Я, наверное, была не вполне честна. Наверное, в моей голове кирпичи перепутались с одеждой. Я забыла упомянуть, что новый белый костюм предназначался для одного события и что этим событием было бракосочетание Эдмона Анри Пико и Корнели Адрианы-Франсуазы Тикр, дочери владельца типографии на рю Сен-Луи.

Типография Тикра печатала все объявления, что распространялись по Парижу. Они печатали не только афиши для «Кабинета доктора Куртиуса» – «ВСЕ ЛУЧШИЕ И ХУДШИЕ ЛЮДИ ПАРИЖА – ВНУТРИ!», но еще и афиши для «Комеди франсэз», для «Андромахи» Расина, и это еще не все. Типография работала день и ночь и даже по воскресеньям. Они не переставали работать ни на минуту; их печатные станки, словно огромные рты, не замолкали, подобно парижским сплетникам. Печатные прессы поднимались и опускались, с головокружительным постоянством выплевывая тысячи и тысячи слов; буквицы на металлических и деревянных рамках, расположенные зеркальным образом, покрытые типографской краской, а затем прижимаемые к бумажным листам, заставляя их содрогаться от боли. О, эти мастера готовы были напечатать что угодно! Они привлекали внимание парижан к новой книге, к новому лекарству, к очередным шокирующим фактам банкротства, к необходимости иметь в своем гардеробе набор эластичных чулок и к новейшему средству для полировки зубов. Сколько же стен в Париже, гадала я, завешаны продукцией одной только типографии месье Тикра? Все эти слова, раскрывающие тайны тысяч людей, этих крошечных песчинок людской массы, их предприятий, их надежд, их будущего. Это типография Тикра печатала афишки о предстоящих казнях на виселице, церковных службах и кукольных представлениях, а также о пропажах – собачке, черепахе, трости, табакерке. ПРОПАЛА: МЕХОВАЯ МУФТА. ПРОПАЛИ: СЕРЕБРЯНЫЕ ЩИПЦЫ ДЛЯ СПАРЖИ. ПРОПАЛ: ИЗЯЩНЫЙ СВЕЧЕТУШИТЕЛЬ. ПРОПАЛ: ШЕЛКОВЫЙ ЗОНТИК. ПРОПАЛИ: КАРМАННЫЕ ЧАСЫ С ДВУМЯ ЦИФЕРБЛАТАМИ. ПРОПАЛ: ТУКАН. ПРОПАЛ: ЛЮБИМЫЙ ПЕС. ПРОПАЛ: РЕБЕНОК.

Пропал, пропал. Попал в руки к Корнели Адрианне-Франсуазе Тикр. Пропал: Эдмон Анри Пико, модель для витринных манекенов. Мой шанс. Пропал навсегда. Потерянная, я сидела в кухне. Никому в голову не пришло спросить моего мнения. Никто не поинтересовался у меня, стоит ли Эдмону жениться на стороне. Никто не подумал, что мне не все равно. Никто не подумал, что я с ним как-то связана. И они не увидели моего горя, как не услыхали моих рыданий по ночам. Даже Жак отвернулся. Жалкая служанка – кому какое до нее дело!

Вдова наконец-то нашла покупателя. И когда бедный Эдмон пропал, попав в чужие руки, в своем белом шелковом костюме, два мощных предприятия объединили в одно. С этим бракосочетанием на Обезьянник пролились семь тысяч ливров. Бледный юноша отправился жить в дом при типографии Тикра, где ему предстояло обучиться новому и весьма прибыльному делу, чтобы в один прекрасный день стать его полновластным хозяином. Вдова не питала особой веры в светлое будущее, полагаясь только на доходы Кабинета; она упрочивала свою финансовую независимость, возлагая надежды на более многообещающее предприятие.

В печатном деле крутилось больше денег, нежели в портновском, даже нежели в восковом. Вдова частенько проведывала Эдмона, а я – никогда. В те моменты покоя, когда я оставалась одна на своей кухне, зная, что никто сюда больше не войдет, я закрывала глаза и взрезала вдове брюхо, а потом медленно вспарывала Корнели, от рта до ануса. В те тоскливые ночи меня, одинокую, одолевала бессонница, и я тайком подворовывала у Куртиуса и у вдовы. Склонившись над украденной свечой, я утаскивала Эдмона у Корнели – или пыталась это сделать. Я воровала воск и глину, я воровала бумагу, карандаши и проволоку для каркасов. Я вылепила из воска небольшую головку Эдмона размером с сердце или кулак (они же одного размера). Было трудно вспомнить черты его лица, еще труднее было представить его целиком. И я ходила разглядывать манекены в витринах магазинов на рю Сент-Онорэ, в надежде, что они мне помогут, и всегда начинала изучать их с ушей. Это быстро вошло у меня в привычку – и воровать по мелочи, и сидеть ночами, скрючившись и щурясь, вылепливая маленькие головы. И это всегда был Эдмон, прочие головы меня не интересовали. Даже при том, что, возможно, мне уже было не суждено его когда-нибудь увидеть, я все равно считала, что, быть может, однажды это случится, если только я не оставлю попыток.

Вероятно, мои вечно красные глаза в конечном счете заставили моего хозяина встревожиться. Я беспокоюсь, сказал он как-то, приподняв пальцами мои веки и заглянув мне прямо в глаза. Словно проблема была в моих глазах! Но он, видно, решил, что у меня глазная болезнь. Большинство людей, наверное, стали бы действовать наобум, имея дело с таким незначительным недугом, как у меня, но мой наставник немедленно озаботился моим здоровьем. Он отвел меня к врачу, который начал ставить у меня перед глазами стеклянные диски и назвал меня «заморыш». Мне требовалось нечто такое, что помогло бы мне лучше видеть вещи вблизи. Вещи вдали не представляли такой уж важности. И врач посоветовал средство для исправления моего зрения: очки с двумя складными дужками, надеваемыми на уши. Он измерил мою голову и пообещал изготовить для меня дужки длиной не более шести дюймов. «Стальные или серебряные?» – осведомился он. Куртиус поглядел на меня. «Я хочу для нее дужки из серебра, но пока что, боюсь, пусть будут стальные». Мои наглазники обошлись ему в двадцать ливров.

– Она что, слепая? – воскликнула вдова, когда мы вернулись. – Слепая. Слепая!

– Не слепая! Не слепая! – буркнула я.

– Если она ослепла, Куртиус, какой от нее прок? Нам понадобится новая прислуга.

– Я не слепая, сударь мой!

– Как же она кричит! – сварливо заметила вдова. – И не только с нами. И еще она плачет на кухне. Позавчера я видела, как она колотит себя руками по башке. А еще она нерадивая. Вы можете ничего не говорить, Куртиус, но я заметила, что в последнее время она работает спустя рукава. Вы только посмотрите, как она скалит зубы!

– Крошка, – обратился ко мне мой наставник, – ты вообще что-то ешь?

Жак Бовизаж был опечален видом моих очков. Он счел, что они служили символом какого-то моего изъяна, словно я сама была сделана из стекла. Он боялся меня разбить.

– Я все та же, Жак, что и раньше. Я просто теперь все вижу четче, яснее, лучше. Я и тебя ясно вижу впервые в жизни.

– А как ты на меня смотришь? – вскричал он. – И что ты теперь видишь? Что изменилось?

– Да ты сам посмотри. Вот надень!

– Нет! Что ты! Не надену! Ни за что!

Я стала лучше видеть и наконец-то смогла разглядеть их всех. Я увидала все неровности на коже, увидала влажную пленку на глазах, увидала волоски на кончиках носов. Я увидала чудесные малоприметные особенности человеческих лиц, о которых раньше даже не догадывалась. И что хорошего в такой остроте зрения? Стоит ли этому радоваться? Нет, если я не смогу видеть Эдмона. Мне просто хотелось посмотреть на него, и здесь в доме были все, кроме него. И поначалу я просто не могла найти применения своей новообретенной зоркости. Но не могла не смотреть. Даже у детей обнаружились морщинки на коже. Я этого раньше не знала. Все было таким, как раньше, только с большими подробностями.

– У Флоранс Библо на губах маленькие отметины от зубов, – заметила я.

– Неужели, Мари! Это интересно! – произнес мой наставник.

– Шрам на лбу у Жака немного синеет, или зеленеет, или краснеет, в зависимости от его настроения.

– Неужели? Ха-ха-ха!

– У вдовы Пико маленькая родинка на левой ноздре.

– Ничего подобного! Нет там ничего!

– Есть-есть!

– Никто не знает ее лица лучше меня!

Тем не менее он ушел посмотреть.

– И правда есть! Но я никогда ее там не замечал! Крошечная родинка.

И от осознания сего факта у него слезы брызнули из глаз.

В те дни всякий раз, когда я снимала с носа очки, на переносице оставалась красноватая вмятина от зажима. А сама я вечно оставалась в тени, незаметная прислуга, посудомойка, маленькая, потерянная мастерица по волосам. Но не успело покраснение на коже переносицы покрыться роговой коркой, как к нам пожаловал совершенно необычный визитер – и все перевернулось вверх тормашками.