24

Сентябрь 2002 года

Реклама о трудоустройстве представляла собой флаер высокого качества, цветную приманку для квалифицированных медработников. Чарли изучал брошюру, вертел ее в руке над кухонной раковиной. «Присоединяйся к нашей Команде!» – говорилось в ней. Стоит ли? Его жизненный путь определялся дверьми, открывающимися в самый нужный момент, когда судьба указывала ему правильный путь. Чарли ничего не знал о Медицинском центре Сомерсета, как и о самом этом округе в Нью-Джерси, но было ясно, что после того, как он сменил пять медицинских центров меньше чем за четыре года, его репутации в Пенсильвании пришел конец. В Нью-Джерси у него тоже были проблемы, но с того момента, как он там работал, прошло уже четыре года, к тому же это большой штат. И хотя округ Сомерсет находился всего в пятидесяти минутах от дома, где Чарли вырос, в социальном и экономическом смысле это была максимальная польза, которую он мог извлечь из того, что родился в Уэст-Ориндже.

Сомерсет был одним из самых старых и богатых округов в Соединенных Штатах: плодородные фермерские угодья расположились между заросшими лесом холмами и загородной недвижимостью, которую любили приобретать там финансисты и промышленники. Джон Драйден, основатель «Пруденшел иншуренс», построил свой особняк в стиле Версаля в Бернардсвилле в 1880-е годы; спустя поколение Брук Кузер – вскоре ставшая Брук Астор – будет жить в этом особняке под названием Денбрук. В годы экономического бума, последовавшего за Гражданской войной, граждане Сомерсета были богатейшими представителями богатейшей нации в мире, которые могли получить все, что захотят. В 1898 году они захотели больницу.

Дело было в одном конкретном случае – смерти 16-летнего мальчика от черепно-мозговой травмы. Даже в 1898 году это далеко не всегда был смертельный случай; в черепе проделывали дырки, чтобы ослабить давление, и это считалось простой хирургической процедурой, которая была старее, чем наконечники стрел индейцев-делаваров, которые еще можно было найти в реке Раритан. Однако пока мальчика везли на телеге в Ньюарк, его мозг продолжал распухать, словно хлеб в печи, упираясь в череп и разрушаясь. Когда приехали в Ньюарк, взгляд мальчика уже остекленел. После этого случая призыв построить в округе Сомерсет местную больницу наконец приняли всерьез.

С помощью первого пожертвования в 5 500 долларов дом на Ист-Мэйн-стрит оснастили электричеством, водопроводом и последними достижениями техники в области медицины, включая немецкую машину, которая могла сфотографировать внутренности человека с помощью «неизвестных», или «икс-», лучей. Здесь также оборудовали операционный театр, освещенный электрической лампочкой, которую недавно изобрел Томас Эдисон из соседней деревушки Менло-Парк. Поначалу в клинике было десять врачей и двенадцать кроватей. По мере того как рос округ, расширялась и больница – она обрастала крыльями и пристройками, пока наконец не превратилась из простого деревянного домика в маленький город из красного кирпича, предлагающий десятки разных медицинских процедур. К 2002 году это уже было учреждение больше чем на 350 коек для пациентов, которым требуется стационарное лечение, с тысячами высокооплачиваемых профессионалов, чья работа – ухаживать за этими пациентами. Больнице повезло владеть огромной парковкой и удобно расположиться между разными трассами, а также иметь достаточно денег, чтобы предлагать десять тысяч долларов в качестве бонуса опытным медработникам, готовым подписать контракт на шесть месяцев.

Пятнадцатого августа 2002 года Чарли сидел за столом отдела кадров Сомерсета и заполнял знакомые ему бланки. Медбрат Каллен казался соблазнительным вариантом. Он вполне справедливо сообщил, что является сертифицированным и зарегистрированным медбратом, а также уверенно соврал, когда указал, что не бывал осужден по уголовным делам, и даже не задумался о том, проверяют ли в Сомерсете эти ответы. Он предпочел бы отделение интенсивной терапии, но был согласен на любое. Кроме того, был готов выходить в любое время, на любые смены, приезжать по звонку, работать по ночам, в выходные и праздники. В качестве рекомендателя он указал больницу святого Луки, отметив, что ушел лишь потому, что «захотел перемен», – в каком-то смысле это было правдой. Он также указал годы работы в отделении ожогов в Лихай-Вэлли, где «ему не понравилось», и Центр по реабилитации и уходу за пациентами «Либерти», где «ему не хватало часов». В некоторой степени все было правдой, но отделу кадров Медицинского центра Сомерсета еще предстояло выяснить детали.

Бывший супервайзер Чарли в больнице Уоррена подтвердил, что Каллен там работал, и отметил его этичность, совестливость и ум. Отдел кадров «Святого Луки» выполнил свое обещание и подтвердил даты работы и позицию Чарли. В сентябре 2002 года Чарли предложили работу на полную ставку с самыми уязвимыми пациентами отделения интенсивной терапии Медицинского центра Сомерсета.

Чарли быстро завоевал популярность в качестве ночного медбрата в Сомерсете. Обычно для того, чтобы передать дела ночной смене, требовалось около часа (в зависимости от конкретного медработника), но Чарли быстро соображал и не задавал вопросов, а потому дневные сотрудники обожали дни, когда он работал. Они могли быстро его проинформировать и пойти домой, зная, что он уже здесь со своим маленьким «Сёрнер ПауэрЧарт», мобильной компьютерной базой данных карт пациентов. Коллеги Чарли по ночной смене уважали его еще больше: он начинал рано, работал эффективно и всегда первым заканчивал. Они возвращались с первой проверки пациентов и видели, как Чарли уже стоял рядом с аппаратом «Пайксис», помогая подготовить капельницы на вечер. Затем они снова видели Чарли, когда он помогал им при остановке сердца кого-то из пациентов.

Каждую ночь у медработников было новое расписание, поэтому команда каждый раз тоже была новой. Сестра, с которой Каллен часто работал вместе, высокая красивая блондинка по имени Эми Лофрен, быстро выделила его среди других. Эми была самопровозглашенной «занозой в заднице», то есть прямой и честной, таким человеком, в тени которого Чарли мог бы как следует укрыться. Поначалу он вел себя с ней тихо, но за длинные ночные смены он иногда все же отпускал короткие комментарии о больничной бюрократии, пока ждал у «Пайксиса» или драматичным образом закатывал глаза в процессе работы над особо сложным отчетом. Поздней ночью, после того как все капельницы были поставлены и всем пациентам уделено должное внимание, Чарли рассказывал ей свои ироничные байки об опустошающей депрессии, невезении и издевательствах с той честностью, которую, по его мнению, Эми должна была оценить; она отвечала на них смехом и тем материнским вниманием, в котором Чарли нуждался. С течением недель они превратились из знакомых в друзей.

Эми Лофрен пережила жестокое детство, встречала жизненные проблемы с вызовом и была убеждена в том, что вселенная ей задолжала. Тридцать шесть тяжелых лет импульсивной жизни подарили ее десять парней, двух дочерей, квалификацию медсестры и белый «ягуар», взятый в лизинг, однако, несмотря на все это, внутри Эми была какая-то пустота, объяснить которую она не могла. В выходные ее посещали панические атаки, из-за которых она порой не выходила из дома, а по ночам она либо работала, либо пила вино. Ее существование делилось на пребывание в своем доме на севере штата Нью-Йорк и пребывание на работе в Нью-Джерси, так же, как была разделена ее личность, – и она изо всех сил старалась поддерживать такой порядок вещей. Она не открывалась полностью ни дочерям, ни парням, ни большинству своих коллег. И лишь ее новый друг, Чарли Каллен, дарил ей чувство безопасности. Эми казалось, что и ему нужна ее забота.

Когда Чарли пришел в Сомерсет в том сентябре, Эми почти сразу поняла, что он ей нравится – не как мужчина, конечно: она была одинока, но не настолько, к тому же она чувствовала, что он это понимает. Эми была блондинкой, ростом под метр восемьдесят и с формами, которые были заметны даже в халате. Ей было не привыкать к нежелательному вниманию. Однако Чарли казался Эми безобидным. Он обращал на нее внимание без очевидного интереса и ни разу не попытался ее «склеить». И если он не всегда смотрел ей в глаза, так хотя бы не по той причине, что рассматривал ее декольте. Кроме того, он был молчаливым, по крайней мере поначалу, а Эми инстинктивно тянуло к тихим людям. У этого парня, думала она, есть секреты, прямо как у меня.

Новый медбрат помимо всего прочего, как и Эми, серьезно относился к работе, даже, может, серьезнее: он работал так эффективно и внимательно, что это иногда напоминало обсессию. Чарли занимался своими пациентами в одиночку, закрыв дверь и шторки. Он раздевал их догола и мыл, а затем натирал до перламутрового блеска увлажнителем. Эми называла их его «жареными индейками», слишком жирными, чтобы их можно было легко перевернуть. Другой его странностью была одержимость устройством «Сёрнер». Заполнение карт – одна из обязанностей медработников, но Чарли доводил ее до абсурда, часами стуча по клавишам мобильного устройства подальше от глаз других сотрудников. Эми шутила, что он пишет роман. Удивительно, но Чарли нравились ее подколки, он понимал их невинную природу.

Как и большинство сестер, Эми считала себя героем, которые защищают самую хрупкую часть человечества, заботятся о тихих и беспомощных, помогают им. С его изогнутой спиной, мягкими серыми волосами и невзрачными стариковскими кофтами, новый медбрат казался Эми еще одной нежной душой, нуждающейся в защите, – он напоминал мистера Роджерса, такой сентиментальный и подавленный. Белый халат Чарли носил на себе следы холостяцкой стирки, а за заляпанными аптечными очками в его глазах скрывались тьма и отчаяние, которые Эми приняла за замаскированный гнев. Всего за пару ночных смен Эми поняла, что Чарли Каллен – один из самых забавных людей, которых она встречала. В четрые утра Чарли мог заставить ее хохотать над историей, как нельзя лучше подходящей к ее сумасшедшей жизни. Юмор и сплетни смягчали страдания и горе, неизбежно шедшие в комплекте с работой, а Чарли для этого подходил идеально. Несколько историй строились вокруг абсурдности его армейской жизни, включавшей задания вроде охраны ядерных ракет с дубинкой или издевательства, которые вызвало его нежелание пи́сать в банку в присутствии другого мужчины. Однако большинство было связано с девушкой Чарли, Кэти, и ее попытками выставить Чарли из дома. Эми называла это «Шоу Чарли и Кэти», выпуск которого она смотрела каждую ночь. В конце концов она ответила на это собственными признаниями.

Каждую ночь Чарли быстро выполнял свои обязанности в отношении пациентов, а затем осматривал палаты, пока не находил ее. Эми была прокрастинатором, все время опаздывающим, поэтому она восхищалась его технической сноровкой, приобретенной за четырнадцать лет работы в девяти разных больницах. Вскоре она привыкла на это полагаться. Ее должность в Сомерсете была самой удачной, которую она занимала почти за пятнадцать лет карьеры. Бонус в 20 000 долларов за заключение семимесячного контракта и 1 700 долларов в месяц на жилье были «сумасшедшими деньгами». Она хотела их получать, даже если работа ее убивала.

В середине смены в октябре того года Чарли нашел ее, сползающей по белой стене сестринского поста. Он отвел ее в пустую палату и закрыл дверь. Эми села на кровать и, еле отдышавшись, начала рассказывать. История была забавной, по крайней мере в контексте висельного юмора медработников. Эми работала в одном из лучших кардиологических отделений страны и втайне медленно умирала от сердечной болезни.

Эми диагностировала ее сама – прогрессирующая фибрилляция предсердий, вызванная хроническим синдромом слабости синусового узла. Диагноз хотя бы частично объяснял ее парализующие панические атаки и тот факт, что они были такими тяжелыми. Синаптические связи в ее сердечной мышце давали сбой. В конце концов это привело к неустойчивости сердечного ритма, которая не позволяла крови нормально циркулировать через легкие и по телу. Эми чувствовала себя так, будто тонула в собственной заторможенной кровеносной системе. И хотя она предполагала, что по ее сердечной мышце нанес удар вирус, подхваченный, возможно, от одного из пациентов, она одновременно размышляла о душевных корнях проблемы: о своего рода эмоциональном вирусе, психологической бомбе, заложенной детскими травмами, о вреде, нанесенном памятью. Сердечная болезнь была не единственным ее секретом. Другие убивали не меньше.

Чарли слушал, кивая по-докторски. Затем он вышел и вернуля спустя минуту, держа в руке зеленую таблетку – дилтиазем дозировкой в 0,5 мг. Эми выпила таблетку и встала, опираясь на стойку пустой капельницы. Было всего два часа ночи, а у нее впереди еще много работы.

– Нет, послушай, – сказал ей Чарли, – ты отдыхай. Приказ врача. – Он слегка улыбнулся. – Я возьму твоих пациентов на себя.

– Чарли… – начала говорить Эми.

– Не волнуйся, – ответил Чарли, – я умею хранить секреты.

Чарли не знает, сколько человек убил в Сомерсете, знает лишь, что это началось тогда, когда заболела Эми. С того момента он не останавливался.

Кардиомиопатия Эми не наблюдалась до февраля, когда она потеряла сознание на работе и ее отправили в реанимацию. Ей потребовались электрокардиостимулятор и отпуск. Чарли остался один и заменил ее внимание знакомой компульсией.

Особые жертвы – очень старые, очень больные или просто запоминающиеся – начались в середине января с дигоксина и шестидесятилетней домохозяйки по имени Эленор Стокер. Через две недели, в канун своего сорок третьего дня рождения, Чарли использовал павулон – сильное паралитическое вещество, похожее на «век». Этот препарат силен сам по себе, но Чарли смешал его с другими, так что к концу ночной смены он не был уверен, кто именно умер в результате его действий и что именно убило Джойс Мангини и Джакомино Тото. Однако он был достаточно уверен в том, что норэпинефрин остановил сердце Джона Шанагера 11 марта. Репутация Чарли как специалиста по остановкам сердца росла, и к тому моменту, как в мае сердце Доротеи Хоагланд перестало биться, а из динамиков доносился синий код, Чарли снова знал, что нужно делать. Знания Чарли о том, какие препараты помогут остановить неожиданный сердечный приступ пациента, казались другим медработникам практически откровениями пророка. Даже молодые врачи, ответственные за этого пациента, расступались, чтобы дать Чарли руководить процессом. У каждого пациента были собственные сложности с органами и препаратами, и каждый случай был уникальным. Весна выдалась насыщенной, и Чарли не запоминал ничьих имен, потому что был чрезмерно занят причинами и эффектами.

Майкл Стренко был слишком молод, чтобы лежать в таком отделении, и потому его болезнь особенно расстраивала молодых медработников. Родители Майкла верили, что их сын начал поправляться в Сомерсете и его самочувствие улучшалось изо дня в день, но двадцатиоднолетний студент-программист из университета Сетон-Холл страдал от врожденной аутоимунной болезни, и уход за ним был непростым делом. Эми, вернувшаяся в отделение после операции по установке кардиостимулятора и отдыха, беспокоилась, что юный Майкл не выживет. Чарли же знал наверняка.

В конце концов либо дигоксин, либо эпинефрин, либо их сочетание отправило Стренко в последний путь – жизнь больного человека находится в таком хрупком балансе, что достаточно легкого толчка или даже дуновения ветра, такого тонкого и незаметного действия, что никто даже не станет задумываться о причине – все будут в шоке от результата. Остановок сердца в ту ночь было несколько, и совсем не простых. Спустя пару секунд Чарли вышел в комнату ожидания, чтобы во всех деталях описать матери Майкла, что происходило в данную минуту в палате и в теле ее сына, рассказать, какие препараты используют медработники, какие принимают меры, чтобы сохранить жизнь пациента. «Майкл тяжело болен, – сказал ей Чапли, – не всегда люди в таких ситуациях выживают».

Родители Майкла были потрясены таким заявлением. «Хватит!» – сказала его мама и попросила Чарли уйти. Однако Чарли был прав. Примерно в два часа ночи 15 мая, когда миссис Стренко наконец остановила попытки запустить сердце сына, прямая линия кардиограммы доказала его правоту.

Эми никогда не стремилась к скандалу, но всегда ставила все под вопрос. Она думала, что если иногда и заходит слишком далеко, то в этом нет ничего страшного. По крайней мере, ее не так просто обвести вокруг пальца. Такая уж она была, по ее же словам: импульсивная дерзкая девчонка с характером, но не простачка. Она ни на что не соглашалась просто так. О ней слышали даже в отделении онкологии: Эми, сестра из отделения интенсивной терапии, которая отказалась от нового идиотского протокола безопасности, та, которая не стала ставить свое имя на новом листе выдачи инсулина. Это дало ей понять, сколько шума она наделала. Чтобы добраться из отделения интенсивной терапии до онкологии, нужно было сесть на автобус.

Новый протокол выдачи лекарств назывался «форма регулирования выдачи инсулина». Вэл, менеджер, попытался его растолковать, чтобы уговорить Эми подписать. Раньше инсулин всегда просто хранился в маленьком холодильнике. Однако теперь по какой-то причине меняли протокол и заставляли медработников ставить электронные подписи под предположением о том, сколько инсулина осталось в пузырьке. Эми считала, что это неточно и глупо. Как она могла на глаз определить, сколько осталось инсулина? Администрация просила ее поставить свою карьеру на правильность случайной догадки. Эми хотела знать, что происходит, но супервайзер не собирался ей говорить. Зачем поступать с инсулином как с наркотиком?

Когда ее менелжер отказался отвечать, Эми отказалась сотрудничать. Вэл сказал: «Подпиши». Эми сказала: «Нет». «Просто сделай это», – сказал Вэл. Эми отказалась.

Теперь Вэл тоже начал злиться. Эми не понимала причин этой реакции. Почему столько шума из-за какого-то протокола – что, разве кто-то умер?

Вэл уже почти кричал, когда сказал Эми: «Слушай, просто подпиши – дело все равно не в тебе!»

Что это значило? А в чем тогда дело?

На тот момент Эми не связала между собой новый протокол и участившиеся остановки сердца. Она лишь знала, что в последние полгода трупов стало больше – больше, чем за всю ее карьеру. Она не знала, что есть какая-то проблема, и уж точно не представляла, что заключалась она в Чарли. Чарли был хорошим медбратом, даже выдающимся. Она всегда рада была видеть его имя в расписании. Врачи Эми советовали не напрягаться, но с несколькими пациентами под ее опекой не напрягаться было невозможно. Часто ей приходилось выбирать между заботой о своем сердце и заботой о чужом. Когда она работала вместе с Чарли, появлялась третья опция. Он никогда не был слишком занят для того, чтобы ей помочь.

Четырнадцатого июня 2003 года Чарли приехал раньше на полчаса – он изнывал от нетерпения. Проверил электронные карты пациентов в «Сёрнере» и выбрал восточную женщину. Миссис Джин Кьюнг Хэн не была его пациентом, но у нее были серьезные проблемы. Ее привезли в больницу 12 июня с лимфомой Ходжкина и сердечной болезнью. Ее кардиолог, доктор Зарар Шалин, уже давал Хэн маленькую дозу дигоксина, обычно по 0,125 мг, поддерживая его концентрацию в крови на терапевтическом уровне, где-то в районе 0,63. Врач назначил ей еще одну дозу дигоксина 13 июня. Затем, после изучения электрокардиограммы, он обнаружил, что «диг» ей вовсе не помогал от аритмии. Наоборот, он мог ее убить. Поэтому он сказал, чтобы препарат ей больше не давали. В 19:00 дневная смена передала свои дела ночной. Чарли освободился уже в 19:30 и сразу пошел к автомату с препаратами «Пайксис», через который заказал дигоксин. Он оформил заказ на своего пациента, а затем быстро его отменил. Ящик с препаратами все равно открылся. Оказалось так просто. Новый протокол безопасности был идиотским. Чарли достал два пузырька и закрыл ящик.

Он вошел в комнату Хэн. Женщина спала. Он выбрал простой способ и ввел дозу дигоксина в порт шланга капельницы, расположенного между сумкой и ее рукой. Чарли ввел дозу, в восемь раз превышавшую ту, к которой Хэн привыкла. Затем он выбросил иглу в контейнер для острых предметов и вышел из комнаты. Уже почти рассвело; действие препарата начнется уже после окончания его смены. Чарли заранее пришел на работу вечером 16-го, чтобы проверить. Но Хэн все еще была жива.

Чарли взял «Сёрнер» и просмотрел карту пациентки. Пульс миссис Хэн падал, все утро ее рвало, а анализ крови нашел в ее организме «диг», который подскочил с нормального уровня в 0,63 до 9,94. Кардиолог моментально выписал ей антидот, и Хэн стало лучше. Ее состояние оставалось нестабильным, но она держалась.

Эми ждала Чарли. У него лучше всего получалось ухаживать за пациентами после смерти, он был полезен и быстр. У него был свой серьезный порядок действий, которого он придерживался, и разговоры в него не входили. Он мыл тело, доставал иглы капельниц из вен, сворачивал шланги, доставал катетеры и трубки для приема пищи и дыхания. Затем доставал набор инструментов и саван. Саван. Для Эми это слово означало нечто священное, торжественное, домотканое и трагичное, но в Сомерсете саваном называли тонкие листы дешевого чистого полиэтилена, который легко рвался и которого вечно не хватало. Он напоминал Эми пищевую пленку. Когда она делала это в одиночестве, ее честные попытки всегда приводили к мрачному фарсу. Чтобы завернуть тело, необходимо было подложить несколько кусков этого полиэтилена под груз мертвого тела так, чтобы пленку не порвать и не смять. Это все равно что стелить постель, пока в ней кто-то лежит. Попытки Эми подтянуть, поднять и подоткнуть чаще всего приводили к полному хаосу. Она пробовала использовать четырехфутовые квадраты, чтобы покрыть все тело, но всегда оставался зазор в области живота. Так или иначе, либо ноги, либо голова оставались неприкрытыми. В итоге она просто обматывала труп так же, как ребенок заворачивает подарок на день рождения. Или просто звала Чарли.

Чарли делал это умело. Он точно рассчитывал площадь полиэтилена и с идеальным нахлестом, углом и сгибом заворачивал умершего в профессиональный полимерный кокон, вместе с головой, ногами и всем остальным. Чарли был в этом хорош. Она его похвалила. Он ответил, что это просто. У него было много практики.

Преподобный Флориан Гэлл прибыл на скорой в отделение интенсивной терапии Сомерсета спустя почти девять месяцев с того дня, когда Чарли начал там работать. Гэлл был в тяжелой лихорадке, а его лимфоузлы сильно воспалены, в связи с чем можно было предположить, что он страдает от сильной бактериальной инфекции и, вероятно, пневмонии. Его легкие напоминали мокрую мочалку и с трудом поставляли кислород в сердце и мозг. Его пришлось подключать к машине. Гэллу подняли подбородок, открыли рот, вставили в трахею пластиковую трубку, прилаженную к воздуховоду и затем – к аппарату искусственного дыхания. В это же время почки Гэлла перестали выдерживать нагрузку. Они восстановились бы только вместе со всем организмом, а пока фильтровать его кровь также предстояло специальному аппарату.

Сестра преподобного Гэлла каждый день посещала брата. Люсилль работала старшей медсестрой в больнице неподалеку, что позволяло ей подольше оставаться около брата – такую ей оказывали профессиональную любезность. У нее было свое мнение насчет ухода за братом. Чарли не всегда ухаживал за преподобным, но постоянно его проверял, и ему не нравилось отношение сестры. Она спорила по поводу лекарств, которые он давал Гэллу, и вела себя так, будто была здесь главной. К примеру, она не считала, что давать ее брату тайленол – хорошая идея, учитывая плохое состояние его печени. Ее отношение раздражало Чарли до такой степени, что, когда он думал о преподобном, в голове возникал образ Люсилль, а не Гэлла. Лишь когда она уходила, Чарли мог заняться делом.

Реальной проблемой Гэлла было сердце – мерцательная аритмия, вероятно, означала, что одна из сердечных камер сокращалась слишком быстро, для того чтобы эффективно наполняться кровью или качать ее. Дежурный кардиолог выписал дигоксин. Препарат должен был успокоить желудочек предсердия, тогда наполненная кислородом кровь сможет снова циркулировать по телу священника. Во всяком случае, такой был план.

На этом этапе невозможно было определить, выживет преподобный или нет. Семья оформила согласие на то, чтобы не применять специальных мер для возвращения Гэлла к жизни: по крайней мере, если он умрет, то его душа спокойно отойдет в лучший мир без лишнего драматизма и использования «экстраординарных» методов. Однако постепенно здоровье Гэлла стало улучшаться. Сердечный ритм стабилизировался, и ему перестали выписывать дигоксин. По совету врача сестра святого отца отменила свое согласие на отказ от реанимации, и в ней снова разгорелась надежда. В конце концов, если он продолжит идти на поправку, то его отпустят домой.

Чарли наблюдал за ним во сне, изучал блеск его лысой головы в свете аппаратов и больничную пижаму, сменившую церковное облачение. Он не был похож на тех священников, которых Чарли видел в детстве; он не выглядел как посланник Бога на земле – для этого он был слишком болен и слишком человечен. Такой приговор вынес ему Чарли. Он хорошо знал карты пациентов, поэтому оттащил тележку с компьютером в угол отделения и стал размышлять над увиденными там цифрами.

Сердце преподобного Флориана Гэлла остановилось приблизительно в 9:32 утра 18 июня. Это произошло неожиданно, и для его спасения были предприняты героические меры. Они оказались неудачными. Время смерти в его карте – 10:10 утра. Анализ крови Гэлла показал, что уровень дигоксина в его организме был намного выше нормы. У администрации Медицинского центра Сомерсета появилась проблема. Смерть не была естественной. И Гэлл не был первой жертвой. Его назвали «пациент номер четыре».

Больница собиралась разобраться с этим сама, и как можно быстрее. Фармацевтический отдел проверял работу «Пайксиса» в дни смертей, связанных с дигоксином. Помощнику фармацевта по имени Нэнси Доэрти поручили связаться с центром токсикологического контроля штата Нью-Джерси. Их интересовало, сколько «дига» требовалось для такого уровня, какой был обнаружен в крови Гэлла. Помощь им требовалась только в подсчетах.