы все такие, чего-чего?

Короче, надели защитку.

ДЭТА набились в каждую комнату с работающим теликом и смотрели этот старый черно-белый фильм. Я видел поверх их голов. Чувак из немого кино с усами, как у Гитлера, и в цилиндре сидел на обочине с грудничком, закутанным в одеяла, и смотрел такой, типа: Зачем я вообще держу этого спиногрыза? Потом он приподнял ногой крышку люка на дороге, будто собирался скинуть того в канализацию, но передумал – там стоял полицейский, и тогда я тоже заржал. Кругом этот смех – по всему крылу эхом отдавался их и наш смех. Тут были ДЭТА, которые никогда не смеялись ни раньше ни позже, ДЭТА, которые вообще никогда не говорили, те, что не говорили по-английски и всегда молчали, были и буйные. Ебанутый иранец, обычно сидевший в изоляторе, – даже он смеялся, все смеялись, они были как дети малые. Тот не кинул грудничка в люк, а отнес домой – в страшно вонючую убогую берлогу, где все было поломано, и въехал, как надо его кормить и содержать в чистоте, а потом из того вырос смышленый топотун, он ходил, бросал камни и разбивал окна, чтобы этот бедняга, который типа приходился ему отцом и был по профессии стекольщиком, мог пройти под разбитым окном всего через пару минут после того, как его разбили, с новым оконным стеклом на спине и домохозяйка заплатила ему за ремонт.

Ничего в этом такого не было, Британия: тупой сюжет про ребенка, мужика, оконное стекло, камень и полицейского. Но после него… я это место таким еще не видел. В конце люди плакали. После него люди бродили по крылу, как будто все мы были нормальными.

Конечно, все быстро вернулось к другой норме.

Но помню, как подумал: это слегка смахивает на Рождество в окопах, помнишь, в том клипе на рождественскую песню Пола Маккартни, где они играют друг с другом в футбол и делятся пайками курева и шоколадом?

Вот несколько вещей, о которых Бриттани Холл узнала в первые две недели работы ОСИЗО в британском ЦВСНИ:

•Как выключить портативную видеокамеру, пока ДЭТА реально не начнет терять контроль над собой. Незачем что-то снимать, пока кто-то еще спокоен, – сказал ОСИЗО по фамилии О’Хаган. – К примеру, свиная мошонка сейчас просто распинается, но надо научиться чувствовать, когда она выйдет из себя секунд через десять после того, как долбанешь ее головой об стену, и вот тогда уж включить. Ты скоро наловчишься. Нет, у нее все прекрасно. Просто она брыкается. С ней все нормально. Она делает это, просто чтобы нас побесить.

• Что за брыкание сажают в изолятор. Никакой постели, свет круглые сутки, проверка безопасности каждые 5 мин круглые сутки.

• Что во время надзора за ДЭТА, склонными к самоубийству, можно, например, сказать: Ну давай, попробуй – что, слабó? Потому что они это делают в основном для того, чтобы привлечь внимание персонала или побесить.

• Что, по словам некоторых ОСИЗО, свиная мошонка, пенис и член – подходящие обзывалки для ДЭТА.

• О том, как статистики, вернувшись с инспекционной проверки, сказали, что ДЭТА нравится персонал и в целом они считают его благожелательным и адекватным. По этому вопросу особенно высоки статистические данные, полученные от ДЭТА, не говорящих по-английски.

• О том, какого ОСИЗО прозвали Главным по специям (ОСИЗО по фамилии Брэндон). Он давал им то, чего они хотели, очень-очень хотели, и если там были дети, то на этих детях Брэндон или ДЭТА проверяли специи, насколько те хороши.

• Что обычно курдскому ДЭТА с раком предоставлялся парацетамол – кроме выходных, когда врачей не было, и тогда ему приходилось ждать, как и всем остальным, до понедельника.

• О том, как руководство собиралось поставить в каждой комнате третью кровать. Никто из тех, кто работал на крыльях, не считал эту мысль удачной. Персонал неоднократно говорил руководству, что это неудачная мысль, сказал ей Дэйв, но руководство все равно это сделало. Не три мужика и младенец, а три мужика и унитаз. Намек на старый фильм. Туалет был в каждой комнате. Совмещенный. Ха-ха-ха. Крышек на унитазах не было, и большинство стояли в комнатах, где между ними и кроватями не было ширм и ничего подобного. Это косвенно приводило к тому, что многие ДЭТА мало ели, ведь они же не чокнутые, чтобы срать у всех на глазах, а ДЭТА запирают в комнате на 13 часов с 9 вечера до 8 утра и дважды для переклички в течение дня: по словам Дэйва, хорошая зарядка для сфинктера.

• Что ДЭТА, выросшие в Великобритании, были самыми депрессивными и доставляли больше всего неприятностей, отчасти потому, что другие не хотели с ними дружить. Знал я одного, – сказал ей Расселл. – Увидел его здесь и такой: Лори, братан, ты-то чё тут забыл? Мы ж учились в одном классе в начальной и средней. Двенадцать лет. Он такой: Я остановился и начал рыться возле супермаркета, встал чересчур близко к «Порше». Меня забрали в участок бог знает куда, потом среди ночи разбудили, надели наручники и привезли сюда… На следующий день я зашел в контору и попросил поискать его дело, так его собирались депортировать в Гану, буквально на следующее утро. Я ему так и передал… Гана? – сказал он. – Не знаю ни про какую Гану. Ни в какой Гане никогда не был. Не знаю даже, где это.

• О том, что Расселл был нормальный, но развращенный – охренеть какой пошляк. Что Дэйв был нормальный. Торк был нормальный. Торк любил книжки, слегка типа Джоша, только голубой. Он сказал ей на ушко в первую совместную смену: Как выразился один известный писатель 30-х годов, жестокость к животным наказуема, а жестокость к людям ведет к повышению. Это был совет? Она не понимала, как это воспринимать. На тот момент она еще плохо знала Торка. Она еще не понимала, прикол это или нет. Кто-то в комнате для персонала рассказал, словно это был анекдот, как ДЭТА посадили на самолет и он так и не узнал, что в центр прибыли документы и он мог остаться. Это прикольно? Многие ОСИЗО смеялись. Еще один рассказал всем такую историю: Короче, ДЭТА подает жалобу в ХО. Говорит: дома меня посадили в тюрьму, потому что им не нравилась моя политика. И тюрьма там дома не так уж сильно отличается от заключения здесь в Великобритании, разве что здесь меня пока еще не избивали. Ну и ХО пишет ему в ответ: рады помочь (смайлик). Шутка? Стопудово подразумевалась. Обхохочешься.

А где сейчас Джош? Что у вас с ним? – снова спросила мать за ужином.

А мне откуда знать? – сказала Брит.

Извини, что завела разговор, – сказала мать.

Был еще сентябрь. Брит уже лежала на кровати у себя в спальне, наслаждаясь уединением.

Когда она последний раз видела Джоша, в августе, они легли в постель – теперь это случалось довольно редко из-за его спины, но они все же легли, а потом Джош заладил про историческую книжку, которую читал. Там мужик подходит к эсэсовцу в городе, оккупированном нацистами, а эсэсовец как раз хрястнул кого-то левого по лицу пистолетом или чем-то таким нацистским, и мужик, гражданский, дядька из универа или школы, такой типа препод, подходит к эсэсовцу, чтобы это прекратить, и говорит прямым текстом: У вас что, души нет? А эсэсовец такой поворачивается и тут же стреляет преподу в бошку, и мужик падает замертво.

Джош заговорил об этом, потому что, перед тем как лечь в постель, она рассказала ему, что одного ДЭТА в центре звали Героем и что иногда в именах много иронии. Но когда Джош задвинул телегу про мужика, который выстрелил ученому мужику в голову, у нее самой в голове потемнело.

Темнота легла Брит на глаза и лоб толстой портьерой, как старые портьеры в домах из далекого прошлого или в «Самых опасных привидениях» на канале «Реально», – такой реальной портьерой, что Брит даже почувствовала запах ткани.

Сырой. Затхлый.

Мне интересно, – говорил Джош, – а каков этос?

Чего-чего? – сказала она.

Ну, типа как в тарантиновском фильме, – сказал Джош, – когда показывают, как мужик, который считается крутым чуваком, набрасывается на кого-то другого и просто его застреливает, это должно в принципе одобряться, если такое случается. Обычно мы должны считать это комедийным.

Комедийным, ага, – сказала Брит.

В школе они с Джошем были лучшими учениками в классе.

И мы должны думать, – сказал Джош, – даже если он мудак и злодей, что он клевый и герой, потому что он очень крут. Но значит ли это, что герой может быть бездушным, в том смысле, что кто-то бездушный может быть героем? И что мы должны считать это чем-то хорошим и к этому нужно стремиться?

Фигня в том, Джош, что мне глубоко, абсолютно поебать, – сказала Брит.

Она отвернулась. Она устала как собака. Адски болела голова. В носу запах тухлятины. Она закрыла глаза. Открыла. Было темно внутри и снаружи.

Что, правда? – сказал Джош. – Серьезно?

Он вылез из постели.

Серьезно правда что? – сказала она.

Тебе поебать, – сказал он. – Ты сама сказала. Так оно и есть. Тебе глубоко поебать, хотя мы больше и не ебемся. Тебя почти ничего не колышет. Перестало колыхать.

Потом они поругались, и он сказал, что она превращает свою жизнь в эпитомию экскрементов. Джош любил высокопарные слова. Комедийный, этос, эпитомия, экскременты.

Как ты смеешь так со мной разговаривать? – сказала она.

Он рассмеялся над ее словами. От его смеха ее бешено охватило бешенство.

Я говорю, что ты способна смотреть на вещи только со своей точки зрения, – сказал он.

Ну и что? – сказала она. – Просто я такая же, как все, кто живет в этом блядском мире.

Это делает тебя неоправданно лицемерной, – сказал он. – Ты не виновата. Ты устроилась на работу, которая делает тебя еще безумнее, чем мы все.

Я устроилась на работу, где платят зарплату, – сказала она. – Она больше, чем ты получаешь сейчас. И стопудово больше, чем ты получал, когда работал сам. Это реальная работа. Безопасность доставляет.

(Это был удар ниже пояса. В мае Джоша уволили с интернет-склада доставки.)

Безопасность, – сказал Джош. – Так вот как ты это называешь. Я называю это поддержанием иллюзии.

Какой еще иллюзии? – сказала она.

Что суть в том, чтобы не пускать сюда людей, – сказал он.

Какая еще суть? – сказала она.

Британскости, – сказал он. – Английскости.

Что за хуйню ты вообще несешь? – сказала она.

Отгородиться, – сказал он. – Самому себе вырыть яму. Великая нация. Великая страна.

Да ты сам выражаешь эпитомию экскрементов, – сказала она. – Политкорректную столичную либеральную хрень. Нахватался идеек из Сети и газет. Сам ты блядская эпитомия экскрементов.

С чего это вдруг? – сказал Джош.

Он сказал это спокойно. Такое спокойствие ее злило. Джош говорил так, будто он прав, а она ошибается.

Нет, правда, Бриттани, я серьезно. Почему это вдруг я экскремент? – сказал он. – Объясни. Обоснуй. Хотя бы один веский довод.

Потому что я так сказала! – заорала она.

Вот видишь, – все так же совершенно спокойно сказал Джош. – Вот до чего это тебя доводит.

Хрясть. (Дверь спальни.)

Брит натянула на себя одежду уже на лестничной площадке, надеясь, что ни его мать, ни отец, ни брат не поднимутся по лестнице. Потом подождала целую минуту. Но Джош так и не вышел из комнаты, чтобы извиниться.

Ладно.

Проехали.

Хрясть. (Входная дверь.)

Экскременты, – думала она всю дорогу домой и злилась, когда свернула с его улицы на свою, злилась, когда в тот день на работе у нее все руки были в мерзких блядских экскрементах, и обувь тоже, и одно пятнышко еще осталось на лодыжке, когда она думала, что смыла всё.

Один ДЭТА под непрерывным надзором постоянно их разбрасывал. Он делал это все время, чтобы привлечь внимание.

Неважно, сколько раз ты отмывала руки и убирали там или нет. Они все равно везде валялись.

Я здесь уже три года за преступление, которое состоит в том, что я мигрант, – сказал ей один ДЭТА. – Если вы держите людей здесь так долго, почему бы не разрешить нам чем-то заняться? Мы могли бы получить ученую степень. Сделать что-то полезное.

Полезное? – сказала она. – Степень? Ха-ха-ха!

Я пересек весь мир и приехал сюда, чтобы попросить вас о помощи, – сказал ей курдский ДЭТА. – А вы заперли меня в этой камере. Теперь я сплю каждую ночь в туалете с другим человеком, которого я не знаю и у которого другая религия.

Это не камера, а комната. И тебе еще повезло, что вообще есть где спать, – сказала она.

Один ДЭТА лежал на спине на полу своей комнаты, положив голову рядом с унитазом. Под этим углом он смотрел снизу вверх на что-то сквозь решетку и плексиглас высоко над головой.

Почему нам нельзя открыть окна́ в этой тюрьме? – спросил он.

Открыть окно, – сказала она. – И это не тюрьма, а специализированный Центр временного содержания нелегальных иммигрантов с тюремной планировкой.

Когда живет в Центре временного содержания нелегальных иммигрантов с тюремной планировкой, то мечтаешь о воздух, – сказал ДЭТА.

Когда живешь, – сказала она. – Мечтаешь о воздухе.

Его звали Героем. Вьетнамец. В его досье говорилось, что он попал сюда, проведя семь недель в запечатанном грузовом контейнере.

Вверху с ревом пролетел самолет.

Спасибо вам за помощь в языке, мисс ОСИЗО Б. Холл, – сказал он. – Хорошо получать помощь от людей. Скажите, каков дыхать настоящим воздухом?

Дышать, – сказала она. – Каково. Почему ты лежишь на полу? Самолеты считаешь?

Самолеты сотрясали здание через каждые пару минут.

Смотрю облаки, – сказал он.

Смотрю на облака, – сказала она. – Чтобы найти в форме лошади? Или карты? Я играла в такую игру.

Он посмотрел на нее, потом снова вверх и в сторону.

Никакой лошади. Никакой карты, – сказал он.

В тот вечер она пошла с девчонками из персонала плюс Торк на летнюю вечеринку с дорогой выпивкой и тапасами в Ковент-гардене. По пути из метро она проходила мимо парочки в спортивной «Ауди» с открытым верхом, застрявшей в пробке. Они орали друг на друга.

Все из-за тебя! – орала на мужика баба.

Не из-за меня! – орал на бабу мужик.

Брит подняла голову. В небе над ними над всеми не было ни облака. Ни облаки. Она помнила со школы из географии: облака образуются, только если есть какой-нибудь кусочек, например, крошечная пылинка или крупинка соли. Аэрозоль. Водяные пары поднимаются и пристают к ней. Эти большие белые фигуры, похожие на Божьи выдохи в зимнюю погоду, эти белые лоскутки или грязно-белые облачные гряды – всего-навсего пыль и вода, сформированные воздухом. Сейчас она лежала на кровати, глядя на артекс на потолке. Артекс – это асбест. Ее отец умер от осложнений асбестоза, а здесь все эти блядские потолки.

Не парься.

Сейчас сентябрь.

Все жаркое лето люди повсюду багровели от злости, чуть ли не синели от злости.

Все из-за тебя.

Теперь стало прохладнее, она ко всему этому относилась хладнокровнее. Училась у облаков, ха-ха. Проще простого: она выключила выключатель. Положила запасную подушку на голову.

Она заснула. Прошла ночь. Зазвонил будильник. Она проснулась.

Встала, надела чистую одежду, села на автобус до вокзала, чтобы потом пересесть на поезд до работы.

Однажды у наземки стояли какие-то люди с Би-би-си. Они расспрашивали прохожих о нынешней ситуации. Мужик подсунул ей под нос длинный микрофон. Другой обратился к ней: Расскажите, что для вас значит Брексит?

Она вспомнила всех этих людей в центре.

Вспомнила, как Стел из собеса говорила, насколько труднее стало поднимать вопрос о соцобеспечении ДЭТА: сейчас никто и слышать не хочет, что все люди тоже когда-то были иммигрантами, а легальные иммигранты так же непопулярны у СМИ и широкой публики, как и нелегальные.

Просто не тянуть с этим, ясно? – сказала она в микрофон.

Интервьюер кивнул, как будто она сказала что-то важное.

Вы думаете, правительство просто не должно с этим тянуть? – спросил он.

Ага, – сказала она. – А какой у нас выбор? Честно говоря, сейчас это дохера значит. Пардон за мой французский. В смысле, мир намного больше, чем Брексит, да? Хотя… Пофиг.

Интервьюер спросил, как она проголосовала на референдуме по ЕС.

Нет, поймите, я не собираюсь говорить вам, как я проголосовала. И не позволю вам думать, что вы вправе решать что-то за меня. Скажу только, что я была тогда моложе и еще считала, что политика важна. Но все это… Эта бесконечная… Это съедает… понимаете… душу. Неважно, как я проголосовала, как вы проголосовали или как кто-то там проголосовал. Потому что какой смысл, раз уж никто в итоге не собирается слушать или волноваться по поводу того, что думают другие, если только те не думают и не считают то же, что и они сами. Да и вы, народ, постоянно спрашиваете у нас, что мы думаем, как будто это так важно. Вам же плевать, что мы думаем. Вам просто нужна драчка. Вам просто нужно, чтобы мы сотрясали воздух. Я скажу вам, к чему это ведет. Это лишает всех нас смысла. Вы лишаете нас смысла, и люди у власти, делающие это ради нас, ради демократии – ага, ну да, врите больше. Они делают это ради компенсации. Они каждый день все больше лишают нас смысла.

Ее поблагодарили. Спросили, как ее зовут и чем она зарабатывает на жизнь.

Бриттани Холл. ОСИЗО в ЦВСНИ.

Ассистентка все записала, даже не спросив, что это такое. Она записала «Бритни» как Бритни Спирс. Люди часто бывают такими вот небрежными. Она все записала неправильно. Бритни Холл СЗО ВСИ.

Так что и впрямь неважно, кто такая Брит и кем она работает.

Она прошла через барьер, села на поезд (после того как ее задержали, свободных мест не осталось) и поехала на работу.

Она сошла с поезда. Прошла по дороге с вокзала между мотками колючей проволоки аэропортовского заграждения и через парковку для руководства/посетителей.

Привет, саженцы.

Вот несколько вещей, которые Бриттани Холл узнала в первые два месяцы работы ОСИЗО в британском ЦВСНИ:

• Что означает личное пространство. (Это означает, что она не ДЭТА.)

• Какое действие оказало официальное сообщение о независимой инспекции центра: это означало, что в комнате для посетителей установили новый кулер с водой.

• Что в стране одновременно содержатся под стражей 30 000 человек и что благодаря такому количеству интернированных ДЭТА по всем местам заключения зарплаты СА4А сохраняются стабильными.

• Что ДЭТА бродят по крыльям, словно у них джетлаг. Чем дольше их здесь удерживают, тем сильнее джетлаг. Прибыв впервые, они заводили дружбу с людьми, с которыми их что-нибудь связывало: место происхождения, религия, язык. Затем эта дружба попросту сходила на нет, ты наблюдал это раз за разом, потому что на самом деле их связывало здесь только дерьмо – открытый туалет, и то, что они застряли здесь бессрочно, а это означало, что никак невозможно узнать, когда тебя отсюда выпустят и выпустят ли вообще, а если даже выпустят – сколько пройдет времени, прежде чем ты снова сюда вернешься.

• Как выбирать, с какими ДЭТА разговаривать, а каких игнорировать.

• Как беседовать о погоде с другими ОСИЗО, пока они захватывают кому-то шею или пока вы вчетвером сидите на ком-то, чтобы его успокоить.

• Как говорить, особо над этим не задумываясь: Они брыкаются. У нас тут вам не отель. Если тебе здесь не нравится, езжай к себе домой. Как ты смеешь просить одеяло? В тот день, когда Бриттани сама впервые произнесла последнюю фразу, она поняла: происходит что-то ужасное, но сейчас уже это ужасное – ужасное, как смерть, – казалось таким далеким, словно происходило не с ней, а по ту сторону плексигласа, похожего на материал в окнах центра, которые на самом деле были не окнами, хотя должны были выглядеть как окна.

Содержание под стражей – ключ к сохранению эффективной иммиграционной системы.

ХО

Никто не задерживается бессрочно, и регулярно проводятся ревизии с целью обеспечения законности и соразмерности задержания.

ХО-ХО-ХО

А потом случилось это.

Был понедельник октября. Брит сошла с поезда. Была середина утра. Брит приехала на дневную смену. Спустилась по лестнице к турникетам и вышла.

На металлическом сиденье возле вокзала сидела школьница.

Извините, – сказала девочка.

Ты мне? – сказала Брит.

(Из поезда вышло немало народа.)

Можете мне кое с чем помочь? – сказала девочка.

Брит глянула на телефоне время.

Разве в твоем возрасте не надо быть сейчас в школе? – сказала она.

Вообще-то очень хороший вопрос, – сказала девочка.

Ну так ответь тогда, – сказала Брит.

Отвечу, – сказала девочка. – В свое время. Но сейчас меня интересует другое.

Что же тебя интересует? – сказала Брит.

Что такое ОСИЗО, – сказала девочка.

Что? – сказала Брит. – Ох.

(Бейдж Брит висел на уровне глаз девочки.)

О означает, что я охранница, – сказала Брит.

А что такое СИЗО? – спросила девочка.

Следственный изолятор, – сказала Брит.

А что такое Б? – спросила девочка.

Брит подхватила рукой свой бейдж.

Это мое имя, – сказала Брит.

Вас зовут просто Б? – спросила девочка. – Как клево. Классная идея.

Что ты мелешь, – сказала Брит. – Ясно, что это первая буква моего имени.

Я тоже сокращу свое имя до первой буквы, – сказала девочка.

Какое у тебя имя? – спросила Брит.

Ф, – сказала девочка.

Брит расхохоталась.

А на самом деле? – сказала она.

Флоренс, – сказала девочка.

Ну, если ты Флоренс, значит, я машина? – сказала Брит.

Девочка обрадовалась. Брит почему-то пришла в восторг от того, что доставила кому-то радость.

Да брось. Наверно, с тобой постоянно так шутят, с таким-то именем – Флоренс, – сказала Брит.

Шутят. Но обычно спрашивают: а где же твоя машина, Флоренс? Или что-то наподобие. Вообще-то никто еще не называл себя моей машиной, – сказала девочка.

Ага, но я и правда машина, – сказала Брит. – Хотя совсем не факт, что твоя. И прямо сейчас машина говорит тебе одно слово: школа. Разве ты не должна сейчас прилежно учить уравнения или что там еще? В какую школу ты ходишь? Точней, не ходишь?

Это тоже насмешило девочку. Брит попыталась прочесть надпись на маленькой эмблеме на блейзере смеющейся девочки. Vivunt spe. Латынь. Живущие, жить. Они живут. Типа того.

Девочка достала что-то из кармана и протянула Брит. Та села на металлическое сиденье рядом с ней.

Это была открытка, на вид старинная, как будто ее отправили много лет назад, с неглубокой каменистой рекой и деревьями. В отдалении трое детей плыли на байдарке по речной воде, которая была ярко-голубой. Ее голубизна была подчеркнутой, ненастоящей – в реальности вода не бывает такой голубой; возможно, зелень тоже подзеленили. Но на открытке был солнечный день, с дымчатым голубым небом, одним-единственным облачком, холмистыми склонами и горами вдалеке, деревьями, каменистым берегом у реки, густой травой за ней. Внизу открытки было написано: КИНГАССИ, река Гинак и поле для гольфа 5359W, и, найдя на картинке поле для гольфа, можно было различить трех малюсеньких людей на заднем плане, вероятно, гольфистов.

Угу, – сказала Брит. – От кого она? Можно прочитать на обороте или это личное?

Дес, – сказала девочка.

Дес? Что значит «дес»? – сказала Брит.

«Дес» значит «да, если хотите», – сказала девочка.

Спах, – сказал Брит.

Что значит «спах»? – сказала девочка.

Спасибо, хочу, – сказала Брит.

Вы говорите на моем языке! – сказала девочка.

Открытка и правда была старинной, со штемпелем, поставленным много лет назад, лет за десять до того, как родилась сама Брит:

17:30, 16.04.86, ИНВЕРНЕСС, Продукт «Слава Каледонии» Дорогой Саймон мы приехали в Кингасси в субботу вечером в 17:30 Добрались хорошо. Здесь очень тепло много солнца сегодня понедельник После обеда еду на автобусе в Инвернесс взглянуть на Лох-Несс так что пока. Дядя Десмонд.

Брит вернула открытку девочке.

Ну и? – сказала она.

Где точно находится это место с открытки? – спросила девочка.

Вот тут же написано название, – сказала Брит.

Где в стране? – спросила девочка.

Поищи, – сказала Брит. – На телефоне или на компьютере. Если б ты была сейчас в школе, то смогла бы запросто это сделать.

А если я не хочу пользоваться компьютером? – сказала девочка.

Почему? – сказала Брит.

Просто так, – сказала девочка.

Почему? – сказала Брит.

Я хочу путешествовать, не оставляя следов, – сказала девочка.

Почему? – сказала Брит.

Потому, – сказала девочка.

Зачем кому-то этого хотеть? – сказала Брит.

Вы должны знать, – сказала девочка. – Вы же машина. Но как мне туда добраться? Я серьезно. Это у нас в стране?

Тебе придется спросить родителей, – сказала Брит.

Предположим, просто предположим, – сказала девочка, – что я не хочу никого спрашивать.

Почему? – сказала Брит.

Кроме вас, – сказала девочка.

Ты спрашиваешь машину, – сказала Брит.

Нет, я спрашиваю вас, – сказала девочка. – Что мне делать?

Ну, это в Шотландии, – сказала Брит.

Правда? – сказала девочка. – Ух ты.

Да, – сказала Брит. (На 99,99 %: сначала она подумала, что это, возможно, Девон, судя по странному названию, ну или Йоркшир. Но на обороте говорилось об озере Лох-Несс. Лох-Несс – это стопудово Шотландия.)

Где это – в смысле, если ехать отсюда? – спросила девочка. – В смысле, я знаю, где Шотландия. Но где это в Шотландии? Как человек может попасть в это место?

Человек может полететь или сесть на поезд, или дешевле всего, вероятно, автобус, – сказала Брит. – Вероятнее всего, человеку нужно, чтобы взрослый купил этому человеку билет. Если человек хочет потратить деньги, человек может, вероятно, сесть на самолет отсюда до какого-нибудь места в разумной близости. Человек хочет добраться конкретно до этой реки? Ну разумеется. Я понимаю. Ты явно заядлая гольфистка. Наматываешь круги, объезжая все площадки для гольфа в стране. Гольфисток вижу за версту.

Девочка лежала рядом с ней в слезах от смеха.

Как твой берди? В смысле твой игл. Как твой богги? – сказала Брит.

Все хорошо, спасибо, – сказала девочка.

Смотри, не попади мячом в эту речку – как там она называется, – сказала Брит. – Покажи мне еще разок. Гинак. Похоже на что-то медицинское. А дядя Десмонд? Он тоже гольфист? А Саймон? У них есть машина? Они могли бы тебя туда отвезти.

Я их не знаю, – сказала девочка. – Думаю, они к делу не относятся.

Не относятся? Все относятся, – сказала Брит.

Ловлю вас на слове, – сказала девочка. – Я хочу сказать, что открытка – просто для примера, и мне нужно только название места, до которого я должна добраться.

Так кто же тогда прислал тебе открытку? – сказала Брит. – Они могут отвезти тебя туда? А как же твоя родня?

А если у кого-то нет родни и некому отвезти на машине? – сказала девочка.

Что значит, нет родни? – сказала Брит.

У вас есть машина? – сказала девочка.

По-твоему, я бы ездила каждый день на работу на поезде, будь у меня машина? – сказала Брит.

Возможно, если бы вы заботились об экологии, – сказала девочка. – А вы бы отвезли меня в это место?

Тебя должны возить те, кто за тобой присматривает, а не тот, кого ты совсем не знаешь, – сказала Брит. – Нельзя просто так просить незнакомых людей возить тебя по всей стране. Двадцать первый век на дворе. Незнакомые люди опасны как никогда – мы еще никогда не были такими опасными. Кто за тобой присматривает?

Семья опекунов, – сказала девочка.

Ну и где эти Опекуновы живут? – сказала Брит.

Потом она сказала:

А, семья опекунов…

Я должна сюда добраться, – сказала девочка. – Это жизненно важно. Как можно скорее.

Семья опекунов отвезет, – сказала Брит.

Девочка покачала головой.

Почему ты так хочешь туда поехать? – спросила Брит. – Что там происходит? Вряд ли что-то срочное. Отправлено тридцать лет назад, ха-ха.

Поехать туда на поезде, – сказала девочка. – С какого вокзала в Лондоне можно туда добраться?

Спроси свою мать-опекуншу. Пусть поищет у себя на телефоне, – сказала Брит.

Можете поискать у себя на телефоне? – спросила девочка.

Э, – сказала Брит. – Если… если я поищу, ты сделаешь кое-что для меня?

Возможно, – сказала девочка.

Договорились, – сказала Брит. – Вот такой уговор мне и нужен.

Она достала телефон. Посмотрела, насколько опоздала на работу, но все же вбила название места и показала девочке.

Прямые поезда отсюда каждый день, – сказала Брит. – Или… можешь поехать в это место, то есть… куда?

Она поднесла палец к слову Эдинбург и показала девочке.

Столица чего? – сказала Брит.

А все машины так любят поучать? – сказала девочка.

Это машинная натура специально для тебя, – сказала Брит. – Кстати, вспомнила. У меня же работа. Ладно, в общем, добираешься вот сюда и пересаживаешься на другой поезд, чтобы добраться вот сюда.

Если бы мы отправились сегодня, – сказала девочка, – то могли бы сегодня же туда добраться?

Если бы ты отправилась сегодня, э, не знаю, – сказала Брит. – Я бы сказала, вероятно, нет. Только не на поезде. На самолете – да. Это довольно далеко на север.

Ох.

Девочка изменилась в лице.

Вероятно, ты могла бы проделать часть пути в один день, а остаток – на следующий, – сказала Брит. – Но мне лучше не помогать и не содействовать беглянке, рассказывая обо всем этом. А тебе лучше не убегать.

Не в моем характере от чего-то убегать, – сказала девочка.

Хорошо. Тогда ладно, – сказала Брит. – Ты мне должна.

Что должна? – сказала девочка.

Я сделала кое-что для тебя, – сказала Брит. – Ты обещала сделать кое-что для меня.

Я сказала: возможно, – сказала девочка.

Я хочу, чтобы ты пообещала мне, – сказала Брит, – что позвонишь и скажешь людям, которые за тобой присматривают, где находишься и что собираешься сделать.

Не могу, – сказала девочка.

Почему? – сказала Брит.

Телефона нет, – сказала девочка.

Она встала и побежала ко входу на вокзал.

Скажи, как их зовут и их номер, чтобы я могла сообщить, где ты, – крикнула Брит ей вдогонку. – Скажи название школы. Хотя бы.

Давайте! – сказала девочка. – Быстрее. А то опоздаем.

Я не могу никуда с тобой ехать, – сказала Брит.

Она услышала, как девочка сказала человеку у турникета, что билета у нее нет. Человек все равно ее пропустил. Брит услышала, как девочка на бегу поблагодарила его. Брит снова достала телефон, чтобы набрать – что? Кого? 999? Пожарку? Полицию? «Скорую»?

Когда она подняла голову от экрана, девочка уже умчалась на перрон.

Брит покачала головой. Отвернулась и пошла по дороге на работу.

Через три минуты она остановилась на дороге к аэропорту. Развернулась на месте.

Побежала обратно к вокзалу. Встала у закрытых турникетов.

Пропустите меня, скорее, – окликнула она мужчину, управлявшего турникетами.

Тот подошел.

Билет? – сказал он.

Я просто хочу догнать ребенка, которого вы пропустили минуту назад, – сказала она.

Вам нужен действительный билет, – сказал мужчина.

Давным-давным давно – вообще-то еще сегодня утром – Брит направлялась на работу. Но сейчас, сидя напротив нее в поезде, мчащемся по карте Англии на север, та девчонка, Флоренс, говорит о невидимой жизни, которая, по ее словам, происходит вот здесь –

она тычет пальцем в лужицу воды из бутылки на столе между ними

– ну и тогда у него возникла идея первых микроскопов, – говорит она. – Он был как-то связан с производством тканей и хотел увидеть, как выглядят очень крупным планом нити, из которых изготавливал свою ткань. Ну и тогда он сам научился растирать песок, чтобы получилось стекло. Именно так стекло и делают.

Нет. Что, правда? – говорит Брит.

Ага, правда, – говорит девочка, – и он сделал из него исключительно маленькие, но мощные линзы, чтобы можно было смотреть на предметы, увеличенные в сотни и сотни раз.

Исключительно, – говорит Брит.

Потом он изобрел деревянную штуковину, чтобы подносить линзы к глазам, – говорит девчонка, – и она была буквально вот такого размера, потому что линзы тоже были очень маленькими, но, хотя его линзы были, разумеется, крохотными, человеческий глаз мог смотреть сквозь них и воспринимать маленькие предметы, становившиеся массивными.

Воспринимать, – говорит Брит. – Высокопарно.

Моя мама всегда говорит, что, как правило, лучше парить высоко, чем низко, – говорит девочка. – А потом этот голландец подумал: класс, теперь я могу смотреть на всякие предметы очень крупным планом, и однажды в 1670-каком-то там году он обедал, и еда была посыпана перцем. И он такой подумал: наверняка, если взглянуть на крупицу перца сквозь одну из моих линз, у крупицы окажутся острые края или куча колючек, как у дикобраза, потому что на языке у меня такие ощущения, будто его колют невидимыми иголками. Ну и он где-то с месяц вымачивал крупицы перца в воде. А потом посмотрел на перцовую воду сквозь линзу, которая увеличила ее в двести раз по сравнению с тем, что видит невооруженный глаз. И он увидел, что в воде полно маленьких, как он их назвал, анималкул, – от слова «молекулы», – и они там везде плавали. Ну и он попробовал посмотреть снова, только теперь с водой, где не было никакого перца, и анималкулы были там все равно, ну и это означало, что они появились там не из-за перца… И еще он сделал другую клевую штуку. Рассмотрел сквозь линзу глаз стрекозы. Он разрезал глаз стрекозы, стрекоза была уже мертвая –

Почему ты так уверена? – говорит Брит.

– ну вы вообще!.. И он вынул кусочек ее глаза и положил на линзу. И когда он посмотрел сквозь них одновременно из своего окна – сквозь линзу и сквозь глаз стрекозы, то увидел свою улицу, но как будто ее пропустили через какую-то апликуху, с одной и той же картинкой, много раз повторявшейся под разными углами, так что получалась объемность, и вот так мы узнали, что и как видят глаза насекомых… И среди прочего он посмотрел на бактерию со своего зуба. И на дождевую воду. И он посмотрел на масло из кофейных зерен, и на лягушачью икру, и, короче, мы теперь знаем, что такое микробы и что такое клетки и что невооруженным человеческим глазом можно увидеть вообще-то лишь часть того, что существует на свете. И что вот здесь –

(лужица воды на столе)

– кишит жизнь, которой мы не видим, и если мы ее не видим, это еще не означает, что ее там нет. На самом-то деле она там есть. И если посмотреть, скажем, на сосновую иголку – простую сосновую иголку, одну-единственную иголку из миллионов растущих всего на одном дереве только в одном сосновом лесу, если вырезать кусочек одной-единственной иголки и увеличить его, так чтобы можно было увидеть его строение очень крупным планом, то она будет похожей на живопись, или на витраж, или на древнеримскую мозаику, или на крылья бабочки, и можно будет увидеть, что у нее клеточная структура и что сосновые иголки очень хитро придуманы, чтобы превращать солнечный свет в пищу зимой и удерживать достаточно влаги в жаркие летние месяцы. Вот так они и остаются вечнозелеными.

Основы биологии. Все это Брит уже знает или знала, но забыла после школы, где все такое надо знать, чтобы получить зачет. Но Брит слушает, как девочка рассказывает об этом, сидя в ярком свете низкого вечернего солнца, пробивающегося сквозь разрыв в облаках и барабанным боем стучащего по окну поезда между телеграфными столбами – стучащего по Брит и словно играющего на ней светом.

По правде говоря, если бы Брит могла пролистнуть назад все те недели, что уже прожила на земле, каждый свой понедельник, она все равно пришла бы к стопроцентной уверенности, что еще никогда не была так счастлива вечером понедельника, как сейчас.

Она сидит в поезде с ребенком, не имеющим к ней ни малейшего отношения, и едет бог знает куда, бог знает зачем.

Она не на работе, где должна за деньги следить за бессрочно интернированными людьми –

потому что когда мы смотрим, мы только начинаем понимать, просто это поверхность, верхний слой понимания, – говорит девочка

– и, разумеется, Брит уже давным-давным давно не позволяла себе вспоминать, что у таких слов, как «клетка», есть другие значения. Странно, если учесть, что она работает в здании, где полно помещений, напоминающих клетки.

На вокзале Кингс-Кросс она села с хвоста на эдинбургский поезд и прошла вперед по вагонам, высматривая девочку. Через пять вагонов Брит ее вычислила: та сидела в стороне от других на сиденье со столиком, вытянув рукава школьной рубашки из-под рукавов блейзера.

Поезд вынырнул в пригород – в чистое поле, Брит встала в тамбуре между вагонами, спрятавшись за чужим багажом, и, поглядывая на девочку сквозь стеклянную дверь, взяла в руку телефон и набрала рабочий номер.

Она нажала «вызов». На ресепшен ответили. Она спряталась за углом и попросила соединить ее со Стел.

Ее соединили с автоответчиком в кабинете Стел, где кто угодно мог услышать ее сообщение, пока она его оставляла.

Поэтому она дала отбой и позвонила Стел на мобильный. Тот соединил ее с автоответчиком. Привет, – сказала она. – Стел, это Брит Холл. Слушай, я в поезде с девчонкой, ну знаешь, та девчонка, что заставила все убрать в прошлом месяце? Думаю, это она. Почти уверена. В общем, я в этом поезде, и она в том же поезде, мне видно ее отсюда, и я, э, я –

Она отвела телефон в сторону.

За эти пару секунд на автоответчике Стел должен был записаться звук поезда.

Она нажала «1».

Голос в автоответчике сказал, что она может нажать «2», чтобы перезаписать свое сообщение. Она нажала «2». Подержала телефон в воздухе, чтобы он записал звуки поезда поверх фонограммы с ее собственным голосом.

Затем положила телефон обратно в карман куртки и шагнула вперед, после чего двери раздвинулись.

Девочка подняла глаза от школьной тетрадки, раскрытой перед ней.

Заняла вам место, – сказала она. – И еще…

Она сказала это так, будто они разговаривали без перерыва, а не порознь пересекали Лондон в разных поездах последние пару часов.

Если где-нибудь в мире взорвется еще пять ядерных бомб, – сказала она, – то начнется вечная ядерная осень и времен года больше не будет.

Кто научил тебя этой параноидальной бредятине? – сказала Брит.

Это не бредятина, а искреннее предостережение на будущее, – сказала девочка. – Разве вы не знаете о том, какая горячая вода в морях? Если не знаете, то можете найти это в Сети. Просто поищите. Это не только мое, но и ваше будущее.

Я думала, ты не любишь пользоваться интернетом, – сказала Брит.

Просто я предпочитаю пользоваться им по уму, – сказала девочка.

Кто же это, в гроб сходя, назначил тебя новым Сократом? – сказала Брит.

По-моему, если уж говорить о классике, вы имели в виду новую Кассандру, – сказала девочка.

А по-моему, ты умняшка, – сказала Брит.

Надеюсь, ума мне хватает, – сказала девочка. – Надеюсь, и вам тоже.

Да я просто умнющая, спасибо, – сказала Брит.

Разумная машина, – сказала девочка.

Это я и есть, – сказала Брит, усаживаясь на сиденье, которое девочка заняла для нее.

Женщина, сидевшая за столиком по ту сторону прохода, пришла в ужас, когда девочка сказала, что в лужице воды на столе кишит жизнь.

Люди по всему поезду смотрели в экраны, прижимали их к ушам и носам, держали на коленях.

А они с девочкой все это время играли в игру, которую девочка назвала «Везучие 13».

Правила такие: я задаю тринадцать вопросов, а потом мы обе должны на них ответить. Хорошо? – сказала девочка.

Хорошо, – сказала Брит.

Какой ваш любимый цвет, песня, еда, напиток, одежда, место, время года, день недели? Каким животным вы бы стали, если бы были животным? Какой птицей? Каким насекомым? Назовите одну вещь, которая у вас очень хорошо получается. Как вам хотелось бы умереть?

О, какой депрессивный последний вопрос, – сказала Брит. – Кто придумал эту игру?

Я, – сказала девочка. – И как раз из-за последнего вопроса в ее названии есть слово «везучий».

Что же такого везучего в любимом способе смерти? – сказала Брит.

Если вы не понимаете, насколько вам повезло, раз вы можете обсуждать возможность выбора, – сказала девочка, – я могу сказать лишь одно: вам очень крупно повезло.

Вот ответы девчонки:

Любимый цвет – бирюзовый.

Две любимые песни – «Я» певицы Безымени (Брит никогда не слышала о такой певице, но у нее сейчас не так уж много времени, чтобы быть в курсе музыкальных событий) и «Оох, ребенок» Нины какой-то на «он» (этой Брит тоже не знает).

Любимая еда – пицца.

Любимый напиток – апельсиновый сок за завтраком.

Любимая одежда – джинсы с вышитыми цветами, которые ей подарили в этом году на день рождения.

Любимое место – дом.

Любимое время года – весна.

Если бы она была животным, то стала бы розовым сказочным броненосцем (разве такое бывает?).

Если бы она была птицей, то стала бы малиновкой, поющей посреди ночи в декабре.

Если бы она была насекомым, то стала бы стрекозой – ведь ей известно строение их глаз.

Предпоследний вопрос – с подвохом, говорит она, потому что у большинства людей хорошо получается гораздо больше одной какой-нибудь вещи, и они должны над этим задуматься.

И она хотела бы умереть раньше всех, кого любит, чтобы не пришлось по ним тосковать.

Женщина напротив начинает обрезать себе ногти маленькими кусачками, как будто поезд – это ее личная спальня или ванная.

Кто-то другой разговаривает так громко по телефону, как будто поезд – его личный кабинет.

Девочка пролистывает тетрадку, которую как раз читала, когда Брит села. На обложке большими буквами написано маркером: «Сотрясание воздуха». Проект по географии или, возможно, по естественным наукам. Конвекция. Девочка записывает что-то в тетради и напевает про себя старинную народную песню. Брит откидывается на сиденье и слышит, закрыв глаза, щелканье ногтей, голос мужчины и на их фоне – девочку, поющую старинную песню. Свежие розы в саду собрала я… ах, не морочь меня, ах, не бросай. Неужели дети до сих пор учат в школе эту старинную песню? Такая веселая песня про обман. И поет ее уж точно не та девица, которую соблазнили, – думает Брит.

Но розовый сказочный броненосец…

Стрекоза…

Птица, поющая в декабре…

Это стопудово не тот ребенок, который, по слухам, вошел в пакостный бордель в Вулвиче – и вышел оттуда целым и невредимым.

Вот тебе первый из моих «Везучих 13», – говорит Брит. – Вопрос № 1. Расскажи мне о своей семье.

Нет, – говорит девочка. – Следующий вопрос.

Твоя мать, – говорит Брит. – Расскажи что-нибудь о ней. Или о твоем отце.

Это личное, – говорит девочка. – Но я могу рассказать кое-что, хотя оно никак со всем этим не связано.

Что? – говорит Брит.

Когда я села на тот последний поезд до Кингс-Кросс, напротив меня сидел мальчик с друзьями, и он читал вслух смайлики со своего телефона и говорил:

Сердечко сердечко сердечко.

Сердечко сердечко.

Сердечко.

Сердечко.

Тогда мой следующий вопрос, – говорит Брит. – У тебя есть мальчик?

Личное личное личное, – говорит девочка. – Личное личное. Личное. Личное. А у вас?

Возможно, – говорит Брит. – У тебя есть братья или сестры?

Это личное, – говорит девочка. – А у вас?

Я единственный ребенок, – говорит Брит. – То, что твоя мать сказала о высоком и низком, это очень полезно. Очень хорошо сказано. Расскажи, что еще хорошего твоя мать говорит о жизни.

Не-а, – говорит девочка.

Угу, моя семейная жизнь – тоже личное, – говорит Брит. – Но как же мы подружимся или вообще узнаем друг друга, если ты не расскажешь мне чуть-чуть о своей жизни, а я не поделюсь с тобой тем, какая она у меня?

Дружить с машиной, – говорит девочка. – Еще чего! Это же трясина.

Постой, у меня есть идея, – говорит Брит. – Я придумываю историю о каком-нибудь члене своей семьи. А потом ты придумываешь историю о ком-нибудь из своей родни. Я расскажу тебе, почему моя мать назвала меня Бриттани.

Как Британия? – говорит девочка.

Ну, типа того, – говорит Брит. – Но все называют меня Брит.

Я тоже название места, – говорит девочка. – Город в Италии. Вообще-то вы даже не одно название, а почти что название двух разных мест – Британии и Бретани.

Все дело в том, э, что моя мать, представляешь, я не вру, ходячий учебник географии, – говорит Брит. – Не смейся. Это правда. Большую часть детства моя мать провела в школьном шкафу. Она просидела там целую вечность, мечтая, чтобы этот шкаф открыли. Ей отчаянно хотелось, чтобы ее саму тоже открыли и прочитали – особенно тот, кто полюбил бы ее рассказы и узнал множество новых фактов о мире, которые она хранила внутри. Ее распирало от карт, географических названий, координат стран и городов и сведений о деревьях и образовании облаков, она еле удерживала в себе все эти факты и цифры о реках, долинах, горах, равнинах, морях, эрозии – вот это все.

Значит, она уже больше не учебник по географии? – говорит девочка.

Брит представляет свою мать сейчас дома.

Круглосуточный новостной канал. Интересно, что там происходит.

Она сейчас на пенсии, – говорит Брит. – Она, э, слегка замшелая, как говорят в книжках.

Жалко, наверно, – говорит девочка. – Ваша история немного трагична.

Так и есть, – говорит Брит.

При этом она понимает, что сама готова расплакаться над собственной нелепой историей о своей матери.

Она таращит глаза, стараясь сдержать слезы.

А еще ей немного стыдно. Ее мать, дурацкая история. Ее мать со всей этой сложной сменой красок на лице и шее, когда она что-то чувствует. Ее мать со всеми этим бесящими привычками, хотя Брит и знает, что никакие они не бесящие, а бесят одну лишь Брит, потому что Брит – ее дочь.

От одной мысли, что мать – раскрытая книга, которую кто-то держит в руках с добротой, Брит хочется плакать.

Как она вообще выбралась из шкафа? – спрашивает девочка. – Как книги рожают? Как книга родила вас? Почему вы не книга? А ваш отец? Он тоже учебник географии? Или он другой учебник – учебник истории? Математики? Поэзии? Чем это делает вас?

Нет, теперь твоя очередь, – говорит Брит. – Расскажи историю о ком-нибудь. Например, о матери. Я рассказала о своей. Это необязательно должна быть твоя родная мать. Подойдет любая.

Девочка качает головой.

Моя история утонула в море, – говорит она. – Конец.

Твоя мать? – говорит Брит.

Девочка жалобно смотрит на нее.

Твой отец? – говорит Брит.

Девочка жалобно смотрит на нее.

Кошмар, – говорит Брит.

Девочка жалобно смотрит на нее.

Это правда? – говорит Брит.

Правда, если вы хотите от меня это услышать, – говорит девочка. – Но реальная история в том, что я не собираюсь вам ничего рассказывать. Вы можете, сколько вам влезет, сидеть в удобном пластиковом кресле, повторяющем форму тела, со встроенным отверстием для вашей колы, в теплом многозальном кинотеатре своих предубеждений и думать при этом все, что вам заблагорассудится.

Ни фига себе, – говорит Брит. – Ну ты даешь. Где ты научилась так говорить?

Опять ваша очередь, – говорит девочка. – Продолжайте. Поразите мои предубеждения.

Ага, но твоя история слишком уж коротка, – говорит Брит.

Это короткая история, – говорит девочка.

Затем Брит и девочка пересаживаются на двухместное сиденье, чтобы пара с детьми могла сесть вместе: семья выходит в Ньюкасле, и в вагоне снова становится тихо. По нему проходит контролер. Он говорит Брит, что не будет штрафовать ее в этот раз, но чтобы больше так не делала. Он спрашивает, где она садилась. Разрешает купить билет по обычной цене, расплатившись карточкой, и улыбается перед уходом.

Он даже не взглянул на девочку, не то что спросить, есть ли у нее билет или кто за нее заплатит.

Брит удивленно смотрит на девочку, когда за ним со свистом закрывается дверь.

Ловко у тебя получилось, Флоренс, – говорит она.

Я же ничего не сделала, – говорит девочка.

А у тебя билет вообще-то есть? – говорит Брит.

Иногда я бываю невидимой, – говорит девочка. – В некоторых магазинах, ресторанах, билетных очередях или супермаркетах и даже в местах, где я вообще-то говорю громко, например, спрашиваю что-то на вокзале или типа того. Бывает, люди смотрят сквозь меня. Особенно некоторые белые иногда смотрят сквозь молодых людей, а также черных и смешанной расы, как будто нас нет.

Это могло бы объяснить, как ты проникла в кабинет нашего босса в прошлом месяце, – говорит Брит.

Теперь, когда они смотрят в одну сторону, поднять этот вопрос на удивление легко. Когда девочка сидела напротив, что-то мешало Брит спросить. Но теперь, когда они не смотрят друг на друга в упор, а обе смотрят вперед, она может сказать напрямик:

Это же была ты, да?

Девочка отворачивается к окну, снова напевая старинную песню, теперь уже «Ясеневую рощу», и листая свою тетрадку.

Это объясняет, как ты прошла мимо ресепшена – так мы называем проходную – и через сканеры, – говорит Брит. – Для человека это считается невозможным. Но теперь я догоняю. Ты была невидимой.

Девочка смотрит в окно.

Но больше всего мне хочется узнать вот что, – говорит Брит. – Мы все хотим это узнать. В смысле, на работе. Потому что нам очень многое хочется ему сказать, а у нас никогда нет возможности. Что ты ему сказала?

Девочка все так же сидит к Брит спиной. Она молчит.

Ну, я не знаю, знаешь ли ты об этом, – говорит Брит. – Но что бы ты там ему ни сказала, они действительно провели уборку. В тот же вечер вызвали уборщиков, и они очистили туалеты паром. Ну и денек был, после того как они все там почистили, – говорит Брит. – Как говорит мой друг Торквил, в центре был всего один похожий день, когда все, включая персонал, были такими, э, не могу подобрать слова.

Чистыми, – говорит девочка.

Ага, – говорит Брит.

Неужели это все, что они сделали, – говорит девочка, не оборачиваясь. – Почистили туалеты.

Она произносит это не в форме вопроса. Но Брит на 99,99 % уверена, что едет на поезде с девчонкой, которая перехитрила систему.

Брит не показывает эмоций. Она меняет тему. Стучит по школьной тетрадке в руках у девочки.

«Сотрясение воздуха», – говорит Брит. – Школьная.

Ну, не совсем, – говорит девочка. – Это подарил мой… один мой знакомый. Просто мне иногда приходят мысли, и ему показалось, что я должна их записывать.

Девочка показывает Брит, всего на долю секунды, первую страницу, вверху которой, под подчеркнутыми словами Твоя тетрадь для сотрясения воздуха, кто-то написал ПОДНИМИ МОЮ ДОЧЬ ВВЕРХ, и несколько рукописных строк ниже.

А можно помедленнее, чтобы я рассмотрела? – говорит Брит.

Нет, – говорит девочка.

Что там еще написано? – говорит Брит.

Сотрясение воздуха, – говорит девочка. – Личное сотрясение воздуха.

Голос в репродукторе сообщает, что они скоро прибывают в место под названием Берик-апон-Туид.

Вот-вот Шотландия, – говорит Брит.

Но у меня же нет паспорта, – говорит девочка.

А он тебе и не нужен, – говорит Брит. – Только не для этой границы. По крайней мере, пока.

Что значит «пока»? – говорит девочка.

Ну, Шотландия и Англия, – говорит Брит. – Это как бы само собой.

Что само собой? – говорит девочка.

Разные страны, – говорит Брит.

Мы сможем ее увидеть? – говорит девочка.

Шотландию? – говорит Брит.

Разницу, – говорит девочка.

Она прижимается к окну.

Вообще-то, мы, кажется, уже в Шотландии, – говорит Брит.

Не заметила никакой границы, – говорит девочка. – Вы заметили? Не замечаю никакой разницы.

Когда-то в прошлом, – говорит Брит, – никаких паспортов вообще не было. Люди могли ездить куда угодно. Причем это было не так уж давно.

Вам это рассказал ваш отец – учебник истории? – говорит девочка.

Мой отец, – говорит Брит. – Учебник истории. Когда я расскажу это матери… Она будет ржать как лошадь.

Девочка поворачивается на сиденье и начинает:

Если бы мы говорили, например, не «граница разделяет эти страны», а что-то наподобие… наподобие того, что ваша мать – это учебник географии… что, если бы мы говорили: моя мать – это две разные страны, а мой отец – граница?

Такое никогда бы не прокатило, – говорит Брит. – Матери начали бы горько жаловаться на изоляцию. Отцы заявили бы, что будут расширяться, пока не станут размером со страны по обе стороны от них. Возникли бы совершенно новые виды бракоразводных процессов.

А ваши родители развелись? – говорит девочка.

Это личное, – говорит Брит.

Что, если, – говорит девочка, – мы говорили бы не «эта граница разделяет эти места», а «эта граница объединяет эти места»? Эта граница удерживает вместе эти два очень интересных разных места. Что, если бы мы объявили пограничные посты местами, – послушайте, – пересекая которые получаешь двойные возможности?

Звучит наивно, – говорит Брит. – В очень многих смыслах.

Мне двенадцать, – говорит девочка. – Чего же вы ожидали? Но послушайте. Просто скажите. Скажите. Вместо того чтобы доказывать, кто вы, при помощи бумажной книжечки, подводя к экрану свой глаз, при помощи отпечатка вашего пальца или информации о вашем лице, – вместо этого вы могли бы доказать, кто вы, при помощи того, что видите своими глазами, делаете своими руками и…

…при помощи гримас, которые можно корчить своим лицом, – говорит Брит. – Началась бы всеобщая война. Сверниязыковые войны.

Что еще за Сверниязыковые войны? – спрашивает девочка.

Войны против тех, кто умеет сворачивать язык из-за генетической предрасположенности, – говорит Брит. – Их будут атаковать люди, которые генетически этого не могут. И/или наоборот. Так или иначе будет война. А ты умеешь сворачивать язык?

Девочка пробует. Брит смеется и показывает.

Ага, но если вы это умеете, а я нет, я же не хочу из-за этого идти на вас войной, – говорит девочка.

Поверь мне, – говорит Брит. – Может доходить даже до такой генетической случайности, как эта.

Что может доходить? – говорит девочка.

Ненависть, – говорит Брит.

Девочка вздыхает.

Бриттани, вы налагаете вето на все мои воображаемые планы, – говорит она.

А то, – говорит Брит.

Это нечестно, – говорит девочка.

Это правильно, – говорит Брит.

Вы пессимистка, – говорит девочка.

Я реалистка, – говорит Брит.

Бесчеловечная, – говорит девочка.

Такая уж у меня работа, – говорит Брит.

Мы можем поменять вам работу, – говорит девочка.

Старую машину новым трюкам не научишь, – говорит Брит.

Встроенная устарелость, – говорит девочка. – Вы заржавеете. Но не волнуйтесь, мы вас смажем, адаптируем и переведем на новый режим работы.

За этим-то мы присмотрим, – говорит Брит.

Присмотрим-присмотрим: если повезет, то как стрекозы – под всеми углами, – говорит девочка. – Мы начнем сначала. Будем революционировать.

Ты хочешь сказать, эволюционировать, – говорит Брит.

Нет, я хочу сказать, революционировать, – говорит девочка. – От слова «революция». Мы покатимся вперед на новое место.

Ты имеешь в виду реванш, – говорит Брит. – Ты говоришь о реванше.

Я имею в виду революцию, – говорит де-вочка.

Нет, – говорит Брит.

Да. Мы перевернем все с ног на голову, – говорит девочка. – Сделаем все иначе.

Она поворачивается к Брит спиной, отворачивается к окну и смотрит в темноту, как будто пытаясь различить далекие огоньки.

Вскоре после этого девочка засыпает, просто мгновенно засыпает, как котенок или щенок, сон буквально прерывает ее, погружает в себя – рядом с Брит, в поезде, мчащемся сквозь темноту в совершенно другой стране, о существовании которой Брит хоть и знала, но ни разу там не была.

Нет, вы только посмотрите на Бриттани Холл.

Она в прямом смысле слова не может поверить в то, что с ней происходит.

Она же умная.

Бойкая на язык и забавная.

К тому же врубная.

Она должна быть на работе. Сегодня же понедельник.

Но вместо этого – никаких саженцев, никакой преисподней: она здесь, и ребенок – не просто какой-то там, а реальный ребенок, случайно оказавшийся еще и легендарным ребенком, – не просто сидит рядом с ней, но так крепко заснул, прислонившись к ее правой руке, что Брит чувствует больше заботы о том, кого она не знает, кто ей даже не родня, о ребенке каких-то незнакомцев, с которым познакомилась только сегодня утром, чем могла бы почувствовать о ком-либо или о чем-либо другом.

Она протягивает руку и осторожно вынимает из-под мышки у девочки тетрадку «Сотрясение воздуха». Раскрывает ее одной рукой, листает.

Там полно коротких записей, сделанных рукой школьницы и похожих на маленькие истории.

Во-первых, это голос множества веб-сайтов и социальных сетей. Это реально очень прикольно и остроумно. Брит старается не трястись от смеха, чтобы не разбудить девочку.

Во-вторых, куча всего крайне правого и крайне левого, что говорят люди, – девочка записывала все это буквами разного размера, кое-что заглавными. Пусть это наивно и сразу видно, что писала школьница, но тоже остроумно и заставляет Брит задуматься.

Даже двенадцатилетняя девочка способна разобраться во многом из того, что происходит сейчас в мире.

Есть абзац, написанный в виде стены, о непристойных разновидностях твиттерского языка. Потом очень хорошая история, похожая на сказку, о девочке, которая отказывается танцевать, пока не умрет, хотя этого хотят жители целой деревни и миллионы людей в интернете.

Брит закрывает тетрадь и кладет ее сверху на портфель девочки. Розовый.

Любимый цвет Брит – голубой.

Ее любимая песня – «Герои» Алессо (хотя ей также нравится песня Адели «Когда мы были молодыми», напоминающая о них с Джошем, когда они учились в школе, еще до того, как у Джоша начались проблемы со спиной).

Ее любимая еда – все горелое или покрытое соусом барбекю.

Ее любимый напиток – водка.

Ее любимая одежда – полное ее отсутствие (но она не сказала бы такого ребенку, так что она говорит о своем голубом платьице «оллсейнтс»), ее любимое место – Флорида, куда они с мамой и папой ездили в отпуск, когда ей было десять, ее любимое время года – зима, любимый день недели – пятница, если бы она была животным, то была бы львицей, птица – пустельга, насекомое – что-нибудь поедающее пауков.

Что у нее хорошо получается? Изобретать всякие штуки.

Любимый способ смерти? Лежа в постели во сне, ни о чем даже не догадываясь.

Гениальное изобретение – зарядник в кроссовках, чтобы заряжать устройства, когда просто ходишь, – сказала девочка. – Кто-нибудь должен сейчас же начать их изготавливать и продавать. Вы должны уйти с работы и начать их изготавливать. Еще нам обеим нравится один и тот же день недели. Ну и… если бы мы были временами года, я бы следовала за вами.

Ты была бы моим концом, – сказала Брит. – Ты бы меня приканчивала.

Нет, я бы существовала благодаря вам, – сказала девочка, которая сейчас крепко спала, прижавшись в ней.

Потом до самого вечера, всякий раз, когда мимо проходил кто-нибудь в голубом, девочка подталкивала ее локтем и говорила «голубой».

За последние десять лет кому-нибудь вообще было не пох на любые любимки Брит больше десяти секунд?

Она как будто в сказку попала.

Надо отправить матери эсэмэс: Я в долбаной сказке. Интересно, что произойдет.

Такая близость к сказке кажется немного опасной.

Какую роль Брит должна играть? Она старше, мудрее и обязана давать советы?

Она волшебница? Или ей самой нужно волшебство? Она ревнует? Она заколдована? Она заблудилась в лесу, молодая и глупая, и должна извлечь урок? Она хранительница чего-то очень ценного?

Она плохая или хорошая?

Брит смотрит в темноту, не видя ничего, кроме собственного лица.

(Она удивится, когда, возвращаясь через пару дней на юг, увидит море, о котором по пути на север даже не догадывалась.)

Наверное, кто-то где-то уже весь извелся из-за пропажи ребенка.

Она попытается выяснить, кому сообщить.

Плюс ко всему, когда об этом услышат на работе, никто не поверит.

Плюс ко всему, она теперь обязательно вычислит родителей девочки, хотя бы одного.

Возможно, она получит повышение.

Она как можно осторожнее достает из кармана телефон, чтобы не потревожить спящую девочку.

Впервые после той летней перепалки пишет эсэмэс Джошу:

Привет Джош это я у меня тут для тебя перевод с латыни не в курсе что значит vivunt spe?

Вот что сказали друг другу директор ЦВСНИ СА4А Бернард Оутс и Флоренс Смит в тот день в сентябре:

– Привет.

– Что за нах…

– Я пришла сюда сегодня, чтобы задать вам пару вопросов.

– Чего-чего?

– Итак, во-первых. Мой первый вопрос…

– Ты вообще кто?

– Почему все туалеты для людей, которых вы здесь содержите, такие грязные?

– Туа…? (Зовет.) Сандра! Можешь зайти на минутку?

– Ладно, тогда вот мой план: если вы не сможете или не захотите отвечать на поставленный вопрос, я не стану к вам больше с ним приставать и просто перейду к следующему. Итак, мой следующий вопрос: почему вы надеваете наручники на прибывающих сюда людей, когда их привозят сюда или увозят отсюда, хотя они вообще-то не преступники?

– Это Грэм тебя сюда подослал? Это он, это они – кто велел тебе спросить меня про туалеты?

– Ладно, спасибо. Следующий вопрос состоит из двух частей. Почему, привозя сюда людей, вы делает это посреди ночи? И почему вы пользуетесь фургонами с затемненными стеклами, хотя посреди ночи и так темно?

– Это Иви из Персонала? Это Иви тебя надоумила?

– Ладно, тогда переходим к следующему вопросу, а именно: почему здесь на дверях в комнатах нет изнутри ручек?

– Как ты… Ты из семейного блока? Здесь нельзя выполнять школьные задания. Об этом нельзя делать проекты. Это закрытая территория.

– Ладно. Почему все это относится к Ведомству тюрем и пробации, хотя люди, работающие здесь, имеют дело с беженцами, приехавшими в эту страну из других стран, где они не могут оставаться по той причине, что их там пытают, из-за войн или потому что им не хватает еды?

– Перестань задавать эти… эти… Что ты там записываешь?

– Мистер Оутс, вы знали, что нарушаете закон? В законе сказано, что вы можете легально задерживать кого-либо в этой стране только на семьдесят два часа, после чего должны предъявить обвинение в совершении преступления.

– Тебе запрещено… Это запрещено, тебе нужен клиренс, тебе не разрешается…

– Следующее, что я хотела спросить: вчера я прочитала в интернете заявление Верховного суда о том, что также нелегально удерживать в подобных центрах заключения людей, подвергавшихся пыткам. А потом я прочитала, что Хоум-офис дал новое, более «узкое» определение слова «пытки». Поэтому я хотела спросить, возможно, вы в курсе: что такое узкое и что такое широкое определение пыток?

– Ладно, теперь я попрошу тебя уйти. Пожалуйста, уйди. Я вежливо прошу тебя уйти. Пожалуйста, уйди из этого кабинета. Я уже два раза вежливо попросил тебя уйти – ты это записала? Если ты не подчинишься, я дам сигнал охране. Хорошо, я вызвал охрану. Они будут здесь с минуты… (Зовет.) Сандра. САНДРА, иди сюда. САНДРА. Где ж эта блядская… где…

– Ладно. Итак, осталась всего пара вопросов. Разве иммиграция в другую страну из-за того, что вам нужна помощь, это преступление?

– Это все снимается? Ты записываешь? Кто составил для тебя эти вопросы? Какой сюжет?

– Сюжет такой, что я, двенадцатилетняя девочка, сижу на стуле у вас в кабинете и задаю вам вопросы о месте вашей работы. Я вполне взрослая для того, чтобы читать и понимать книги и то, что публикуется в Сети, и я много всего об этом прочитала, отчасти потому, что это касается меня лично, а еще потому, что я все равно этим интересуюсь, и после того, как я кое-что прочитала, мне захотелось задать вопросы ответственным людям, и вы один из этих людей.

– Ответственный за что? За что я, по-твоему, ответственный? Где камера? Это что, новости? Газета? «Панорама»? Вы с «Чэннел фор»?

– Думаю, ваш сюжет будет зависеть от того, как вы поступите с вопросами, которые я сегодня вам задала, и сделаете ли вы что-нибудь или нет: что-то позитивное или что-то негативное, хуже или лучше. И мне хотелось бы горячо поблагодарить вас за то, что вы очень наглядно продемонстрировали, как сейчас обстоят дела.

– Продемонстрировал? Как это я продемонстрировал и по поводу чего?

– До свидания и большое спасибо, мистер Оутс.

– Эй. ЭЙ. Когда я продемонстрировал? ЭЙ.

Если в двух словах, прошлым вечером девочка сказала, что они должны остановиться в отеле рядом с Эдинбургским зоопарком.

Так они и сделали.

Брит всю ночь слышала «мы-ы-ы» какого-то зверя в загоне, а утром – щебет незнакомых птиц.

Но представьте себе: когда утром после завтрака Брит подошла к стойке заплатить, женщина отмахнулась от ее банковской карты.

Вы из номера 62 и путешествуете с мисс Флоренс Смит из 68-го? – сказала она.

Да, – сказала Брит.

Ничего не надо платить, – сказала женщина. – Приятной вам поездки.

Хотя лицо у нее было ошарашенное, как будто через минуту на нем должен был отразиться шок от того, что она совершила нечто подобное.

Потом они идут на поезд.

Контролер с поклоном открывает перед Флоренс калитку и пропускает вместе с ней Брит. Контролерша в поезде спрашивает билеты у всех, кроме них. Когда поезд задерживается, контролерша заходит в вагон, останавливается у их столика и извиняется за задержку, словно в первую очередь перед ними.

Мы с тобой, детка, – говорит Брит после того, как контролерша снова выходит из вагона. – Я начинаю думать, что мы могли бы завоевать весь мир.

Мне неинтересно ничего завоевывать, – говорит Флоренс.

У меня такое чувство, как будто я сбежала из дома и пристала к какому-то безбашенному цирку, – говорит Брит. – Как ты это делаешь?

Ничего я не делаю, – говорит Флоренс.

Потом, когда они добираются до вокзала в том месте с открытки, их задерживает старпер, потерявший смысл жизни.

Брит поворачивается у выхода, когда поезд уже выезжает с вокзала, и видит Флоренс на другом конце длинного перрона.

Она мчится по перрону.

Поднимите ноги, – говорит Флоренс расхристанному мужику на путях. – Сначала сядьте вот здесь на бок. А потом – раз-два – поднимите их.

Три сотрудника вокзала тоже бегут к мужику, который плачет, растопырив руки, словно ему противно касаться себя своими же руками. Двое сотрудников спрыгивают вниз и втаскивают его обратно на перрон. Затем они его уже не отпускают.

Он потерял… напомните, что вы там потеряли? – говорит Флоренс. – Что-то упало на пути. Что там было?

А… ручку, – говорит мужчина.

Ручку, – повторяет Флоренс. – Он уронил ручку.

Она выпала у меня из руки, – говорит он. – Она… она была у меня в руке, я случайно взмахнул ею в воздухе, и она улетела, ну и поскольку она очень дорога мне как… а… э…

Ручка, – говорит женщина – типа вокзальной охранницы.

Да, – говорит мужчина.

Вы незаконно и легкомысленно спустились на пути, что могло привести к катастрофе, причинить тяжкий вред или травму, – говорит женщина. – Причем не только вам самим, но и всем людям на этом только что прошедшем поезде. Не говоря уже о нас – тех, кто здесь работает. Это могло нанести неописуемый ущерб и нашему служебному положению. И это не учитывая воздействия на график, из которого и так выбиваются поезда по всей стране. А все из-за того, что вы уронили ручку. Слыхали мы такое. Где же эта ручка? Хотелось бы взглянуть на ручку, из-за которой вы могли лишиться жизни, а я – работы.

Вот, – говорит Флоренс.

Она протягивает мужчине шариковую ручку, в которой Брит узнает бесплатную ручку из отеля, в котором они останавливались прошлой ночью.

Брит смеется.

Ручка из «Холидей Инн»? – спрашивает женщина.

Очень, – говорит мужчина, – дорога…

Она многое для него значит, – говорит Флоренс.

Мужчина снова начинает плакать.

Не нужно так крепко держать. Теперь можете его отпустить, – говорит Флоренс.

Двое мужчин, державших его, отпускают руки мужика. Кажется, их немного удивляет то, что они только что сделали. Поэтому все три вокзальных сотрудника хорохорятся. Они гонят насчет того, что мужик совершил правонарушение. Женщина говорит что-то о полиции и достает телефон.

Флоренс бросает на нее дружелюбный взгляд.

Не правонарушение, а скорее случай в бюро находок, – говорит Флоренс. – Что-то потеряли, а потом нашли. Он никому не желал вреда. И никакого вреда не нанес.

Женщина смотрит на нее, а потом на плачущего мужика.

Впрочем, я согласна, что в данном случае никакого вреда нанесено не было, – говорит она.

Кажется, она ошеломлена собственными словами.

Как это выглядит, – думает Брит. – Какие при этом ощущения?

Все сотрудники вокзала одинаково огорошены. Они скрываются в дверях в разных частях здания, а Брит с Флоренс ведут плачущего мужчину ко входу в вокзал, где тот сморкается в рукав. Он извиняется за эту пакость. Садится на скамейку у входа в вокзал и говорит, что ему всегда нравились вокзалы, ведь люди приезжают сюда и уезжают отсюда, а это означает, что вокзалы переполнены эмоциями, и затем он разглагольствует о том, как однажды шел с вокзала в своем родном городе: он не был там долгое время и приехал посмотреть на то, что лежало в камере хранения после смерти его родителей, и, уходя от вокзала прочь, услышал, как за спиной кто-то пел песенку, но не мог вспомнить, что это за песня, – знал ее, однако не помнил названия, и голос был приятный, а потом вспомнил, что песня называлась «Каждый раз, прощаясь», и услышал за спиной шаги, потому он притормозил, чтобы пропустить человека вперед, и этим человеком оказалась девушка – если пела она, то теперь она уже не пела, а еще она была чересчур молода и одета совсем не так, чтобы знать старинную песню или петь подобную песню с таким чувством.

Мужик умолкает.

И это хорошо, потому что вообще-то он уже задолбал.

По его лицу снова текут слезы.

Брит улыбается своей служебной улыбкой, которую примеряет, когда на крыле кто-нибудь плачет – ДЭТА или персонал.

Может, принесем ему кофе? – говорит она.

Хотите кофе? – говорит Флоренс мужчине.

Он алкаш, – говорит Брит. – Вон фургон с кофе.

Я не пьяный. И в этом фургоне не делают кофе, – говорит мужчина.

Делают, – говорит Брит. – На боку написано «кофе».

Брит идет к фургону.

Когда она возвращается, мужик уже, слава богу, не плачет.

Вы режиссер? – говорит она ему.

Ну, типа, – говорит он.

Это значит «да» или «нет»? – говорит она.

Он кивает на Флоренс – теперь уже плачет она.

Что вы ей сделали? – говорит Брит, внезапно охваченная такой заботливостью, что едва сдерживается, чтобы не стукнуть мужика по башке.

Он говорит, что библиотека закрыта, – говорит Флоренс.

Мужик отступает на пару шагов перед свирепым лицом Брит.

Ну да, – говорит мужчина. – Так и есть. Она закрыта по вторникам.

Ничего страшного, – говорит Брит.

Она обнимает Флоренс.

Незачем плакать, – говорит она. – Можно пойти в другую библиотеку – где-нибудь в городе побольше.

Мне очень нужно, чтобы здешняя библиотека была открыта, – говорит Флоренс.

Можно запросто найти все, что тебе нужно, на моем телефоне, – говорит Брит. – Библиотека у меня в кармане. Вот здесь. Что тебе найти?

Я должна добраться до этого места на открытке, – говорит Флоренс, – а потом добраться до библиотеки в этом месте. У меня нет другого дела и нет больше никаких дел.

Брит берет ее за плечи и поворачивает к фургону с кофе.

Видишь женщину вон там? – говорит она.

Флоренс протирает глаза и смотрит.

Знаешь ее?

Флоренс качает головой.

А она тебя знает, – говорит Брит.

Откуда? – говорит Флоренс.

Она только что спросила про тебя напрямик: ты Флоренс? – говорит Брит.

Кто она? – говорит Флоренс.

Прикольно: она только что задала мне практически тот же самый вопрос, – говорит Брит. – Я пошла туда за кофе, а она сказала, что кофе не делает.

А потом она сказала: та девочка, что стоит вон там с мужчиной, который с вами, ее случайно не Флоренс зовут?

И я промолчала. Тогда она смерила меня глазами и сказала:

Я уже свела знакомство с мистером Режиссером, но мне интересно, кем вы выступаете у себя дома, миссис Униформа СА4А?

Потому я сказала:

Дело в том, миссис Кофейный фургон, который никакой, блядь, не кофейный фургон, что сейчас я не дома, а очень-очень далеко от дома. И это означает, что я могу быть кем угодно. От слова вообще.

Март. Он бывает трудноватым.

Лев и агнец. Холодное плечо весны.

Месяц цветения, которое может еще оказаться снегом, месяц обнажения бумажистых головок нарциссов. Солдатский месяц, названный в честь Марса, римского бога войны; на гэльском это зимо-весна, а на древнесаксонском – суровый месяц, из-за суровости его ветров.

Но это еще и удлиняющийся месяц, в котором день начинает растягиваться. Месяц безумств и нежданных созреваний, месяц новой жизни. До григорианского календаря новый год начинался не в январе, а в марте, в честь весеннего равноденствия с его обратным креном Севера к солнцу, а также праздника Благовещения – дня, когда ангел явился Деве Марии и возвестил, что, хоть она и дева, однако зачнет от благого Духа.

Сюрприз. С Новым годом. Все невозможное возможно.

Воздух поднимается вверх. Это аромат начинания, посвящения, порога. Воздух торжественно возвещает: что-то изменилось. Первоцвет глубоко в плюще широко раскидывает руки своих листьев. Обыденность полосуют краски. Темная синь мышиного гиацинта, ярко-желтые пятна на пустошах, привлекающие внимание людей в поездах. Птицы садятся на голые деревья, но голые не по-зимнему: ветви теперь становятся упругими, и кончики их сияют догорающими свечами.

Потом дождь, и первые признаки того, что ветки старого дерева распустятся цветами, сквозь древесину виден внутренний свет: его можно заметить даже ночью под фонарем.

Говорят, если встать на рассвете при ясном небе в течение марта-месяца, то можно набрать целый мешок воздуха, настолько напоенного квинтэссенцией весны, что, когда его дистиллируют и препарируют, получится золотое масло – лекарство от всех недугов.

Это голос художницы Таситы Дин, которая в середине 1990-х, когда ей было тридцать и она год жила при Национальной школе изящных искусств Буржа во Франции, решила, что пора попробовать сделать то, о чем она всегда мечтала в детстве, – поймать и сохранить облако, возможно, даже начать собирать коллекцию облаков.

Она составила план: подняться в воздух на тепловом аэростате и поймать в мешок облако.

Но, разумеется, облако нельзя поймать, хранить и обладать им.

К тому же тепловые аэростаты, как она выяснила, способны летать лишь весной, когда в небе ни облачка.

Потому она решила подняться на аэростате и поймать вместо этого туман.

Чтобы наверняка найти туман, она поехала дальше на юг, в горную местность Ланс-ан-Веркор близ Гренобля, где утреннее небо всегда бывает туманным.

Аэростат поднялся. Небо прояснилось. Тот день стал одним из самых ясных дней для этой поры года на памяти местных жителей. Паря над горами, покрытыми снегом, она поймала в мешок лишь чистый прозрачный воздух.

Как оказалось, день, выбранный ею для ловли воздуха, пришелся как раз на ту пору года, что, по словам алхимиков, лучше всего подходит для сбора росы в ее путешествии с Земли на Небо. Древняя алхимия утверждает, что из росы, собранной в течение тысячи дней, можно извлечь и изготовить эликсир, способный улучшить все на свете.

Дин сняла короткометражку, меньше трех минут, о своем путешествии и ловле воздуха. Называется она «Пакет воздуха».

Огромный тепловой аэростат поднимается вверх. По мере того как он взлетает, уменьшается его тень на земле и в кадре. Наружу высовываются руки художницы. В прозрачный целлофановый пакет попадает немного воздуха, затем ее руки скручивают и завязывают узлом пакет, похожий на маленький аэростат. Затем она повторяет эксперимент: новый пакет, другой воздух, пойманный и завязанный узлом, – все то же самое.

Фильм – пример чистого наглядного стеба. Но в нем дыхание взмывает ввысь. Алхимия и преображение становятся чем-то вроде благого духа. У нас на глазах происходит нечто эфемерное и нелепое – ну и магическое, если это допустить.

Затем три минуты черно-белого фильма истекают, и остается лишь история о людях и воздухе – о том, чего мы почти никогда не замечаем и о чем не думаем, но без чего не могли бы прожить.