Часть 4

В сумерках, когда мужчины собрались в столовой, Ева вышла из гостиницы. Ей хотелось к дому, в котором она четыре года прожила с родителями. Уличных фонарей не было, и Ева спотыкалась в неверном угасающем свете. Она дошла до наружной границы лагеря и двинулась на запад. Каждые пятьдесят метров на заборе висел щиток с изображением черепа. «Осторожно. Опасно для жизни». Хотя Ева знала, что электричества в проволоке уже нет, она слышала, как та гудит.

Дорога была в рытвинах, один раз Ева подвернула ногу. Забор перешел в бетонную стену. Она уже решила, что пошла не туда, но тут появились огни, и, пройдя еще немного, она различила ряд домов. Один из них, поменьше, имел крутую островерхую крышу. Ева остановилась у низкой живой изгороди, окаймлявшей палисадник, и посмотрела в большое окно освещенной комнаты. Там за столом ужинали трое. Мужчина, женщина и ребенок. Семья. Ева прошла дальше, к соседнему дому, который занимал главный подсудимый с женой. В нем света не было. Возле дома, там, где раньше была клумба с розовыми кустами, на забетонированной площадке стояла машина.

– Эй, вы кого-то ищете? – крикнул кто-то по-польски.

Ева обернулась и увидела в дверях мужчину, которого только что видела за столом. В голосе его звучала подозрительность. Ева, сделав пару шагов в его сторону, ответила, что она из Германии и приехала сюда в составе делегации… Она хотела продолжить, но мужчина ее перебил. Да, он слышал о визите западногерманской делегации. Теперь в его голосе послышалось любопытство. Тем временем из дома вышла жена. Ева увидела, что она беременна. Женщина пригласила Еву зайти. Та сначала отказалась, но супруги были настойчивы, демонстрируя известное польское гостеприимство. Наконец Ева переступила порог и первым делом заметила дату на камне в полу. 1937. Она вспомнила, как в детстве пальцем водила по этим цифрам. Это тот дом.

В дверях появился польский ребенок с куском хлеба в руках. Он с любопытством уставился на нее. У него были довольно длинные волосы, и Ева не могла определить, мальчик это или девочка. Ева приветливо кивнула ребенку, а хозяева, проведя гостью в комнату, поставили перед ней тарелку с большой порцией жаркого. Из вежливости она стала есть картошку с салом и капустой. Ребенок достал из стоявшего под окном ящика свои игрушки: кубики, пеструю тряпичную куклу и деревянные бусины, тут же рассыпавшиеся по полу.

Хозяин дома рассказал, что он реставратор. Работает здесь уже полгода. Его обязанность сохранять вещественные доказательства. Это не так просто: волосы пожирают клещи, оправы очков ржавеют, обувь разлагается от плесени и солей человеческого пота. Жена шутливо стукнула мужа – не стоит говорить за едой на такие темы. Хозяин извинился. Ева осматривалась и ничего не узнавала.

– Вы делали здесь ремонт?

Хозяин кивнул и с плохо скрытой гордостью заявил, что тут все не так, как прежде. Он снес стены, постелил новые полы, вставил новые окна, переклеил обои, отштукатурил потолок. Вспоминая о разоре, женщина закатила глаза. Она попросила Еву рассказать о Западной Германии, действительно ли там все так здорово, действительно ли все богаты. Хозяин поинтересовался процессом, спросил, приговорят ли эсэсовцев к смертной казни. Ева ответила, что смертной казни у них больше нет.

– Жаль, – сказала хозяйка и начала убирать со стола.

Ева тоже встала и собралась прощаться. Когда она снова оказалась в прихожей, у нее пропала уверенность, что это ее дом. Несомненно, в том году было построено много домов. Она пожала руки супружеской паре, пожелала им всего доброго и поблагодарила. Тут выбежал ребенок и протянул Еве зажатый кулачок. Помедлив, Ева подставила под кулачок свою ладонь. Ребенок разжал руку, и на ладонь Евы что-то упало. Что-то маленькое и красное. Хозяин присмотрелся.

– Что это?

Хозяйка пожала плечами.

– Не знаю, откуда это взялось. Мне кажется, вы получили подарок.

И улыбнулась. Ева сглотнула и сказала ребенку:

– Большое спасибо.

В руке у нее лежала недостающая часть пирамиды, дар волхва-мавра, маленькая красная коробочка.

* * *

В столовой от дыма сигарет все было молочно-белым, из невидимого радио раздавался голос, который никто не слушал. Пахло пивом, шнапсом и мужским потом. Обвинители сидели за столом вместе с защитниками, не было только Братца Кролика. Удалился и председатель. Рассказывали анекдоты и всякие истории, не связанные с местом, ожидавшим их за пыльными окнами. Светловолосый где-то прочел, что Арабская Лига объявила бойкот на импорт лондонской «Барберри», изготавливающей дождевики, потому что один из членов правления фирмы еврей. Фирма заявила, что в арабских странах дожди и так редкость, что они и без того экспортировали в страны Арабской Лиги до смешного мало плащей и как-нибудь переживут бойкот. Все громко смеялись.

Давид сидел рядом с коллегами и не слушал. Он неотрывно смотрел на картину, висевшую на стене. На ней были изображены сани, запряженные четырьмя лошадьми, которые неслись по заснеженной равнине. Кучер занес хлыст, лошади вздыбились. Тревожные клубы пара вырывались из огромных ноздрей. Им нужно доехать. Давид закрыл глаза, затосковав по объятиям Сисси, по ее костлявой груди, по слегка плесневелому, сладковатому запаху изюма. А ведь в детстве он терпеть не мог изюм. Светловолосый внимательно посмотрел на него и легонько стукнул кружкой о кружку Давида. Тот открыл глаза и выпил. В дверях появилась Ева. Она замялась и хотела подняться к себе в номер, но тут ее заметил один из журналистов и махнул.

– Фройляйн Брунс! Составьте нам компанию!

Ева вошла в зал, почувствовав такой знакомый запах. Она посмотрела направо, на стойку, и на мгновение увидела мать: улыбается «сахарным лицом», как говорит Штефан, а в глазах усталость и тоска. И отца: выглядывает с кухни, лицо красное, и обводит взглядом гостей – все ли довольны?

Ева подошла к мужчинам, которые с готовностью уступили ей место. Она очутилась напротив Давида. Они посмотрели друг на друга. В царившем вокруг гомоне, который призван был разогнать дневные мысли, они узнали друг друга по беспомощности. И одновременно улыбнулись. Они были рады, что теперь не одни.

Тут к столу подошел Братец Кролик. У защитника был унылый вид. «Как будто свесил длинные уши», – подумала Ева. В ответ на вопросительные взгляды защитник сказал, что у него пропали карманные часы. Он положил их в общей ванной комнате на раковину и забыл, а когда через полчаса это заметил, часов уже не было. Братец Кролик осмотрел компанию: не брал ли кто его часов? Все покачали головой. Защитник попросил Еву поговорить с персоналом. Ева встала и подошла к стойке. Но хозяин и его жена пожали плечами. Им ничего неизвестно про часы.

– Блажен, кто верует, – сказал защитник и тяжело уселся на стул рядом с Евой.

Один журналист рассказал анекдот про поляков, вороватых, как сороки, это, мол, всем известно. Пошли другие анекдоты. Защитник не смеялся и все время с сомнением на лице ощупывал карман жилета. Часы подарила ему мать, когда он успешно сдал экзамены, сообщил он Еве. Простая женщина, для этого она продала свои украшения. У тебя должны быть часы, которые не стыдно будет показать в суде, говорила она. Ева видела, как у Братца Кролика на глазах выступили слезы.

Светловолосый заказал еще всем пива. А к нему водки. Он опять чокнулся с Давидом. Ева пригубила стопку, а затем опрокинула в себя горящую жидкость. В зал вошли двое мужчин в темных свитерах. Они сели за стойку, но, заметив, что за столом говорят по-немецки, один из них подошел к компании. У него была большая голова; несмотря на возраст, выглядел он крепким. Вновь прибывший спросил, что им здесь нужно. Ева перевела. Ему предложили присесть рядом с Евой. Он сел, другой остался у стойки. Поляк сказал, что не верит, будто немцы способны сами вершить справедливость.

– Это просто показательный процесс, чтобы успокоить вашу совесть, – перевела Ева.

Мужчины за столом сначала растерялись, их задело, а потом все заговорили разом. Ева не знала, в какой последовательности переводить ответы. А поляк продолжил: он сам был узником лагеря, и эту боль не искупить. Тут Давид громко сказал:

– Я еврей.

Поляк, который понял его и без перевода Евы, пожал плечами и на ломаном немецком спросил:

– Ты был в лагере?

Давид побледнел. Светловолосый встал и внимательно на него посмотрел. Но Давид молчал.

– Нет? Ты потерял семью? – продолжил поляк.

У Давида пот выступил на лице. Светловолосый хотел что-то сказать, но поляк спросил:

– Тоже нет? Тогда ты представления об этом не имеешь.

Тут Давид встал и раскрытой ладонью пихнул поляка в грудь, тот накренился на стуле, но удержал равновесие. Некоторые мужчины встревоженно повскакали с мест, Ева тоже встала. Второй поляк медленно подошел к столу, закатав рукава, и угрожающе навис над Давидом:

– Чего тебе надо? Голову намылить? За этим дело не станет.

Светловолосый положил руку на локоть поляку.

– Пожалуйста. Я прошу прощения за своих сотрудников, успокойтесь. Простите.

Ева перевела и по-польски прибавила:

– Вы правы, мы ничего не можем исправить.

Поляк посмотрел на Еву, помедлил. Давид же был по-прежнему настроен воинственно:

– Ну что? Давайте, бейте!

Светловолосый схватил его за руку.

– Прекратите, Давид! Извинитесь перед господином!

Но Давид вырвался, развернулся и выбежал из зала. Ева обменялась взглядом со светловолосым, который, подчиняясь какому-то импульсу, хотел побежать за Давидом, но взял себя в руки и сказал:

– Идите.

* * *

Бледная полная луна освещала улицу перед гостиницей. Ева осмотрелась в поисках Давида. Он как сквозь землю провалился. Но тут в ночной тишине послышался глухой удар и скулеж. Ева двинулась на звук. Давид стоял позади гостиницы, у стены и, когда она подошла, во второй раз ударился головой о камни и опять заскулил.

– Давид! Что вы делаете?

Ева схватила его плечи, голову, хотела удержать. Но он отпихнул ее локтями и, в третий раз ударившись головой о стену, застонал от боли. Ева хотела встать между ним и стеной, но он закричал, чтобы она оставила его в покое, и ударил ее по щеке, так что Ева упала. Какое-то время она лежала на холодной земле, щека горела, и вдруг ей стало все равно. Она встала, отряхнула юбку и увидела, как Давид еще раз со всего размаху ударился головой о стену и, как мешок, упал. Ева наклонилась над ним и перевернула на спину. Лицо его потемнело от крови.

– Давид! Скажи что-нибудь! Ты меня слышишь?

Давид поморгал.

– У меня болит голова.

Ева достала из кармана юбки носовой платок, положила голову Давида себе на колени и, насколько это было возможно, отерла ему кровь. Глядя на контур ее головы, на полную луну, смотревшую на него вниз, как председательствующий судья, Давид всхлипнул и сказал:

– У меня вообще никогда не было брата. У меня две сестры. Они живут в Канаде. Как и мои родители и остальная семья.

Ева слушала, а он рассказывал, как Мюллеры уехали в Канаду в тридцать седьмом году, без проблем, им даже удалось спасти свое состояние. Даже их родственники не попали под нацистский каток. Давид сел и прислонился к стене. Ева стояла перед ним на коленях. Это же огромное счастье, что его и его родных пощадила судьба, говорила она. Но Давид ответил, что она никогда не поймет, как это, когда по-настоящему плохо. Он еврей, потому что его родители евреи. Но его не воспитывали в вере. Он только в Германии впервые попробовал пожить в вере. Но этот Бог не обращает на него никакого внимания.

– И я знаю почему. Я не оттуда.

Когда забрезжил рассвет и петух вышел из курятника, чтобы подготовиться к утреннему кукареканью, Ева помогла Давиду дойти до номера, который оказался таким же крошечным, как и ее. Она уложила его на кровать и, смочив в ванной потертое полотенце, попыталась охладить опухшее лицо. Сидя на краю кровати, Ева думала о том, что рассказал Давид, а еще о том, что даже выжившим, даже их детям и внукам больно жить на земле, где есть такое место. Ева взяла руку Давида и погладила ее. Он притянул ее к себе. А потом они занимались тем единственным, что, пожалуй, можно было противопоставить всему этому: любили друг друга.

* * *

Готовая к отъезду делегация под слабым дождем стояла во дворе гостиницы. Когда Ева, невыспавшаяся, но аккуратно причесанная и в свежей блузке, с чемоданом вышла на улицу, к ней шагнул светловолосый.

– Где Давид?

Ева удивилась. Когда она проснулась от шума под дверью, Давида рядом с ней не было. Она решила, что увидит его во дворе. Светловолосый посмотрел на часы. Автобуса ждали через двадцать минут. Время шло, Давида не было. Ева еще раз поднялась в его комнату. Горничная, менявшая белье, посмотрела на нее равнодушным взглядом. Ева уже не гость, с которым надо быть вежливым. Ева осмотрелась, открыла кривой шкаф. Ни чемодана, ни одежды. Она спросила горничную, не находила ли та чего. В ответ молодая женщина только пожала плечами.

К гостинице подъехал автобус. Водитель, не выключая мотора, принялся складывать чемоданы в багажное отделение. Члены делегации по очереди заняли места. Светловолосый, стоя у автобуса, посмотрел на Еву, выходящую из гостиницы. Она беспомощно покачала головой.

– Его нет. Вещей тоже.

Защитник, последним торопливо вышедший во двор, так как ему было необходимо плотно позавтракать, услышал слова Евы и желчно заметил:

– Ну, значит, его похитили поляки.

Братец Кролик вручил водителю свой чемодан и поднялся в автобус, за ним светловолосый. Ева видела, как в салоне он что-то сказал председателю, тот посмотрел на часы и что-то ответил. Светловолосый опять спустился к Еве и сказал, что они могут подождать в лучшем случае еще полчаса, но опоздать на самолет невозможно, так как у всех истекает виза. В голосе звучало беспокойство. Предложив Еве сигарету, от которой та отказалась, он закурил. Водитель автобуса выключил мотор. Стало тихо, петух в окружении куриц гордо прошел по улице и исчез с ними в кустах. Ева подняла лицо к небу. Дождь нежно коснулся ее лица. Они ждали.

* * *

В самолете Ева почти уснула. Она знала, где Давид – в каноэ на большом озере в Канаде, в котором отражается все небо. Ева проснулась и стала смотреть на облака. Ей вспомнился Токер, ее первая такса. Ей тогда было одиннадцать лет, она ходила в среднюю школу и никак не могла найти себе подруг. Тогда в один прекрасный день она принесла в школу Токера, чтобы пробить лед. И сработало. Но по дороге домой Токера переехала машина. Ему не было и года. На уроке закона Божьего перед первым причастием Ева спросила пастора Шрадера: «Как Бог мог это допустить?» Пастор посмотрел на нее и сказал: «Не Бог несет ответственность за страдание в мире. Человек. Как ты могла это допустить?» После этого Ева его возненавидела и за спиной передразнивала кособокую походку, а еще рассказывала всем, что он никогда не моется. Ей верили, потому что вид у пастора вечно был какой-то беспризорный. Ева отвернулась от окна и решила на следующей неделе перед ним извиниться. И тут она поняла, почему никто из подсудимых не признавал своей вины. Почему они в лучшем случае признавали только отдельные поступки. Как же человеку это выдержать – нести ответственность за смерть тысяч людей?

* * *

В аэропорту Сисси стояла за ограждением и ждала. Первым делом она хотела рассказать Давиду – она едва могла дождаться этого момента, – что сын в школе написал первую работу по немецкому на тройку. Он умный, она всегда это знала. Сисси надела свой приличный костюм, а сверху пальто попугайских цветов. Оно было ей несколько велико, с чужого плеча, но Сисси чувствовала себя в нем красивой. Красивой светской дамой. «Как раз для аэропорта», – решила она.

Через автоматические раздвижные двери вышли первые пассажиры. Почти исключительно мужчины в темных плащах. Женатые. Респектабельные. Потом появилась молодая женщина с немодным пучком волос, наверняка из приличной семьи. У нее было такое лицо, как будто она не замечала происходившего вокруг. Может быть, у нее внутри тоже какая-то запертая каморка. Женщина прошла мимо Сисси, не посмотрев на нее. Из дверей вышли еще несколько человек. Зал прилета пустел, пассажиры, их родные, друзья, возлюбленные, сцепившись телами, тянулись к парковочным местам. Сисси смотрела на дверь, которая больше не открывалась.

Перед зданием аэропорта стояла желтая машина. «Юрген», – подумала Ева и заметила, что обрадовалась этому. Но потом на заднем сиденье она заметила узловатую фигуру генерального прокурора. За рулем сидел шофер. Светловолосый подошел к Еве и предложил довезти ее до города. Он уступил ей место рядом с водителем, а сам сел сзади, чтобы доложиться начальнику. Машина тронулась с места.

Светловолосый рассказывал, что в части определенных расстояний и углов зрения некоторые свидетельские показания оказались опровергнуты. Но большинство подтвердилось. Кроме того, они получили от польских властей новые надежные документы. Дорожные путевки за подписью главного подсудимого. Светловолосый протянул генеральному прокурору папку, тот пролистал ее.

Ева в лобовое стекло смотрела на плотнеющий поток машин ее родного города. Она боялась встречи с родителями и радовалась всем красным светофорам. Когда они свернули на Бергерштрассе, светловолосый доложил о непредвиденном происшествии: они потеряли одного члена делегации. Генеральный сразу понял, о ком идет речь. Этот канадский еврей.

– А что с ним случилось?

Светловолосый сказал, что до отлета они успели проинформировать в Варшаве польские службы безопасности. Местная полиция проведет поиск.

Выйдя из машины перед «Немецким домом», Ева с удивлением увидела в окно сидевших за столами гостей и посмотрела на часы. Около двух. Обед. Тут за стеклом она рассмотрела мать, которая с тарелками в руках застыла, не сводя глаз с дочери. Вид у нее был испуганный, как будто она боялась, что Ева не захочет с ней разговаривать. Ева чуть приподняла руку, а потом решила поздороваться сразу и с чемоданом в руке вошла в зал. Эдит в этот момент расставляла тарелки. Ева остановилась в дверях. На стойке стояла розовая фарфоровая свинка – новая. Эдит подошла к дочери.

– Здравствуй, мама.

Эдит хотела обнять Еву, но та в оборонительном жесте вытянула правую руку. Они пожали друг другу руки. Потом Эдит взяла чемодан и отнесла его к лестнице. Ева прошла за ней. На копилке она заметила наклеенную надпись «Семья Джордано». Эдит, проследив за ее взглядом, сказала:

– Да, отец решил. Я его отговаривала, но ты же знаешь, какой он упрямый.

Перед дверью они остановились.

– Ты только посмотри, как быстро они опять пришли, – прошептала Эдит. – Тут теперь за углом страховая компания. Они занимают вон те три стола. За стойкой я, кстати, сама. – Ева молчала. – Ты уже обедала? Есть голубцы. Мясо… – Она сложила большой и указательный пальцы в круг и поцеловала кончики. Качнулись серьги.

– Я сначала с ним поздороваюсь, – сказала Ева и прошла на кухню.

Мать двинулась следом, будто боялась, что Ева может передумать и убежать. Стоя у плиты прямее обычного, отец перетряхивал большую кастрюлю, в которой поджаривал голубцы, и время от времени помешивал соус, булькающий в продолговатом ковшике. Его окутывал поднимающийся от плиты чад. Фрау Ленце ложкой разложила картофельное пюре на шесть тарелок, которые в ряд стояли на стойке, и принялась наполнять мисочки огуречным салатом.

– Здравствуйте, фрау Ленце, здравствуй, папа.

Фрау Ленце подняла голову.

– Ах, милая! Хорошая поездка? Погрелась на солнышке?

Ева растерянно посмотрела на нее.

– Фрау Ленце имеет в виду – на море, – торопливо вмешалась Эдит.

Отец снял кастрюлю с плиты и подошел к дочери. Выглядел он плохо – глаза воспаленные, лицо красно-синее, – но пытался излучать гордость.

– Я решил рискнуть! Этому корсету цены нет. Ты видала, какой аншлаг? Заказано уже восемнадцать голубцов.

Ева молча смотрела на отца. Она не знала, что говорить.

– Но для тебя я один найду. Сядь в зале. Получишь самый лучший. Поджарился что надо.

И отец вернулся к плите.

В зале Ева села за один из задних столиков. Мать кухонным полотенцем протерла темную столешницу.

– Я принесу тебе бокал белого.

Это было утверждение, не вопрос. Мать пошла к стойке, по пути приняв еще один заказ. Ева смотрела на оживленных посетителей, душу которых «удерживал в теле» ее отец, и вспомнила обед в здании бывшего офицерского казино в лагере. Почти никто ничего не ел. На выходе Давид тихо и без всяких намеков спросил, не хочет ли она заглянуть на кухню. Ева покачала головой и сбежала куда глаза глядят, но стало только хуже. Мать поставила перед ней бокал вина и тарелку.

– Папа велел сказать, что в пюре дополнительная порция масла.

На тарелке в зернистом соусе лежал голубец, рядом гора пюре. В дверях появился отец и посмотрел на Еву. Мать, стоя за стойкой и разливая пиво, тоже смотрела на дочь. Ева взяла в левую руку вилку, в правую нож. Погрузила вилку в пюре. Цинк исчез в блестевшей от масла картошке. Она опять вытащила вилку. Отрезала кусок голубца, который задымился изнутри, как живое тело. Понесла наколотый на вилку кусок ко рту. Мясной запах заполнил всю носоглотку. Что-то медленно поднялось из живота в гортань. Ева отложила вилку и отпила глоток вина, имевшего вкус уксуса. Она глотала, глотала, краем глаза наблюдая за отцом в дверях, который пытался перехватить ее взгляд. Ему было интересно, понравилось ли ей. Медленно подошла мать. У Евы возникло ощущение, что посетители за другими столами тоже перестали говорить и есть и выжидающе смотрели на нее. Она хотела крикнуть: «Простите меня!» Но во рту скопилась слюна, которую не удавалось проглотить.

Тут отдернулся войлочный занавес на входной двери, и в зал влетел Штефан с ранцем на спине. Осмотревшись, он заметил Еву и рванул к ее столу с криком, как будто семья выиграла лотерею:

– У нас опять обе-е-е-ед!

Эдит перехватила его и приложила ему палец к губам: «Тсс», после чего подвела к столу Евы и сняла ранец.

– Вы получили оценки за диктант?

Но Штефан, не услышав вопроса, широко улыбнулся и повис на плече у Евы.

– Как твой отпуск? Ты мне что-нибудь привезла?

Ева покачала головой.

– В этот раз нет.

Эдит посмотрела на тарелку Евы. Обычно, когда посетители оставляли слишком много еды, она пугалась: что-то не так? Но теперь беспомощно молчала.

– Пусть это съест Штефан. Я не голодна, – сказала Ева.

– Мне сегодня можно пудинг! – заорал тот.

Ева встала и пошла к двери, ведущей на лестницу.

– Я прилягу.

Взяв чемодан, она вышла из зала. Штефан сказал матери:

– Ты сегодня утром сказала, что мне можно будет пудинг, если я быстро.

Эдит не ответила, взяла Евину тарелку и пошла на кухню. За дверью ждал Людвиг. Он тоже видел, что Ева ничего не съела. Вилкой с ножом Эдит свалила еду в большое железное ведро. Фрау Ленце с удивлением на нее посмотрела, но ничего не спросила. Людвиг молча развернулся и вернулся к плите. Он принялся по-деловому передвигать кастрюли, помешивать, переворачивать. Но Эдит видела, как у него подрагивают плечи – он плакал.

* * *

Позже Эдит постучалась к Еве. Она вошла и села на край кровати, стараясь не смотреть на шляпу, что поселилась на полке. Ева лежала на покрывале, но не спала. Она не посмотрела на Эдит. Та положила ей руку на плечо.

– Ты не можешь так поступать с отцом.

Ева молчала.

– Прошло уже двадцать лет. Когда мы поняли, что там происходит, было уже поздно. А мы не герои, Ева, нам было страшно, у нас были маленькие дети. Раньше не бунтовали, это тебе не нынешние времена.

Ева не двинулась. Эдит сняла руку с плеча дочери.

– Мы ведь никому не причинили страдания.

Прозвучало, как вопрос. Ева боковым зрением наблюдала за матерью. Она сидела на краю кровати, такая маленькая, от нее пахло мукой и дорогими духами из Парижа, которые отец каждый год дарил ей ко дню свадьбы. Ева обнаружила у нее на верхней губе новые морщинки. Подумала о роли, которую мечтала сыграть мать, – шиллеровская Орлеанская дева. Воинственная, но не обладающая собственной волей. Эдит попыталась улыбнуться:

– Твой Юрген звонил два раза. Что у вас случилось?

В обычной ситуации Ева рассказала бы матери про Давида, ее странного друга, который просто исчез. И про Юргена, с которым она не хотела жить вместе, но которого, судя по всему, любила. Она всегда доверяла матери. Срослась с ней. Ева смотрела на руки Эдит, на слишком короткие для игры на скрипке пальцы, потертое обручальное кольцо. Заметила, что эти руки слегка дрожат. Она знала, матери хотелось, чтобы Ева, как раньше, когда они ссорились, взяла ее руку и сказала: «Все хорошо, мама». Но Ева не пошевелилась.

* * *

В городской больнице Аннегрета вернулась к своей, как она называла, «неприличной привычке». Она боролась со своей совестью. Но ей надоел доктор Кюсснер, который подал прошение об увольнении, и ей надоела сестра со своей ложью. Сама Аннегрета смотрела на дело просто: ей нужны эти жалко хнычущие младенцы, которые вследствие ее ухода поправляются. Ей нужно спасать жизни и получать благодарность. Только это вселяло в ее душу глубокий покой, позволявший выносить все остальное.

Аннегрета опять стала носить с собой многоразовый стеклянный шприц с коричневатой жидкостью, зараженной кишечными палочками, которую она либо подмешивала в молоко, либо вводила в чистом виде. Этот раствор Аннегрета готовила особым образом, который вызывал отвращение у нее самой. Но так было проще всего.

Аннегрета пошла вдоль зарешеченных кроваток и, пристально глядя на крошечные существа, остановилась возле мальчика, который доверчиво смотрел на нее и сучил ногами. Аннегрета прислушалась к тому, что происходит в коридоре, коллеги ушли в столовую на обед. Солнечный луч бил в окно и, подобно прожектору, бросал белый свет на медицинскую сестру, которая достала из кармана халата шприц, подошла к изголовью кроватки и указательным пальцем левой руки открыла маленький розовый рот мальчика, чтобы правой вставить в него шприц.

– Через три недели ты от меня избавишься. Я только что из дирекции.

К ней подошел доктор Кюсснер. Сначала вопросительно, затем встревоженно он посмотрел на руку Аннегреты у губ младенца. Она вынула шприц и хотела снова засунуть его в карман. Но доктор Кюсснер перехватил ее запястье.

– Что это? Что ты тут делаешь?

* * *

Процесс продолжился. Дни сменяли друг друга. На школьном дворе за залом заседаний по утрам играли дети. За окнами колыхались знакомые коричневые осенние деревья. Подсудимых было не сдвинуть, публика жадно ждала новых сенсаций. А от свидетелей по-прежнему требовалось огромное мужество, чтобы войти в зал. Казалось, ничего не изменилось. Однако так же, как в зале, установили прожекторы, чтобы лучше видеть лица подсудимых, после посещения Освенцима прежнее представление превратилось в уверенность. Освенцим стал реальностью. Стул наискосок от Евы пустовал. Фройляйн Лемкуль и фройляйн Шенке вскинули глаза, узнав от нее, что Давид исчез и польская полиция до сих пор его не нашла.

– Наверно, заблудился, – огорченно сказала фройляйн Лемкуль.

Светловолосый тоже время от времени бросал взгляды на пустующее место. И еще кое-кому бросилось в глаза отсутствие Давида. Во время перерыва к Еве подошел защитник. С ней хотел бы поговорить подсудимый номер четыре. Ева, помедлив, перешла за ним на другую сторону зала и очень близко увидела морщинистое лицо шимпанзе. Оно задало ей вопрос о рыжеволосом молодом человеке. Он пропал? Когда его видели последний раз? Где? Какие меры предприняли, чтобы его найти? Ева хорошо представила себе, как подсудимый вел допросы. Она разгневанно посмотрела на него и сказала:

– Вас это не касается.

Она уже хотела уйти, но подсудимый удержал ее за руку.

– Горячий молодой человек. Я тоже таким был. Я волнуюсь за него.

Больше всего Еве хотелось плюнуть подсудимому в лицо. Но она только прошипела сквозь зубы:

– Не думаю, что Давиду понравилось бы, что именно вы за него волнуетесь.

И высвободилась. Она вернулась к своему месту, думая: «Это преступник, массовый убийца». Она не могла его простить. А родители? Ева как будто зависла в каком-то пузыре, сквозь который лишь смутно видела отца и мать, слышала их голоса. Ей бы хотелось, чтобы пузырь лопнул. Но она не знала, как это сделать.

* * *

В конце очередного дня заседаний, в ходе которого интенсивно сверяли документы и ходатайства, когда большинство присутствовавших мысленно уже поглощали ужин, светловолосый представил суду документы, полученные от польских властей. Это были дорожные путевки на поставки «Циклона Б», подписанные главным подсудимым. Сверху шла надпись «Материалы для переселения евреев», что призвано было затушевать суть дела.

– Вы по-прежнему утверждаете, подсудимый, что ничего не знали о газовых камерах? – резко спросил председательствующий судья в микрофон.

Главный подсудимый повернул лицо хищной птицы к защитнику, они обменялись парой фраз. Вдруг оба посмотрели в сторону Евы. Или ей показалось? Братец Кролик встал, правой рукой задрал рукав мантии и, посмотрев на новенькие блестящие наручные часы, заявил, что его подзащитный всегда был против того, что происходило в лагере. Он хотел перевестись, записывался на фронт – тщетно. Светловолосый презрительно вставил:

– Вы сейчас хотите представить его борцом Сопротивления?

На защитника реплика не произвела ни малейшего впечатления. Он продолжил, что хотел бы вызвать свидетеля, который подтвердит настроения его подзащитного.

– Прошу суд выслушать показания свидетельницы Прис.

– Прис? В письменном ходатайстве указано другое имя, – сказал председатель.

– Секунду… – Братец Кролик поискал имя в документе. – Да, Прис – это девичья фамилия.

Девичья фамилия Прис. У Евы было такое чувство, будто из-под нее вытаскивают стул, пол, весь мир. Из усилителя раздавался голос адвоката:

– Прошу суд выслушать показания свидетельницы Эдит Брунс.

Ева встала, уцепилась за край стола, все кружилось. Светловолосый повернулся и вопросительно посмотрел на нее. Ева лихорадочно соображала. Наверняка Давид все растрепал! Он выдал ее. Но почему как свидетельница защиты? Это невозможно! Она снова опустилась на стул и поймала взгляд из публики. На нее смотрела жена главного подсудимого, она выглядывала из-под шляпки, как мышь, торжествующая мышь. Тем временем председательствующий судья объявил:

– Ходатайство защиты удовлетворено.

Светловолосый наклонился к Еве:

– Брунс? Она имеет к вам отношение?

Но Ева только смотрела на двери, которые как раз открывал служитель.

* * *

– Меня зовут Эдит Брунс, девичья фамилия Прис. Я живу по адресу Бергерштрассе, триста восемнадцать. У меня свой ресторан.

– Фрау Брунс, когда вы приехали в лагерь?

– В сентябре сорокового года.

– В каком качестве?

– Я приехала с мужем, который служил поваром в офицерском казино.

– Что вам было известно о лагере?

– Только то, что там находились военнопленные.

– И что вы узнали уже на месте?

Эдит молчала. Со зрительских трибун кто-то выкрикнул два слова. Еве послышалось: «Нацистская подстилка». Но возможно, у нее истерика. На свидетельской трибуне, в трех метрах от нее, находилась мать. Она была серьезна, бледна, не накрашена, одета в черный костюм, который надевала только на похороны. Эдит держалась как на сцене, но Ева видела, что она не играет, что она пытается быть искренней. Мать поставила перед собой сумочку, которую Ева в детстве часто вытряхивала, она прекрасно знала, что в ней находится. Расческа, носовой платок, эвкалиптовые леденцы, крем для рук и портмоне с последними фотографиями детей. Сердце у Евы бешено колотилось. Голос матери заполнил весь зал:

– Я узнала, что там содержались в заключении и обычные люди. То есть, я хочу сказать, не преступники.

– Вы не хотели оттуда уехать? У вас были две маленькие дочери.

– Хотела. Я говорила мужу, чтобы он перевелся. Но тогда бы его призвали в действующую армию. В то время им нужны были солдаты. Он боялся за свою жизнь, и я не стала настаивать.

Однажды, рассказала Эдит, она видела, как застрелили женщину, потому что это произошло прямо за их садом. Якобы та женщина хотела бежать. Ева увидела перед собой сад, соседскую клумбу с розами, забор, женщину, которая вдруг упала. Она посмотрела на мать и невольно вспомнила их последний совместный поход в дом культуры. Пьеса «Генеральские брюки» состояла сплошь из неприличностей, но они все-таки смеялись, заражая друг друга. Это было в другой жизни. А теперь Эдит говорила, что о газовых камерах она узнала от жены главного подсудимого. Они были соседями. Та обратила ее внимание на запах.

– Тогда же вы познакомились и с главным подсудимым? – спросил председатель.

– Да. Мы встречались. Или просто перед домом, или на общественных мероприятиях.

Наконец встал защитник. Он поискал в складках мантии карманные часы, которых у него больше не было, потом коротко посмотрел на наручные.

– Госпожа свидетельница, во время празднования Рождества вы видели офицеров лагеря?

– Да.

– Вы можете вспомнить какое-либо особое происшествие?

Ева смотрела, как мать втянула голову, съежилась, подобно ребенку, который не хочет, чтобы его было видно, но который знает, что его уже заметили.

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

Эдит поморщилась и стала похожа на Штефана, когда тот врет.

– Соответствует ли действительности утверждение, что на следующий день после празднования вы написали в Главное управление имперской безопасности донос на моего подзащитного?

– Не помню.

Эдит смотрела вперед, она ни разу не повернула голову в сторону Евы. В зале зашептались. Стрелки больших настенных часов продолжали громко тикать. Пять часов. Обычно в это время председательствующий судья объявлял перерыв в заседании до следующего дня, но сейчас он с сомнением в голосе спросил:

– Фрау Брунс, не помните? Вы же знаете, что в те времена означал донос.

Светловолосый перегнулся к Еве и шепотом спросил:

– Свидетельница вам родственница?

Он пристально на нее смотрел. Ева побледнела и несколько раз покачала головой. Председательствующий судья, человек-луна, громко задал следующий вопрос:

– Почему вы написали донос на главного подсудимого, фрау Брунс?

Тут Эдит Брунс повернулась к дочери, будто им предстояло проститься.

* * *

Ева бежала по тротуару, рядом тек пятничный поток машин, похожий на грязную реку из железа. Теперь все, кто присутствовал в зале, знали, что ее мать в декабре сорок четвертого года написала донос на главного подсудимого, потому что тот неодобрительно высказался о речи министра пропаганды перед берлинским фольксштурмом. В числе прочего главный подсудимый тогда сказал: «Он доразжигается до того, что Германия погибнет». Эту фразу мать процитировала в суде. Вместе с мужем она составила и отправила письмо, хотя тогда оно могло означать для подсудимого смертный приговор. В результате было проведено следствие, подсудимый с лицом хищной птицы был разжалован, а потом кончилась война. Наступил мир!

Еву отбросило. Она хотела перейти улицу и вдруг очутилась возле капота машины, которая ее задела. Она осмотрела себя – вроде не пострадала – и подняла возмущенный взгляд на жестикулирующего водителя за лобовым стеклом. Тот показывал ей, что она сошла с ума, и гудел вместе с другими водителями, потом выскочил из машины и, угрожающе размахивая руками, обошел капот.

– Я на вас заявлю! Я напишу на вас, если тут будет хоть одна царапина.

Он в бешенстве под всеми возможными углами, сверху и снизу осматривал лаковое покрытие своей безупречной машины. Клетчатая шляпа была слишком ему мала. Ева оправилась от страха и начала смеяться.

– Не знаю, что тут смешного, фройляйн. Она только что с завода.

Ева не могла остановиться, она, смеясь, пошла дальше, прикрывая рукой рот, из глаз у нее текли слезы, она хватала ртом воздух. Только подойдя к «Немецкому дому», она несколько успокоилась. Остановилась. На противоположной стороне улицы темноволосая женщина втаскивала коляску по тротуару в парадное. Прежде чем дверь за ней закрылась, она узнала Еву и издали приветливо помахала рукой. Фрау Джордано. Судя по всему, на деньги, собранные в «Немецком доме», семья смогла приобрести новую коляску. Ева поднялась на лестницу.

В квартире она прошла в свою комнату и одним рывком достала со шкафа большой чемодан. Принесла из ванной косметичку, уложила одежду, словари, любимые романы, папку с документами и фотографию, которую сняла со стены над письменным столом. На ней был изображен Штефан, который держал над головой Пурцеля, имевшего несчастный вид. В дверь постучали, и вошел Людвиг в белом кителе. Запыхаясь, как будто бежал с кухни, он посмотрел на чемодан.

– Я говорил матери, чтобы она рассказала тебе раньше. Но она считала, что суд вряд ли к ней прицепится. А тогда она по-пустому подняла бы пыль.

Ева заметила, что к щеке отца приклеилась зеленая веточка. Наверно, петрушка. Она молча отвернулась от него, положила в чемодан шляпу, голубые школьные тетради и закрыла чемодан.

– Куда же ты пойдешь?

Ева так же молча прошла мимо отца. Когда она стояла в прихожей, открылась входная дверь. Мать. Вид у нее был ужасный, скорее всего, она плакала. Взгляд ее упал на чемодан в руках у Евы.

– Давай поговорим.

Ева покачала головой и направилась к выходу.

– Пожалуйста.

Это сказал отец.

Ева поставила чемодан.

– Я больше не хочу с вами жить.

Эдит подошла к дочери и в беспомощном отчаянии спросила:

– Потому что я дала показания в пользу главного подсудимого? Но его же только что взяли под стражу. Мои показания ему не помогли. А я обязана была явиться по повестке.

Ева с сомнением посмотрела на мать, которая делала вид, что ничего не понимает, которая ничего не хотела понимать.

– Дочь! Ты ведь… Ты выставляешь нас, как будто мы какие убийцы, – пробормотал Людвиг.

Ева посмотрела на белый китель, на красное мягкое лицо.

– Почему ты ничего не сделал, папа? Ты должен был отравить всех этих офицеров.

Эдит хотела взять Еву за руку, но та отшатнулась.

– Ева, его бы расстреляли. И меня. И тебя с Аннегретой.

– И, доча, это было бы бессмысленно, – сказал отец. – Прислали бы новых. Ты не можешь себе представить, сколько их было. Они же были везде.

Ева вышла из себя:

– Они? Кто они? А вы, вы – это кто? Вы были частью этого. Вы тоже были они. И вы сделали это возможным. Вы не убивали, но позволяли убивать. Я не знаю, что хуже. Скажите мне, что хуже!

Ева вопросительно смотрела на родителей, которые стояли перед ней с убитым видом. Потом Эдит покачала головой, развернулась и ушла на кухню. Людвиг искал ответ и не находил слов. Ева взяла чемодан, легко отодвинула отца в сторону, открыла входную дверь, спотыкаясь, спустилась по натертым мастикой ступеням в парадное и вышла из дома. По тротуару ей навстречу шли двое мальчишек – Штефан и его лучший друг Томас Прайсгау.

– Ева, ты куда? – спросил Штефан.

Ева притянула его к себе.

– Я уезжаю.

– На сколько?

Ева не ответила, опять подняла чемодан и как можно быстрее ушла. Штефан испуганно смотрел ей вслед.

* * *

Аннегрета с пакетиком соленых палочек на животе лежала у себя в комнате на кровати и, жуя, слышала весь разговор. Когда захлопнулась дверь, почти пустой пакетик съехал на пол и она подошла к окну. Она смотрела, как уходила Ева. Ее красивая младшая сестра. Ей хотелось заплакать, но она ладонями сердито ударила по стеклу. «Ну и убирайся!» Аннегрета прижала лоб к прохладному стеклу и засопела. «Хорошо, что она уходит, никому от нее покоя нет, раздувает прошлое, строит из себя святошу и, похоже, представления не имеет о слабостях человеческой природы». Аннегрета видеть больше не могла Еву, она отвернулась от окна и подобрала пакетик. Высыпала крошки на ладонь, медленно слизала их языком и вспомнила разговор с Хартмутом Кюсснером, после того как он застал ее в палате.

Они пошли тогда в процедурную, и Аннегрета призналась, что за последние пять лет различными способами инфицировала кишечной палочкой девятнадцать малышей, мальчиков, чтобы потом их выхаживать. Доктор Кюсснер был бледен от ужаса и отвращения. Она убила одного ребенка! Но Аннегрета поклялась: к смерти Мартина Фассе она не имеет отношения. Ему она ничего не давала. Она выбирала только младенцев, о которых точно знала, что они справятся. Он должен ей верить! Аннегрета умоляла, рвала на себе волосы, а под конец, когда он хотел тут же пойти заявить на нее директору, обвила его. Она бормотала, что поедет с ним. В Висбаден, куда угодно. Будет жить с ним, родит ему детей. Но только чтобы он не разрушал ее жизнь. Доктор Кюсснер стряхнул ее и вышел, но пошел не направо, в дирекцию, а налево. С тех пор Аннегрета жила в страхе, однако пока ее никуда не вызывали. Она знала, Хартмут хотел верить, что у нее на совести нет ни одного ребенка.

* * *

Светловолосый сидел вместе с коллегами в своем кабинете. Они составляли постановления на арест. Грязные кофейные чашки стояли на горах из папок, в блюдцах ощерились окурки. За окном вырисовывались очертания гигантского скелета новостройки. На ветру трепетала защитная пленка. Стройка имела заброшенный вид, как будто у строителей неожиданно закончились деньги.

Светловолосый смотрел на одного из молодых юристов, который старательно листал юридический справочник, и думал о Давиде Миллере, который в начале процесса горячо заявлял, что для подсудимых нужно требовать только пожизненного. Все они убивали. Теперь же молодой юрист разъяснял, что твердо доказать можно только пособничество, а главными преступниками по немецкому праву считаются верховные руководители рейха. Кроме того, все подсудимые наверняка будут приводить в свое оправдание вынужденное исполнение противоправных приказов, что трудно опровергнуть. Некоторые коллеги закивали, и светловолосый сказал: да, не во всех случаях можно требовать пожизненного заключения. Он подождал, однако никто не стал возражать. Давид оставил пустоту. Тут в дверь постучали, и вошла Ева.

– Я не хотела помешать.

Светловолосый встал и жестом подозвал ее.

– Проходите, фройляйн Брунс, мы на сегодня закончили.

Коллеги встали со своих мест и потянулись к выходу, каждый из них приветливо поздоровался с Евой. Светловолосый указал на стул. Ева села и сказала, что ей очень жаль, но она не может дальше работать.

– Из-за вашего жениха?

– Нет. Причина мои родители.

И она подтвердила подозрения светловолосого, которые появились у него во время дачи показаний Эдит Брунс. Ева сказала, что не сможет больше никому смотреть в глаза в суде. Что несет в себе вину своих родителей. Светловолосый возразил, что с юридической точки зрения это ерунда. Нельзя возлагать ответственность на весь народ за то, что совершили некоторые его представители. И кроме того, ей будет трудно найти замену. Но Ева не поддалась и встала. Светловолосый не настаивал. Ему осталось только сердечно поблагодарить ее за работу. У Евы была еще просьба. Можно ли разузнать что-то об одном бывшем узнике? Его фамилия Ящински. Номер 24981. Светловолосый записал и сказал, что даст знать.

Ева на лифте спустилась вниз. Идя по фойе, она заметила снаружи перед стеклянной дверью худощавую женщину в слишком пестром пальто. Указательным пальцем та водила по табличкам рядом со звонками. Ева уже как-то видела эту женщину перед домом культуры. Она явно ждала кого-то с заседания. Ева вышла на улицу и спросила, можно ли чем-то помочь. Сисси подняла взгляд.

– Где тут прокуратура?

– Кого вы ищете?

Но ответ она знала – она увидела тревогу в глазах Сисси.

* * *

Женщины шли по парку вдали от улиц. На них по спирали падали первые желтые листья. Ева рассказывала о поездке. Что провела ту ночь с Давидом, что он был в отчаянии и она осталась с ним. Она не сказала, что они переспали, но по быстрому косому взгляду Сисси поняла, что ту так просто не провести.

– Мы не пара, – сказала Сисси. – Но мне он симпатичен, а я ему. И мой сын ему не мешает. А это многое значит. – И после паузы прибавила: – Вы думаете, он где-то там покончил счеты с жизнью? Или вернется?

Ева промолчала и вспомнила про телекс, который две недели назад пришел от польской полиции и который ей пришлось переводить: в болоте неподалеку от лагеря был обнаружен труп мужчины. Он, однако, в таком состоянии, что идентифицировать его невозможно. Один полицейский даже утверждал, что труп пролежал там много лет. Ева не хотела верить, что это Давид. Светловолосый тоже усомнился. Ева сказала Сисси, что Давид просто пропал. Но когда-нибудь он вернется.

Когда они снова вышли к воротам парка, Ева улыбнулась:

– Знаете, он непременно вернется. Он должен мне двадцать марок.

Но Сисси осталась серьезной и, открыв сумочку, достала портмоне.

– Я могу компенсировать.

– Нет, спасибо, – отмахнулась Ева. – Я не это имела в виду.

На прощание женщины пожали друг другу руки. Ева смотрела, как Сисси идет по улице. Прошло много времени, прежде чем яркое пальто совсем исчезло из вида. Как букет цветов в море, оно долго поднималось и опускалось, пока его совсем не накрыло волной.

* * *

Наступила осень. Ева сняла комнату в пансионе, который содержали две пожилые дамы. Одну из них, фрау Демут, Ева никогда не видела, зато другую, фрау Армбрехт, немало интересовала одинокая девушка. Обставлена комната была кое-как, из окна было видно только закрашенную белым противопожарную стену, но Еву это не смущало. Она вернулась в агентство господина Кёртинга. Из девушек, которые работали там год назад, осталась только Кристель Адомат с кривым носом, от которой к тому же плохо пахло. Все остальные за это время повыходили замуж. Ева переводила на совещаниях, на деловых переговорах, а у себя в комнате за узким письменным столом выполняла переводы договоров и инструкций по эксплуатации. Один раз ей поступил заказ от фирмы Шоорманов, но она попросила Кристель подменить ее.

Ева пыталась не думать о Юргене. Она продолжала следить за ходом процесса, покупала газеты и так узнала, что исследование доказательств окончено. После обвинительных речей обвинение потребовало пожизненного заключения для четырнадцати подсудимых. В том числе для чудовища, для так называемого «укольщика», а также медбрата, аптекаря и главного подсудимого. Защита же требовала оправдания, прежде всего для тех, кто принимал участие в селекциях. Еве пришлось несколько раз перечитать одно место, чтобы понять, что же сказал Братец Кролик: эти люди однозначно нарушали приказ об уничтожении и благодаря селекции спасли очень много человеческих жизней. Кроме того, пошло в ход и «вынужденное исполнение противоправных приказов»; подсудимые были солдатами и действовали в рамках действующего права. В заставленной мебелью общей гостиной пансиона Ева посмотрела по телевизору интервью с генеральным прокурором. Тот говорил: «Уже несколько месяцев прокуроры, свидетели, зрители ждут от подсудимых хоть одного человеческого слова. Воздух стал бы чище, если бы прозвучало наконец человеческое слово, но оно не прозвучало и уже не прозвучит».

* * *

В день вынесения приговора Ева стояла перед зеркалом в своей комнате и медленно застегивала пиджак. Позади нее фрау Армбрехт нервно проходилась по мебели своей любимой метелкой для смахивания пыли и спрашивала:

– Ну и что вы думаете? Что они получат? Там ведь только пожизненное! Навечно в тюрьму. Или нет?

Фрау Армбрехт замерла и с тревогой посмотрела на Еву в зеркало. Когда Ева только въехала в пансион, хозяйка спросила у нее про черную шляпу, которую та положила на одну из полок:

– Вашего отца?

И Ева рассказала ей про Отто Кона. И других.

Сейчас она развернулась к фрау Армбрехт и ответила, что тоже надеется на справедливый приговор.

* * *

Чуть в стороне от дома культуры, куда сегодня, казалось, стекался весь город, весь мир, Ева ходила взад-вперед по тротуару. Ей не хотелось ни с кем встречаться. Она посмотрела на часы: без десяти десять. Еще десять минут, и председатель откроет последний день заседаний. Ева знала многих, кто заходил в здание: жену главного подсудимого, жену чудовища, свидетеля Анджея Вилка, которому пришлось присутствовать при гибели собственного отца.

Без одной минуты десять Ева двинулась ко входу. Фойе было заполнено журналистами и зрителям, которым не хватило мест в зале. Двери закрылись. Приговор должны были зачитывать по громкоговорителю. Из серых ящиков, висевших возле двери, доносился треск. Ева встала в нише возле стеклянных дверей у выхода. Один из служителей узнал ее и жестом подозвал ко входу в зал, приоткрыв щелочку. Но Ева отказалась, помахав рукой. Служитель с удивлением посмотрел на нее и указал на стул возле двери. На этом месте часто сидел Отто Кон, как будто сторожил происходящее в зале. Ева помедлила, однако затем подошла и села. Послышался голос из громкоговорителя:

– Суд идет.

Затем опять шорох и треск. Люди в последний раз поднялись в зале – подсудимые, защитники, обвинители, частные обвинители, публика. И Ева невольно тоже встала. Голос сказал:

– Прошу садиться.

Опять раздался гул и шум передвигаемых стульев. Затем воцарилась напряженная тишина, в том числе в фойе. Только трещал громкоговоритель. По улице перед зданием пробежали дети. Ева подумала о том, что сейчас каникулы и Штефан наверняка поехал к бабушке в Гамбург. Послышался резкий голос председательствующего судьи:

– За многие месяцы, что длился процесс, суд в душе пережил все те страдания и мучения, которые пережили люди там и которые отныне навеки будут связаны со словом Освенцим. Наверняка среди нас найдутся люди, которые долго не смогут смотреть в радостные и доверчивые детские глаза… – Голос, который был тверд все эти месяцы, задрожал. – …Без того, чтобы перед их внутренним взором не предстали запавшие, вопрошающие, непонимающие, испуганные глаза детей, которые там, в Освенциме, прошли свой последний путь.

Голос треснул. В фойе кто-то опустил голову, кто-то закрыл лицо руками. Ева представила себе знакомое лицо человека-луны, который тоже был всего-навсего человеком. Сыном. Мужем. Отцом семейства. Какую трудную задачу он на себя возложил. После паузы председатель, взяв себя в руки, продолжил: подсудность преступлений, совершенных в нацистский период, регулируется действовавшим в то время правом. Журналист, стоявший недалеко от Евы, покивал и сказал:

– Что тогда было законом, сегодня не может быть беззаконием.

– На этих основаниях, – говорил судья, – будет вынесен приговор тем, кто принимал участие в Холокосте. Как убийцы, к пожизненному заключению могут быть приговорены только те кровавые преступники, кто убивал вопреки приказам или по собственной воле. Те же, кто только исполнял приказы, являются пособниками. Перехожу к оглашению приговора.

* * *

Когда погасили прожекторы в зале, Ева уже покинула свое место. Служители сворачивали лагерный план, техники отсоединяли микрофоны. Светловолосый последним собирал документы и еще какое-то время постоял в зале. Он курил сигарету, что было запрещено. Но сегодня ему никто не делал замечаний.

Ева шла по улицам. Она не торопилась в пансион и двинулась окружными путями. И вдруг ей показалось, что к ней подбежал Давид. Он был вне себя и набросился на нее: «В случае сомнения решать в пользу подсудимого? У меня нет слов! Аптекарь, к примеру, его участие в селекции на платформе, то, как он распоряжался отравляющими газами, – это доказано десятками свидетелей! И он виновен только в пособничестве? Подсудимый номер восемнадцать и медбрат – они собственноручно стреляли жертвам в затылок, или те, кто пускал газ в камеры. Это все только пособники?»

Еве захотелось крепко взять голову Давида, посмотреть в его разные глаза и сказать: «По крайней мере, подсудимый номер четыре получил пожизненное». Но тот не собирался успокаиваться. «Расстрелы и умерщвление в газовых камерах тысяч беззащитных жертв караются четырьмя-пятью годами?» Ева кивнула. «Ты прав, Давид, вы должны подать апелляцию». Но Давид исчез. Ева в одиночестве пошла дальше. Она испытывала разочарование и пустоту.

* * *

Вечером сникший Вальтер Шоорман сидел в кресле гостиной своего особняка и тупо смотрел в телевизор. В позднем выпуске новостей сообщали о приговоре. В соседней комнате фрау Тройтхардт убирала со стола, насвистывая шлягер «Ты не одна». Диктор зачитывал приговоры: шесть пожизненных заключений в каторжной тюрьме, в том числе так называемому чудовищу, по имени которого был назван один пыточный инструмент. Главный подсудимый, заместитель коменданта, приговорен к четырнадцати годам. За пособничество убийствам. Трое подсудимых за недостатком доказательств оправданы. Приговор, как сообщил диктор, вызвал всеобщее возмущение.

Пришел домой Юрген. Фрау Тройтхардт поспешила в прихожую и взяла его пальто и портфель. Что господин Шоорман желает на ужин? Но Юрген отмахнулся – поел в столовой. Он подошел к отцу и положил ему на колени каталог. На обложке женщина застилала надувавшееся парусами белье. Перед кроватью ребенок играл с куклой.

– Наш специальный каталог по белью. Только что из типографии. И с ребенком на обложке.

Вальтер Шоорман машинально начал листать страницы, не глядя на то, что на них изображено. Юрген подошел к телевизору и выключил его, добавив:

– Тираж у нас сейчас сто тысяч.

– У меня сегодня все болит, – ответил отец.

Он потер обеими руками грудь, плечи и, поморщившись, начал вырывать страницы из каталога, комкать их и тереть себе туловище, как будто хотел снять грязь. Или кровь. Юрген подошел к нему и отобрал каталог.

– Прости. Хочешь обезболивающее?

Вальтер Шоорман посмотрел на сына:

– Почему больше не приходит та молодая женщина?

– Ты задаешь мне этот вопрос по сотне раз на дню, – раздраженно ответил Юрген.

– Почему она больше не приходит?

– Она расторгла нашу помолвку, папа!

– Почему?

– Потому что ей здесь воняет хлоркой!

– Это правда.

Выходя из комнаты, Юрген столкнулся в дверях с Бригиттой, которая надела новый модный халат и накрутила из полотенца чалму. Наверно, плавала.

– И моя жена тоже воняет хлоркой, – сказал Вальтер Шоорман.

Бригитта подошла к мужу и погладила его по голове.

– У тебя очередной славный денек?

– Я хочу таблетку.

Бригитта внимательно посмотрела на него.

– Сейчас принесу.

* * *

В тот же день доктор Кюсснер показывал Аннегрете их новый дом. Они обходили пустые комнаты особняка в стиле модерн. С потолков свисали голые лампочки. Шаги гулко отдавались эхом, сад за окнами погрузился во мрак. Аннегрета сказала, что у них почти нет мебели. Как же они обставят помещения? И она предложила второй этаж оставить пустым. Кюсснер согласился. Педиатрическая практика в передней части дома была обставлена белой металлической мебелью. Сильно пахло камфарой и резиной. Аннегрета заявила, что на ее вкус у помещений слишком больничный вид. Стены надо сделать цветными.

– Все, что тебе угодно, – опять согласился доктор Кюсснер.

Он был счастлив. Несколько дней назад он зашел в сестринскую попрощаться. А потом не смог выпустить руки Аннегреты и в присутствии сестры Хайде спросил, поедет ли она с ним. Об «огрехах Аннегреты», как он называл их втайне про себя, доктор больше не заговаривал. И оба знали: они больше никогда не будут об этом говорить. В следующем году они поженятся. Аннегрета останется толстой. Хартмут будет вечно ее любить. Она забеременеет и после тридцати с опасностью для жизни родит мальчика. Этого мальчика родители будут то баловать, то запускать. В подростковом возрасте он выкрасит волосы в зеленый цвет и однажды ночью с друзьями разорит теннисный клуб, в котором его отец будет состоять активным членом, а мать пассивным. Ребята мотыгами вскопают площадки, разгромят ограждения и подожгут сетки. Против мещанства!

* * *

«Дорогая Ева, я хочу кое-что рассказать тебе о себе, так как ты вообще-то меня не знаешь…» Дальше не получалось. Юрген уже не помнил, сколько раз он начинал это письмо. И ни разу ему не удалось продвинуться дальше первых фраз. Он скомкал лист бумаги и бросил его в мусорную корзину. Скоро полночь. Юрген сидел в своей комнате за письменным столом. Он тоже по дороге домой по радио в машине слышал приговор. И мог себе представить, каково сейчас Еве. Он хотел ей написать. Взял чистый лист бумаги. «Дорогая Ева, я слышал по радио приговор и…» В дверь постучали. Заглянула Бригитта.

– Юрген, я не могу отвести его в постель.

Юрген встал и прошел за Бригиттой в тускло освещенную гостиную, где Вальтер Шоорман по-прежнему сидел в кресле и не сводил глаз с экрана выключенного телевизора. Вид у него был как у потасканной куклы.

– Давай, папа, уже поздно.

Юрген хотел помочь отцу подняться. Но тот крепко вцепился обеими руками в подлокотники кресла. Бригитта попыталась разжать ему пальцы, Юрген сзади подхватил отца под мышки, чтобы поднять его с кресла.

– На счет три, – тихо сказал он и принялся считать.

На счет три Бригитта потянула Вальтера Шоормана за руки. Юрген приподнял его. Но тут старик жалко вскричал, как будто ему стало очень больно. Оба отпустили его, и он опять упал в кресло.

– Что с ним такое? – спросил Юрген Бригитту через голову отца.

Та беспомощно покачала головой.

– Папа, у тебя где-то болит?

– От меня вы ничего не узнаете! – сказал Вальтер Шоорман.

Бригитта посмотрела на Юргена.

– Я дала ему уже две таблетки. Не знаю. Просто не знаю, – повторила она. Потом закрыла лицо рукой и с силой выдохнула: – Я больше не могу, Юрген.

– Иди спать. Я посижу с ним.

Бригитта взяла себя в руки, кивнула, приняла свой коронный уверенный вид и вышла. Юрген посмотрел на отца, который не сводил глаз с широкого панорамного окна, подошел к этому окну и выглянул на улицу. Некоторые деревья в саду были поражены грибком, их нужно было валить. «Как будто у сада кариес», – подумал Юрген.

– Почему больше не приходит та молодая женщина? – спросил отец.

Юрген в отчаянии покачал головой и спросил в свою очередь:

– Ты знаешь, кто я?

– Здесь темно. Ты мой брат?

Юрген встал поближе к окну. Когда он начал говорить, дыхание оставляло круги на стекле.

– Я убил человека. Это случилось неделю спустя после того, как я узнал, что погибла мать. Я сбежал с хутора. Я хотел пробраться к тебе и освободить тебя. Стемнело. Я шел по полю, и тут прилетели штурмовики, янки, они летели на Кемптен. Завыла сирена, и на горизонте появился зенитный огонь. Один самолет развернулся, он загорелся в воздухе. Я увидел, как падает человек. Распускается парашют, и янки валится прямо мне под ноги. Он лежал передо мной и не мог подняться. «Help me, boy». Изо рта у него текла кровь. И тут я начал его пинать, сначала в ноги, потом в живот. Под конец в лицо. При этом я кричал, голосом, который сам не знал, я бил со всей силы, мне доставляло это удовольствие, зверское удовольствие. У меня случилась поллюция. Первая. А человек вдруг умер. Я убежал и где-то спрятался. На следующий день вернулся на хутор. Я всегда думал, что это не я, что это зло. – Юрген прислушался к молчанию отца и продолжил: – А это было мое бессилие, моя месть и моя ненависть. Это был только я.

Юрген умолк. Какое-то время в гостиной было тихо, затем голос произнес:

– Мой мальчик.

Юрген обернулся. Вальтер Шоорман выпрямился в кресле и протягивал ему руку.

– Помоги мне.

Юрген подошел к отцу и, обняв его за плечи, медленно повел к двери. Вдруг Вальтер Шоорман остановился.

– Ты поэтому хотел стать священником.

– Думаю, да.

На пороге спальни Вальтер Шоорман посмотрел на Юргена.

– Трудно быть человеком.

Потом открыл дверь и исчез в комнате.

* * *

В конце ноября Ева увидела в газете объявление размером с почтовую открытку: «Пора свадеб – сезон гусей. „Немецкий дом“. Ваш уютный ресторан. Для семьи и рабочего коллектива. Мы предлагаем и обеденный стол. Просьба бронировать заранее. Владельцы Эдит и Людвиг Брунсы. Бергерштрассе 318. Тел. 0611–4702».

Ева вырезала объявление, но не знала, куда деть вырезку. Она положила ее на узкий стол, который для работы пододвинула к окну. Через пару дней вырезка исчезла. Может быть, ее взяла фрау Армбрехт, а может, сквозняком выдуло на улицу.

Приближался первый адвент, и Ева размышляла, украсить ли ей комнату к Рождеству. В конце концов фрау Армбрехт решила этот вопрос за нее, поставив на стол елочные ветки с желтой свечкой. Когда Ева переводила инструкции по эксплуатации («Используйте этот станок только под наблюдением специалиста», «Доступ к силовому выключателю должен быть свободным»), от горящей свечи поднимался нежный запах пчелиного воска. Иногда она гасила свечку, потому что ей становилось очень грустно, и тогда проклинала елочные ветки, фрау Армбрехт и вообще Рождество.

Как-то ближе к вечеру в дверь постучали. Фрау Армбрехт просунула голову и елейным голосом сообщила о «визите некоего господина». На мгновение Ева понадеялась, что это Юрген. Но тут в дверном проеме появилась маленькая фигурка в оранжевой шапочке. Ева раскрыла объятия, и в комнату вбежал Штефан. Ева прижала его к себе и вдохнула детский запах, от него даже зимой пахло травой.

– Это мой брат, – объяснила Ева любопытной фрау Армбрехт.

Та кивнула и удалилась. Штефан походил по комнате, осмотрелся, но кроме фотографии, на которой был изображен он с Пурцелем, его ничего не заинтересовало.

– От него ведь сейчас остались одни кости, да?

Ева сняла со Штефана курточку и повесила ее на крючок за дверью. Штефан уселся на единственное кресло и вытянул ноги.

– Ты худая, – сказал он, посмотрев на Еву.

– Да, мне сейчас как-то не хочется есть.

– Как ты думаешь, скоро пойдет снег?

– Конечно, – улыбнулась Ева.

Она спросила, знают ли родители, что он пошел к ней. Штефан пожал плечами: они думают, что он у Томаса Прайсгау. А он уже вовсе не его лучший друг.

– Почему?

– Он мне сказал, его родители не хотят, чтобы он со мной играл. Господин Патен тоже уволился.

– Господин Патен… – задумчиво повторила Ева, но больше вопросов задавать не стала.

Штефан сменил тему:

– Меня мама побила.

Ева удивленно посмотрела на брата. Такого еще не бывало.

– За что?

Штефан помялся, но потом все-таки ответил:

– За то, что я назвал ее беззубой бабкой. У нее теперь такие зубы, которые вынимаются.

Штефан встал и хотел забраться на кровать. Ева удержала его.

– Штефан, такие вещи нельзя говорить. Ты же делаешь маме больно.

– Да, теперь я знаю, – нетерпеливо ответил он и запрыгнул на кровать. – Не очень здорово. – Штефан начал раскачиваться. – А я на Рождество получу велосипед. А от Аннегреты собаку. Я все уже знаю. Аннегрета придет со своим новым мужем. Теперь у нее есть муж, а у тебя нет. Странно, правда?

– Да. Хочешь печенье?

Уголки губ у Штефана разочарованно дрогнули, но он кивнул. Ева взяла с полки коробку с печеньем. Она купила его несколько недель назад, когда к ней на кофе заходили фройляйн Адомат и новая коллега. Они обсуждали, что подарить начальнику к юбилею (в конечном счете остановились на плетеном кресле-качалке). Поскольку обе посетительницы сидели на диете, осталось много печенья. Штефан вяло сжевал одно высохшее печенье и тем не менее взял второе. Из вежливости. Ева смотрела на брата и вдруг с изумлением поняла, что он повзрослел.

– А вообще как дела, Штефан? – спросила она.

– Папа в этом году совсем не поет рождественских песен.

– Ну, он все равно вечно фальшивил. – И Ева запела:

 

Один пастух убежал, и он свят, свят, свят.

 

У нее ком встал в горле. Она сглотнула. Но Штефан не смеялся. Он слез с кровати и, встав в центре аляповатого ковра, посмотрел прямо на Еву.

– Что сделали папа с мамой?

– Ничего, – ответила Ева.

Как ей было объяснить брату, насколько это точный ответ?

Ева проводила Штефана к выходу и надела на него оранжевую шапочку.

– Я не хочу велосипед и не хочу собаку, – сказал он. – И вообще не хочу никаких подарков. Я только хочу, чтобы ты на Рождество пришла домой.

Ева коротко прижала его к себе, а затем быстро открыла дверь на лестницу. Он вышел и затопал по ступеням. Ева смотрела, как медленно исчезает оранжевая шапочка.

* * *

За несколько дней до Рождества Ева получила официальное письмо: ей выдали четырехдневную визу на посещение польской столицы. В турагентстве пожилая дама за письменным столом, на котором тоже стояли елочные ветки и горела свечка из пчелиного воска, листала таблицы и вела телефонные переговоры, при этом безостановочно качая головой. Это невозможно. Слишком мало времени. Через Вену вообще не получится. Все билеты туда раскуплены уже много недель назад. Вы разве не знаете, что Рождество? На этот глупый вопрос Ева отвечать не стала. Наконец дама составила маршрут, сложный, но реальный.

Ева упаковала чемодан, что тоже оказалось не так просто. Ей больше ничего не подходило. Юбки сползали с бедер, пиджаки висели складками. В своем светлом клетчатом шерстяном пальто она была как в палатке. Но Еве нравилось ее постепенное исчезновение, нравилось, что, когда она проводила по спине, чувствовались все ребра. Ей казалось это правильным.

В переполненном самолете Ева долетела до берлинского аэропорта Темпельхоф. В пансионе «Аугуста» на улице, перпендикулярной Курфюрстендамм, ее строго осмотрела хозяйка: одинокие путешествующие дамы казались ей подозрительными. Но Ева проигнорировала эти взгляды. Она легла на кровать в своем номере и стала слушать ясные голоса из соседнего. («Если не хочешь купить мне накидку, это твое дело. Но я единственный раз что-то попросила!» – говорил женский голос.) Ева опять встала и вышла из пансиона.

Не зная куда, она пошла за людьми на свет и очутилась на рождественской ярмарке в тени руин церкви Вильгельма. Послышалось «О, радость». Везде пахло едой. Жареные сосиски, жареный миндаль, курица. Жир. Ева заставила себя съесть у одного лотка сосиску и вспомнила сосиски Шиппера на рождественской ярмарке ее родного города, которые они с Аннегретой ели каждый год. С восхитительным чувством, что совершают нечто запретное, так как отец считал мясника Шиппера жуликом.

Напротив Евы стояли два маленьких пожилых человека, они едва доставали до столешницы, однако их это не смущало. Они молча, сосредоточенно ели сосиски, синхронно откусывая и жуя. Когда женщина доела горчицу, мужчина пододвинул ей свою, оставшуюся на бумажной тарелке. «Он проделывал это уже сотни раз», – подумала Ева. Недалеко заиграл духовой оркестр. «Пришло для нас время».

– Это самая красивая рождественская песня, – сказала женщина.

Мужчина посмотрел на нее и улыбнулся:

– Да что ты говоришь.

Оркестр играл хорошо, не так фальшиво, как тот, над которым Ева и Юрген однажды смеялись до упаду. И тут женщина запела тихим хрупким голосом.

Пришло для нас время. Оно принесет нам большую радость. Мы идем по блестящему от снега полю, мы идем по большому, большому миру. Спят ручейки и море подо льдом, лес глубоко спит, ему снится сон. По тихо падающему снегу мы идем по большому, большому миру. Сияющее молчание высоких небес наполняет сердце блаженством. Под блестящим от звезд небосводом мы идем по большому, большому миру.

Муж смотрел на нее и слушал.

Вдруг Ева поняла, что ей делать. По пути сюда она проходила мимо телефонной будки. Она вернулась, зашла в будку, сняла трубку, опустила в щель монеты и набрала номер, который знала наизусть. В трубке затрещало и послышались гудки. Ева ждала. Ду-у. Ду-у. Наконец:

– Дом Шоорманов.

Уверенный голос фрау Тройтхардт.

– Добрый вечер. Это Ева Брунс.

– Что вам угодно?

– Я бы хотела поговорить с Юргеном.

– Господин Шоорман в командировке. Он будет только завтра. Вы хотите поговорить с фрау Шоорман?

– Нет-нет, спасибо. А где он? Я могу ему как-то позвонить?

Последовала долгая пауза.

– Я… я была невестой.

– Он в Вене. Гостиница «Амбассадор». – Это было сказано с обидой.

– Большое спасибо и…

Фрау Тройтхардт уже положила трубку. Ева прислонилась к стеклянной стенке, в будке пахло мочой и сырым пеплом. Она пересчитала мелочь и по коммутатору попросила соединить ее с гостиницей «Амбассадор». Администратор сказал, что проверит, у себя ли господин Шоорман. В трубке опять защелкало и послышались гудки. Монеты падали в щель. Ева уже хотела повесить трубку и занесла ее над рычагом, но тут услышала голос Юргена:

– Да?

Ева медлила.

– Але, кто это? Бригитта?

Ева снова поднесла трубку к уху, у нее сильно билось сердце.

– Это Ева.

Юрген молчал.

– Я в Берлине по пути в Варшаву, я только что была на рождественской ярмарке и просто захотела тебя услышать, – быстро проговорила Ева.

В щель упала последняя монета. Ева достала еще одну марку.

– Что ты собираешься делать в Варшаве?

– Я хочу кое-кого посетить, одного узника из лагеря. Заместитель генерального прокурора его нашел, он звонил мне.

– Но зачем? Зачем?..

В трубке затрещало, и послышалось эхо: «Зачем? Зачем?» Ева помолчала и просунула в щель еще одну марку.

– У меня не очень много мелочи.

– Я могу тебе перезвонить?

Ева обвела глазами телефон и внизу нашла металлическую табличку с выгравированным номером.

– Наверно, вот.

Она продиктовала Юргену номер. Потом они помолчали. Ева сказала:

– Мы еще можем говорить. Я оплатила.

Но оба чего-то ждали и слушали, как тикает в трубке. Затем провалилась последняя монета. Ева быстро сказала:

– Ты не хочешь приехать в Варшаву?

Клик. Ду-у. Ева повесила трубку и стала ждать. Сквозь замызганные стекла телефонной будки она смотрела на огни проезжающих машин. Фары становились звездами и гасли. Наконец телефон издал странный треск. Ева сняла трубку.

– Да?

Голос Юргена сказал:

– С визой возникнут трудности.

Ева молчала.

Пошел снег.

* * *

На следующее утро Ева встала уже в пять часов. Дама из турагентства говорила ей, что пограничные формальности займут не меньше двух часов. Поезд в Варшаву отъезжал с Восточного вокзала в десять тридцать пять. Ева вышла из вагона метро на станции «Фридрихштрассе». По платформе прохаживались вооруженные пограничники, пристально осматривая каждого. В кабинке Ева просунула документы в узкую щель. Молодой пограничник в форме, сидящий за стеклом, нарочито долго смотрел ее паспорт, визу, фотографию на паспорте, а потом нетерпеливо махнул, чтобы она проходила.

Ева пошла по выложенным плиткой коридорам, которые никак не кончались. Пахло, как в зоопарке ее родного города. Как в павильоне с бегемотами, которые внезапно огромной массой возникают из «какашкового соуса», как говорит Штефан, медленно разевают гигантскую пасть, как будто хотят проглотить все семейство Брунсов.

Ева вынырнула на восточной стороне катакомб и поморгала на резком зимнем воздухе, словно провела под землей несколько недель. Она еще никогда не была в Восточной Германии. Ее удивляла незнакомая жизнь, серьезная деловитость. Здесь тоже царили будни. Для граждан ГДР все вокруг было обычным. Ева вспомнила двух прокуроров из ГДР, бывших на процессе частными обвинителями. Они вызывали у Евы такое чувство, будто им все время что-то мешало и приходилось как-то особенно самоутверждаться. Они всегда говорили чуть громче, чем другие обвинители, всегда чуть более настойчиво.

Через час грохочущий поезд выехал из Восточного Берлина. Ева смотрела в окно и старалась не вспоминать другие поезда. На горизонте, будто ими осторожно играл ветер, вращались строительные краны.

Когда поезд пересек польскую границу, заснеженные поля стали больше, а лесам просто не было конца. Позже Ева в вагоне-ресторане выпила пива, которое ее отец плеснул бы официанту в лицо: горькое, теплое, выдохшееся. Но весьма любезный официант склонялся над Евой, махал белой салфеткой, а услышав, что она говорит по-польски, радостно взбудоражился. Когда они въехали на столичный вокзал, Ева знала всю историю его жизни, но прежде всего жизни его брата, которому так не везло в жизни. Его несчастьем были женщины.

* * *

Гостиница представляла собой современный высотный дом. Ева уже жила здесь два года назад, когда в качестве переводчицы сопровождала правление станкостроительной фирмы. Она и секретарша начальника были единственными женщинами. Секретарша предупредила ее насчет управделами: ни одной юбки не пропустит. И в самом деле, вечером в баре этот человек подсел к Еве и принялся сыпать анекдотами. Он был забавный и так смешно рассказывал всякие истории, что Ева смеялась до слез. И вдруг его язык оказался у нее во рту. Она была оживлена и пьяна. Ей хотелось наконец это узнать, и она повела управделами к себе в номер. Он стал ее первым мужчиной.

Ночью Ева не могла уснуть, ее номер располагался прямо над фойе на втором этаже. Она слушала приглушенную танцевальную музыку из прилегающего бара и думала и думала о том, что рассказал ей светловолосый, о том, как господин Ящински потерял свою дочь, девушку со смешным носом. Чудовище вызвал ее на допрос, потому что она якобы выдала какие-то секреты. Через три дня ее расстреляли у черной стены. Глядя в серый ночной потолок, Ева скучала по своему Дон-Кихоту. Если совсем честно, она не знала, что ей нужно в этом городе. Чем ближе она была к цели, тем меньше понимала, чего хотела добиться этой поездкой, зачем вообще отправилась в путь.

* * *

Ева шла по оживленной улице с маленькими магазинчиками, нанизанными, как бусы на нитку: обувь, картошка, уголь, молоко. Было холодно, все в серой дымке, люди прятали лица под шарфами и меховыми шапками. «Льдит», – подумала Ева, внимательно отслеживая номера домов на дверях. Но она знала, это не льдинки, а частички сажи из бесчисленных дымовых труб на крышах.

Парикмахерская находилась в доме семьдесят три. Ева увидела ее на противоположной стороне улицы и остановилась. Сердце застучало. Она не смогла затолкать в себя завтрак, и желудок как перетянуло. Над входом голубым было написано: «Салон Ящински». Это была маленькая парикмахерская, на витрине красовались две фотографии в пастельных тонах – мужчины и женщины с прическами, будто вылитыми из металла. Как шлемы. В зале двигались две фигуры. Молодая женщина с высоко начесанными волосами обслуживала клиента, а пожилой седовласый мужчина подметал пол. Господин Ящински. Ева перешла улицу.

Над дверью звякнул колокольчик. Когда Ева вошла, молодая женщина, которая бритвенным ножом брила клиенту затылок, не подняла головы. Господин Ящински привычно принял у Евы пальто и шляпу и провел ее к одному из кресел. В парикмахерской стоял сильный запах мыла и туалетной воды для волос, было очень чисто. Ева села и увидела в зеркале, как маленькая девочка возбужденно подпрыгивает на кресле, а господин Ящински, улыбаясь, на нее смотрит. Она обернулась к нему. Теперь он тускло смотрел на нее сквозь толстые очки, которые сильно увеличивали глаза.

– Что вам угодно?

Ева, запинаясь, сказала, что она из Германии. Господин Ящински коротко опешил и, распустив ее пучок, начал привычно расчесывать волосы щеткой.

– Помыть и подровнять?

Ева почувствовала себя голой, но решительно сказала:

– Мы знакомы. Я была ребенком, и мать брала меня с собой. В парикмахерскую. В лагере.

Господин Ящински медленно продолжал расчесывать ей волосы. Вдруг он замер и, присмотревшись к длинному шраму над ухом, где не росли волосы, опустил щетку. Лицо его посерело, и Ева на мгновение испугалась, что он потеряет сознание. Молодая женщина подняла голову. Ева посмотрела на господина Ящински и тихо сказала:

– Я хочу попросить прощения. За то, что мы вам сделали. Вам и вашей дочери.

Господин Ящински смотрел сверху на Еву, она не могла понять, что в нем происходит. Затем он взял себя в руки и, покачав головой, опять начал расчесывать волосы, с бóльшим нажимом, чем прежде.

– Вы меня с кем-то путаете, – заговорил он. – Я никогда не был ни в каком лагере. Так что вам угодно?

Тогда Ева сказала:

– Я хочу, чтобы вы отстригли мне волосы и побрили голову. Пожалуйста.

Выражение лица господина Ящински стало холодным. Он отложил щетку. Молодая женщина, чей клиент ушел, подошла и что-то спросила, Ева не поняла. Господин Ящински жестом отослал ее и обратился к Еве:

– Вам не пойдет. Вам нельзя этого делать.

Он прошел к вешалке, снял ее пальто и шляпу и, вернувшись к креслу, в котором все еще сидела Ева, протянул их ей с решительным выражением на лице. Она кивнула, закрутила волосы и встала. Над входной дверью звякнул колокольчик.

Через несколько минут молодая женщина подошла к господину Ящински. Он стоял у окна и смотрел, как светлое клетчатое пальто Евы исчезает в серой дымке. Вид у него был взволнованный, глаза наполнились слезами. Молодая женщина никогда не видела таким своего начальника. Она растерянно спросила, кто это приходил. Ящински не ответил.

– Что было нужно этой женщине?

Она положила руку ему на локоть. Господин Ящински несколько успокоился.

– Что ей от вас было нужно?

Ящински отвернулся от окна.

– Утешения. Им нужно, чтобы мы их утешали.

* * *

Ева шла по улице, все казалось ей громче и ярче, чем прежде. Город стал враждебным. Она ускорила шаг, задохнулась, но продолжала бежать. Ноги болели, волосы выбились из-под шляпы. Дыхания совсем не осталось, пульс стучал молотом. Она бежала, бежала, как будто от чего-то убегала. Наконец стало невмоготу. Хватая ртом воздух, она остановилась возле памятника, очевидно, польскому национальному герою. Грудь болела, она кашляла, давилась, глотала. Она отчаянно рыдала и заставила себя услышать, что же на самом деле сказал ей господин Ящински. «Вам не пойдет». Но он ведь еще сказал: «Вам этого нельзя». Тяжело дыша, Ева смотрела на каменную фигуру, покрытую тонким слоем снега, как сахарной пудрой. Взгляд у героя был ледяной. Ева поняла, она не имеет ни малейшего понятия о жизни, любви и боли других людей. Те, кто был по эту сторону забора, никогда не поймут, что значило быть заключенным в том лагере. Ей было бесконечно стыдно, хотелось плакать, но плакать не получалось. Из горла вырывался только отвратительный хрип. «Плакать мне тоже нельзя». Когда через несколько часов Ева нашла дорогу в гостиницу, портье передал ей сообщение.

* * *

На следующее утро Ева во втором зале аэропорта ждала опаздывающий рейс из Вены. Она шагала взад-вперед вдоль ограждения и не могла понять, радоваться ей или печалиться. Правильно ли было то, что так спонтанно у нее вырвалось? «Приезжай ко мне». Но когда на табло появилась отметка о том, что самолет сел, когда первые пассажиры появились из-за светло-коричневой стены, когда она увидела Юргена, его темную, высокую фигуру, он показался ей таким родным, что от облегчения она улыбнулась. Он тоже был растроган встречей, это она поняла, когда они увидели друг друга поверх ограждения. А когда он встал перед ней, Ева заметила в его взгляде что-то новое. Открытость. Они не знали, как поздороваться после столь долгой разлуки, и в конце концов пожали друг другу руки. «Исчезла детская округлость в лице», – подумал Юрген и спросил:

– Ты вообще больше ничего не ешь?

Они вместе ждали его чемодан на ленте транспортера. Из небольшого отверстия в стене аккуратно выпадал багаж, который потом крутился, как на подставке для тортов. Чемодана Юргена не было. Они прошли к окошку. Там им велели вернуться через час.

Ева и Юрген зашли в кафе футуристического вида из хрома и стекла, откуда открывался вид на летное поле. Они сели рядом на скамью, обитую серебристой искусственной кожей, и стали смотреть в окно. На горизонте громоздились светлые облака, небо над ними обещало снегопад. Юрген сказал, что во время полета прочитал в газете, что поймали людей, поджигавших коляски в квартале Евы. Группа студентов, что-то вроде бурсы. Они утверждали, что хотели тем самым привлечь внимание к опасности чужаков, гастарбайтеров, к угрозе расового смешения.

– Их арестовали? – спросила Ева.

Они должны теперь компенсировать ущерб, ответил Юрген, но судебного преследования не будет. Историю классифицировали как глупые юношеские выходки. Ева с сомнением посмотрела на Юргена. Да, определенную роль сыграли влиятельные семьи, из которых вышли студенты, кивнул он. Ева отпила глоток кофе, который в свете кафе казался синим.

– Это плохо.

И она рассказала Юргену о своем визите к Ящински, что он ей сказал и что она поняла. Юрген сказал:

– Не будь так беспощадна к себе, Ева. Ты очень мужественна.

Ева посмотрела на Юргена, и ей опять бросилось в глаза, как он переменился. Он казался беззащитным, как будто снял тяжелые доспехи. Юрген погладил Еву по щеке, по волосам.

– Я, кстати, очень рад, что господин Ящински так отреагировал.

Ева спросила:

– На сколько у тебя виза?

– Завтра утром лечу обратно. Это, может быть, последний сочельник отца. Они с Бригиттой не поехали на остров, в первый раз.

– А как дела у отца?

– Он уже не может говорить. Нет, неправда. Две фразы еще говорит. «Пожалуйста, помогите мне». И: «От меня вы ничего не узнаете».

Юрген в отчаянии рассмеялся. Ева молчала. Юрген посмотрел на нее.

– А ты? Не хочешь вернуться к своим?

– Штефан приходил. Сказал, что готов отказаться от всех подарков, если я приду. У меня обратный билет на пятницу.

– Рождество уже пройдет. Мы можем спросить, не найдется ли свободное место в самолете. Тогда вместе полетим домой.

Вместо ответа Ева достала из кармана пальто и положила на блестящую хромовую поверхность стола маленькую деревянную коробочку, выкрашенную в красный цвет.

– Что это?

– Дар волхва-мавра.

– Смирна, – улыбнулся Юрген, взяв маленький красный кубик и покрутив его в руках.

Ева рассказала, что это за коробочка. При этом она воочию видела, как мать ставит рождественскую пирамиду в гостиной на буфет. Вставляет красные свечки. В этом году она молчит и впервые не рассказывает историю про пропавшую коробочку. А отец, истекая потом, готовит у себя на кухне лучшего гуся для семьи, зная, что дочь не придет его отведать. Ева видела, как в сочельник семья выходит из церкви, взявшись под руки и скользя по обледеневшим улицам. Ее там не было. Ночью родители будут сидеть в гостиной, и отец скажет: «На следующий год она точно придет». Мать промолчит и задумается, а не закончилась ли ее жизнь.

– Для чего нужна смирна? – спросила Ева.

– Это смола. Ее раньше использовали при бальзамировании тел. Это символ человеческой природы. Земного. Она горькая и одновременно целительная.

Ева убрала коробочку и крепко стиснула Юргену руку. Сказала, что одно хорошо.

– Чувство любви во мне, его не убить.

Пора было узнавать насчет пропавшего чемодана. Но они все сидели рядом в футуристическом кафе, время от времени смотрели друг на друга и думали, что у них будет все хорошо.

На летное поле садились самолеты, а другие спокойно поднимались в тяжелое от снега небо.

Заключительное замечание

Моя благодарность сотрудникам Института им. Фритца Бауэра; трудно переоценить значение их впечатляющей работы и прежде всего богатого архива по первому Освенцимскому процессу для моего исследования. Протоколы и магнитофонные записи (https://www.fritzbauerinstitut.de/mitschnittauschwitzprozess.html) показаний свидетелей на годы стали отправной точкой моей творческой работы, придав ей смысл. Вымышленные свидетельницы и свидетели, действующие в романе, для меня символ судьбы выживших. Для создания их образов я частично использовала фрагменты подлинных высказываний. В других местах я сводила высказывания, чтобы при помощи художественной концентрации дать слово как можно большему количеству людей. Я склоняюсь перед теми, кто во время процесса воскресил болезненные воспоминания и встал лицом к лицу с преступниками. Они дали миру масштабное и незабываемое свидетельство того, чем был Освенцим.

В романе приведены слова следующих участниц и участников процесса:

Маурициус Бернер

Йозеф Глюк

Ханс Хофмайер (председательствующий судья)

Фритц Бауэр (генеральный прокурор)

Хильдегард Бишоф (свидетельница обвинения)