Она совершила величайшую глупость. Моя Елизавета. Она попыталась сбежать. Как же я на нее осерчала. Из-за того, что ей вздумалось бросить меня, не попрощавшись. Из-за того, что она подвергла свою жизнь опасности.

Вечером двадцатого июня король, королева, их двое малюток и моя Елизавета, все переодетые в платье прислуги, лакеев и гувернанток – роли, которые они вряд ли могли бы убедительно сыграть, – тайком покинули Париж в простецком экипаже. А в одиннадцать пополудни следующего дня, самого длинного в году, беглецов опознали в сельской местности, остановили и доставили обратно в столицу.

Весь возмущенный город вышел их встречать: люди заполнили улицы, зеваки торчали в окнах, вскарабкались на крыши домов, чтобы лицезреть невиданную картину, как убогая карета с королевским семейством еле тащится в Тюильри. Ассамблея вывесила транспарант с предупреждением:

Люди не снимали головных уборов, когда король проезжал мимо. Все так и норовили заглянуть в окна кареты, поэтому толпа стояла вплотную к проезжей части. Я тоже была в толпе, я пыталась ее разглядеть, мою Елизавету, но подойти поближе мне не дали. В какой-то момент мне почудилось, будто я увидала ее затылок, ее капор, прядь ее светлых волос. Она чуть не сбежала, говорила я себе, но вот теперь вернулась, и очень скоро я ее вновь увижу, когда она позовет меня. А ведь она обязательно позовет.

Тем временем другую королевскую семью, мое восковое семейство, перевозили в повозке в противоположном направлении, из Пале-Рояль в Большой Обезьянник. Я была рада получить их обратно, хотя им предстояло быть выставленными рядом с отрубленными головами да с разного рода злодеями и негодяями. И теперь они сидели не за королевской трапезой в Аванзале Большого столового прибора, а за простым столом, и к ним спешил восковой человек в форме национального гвардейца, и вся эта мизансцена как бы воспроизводила момент их задержания в городке под названием Варенн. Времени на изготовление головы настоящего гвардейца не было, поэтому мы взяли голову малоизвестного отравителя, давно отправленную в запасник, и нацепили на нее новенький черный парик. Единственным недостающим членом королевской семьи была Елизавета, потому как я никогда ее не лепила. Словно заранее спасла от позорного участия в этой композиции.

Семнадцатого июля Национальная гвардия под командованием Лафайета стреляла в многолюдную демонстрацию, убив пятьдесят человек. После чего восковой Лафайет пополнил нашу коллекцию преступников на бульваре дю Тампль, покуда вдова одиноко сторожила свою оскудевающую экспозицию в Пале. Бывший мэр Парижа, месье Байи, совершил такое же путешествие, как и Калонн и Мирабо: все восковые фигуры постепенно возвращались домой. Первого апреля и сама вдова наконец покинула Пале-Рояль. Зал с экспозицией к этому времени почти совсем опустел, за исключением считаных знаменитостей: Вольтера и Руссо, Глюка и Франклина, а также братьев Монгольфье. Эдмон тоже вернулся в Обезьянник, правда, вдова его держала наверху.

Двадцатого апреля, опасаясь иностранного вторжения, Франция объявила войну Австрии и Пруссии. А двадцать пятого разбойника Николя-Жака Пелетье казнили совершенно новым способом – с применением машины, сконструированной месье Луи. Луизетта, как ее назвали, представляла собой деревянную раму и большое скошенное лезвие; когда отпустили рычаг, лезвие упало с высоты прямо на шею месье Пелетье, после чего его голова вприпрыжку покатилась прочь. Казнь наблюдали Жак с Эмилем. Они вернулись крайне разочарованные.

– Ничего не смогли разглядеть, – пожаловался Жак. – Очень быстро все произошло. Чик – и все, не успели и глазом моргнуть.

Работа у нас кипела вовсю, все трудились больше обычного. На нашей фабрике возникла целая индустрия, мы как будто изобрели машину по воспроизводству недавней истории. Никто из нас не имел представления о том, какие силы подспудно управляли ходом человеческой истории, каждый имел дело только со своим участком большой панорамы. Кто-то был занят волосами, кто-то зубами, одни трудились над глазами, другие – над красками, кто-то смешивал воск, кто-то замешивал гипс. И никто не видел дальше своего верстака. Но совместными усилиями мы создавали анатомию меняющегося города, совместными усилиями мы претворяли отдельные события в целостную и общепонятную картину.

Вдова у себя в кабинете покуривала сигары и посасывала кончики гусиных перьев, гадая, не упустила ли она чего при решении той или иной проблемы и уже не будучи вполне уверена, как это бывало раньше, что умудряется держать нос по ветру. Для головы Людовика XVI она сшила красный фригийский колпак, а покончив с ним, решила справить новую униформу для работников выставочного зала. Но стоило ей обрядить всех в платье национальных гвардейцев, Национальная гвардия утеряла популярность в народе после июльского расстрела демонстрации граждан, так что наших парней пришлось спешно переодевать санкюлотами – в одежду простых рабочих: длинные полосатые штаны, свободно сидящие сорочки и короткие куртки. На куртки по-прежнему нашивались розетки с инициалом Куртиуса, но к ним теперь добавились кокарды-триколоры: с красной и синей полосой, старыми цветами Парижа, и с белой, цветом королевской династии.

Я трудилась в главной мастерской в конце коридора, вскрывала гипсовые формы и высвобождала из них восковые головы. Со мной в паре работал Жорж Офруа, он стоял рядом, держа наготове палитру с розовой и красной краской разных оттенков. Рядом с моей старой мастерской располагался цех по изготовлению париков, зубов и глаз. Во втором этаже возле несгораемого шкафа с деньгами восседал Мартен Мийо. Мы снизили входную плату, но посетители компенсировали нам выручку, хлынув к нам еще более широким потоком. Дети ходили по залу и нараспев цитировали «Права человека и гражданина». Молоденькие субретки оплевывали нашего воскового Лафайета, называя его развратником. А пожилые только и знали, что разглагольствовали об отечестве. Приходить в музей Куртиуса в те дни считалось высшим проявлением патриотизма. Вечером первого августа, которое не было отмечено никаким национальным празднеством, случилось важнейшее событие в жизни нашего дома: я подслушала разговор Куртиуса и вдовы на площадке второго этажа. Мой хозяин схватил манекен Анри Пико.

– Пришла пора его убрать, Шарлотта. Он же покойник, покойник! Придите ко мне!

– Я не могу! – отвечала та со слезами в голосе. – Проявите понимание! Не все сразу. Я сниму с него платье. Но не более того. Это же моя опора. Без него я бы ничего не добилась. Вы не знали его. Это был великий человек, каким вам никогда не стать.

– Но я же живой!

– Прошу, Филипп. Я еще привыкаю.

На следующее утро Анри стоял у перил раздетый.

Десятого августа в центре города собралась огромная толпа граждан, требовавших отречения короля. В Большом Обезьяннике слышались выстрелы пушек и ружей швейцарских гвардейцев, охранявших дворец Тюильри и его обитателей. Я подумала о Елизавете: сейчас она была там. Я зашла в свою рабочую комнату и достала сердце и селезенку. «Только бы с тобой ничего не случилось, только бы ничего не случилось!»

Обезьянник был заперт на все засовы, как и все прочие дома в городе. Мы не могли никуда выйти, многих из тех, кто выходил, подстреливали на улице. В нашем большом зале полые люди вздрагивали от ухающих вдалеке пушечных выстрелов, трясся Байи, и члены королевской семьи за трапезой тоже дрожали на своих стульях. Некоторых восковых людей мы уложили на пол, опасаясь, как бы они не повредились в случае падения. Все предметы в доме содрогались от грохота пушки.

«Прошу, только бы с тобой ничего не случилось, только бы ничего не случилось!»

Зазвякал старый колокольчик Анри Пико. Когда отодвинули дверные засовы и распахнули дверь, мы увидали за воротами Жака Бовизажа и Эмиля с ним. Эмиль обмяк, его лицо посерело, глаза закрыты. И он не держался на ногах. А потом Жак, наш хроникер самых живописных смертоубийств в городе, поднял светловолосого мальчишку над порогом – и сразу стало ясно, что Эмиль Мелен уже не живой. Наконец-то Жаку удалось стать первым очевидцем убийства.

– Жак, что стряслось? – крикнул мой хозяин.

– Убийство! Убийство, убийство, убийство! Убили моего парня. Моего мальца.

– О Жак! – вскричала я. – Бедняга Жак!

– МАЛЕ-ЕЦ! – ревел безутешный Жак.

К этому времени вся жизнь в городе замерла. Двери, окна, ставни – все было на запорах. По улицам ходили мужчины и объявляли, что смертная казнь ждет всякого, кто укрывает у себя швейцарских гвардейцев из дворца Тюильри. По ночам в домах производили обыски. В ходе этой охоты переворошили весь город. Но если швейцарские гвардейцы покинули свои позиции, значит, более не существовало преграды между королевскими особами и простолюдинами, и теперь все должны были слиться в общей пляске плоти. Я не знала, жива или мертва Елизавета.

– Помогите, – рыдал Жак. – О, помогите!

Чуть позже знойным утром, когда я сидела у себя в мастерской, воздух вдруг потемнел. Я подошла к окну, распахнула его, и тотчас комната наполнилась жутким жужжанием. Оказалось, на оконном стекле сидели тучи мух и застили дневной свет. Вдоль бульвара двигалась гигантская плотная масса мух. В те дни все парижские улицы были завалены трупами.

Ополченцы с трехцветными ленточками на груди встали у нашей двери и принялись дубасить в нее кулаками, требуя назвать подданство моего хозяина.

– Он Куртиус, – закричала вдова. – Тот самый Куртиус!

Но ополченцы, похоже, пропустили ее слова мимо ушей и задали тот же вопрос моему хозяину, а он ответил, что родом из Швейцарии. Тогда они спросили, есть ли еще в доме швейцарцы, и мой хозяин ответил, что да, его давняя ассистентка, женщина, тоже родом из Швейцарии.

– Два швейцарца, – рявкнул один из них. – Так и запишем.

– Они благонадежные граждане Франции, – заявила вдова. – Оба!

– Но они же из Швейцарии.

– Их дом здесь.

– Они швейцарцы. Их дом в Швейцарии.

– Они не сделали ничего плохого.

– Поглядим. Два швейцарца. Так и запишем.

Когда они ушли, вдову всю трясло.

– Клянусь, вам ничего не угрожает, – заявила она Куртиусу. – Даже ей.

– Благодарю! – Такого великодушия я от вдовы не ожидала.

– Довольно! Не хочу этого слышать!

– Но я вам благодарна. Это первые добрые слова, которые вы мне сказали.

– Первые? Хватит об этом. Ты была полезна.

Я ушам поверить не могла.

– Я? Полезна?

– И вот что, Крошка, – добавила вдова. – Еще одно. Полагаю, ты захочешь это узнать. Твоя принцесса жива-здорова. Они все живы, их держат в крепости Тампль. Они сидят под замком, но все живы. Это известие пришло несколько часов назад. Я знаю, тебе это будет интересно.

– О, благодарю вас!

– А теперь прочь с моих глаз!

– Да, я уйду.

– Так уходи.

А моему хозяину она сказала:

– Я уж и не знаю, какие теперь законы. Они так быстро меняются. Я ничего не понимаю. Она вот понимает. Она понимает больше моего. Только она может разобраться, что сегодня происходит. Только такая проныра, как она!

И что на нее тогда нашло, отчего она разоткровенничалась? Неужели мы в опасности, коль скоро она так пала духом? Наверное, она боится, что нас выселят, подумала я. Она этого очень сильно боялась.

Наше благоденствие на бульваре дю Тампль, похоже, подходило к концу. Флоранс Библо, наша кухарка, взяла расчет тем же утром. Она заявила, что в жизни не работала на швейцарцев. На следующий день пришли еще какие-то люди и начали задавать массу вопросов, потом захотели осмотреть здание, что-то записывали в блокноты, называли моего наставника не иначе как «швейцарец Куртиус из Берна» да обвиняли его в том, что никакой он не патриот и не гражданин. Только лишь потому, что Жак с жаром подтвердил благонадежность Куртиуса, того тотчас же не арестовали и не увели.

Агенты наведывались в Обезьянник ежедневно, рыскали по комнатам в поисках уличающих предметов.

– Мы не совершили никаких преступлений! – орала вдова.

– Вы укрываете швейцарцев!

Большой Обезьянник снова открылся для посетителей. Луизетта стала излюбленным способом казни по всей стране; эту машину начали производить на специальной фабрике, открывшейся на рю Муфтар. Но теперь ее название изменилось: поскольку луизетта очень многим напоминала о низложенном короле, ее переименовали в гильотину в честь врача, который долгое время пытался найти более гуманное средство умерщвления преступников.

Дабы отвлечь от себя всякие подозрения, вдова и наставник разместили самых презренных персонажей вместе в одной части выставочного зала. Королевская семья была отправлена в старую клетку, где некогда содержался бабуин Лазарь.

Мой наставник, находившийся теперь под надзором новых властей Парижа, не оставлял надежд соединиться с вдовой и все ждал, когда она призовет его к себе в старый Обезьянник.

– Она придет ко мне, Мари, теперь уже скоро. Она ко мне придет. Я ей нужен. Шарлотта! Когда захочешь, в любой день, только постучи! Вот он я. Стены между нами рушатся.

– Я рада за вас, сударь. Она и правда сильно изменилась.

Выйдя как-то ночью из мастерской, чтобы навестить восковых людей, тихо дремлющих в зале, я чуть не споткнулась о вдову, которая стояла, коленопреклоненная, перед манекеном своего покойного супруга и зашивала ему расползшиеся бока. Завидев меня, она разволновалась, обругала за то, что я подглядываю, и, поднимаясь с колен, слегка толкнула манекен. Мне показалось, что внутри у него раздался металлический звон.

Однажды утром я увидала на бульваре Андре Валентена, парня с широко расставленными глазами, который беседовал с Мартеном Мийо через нашу ограду. Когда я подошла к ним, Валентен удрал.

– Что он хотел? – поинтересовалась я.

– Денег, разумеется, – отвечал Мартен. – Как всегда.

– Он что, умирает с голоду?

– Нет, но живет впроголодь.

– Лучше с ним не связываться. Он не вызывает доверия.

– Но, во всяком случае, он француз.

А двадцать пятого августа мы потеряли пятерых работников. Все они отправились на войну, и мой храбрый Жорж вместе с ними, как и тридцать тысяч призывников, набранных в армию по приказу Временного исполнительного комитета. Мы помахали им вслед, и под барабанный бой они, как и другие молодые мужчины, покинули Париж. И уже не вернулись.