Глава сорок пятая
Вход и выход
Всю дорогу до Парижа Жак не спускал с меня глаз – как и его бритый парень. И я поняла, что уж коли между нами могла бы завязаться беседа, начать ее предстояло мне.
– Кто твой друг, Жак?
– Это мой малец. Звать Эмиль.
– Привет, Эмиль, очень рада с тобой познакомиться. Я – Мари.
Эмиль молча скривил губы.
– Да он в точности, как ты! – воскликнула я. – Ты такой же был!
– Он меня малость копирует. А мне что? Он же мой лакей. Ему платят, чтобы он мне помогал.
– Ему платят, ты сказал?
– Нам всем платят.
– Видно, у вас и впрямь большие перемены и так много новых слуг.
– Это да. У нас места стало куда больше, чем раньше. И у меня теперь есть Эмиль, мы отлично ладим.
Эмиль оскалился на меня.
– Она хорошая, Эмиль, она – друг. Мы давно не виделись.
– Теперь я с тобой.
– Ну да. Со мной.
Поначалу мне показалось, что Жак Бовизаж поправился, но потом поняла, что он раздобрел не от жирка, а от заботливости. У него появилась привязанность, родительские чувства придали округлой мягкости грубым чертам его лица. В мое отсутствие, как я предположила, он нашел объект, на который можно было излить накопленный им запас нежности, чему я не удивилась, но все равно меня кололо чувство ревности.
Мы въехали в Париж и покатили по кривым людным улочкам, которые запомнились мне не такими унылыми, какими они выглядели сейчас, и наконец моему взору предстал наш бульвар дю Тампль.
И я его увидела – Обезьянник, значительно разросшийся за годы моего отсутствия. Я даже оробела. Это было похоже на встречу после десятилетней разлуки со старым другом, который из худенького юноши превратился в корпулентного господина. Некогда юноша стал взрослым мужчиной – и преобразился полностью.
На фасаде я увидела уже не одну дверь, а целых две – над одной висела вывеска ВХОД, над другой – ВЫХОД. Наш прежний сосед по бульвару – Маленький житейский театр – был снесен, и на его месте выросло новое крыло Обезьянника. Справа, на пустыре, где некогда располагалось кафе шахматистов, появились новые пристройки. Всю эту разросшуюся архитектурную громаду теперь защищали высокая металлическая ограда и широкие ворота с торчащими вверх пиками, в которые меня впустил Жак. Высоко на воротах висел старенький колокольчик Анри Пико. Я подошла к двери с вывеской ВХОД, но прежде чем поднялась по ступенькам крыльца, Жак взял меня за руку.
– Не сюда, Крошка, входить надо через заднюю дверь.
Я последовала за ним и вступила на незнакомую территорию: крашеные стены, грязные полы, повсюду сновали мальчишки, занятые своими делам. Возле заднего входа громоздились витринные манекены. Я их узнала! Это были последние останки воспоминаний об Эдмоне Пико, сгинувшем в типографии Тикра. У одного манекена на лице виднелись усы. Я поглядела на них с ужасом. Но Жак потащил меня дальше.
– Идем, – озабоченно произнес он. – Скорее! Нельзя заставлять их ждать.
В кухне я увидела Флоранс Библо: ее лицо по-прежнему лоснилось, но теперь появились новые морщинки и складки, и ей помогала худенькая девчушка в фартучке.
– Привет, Флоранс! – воскликнула я. – Помнишь меня? Как же я соскучилась по твоей стряпне!
– Гыгыгы, – произнесла она со смешком, в точности, как раньше.
– Крошка, поспешим. Не надо их огорчать!
Меня привели в кабинет. По полу были расставлены металлические котелки, наполненные сигарным пеплом и окурками, типографские оттиски портретов разных людей висели на стенах и валялись на большом письменном столе в центре. Жак попросил меня подождать и исчез.
Такое со мной уже было, подумала я, это похоже на мой первый день в Версале. Но как же не походил этот дом на дворец, и как не походила эта комната на дворцовые покои. Через мгновение головы на бумаге, казалось, содрогнулись в ужасе: распахнулась дверь, и появилась вдова Пико. Она была массивная и вся в родинках, гора волос горделиво возвышалась над ее головой, губы и брови непотребно выпячивались, и вся она смахивала на гигантскую смазливую жабу в роскошном платье, наглую, злобную и, как всегда, не в духе. Ее стянутые лентой волосы были спрятаны под огромным кружевным капором, но вся ее одежда, что не ускользнуло от моего взора, выглядела не вполне свежей и слегка выношенной.
– Хватило же нахальства заявиться сюда! – буркнула она. – И зачем нам те, кого выгнали из дворца пинком под зад?
– Я хочу туда вернуться. Я не хочу оставаться здесь.
– Но ты не сможешь туда вернуться, мерзавка, так что не унывай!
Дверь снова отворилась, нарисованные головы на стенах вздрогнули, и в кабинете появилась, в шелках и в пудре, тощая фигура моего дорогого хозяина, сильно исхудавшего, но в новой одежде и в новых перстнях с сияющими камнями, хотя все это богатое убранство прикрывало одряхлевший и насквозь больной остов. Игривая мушка теперь перебралась на его подбородок, но и она не могла приукрасить общую картину.
– Дорогая вдова Пико, – произнес он.
– Доктор Куртиус, – кивнула та в ответ.
– Все хорошо?
– Вполне, вполне.
– Я чувствую себя великолепно.
– Рада это слышать.
Из чего я заключила, что хозяин и вдова видятся не каждый день.
– Она вернулась.
– Я хочу обратно в Версаль, – заявила я.
– Но тебя там не примут, Мари, – возразил мой наставник. – Тебя же отправили домой.
– Я уже ей это сказала. Но она мне не верит!
– Елизавета непременно пришлет за мной, – уверенно заявила я.
– От тебя одни несчастья, – запричитала вдова. – Швейцарский гвардеец избил Жака. У него кровь шла из раны на голове. Вот какие люди в твоей родной стране!
– Мне очень жаль.
– Да уж как не жалеть!
– Мне, как и раньше, придется заниматься волосами? – спросила я.
– Будешь заниматься, чем скажут! – отрезала вдова. – Ты, может, из дворца к нам пожаловала, но тут у нас свой дворец, который называется Большой Обезьянник. И я не желаю слышать ни про какой другой!
– Да, мадам.
– Боюсь, я не смогу дать тебе ключ от шкафа с воском, Мари, – добавил Куртиус.
– Разумеется, нет! – подтвердила вдова.
– Тебе еще многому нужно научиться, Мари, но нам предстоит сделать так много голов и рук, что ты должна немедленно приступить к работе.
– Я должна? – переспросила я. – Благодарю вас, сударь. Я вам за это премного благодарна!
– Ты смотри, нос-то не задирай! – добавила вдова. – И не броди там, где нельзя. На чердаке опасно, там пол может провалиться. Если заберешься туда – полетишь вниз и убьешься насмерть! Строители Большого Обезьянника нам настрого наказали туда не подыматься.
– Не буду, мадам. Прошу прощения, сударь мой, мадам, можно спросить? Вы будете выставлять королевскую семью за трапезой?
Повисла тишина, прежде чем вдова пробормотала:
– Требуется возмещение Жаку.
– Значит, будете? – прошептала я. – Будете!
– И чего она раскричалась? Никогда не могла терпеть ее воплей!
– И мне будут платить, как всем остальным. Теперь мне будут платить?
– Покончим с этой беседой, – заявила вдова. – Я не больно хотела ее заводить, а теперь она мне вконец испортила настроение. Я ухожу. Вернусь вечером. Это будет не слишком поздно. Если я вам понадоблюсь, пошлите за мной мальчишку. Я буду находиться среди достойных людей.
Она выплыла из кабинета, что-то бурча себе под нос. Мы с моим наставником стояли и глядели друг на друга, не зная, что сказать. Наконец Куртиус, потрогав свою мушку, пробормотал:
– Она ушла в Пале-Рояль. У нее там комнаты. Ее облагодетельствовал сам герцог Орлеанский, он дал ей свое разрешение.
Я промолчала, а Куртиус продолжал:
– Эти дни она проводит там почти все время, курит сигары. Мы держим в Пале-Рояль наши лучшие восковые фигуры, самых благородных представителей высшего общества. Вообще-то нам здорово повезло. Такое место, и весьма приемлемая плата. А тут у нас остались только преступники и самые жуткие уроды. Понимаешь? Здесь – самое низкое отребье, а там – только благородные люди. Она присматривает за благородным семейством, а я стерегу сброд. Мы пришли к такому соглашению, понимаешь? Вот так мы теперь и живем: раздельно.
– Со времени моего отъезда, сударь, все так разрослось.
– Да, – печально согласился он. – Мы процветаем.
– Прошу прощения, сударь, я не могла не заметить. У вас что-то прилипло к подбородку?
– Прилипло к подбородку? – пробормотал он, снова тронув темное пятнышко. – Ах да, я иногда забываю, что у меня там это. Предполагается, что с ним я выгляжу привлекательнее.
– Вы так считаете, сударь?
– Я это делаю для нее. Знаешь, Крошка, эта мушка обошлась мне в тридцать пять ливров. Но она наилучшего качества, из черной тафты. Я так и не решил, где ее лучше пристроить. Иногда я прикрепляю ее на щеку, иногда – над верхней губой. А недавно она сама собой осталась на подбородке, и, мне кажется, там ей самое подходящее место. Но, по правде говоря, Мари, это все не стоит хлопот. Она все равно не обращает внимания.
Он вновь умолк, потом издал протяжный меланхоличный вздох и слегка встряхнулся.
– Ладно, пойдем со мной.
И мы пошли – но не в прежний Обезьянник, а через обширную новую пристройку, где я еще не была.
– Вам понравились головы? – спросила я. – Мои головы. Хотя бы чуть-чуть.
– Я надзираю за коллекцией недужных уродов.
– Мы прошли долгий путь после Берна, сударь.
– Берн? О да, я его помню, Крошка. Да, долгий путь – и да! Вот кем я стал. – Он ускорил шаг, точно за нами гнались. – Я тебе скажу кое-что, Мари. Люди поняли, в чем состоит мой талант. Я великий уравнитель. Понимаешь, я уравниваю людей. Обо мне писали в газетах – и я это читал! – и теперь, Крошка, меня называют великий уравнитель.
Он бросил на меня странный взгляд, точно внезапно пробудился ото сна.
– О, моя дорогая Мари, – воскликнул он, глядя прямо на меня и улыбаясь мне впервые за все время. – Я бы никогда не сказал этого в ее присутствии, потому что она такая властная, но я… рад, что ты вернулась домой!
– Я тоже очень рада вас видеть, сударь, но еще я скажу, что мне было очень грустно покидать дворец. Я прониклась симпатией к Елизавете, а она ко мне. Думаю, мне следует туда вернуться, и как можно скорее. Вы же отпустите меня, не так ли?
– Версаль лишается своих обитателей, Мари. Аристократы спешно его покидают.
– Неужели? Вы уверены? Но почему? Я не пони-маю…
– Не знаю, известна ли кому-нибудь причина, кроме разве что вдовы, ведь она изучает тот мир. И никто не понимает его лучше, чем она. Все рушится, надвигается хаос, Мари, ты разве не видишь? Люди затевают горячие споры по любому поводу. Хотел бы я, чтобы они не спорили так яростно, но они спорят. И это ее очень огорчает. Месье Мерсье стал такой беспокойный, все бегает, суетится, точно его замучили глисты. Все очень неопределенно.
– Так может быть, оно и к лучшему, что меня отослали оттуда прочь?
Куртиус, похоже, меня не слышал. Он ни с того ни с сего спросил:
– А она любила тебя, твоя Елизавета? Как это приятно быть любимым. Пойдем-ка…
Версаль? Аристократы его покидают? Разве такое возможно?
И я задумалась, наступит ли снова какая-то определенность.
Назад: Книга пятая 1789–1793 Народный дворец
Дальше: Глава сорок шестая
