13. Реквием

ДОРОЖНЫЕ ИНСПЕКТОРЫ, ПРИБЫВШИЕ на место аварии, предположили, что он увидел оленя или вылетел на встречную и начал скатываться в оросительный овраг, идущий вдоль дороги. В попытке выровняться он ударил по тормозам, и машина перевернулась. Кейси вылетел через лобовое стекло и погиб мгновенно. Машина при этом развернулась в направлении, противоположном тому, в котором двигалась. Случилось так, что первым мимо места аварии ехал именно мой брат. Обнаружив разбитую машину Кейси в таком положении, Джонни решил, что все случилось еще на пути в Леван и я тоже была в машине. Он увидел тело Кейси неподалеку и принялся искать меня. Но заглянуть в перевернутый автомобиль не получалось: крышу вмяло в салон, а двери заклинило. Джонни подумал, что я осталась внутри. Мобильного у него не было, а дорога в субботу в шестом часу утра пустовала. По словам Джонни, он сам не помнил, как сел за руль и погнал домой. Я легла спать, так и не сходив в душ, и проснулась, услышав, как Джонни кричит что-то по телефону. Спотыкаясь, я спустилась с чердака на кухню. Увидев меня, брат выронил трубку, которая повисла на шнуре, раскачиваясь из стороны в сторону, и кинулся мне навстречу.

– Джози! Я думал, ты с ним… Ты цела! Ты ведь цела? Кейси… машина… но ты здесь… как?

Он вглядывался в мое лицо, гладя меня по плечам. По его щекам текли слезы. Джонни то обнимал меня, то отстранялся, бессвязно бормоча что-то про аварию и про то, как он подумал, что я была с Кейси.

Знаете это чувство, когда вам снится очень страшный сон? Когда даже после пробуждения ты некоторое время не можешь стряхнуть с себя сковавший тело паралич? Когда не чувствуешь ни ног, ни рук, и тебя бросает то в жар, то в холод? Помню, как стояла и смотрела на брата, чье лицо искажала то радость, потому что я жива, то отчаяние – при мысли о моей потере. Кровь застыла у меня в жилах, пальцы онемели. Кейси тем временем лежал на обочине дороги, а в небесах все так же чирикали птички, радуясь чудесному майскому утру. Внезапно пришло осознание.

– И ты его бросил? Ты бросил его там?!

Мой голос сорвался на не свойственный мне крик, который эхом отдавался в голове. Я развернулась и выбежала из дома – босиком, по-прежнему одетая в купальник и шорты. У меня были сильные ноги, и я успела выбежать на дорогу. Вслед мне неслись крики брата: «Джози! Джози, стой!» Потом он стал звать отца, который, должно быть, возился с лошадьми: «Папа!.. Пап, помоги мне!.. Папа!»

Я бежала, не чувствуя ничего, кроме всепоглощающей ярости. Джонни стоял на кухне и разговаривал со мной, а Кейси тем временем лежал где-то, оставленный без помощи! Я пробежала примерно полмили, прежде чем отец и Джонни сумели меня догнать. Они запрыгнули в Старину Брауна, наш древний фермерский пикап, потому что он стоял возле загона, где Джонни нашел отца, и ключи были уже в замке зажигания. Брат сел за руль, и хорошо, потому что, если бы остановить меня попытался он, я бы, наверное, выцарапала ему глаза. Папа был сильным, и свои крепкие, подходящие для бега ноги я унаследовала именно от него. Джонни притормозил, а отец выскочил из машины, догнал меня, обхватил руками и повалил в придорожную траву, как теленка на родео.

– Джози! – резко одернул меня папа. – Джози, милая, прекрати! Я отвезу тебя к нему! Перестань сейчас же! На машине ты доберешься быстрее.

Я брыкалась и извивалась, пытаясь вырваться. Наконец до меня дошел смысл его слов. Я перестала сопротивляться и подняла взгляд. Мы оба тяжело дышали. Я всмотрелась в папино лицо – грубоватое, загорелое лицо простого фермера с Запада. Мама называла его своим личным Джоном Уэйном. У него был звучный голос с хрипотцой. Папа воспитывал братьев в строгости, но в глубине души он был очень мягким человеком. Я тысячу раз видела, как у него на глазах выступали слезы. Мы даже поддразнивали его за это. Но в этот момент, взглянув в его лицо, встретив полный отчаяния взгляд и увидев слезы у него на щеках, я почувствовала, как охвативший меня гнев резко сменяется жутким страхом.

– Милая моя, боюсь, он не выжил. – Отец с трудом сдержал всхлип, и его голос дрогнул. – Твой брат говорит, он погиб. Джонни приехал домой, чтобы вызвать скорую. Он думал, что ты тоже в машине, солнышко.

– Нет! – Я снова принялась вырываться.

Отец встал и поднял меня, прижимая к себе. У него текли слезы. Кое-как он забрался в пикап вместе со мной.

– Я отвезу тебя к нему… отвезу, милая, ты только держись…

И они отвезли, но из машины меня не выпустили. На место аварии уже прибыл патрульный, который успел укрыть Кейси чем-то вроде куска брезента. Отец обхватил меня руками и ногами, чтобы я не вырвалась, а Джонни остановил Старину Брауна и выскочил навстречу полицейскому. Это был один из сыновей Катеров, весь такой взрослый и представительный, одетый в форму, в темных очках. Он был лет на пять-шесть старше меня, но тоже вырос в Леване. Я знала его всю жизнь, но в то мгновение не могла даже вспомнить его имя. Полицейский приобнял Джонни за плечи, подвел его к укрытому телу и осторожно приподнял брезент, опустившись на колено. Я лишь на мгновение увидела кудрявую макушку Кейси. Джонни произнес его имя, и я, уткнувшись в папины колени, заплакала.

После панихиды Кейси похоронили на кладбище Левана рядом с дедушкой Джуддом, который скончался, когда внуку было десять лет. Кейси очень любил деда и, наверное, хотел бы упокоиться рядом с ним, но я втайне мечтала о том, чтобы его похоронили возле моей мамы. Чтобы и в смерти я могла бы назвать его своим, причислить к своей семье, поскольку частью его семьи я так и не стала. Я злилась на Господа, и этот гнев ненадолго отвлек меня от горя. Я уже выстрадала свое! Несправедливо, что Он отнял у меня двоих. Пусть бы пострадал кто-нибудь другой. Ярость кипела в моей душе. Когда я пыталась молиться, прося мужества и ясности, у меня ничего не получалось. Я в гневе вскакивала с колен, не закончив молитву.

Под всей этой злобой прятался вопрос. Я спрашивала у Господа в тоске: «Боже, зачем ты послал мне Кейси, зная, что вскоре его заберешь?» Это было жестоко. Бог, в которого я верила, не мог так поступить. Впервые в жизни я усомнилась в Его любви ко мне.

Вскоре настал день, на который была назначена наша свадьба. Кузина Тара пришла ко мне и отвлекала меня весь день. Но ночью я открыла шкаф и достала мамино свадебное платье, которое в этот самый день стало бы моим, если бы Кейси не погиб. Платье было простым, с завышенной талией и длинными рукавами. Оно вызывало ассоциации с героинями Джейн Остин, и я обожала его с самого детства. Мама хранила его очень бережно, так что ткань почти не утратила своей белизны.

У меня была фотография, на которой она стояла в этом платье. Мама безмятежно улыбалась папе. В руках у нее был букет из желтых роз, а на голове – цветочный венок. У мамы были густые каштановые волосы, доходившие ей почти до талии. Этот цвет я не унаследовала, зато большие глаза и лицо сердечком явно достались мне от нее, как и пухлая верхняя губа, которая придавала мне сходство с Бетти Буп. Когда мама была жива, папа ласково называл нас Буп и Буп Вторая. На фотографии они с мамой выглядели такими молодыми и счастливыми. Отец на снимке получился с закрытыми глазами, но отчего-то это ничуть не портило фотографию. Как будто папа таким образом выражал благодарность за подаренное ему счастье.

Я невольно задумалась: что бы они сделали, если бы с самого начала знали, что счастливые годы скоро закончатся, что мамина жизнь оборвется так рано? Старались бы не сводить друг с друга глаз? Обнимались бы крепче? Внезапно меня охватила зависть к родителям. Они столько лет провели вместе! Целых двадцать! Теперь они всегда будут принадлежать друг другу. Мама навечно останется Джанель Уилсон Дженсен. А я так и не стала Джози Джудд.

Когда в доме все стихло и Джонни с отцом заснули, я надела свадебное платье, уложила волосы и старательно накрасилась. Я включила на проигрывателе «Лунную сонату» Бетховена – совсем тихо, едва слышно. Покончив с ритуалом преображения в невесту, я встала перед большим зеркалом в спальне и долго смотрела на свое отражение. В голову пришли строки из «Джейн Эйр». Теперь я гораздо лучше понимала свою книжную подругу.

«Где Джейн Эйр вчерашнего дня? Где ее жизнь, где ее надежды? Та Джейн Эйр, которая с надеждой смотрела в будущее, Джейн Эйр – почти жена, стала опять одинокой, замкнутой девушкой. Жизнь, предстоявшая ей, была бледна, будущее уныло».

Утром отец нашел меня спящей на крыльце. Я сидела на подвесных качелях, по-прежнему одетая в неудобное белое платье и завернутая в длинную вуаль. Я вышла на улицу посидеть под луной. Мне не хотелось снимать платье и прощаться с тем, что осталось от дня моей свадьбы. В итоге я заснула под мерный скрип деревянных качелей. Отец позвал меня, и я, открыв глаза, обнаружила, что наступил рассвет. Папа сел рядом, уложил меня к себе на колени и принялся гладить по спине, покачиваясь из стороны в сторону. Солнце поднималось, отца ждали некормленые лошади, но он сидел на крыльце и обнимал меня. Постепенно мой гнев рассыпáлся и растворялся в черной дыре глубокого разочарования. Моим мечтам не суждено было осуществиться, и я тосковала по своей несбывшейся жизни почти так же сильно, как по Кейси.

Первые месяцы после смерти Кейси напоминали странную пьесу, где я играла главную роль, но остальные актеры никуда не годились, и лишь повседневные декорации помогали мне растягивать эту бессмысленную пародию на человеческое существование. Никто не знал, что делать и какие слова подобрать. Мой гнев, вызванный потерей, иногда возвращался безо всякой причины, и я предпочитала проводить время в одиночестве, чтобы не сорваться ненароком на близких, которые стремились помочь. Я постоянно слушала музыку, даже когда спала. Она обволакивала и пронизывала меня, помогала спрятаться от суровой реальности.

Я много бегала по холмам вокруг дома, по длинным проселочным дорогам, которые вились между знакомых ферм и соседских домов. Дистанции все увеличивались. Бесконечные ноктюрны, концерты и сонаты спасали меня от мыслей, дыхание вырывалось из горла в такт движениям ног. Я решила, что учеба подождет до января, но на самом деле с нетерпением ждала Рождества, после которого должна была уехать в университет. Моя давняя мечта о музыкальной карьере потеряла смысл, поскольку со мной не было того, с кем я хотела разделить эту мечту. Без любимого человека все мои стремления стали похожи на пустую скорлупку. И все-таки я хотела добиться своего. Мне это было необходимо. Я чувствовала, что должна вернуть судьбу в свои руки и влиять на нее. И еще я страстно желала попасть туда, где никто не будет знать о моей боли. Тогда ее легче будет скрыть.

Отец с облегчением встретил мое желание двигаться дальше. Хотя он бы ни за что этого не признал, мое присутствие в доме давило на него, словно черная туча. Могу представить, как тяжело ему было. Он как никто другой понимал мою боль. Десять лет назад отец прошел через такое же испытание. С другой стороны, глубокое сострадание придало ему терпения, и теперь папа заботился обо мне так же, как некогда я о нем.

И Джонни, бедняга! Я так глупо и необъяснимо злилась на него. В первый месяц он ходил вокруг меня на цыпочках, стараясь выразить свою любовь в мелочах: заправляя мою кровать, пополняя запасы диетической колы, хотя они с папой пили только пепси. Однажды он даже постирал мое белье, аккуратно сложил все носки и трусики в стопку и положил на мою кровать. Со временем я стала отвечать ему похожими жестами, тем самым прося прощения за свое поведение. Я выражала любовь по-своему: поднимала с пола разбросанную в его комнате одежду, убирала твинкис в холодильник, чтобы они были замерзшие, как он любит, мыла и начищала его рабочие ботинки, а потом аккуратно ставила возле задней двери. Проявлять доброту в мелочах было проще, чем извиниться словами. Мы так никогда и не поговорили о том ужасном дне.

Примерно за неделю до моего отъезда в университет отец отпросился с работы пораньше из-за жуткой головной боли. Я была наверху, собирала вещи, когда дверь кухни громко хлопнула. Я позвала отца. Загремели дверцы шкафов, разбился стакан. Я вздохнула: что он там творит?

– Пап?

Я нехотя спустилась по лестнице и вошла в кухню. Отец, пошатываясь, стоял возле раковины, сжимая баночку с аспирином. У его ног валялись осколки стекла.

Он повернулся ко мне и тут же закачался, хватаясь за край стола. Аспирин выскользнул из его руки, и белые таблеточки рассыпались по полу. Отец попытался что-то сказать, но с трудом выговаривал слова. Так бывало, когда он слишком много выпьет.

– Папа! Сейчас всего два часа дня. Ты пьян? – возмутилась я, уперев руки в бока.

– Не пил, – проговорил отец. Его ноги подкосились, и он упал на пол.

Меня окатило внезапной удушливой волной страха. Я кинулась к нему. Отец попытался приподняться, зажмурившись от боли. Мне вдруг показалось, что костлявая старуха уже занесла над ним свою косу.

– Нет! – закричала я, на мгновение обезумев от ужаса перед лицом приближающейся смерти.

Я обхватила отца и закинула его левую руку себе на плечи. – Папа, нужно скорее в больницу!

Я помогла ему подняться, и мы, спотыкаясь, словно стреноженное чудище, выбрались из кухни через заднюю дверь.

Каким-то чудом нам удалось доковылять до пикапа. Я повалила отца на пассажирское сиденье и пристегнула, чтобы закрепить его в вертикальном положении. Если бы я позвонила в службу спасения, нам пришлось бы ждать приезда скорой из Нефи. Но времени не было. Я не знала, что происходит, но чувствовала, что с отцом беда.

Как объяснили врачи, у отца случился ишемический инсульт, вызванный тромбом в мозгу. Когда мы добрались до больницы, он уже не мог ни говорить, ни идти. Я ворвалась в приемную, умоляя о помощи, и через пару минут папу уже уложили на каталку, пока я пересказывала, что произошло на кухне. Ему сделали томографию, чтобы убедиться, что не произошло кровоизлияния в мозг, после чего начали вводить препараты, разжижающие кровь, чтобы тромб рассосался. Но тот уже успел причинить много вреда.

Отец провел неделю в больнице. Когда он вернулся домой, то все еще не мог ни ходить, ни отчетливо выговаривать слова. Инсульт повредил участки мозга, отвечавшие за речь и координацию движений. Особенно пострадала левая сторона, да и в целом он не мог даже самостоятельно есть.

Каждый день я возила его в реабилитационную клинику в Прово, где отец по три, а то и пять часов учился всему заново: завязывать шнурки, писать собственное имя и так далее.

Я запоминала, что делают врачи, и таким образом училась заботиться о нем самостоятельно. Братья с женами помогали чем могли. Джейкоб взял на себя почти всю работу по ферме – я была только рада доверить ее ему. Нередко одна из невесток отвозила папу на реабилитацию и обратно, подменяя меня, но в основном о нем заботилась именно я. К этой задаче я подошла с яростной решимостью, твердо веря, что отец должен полностью восстановиться. Слишком многих я уже потеряла и не могла допустить, чтобы он присоединился к их числу.

Через пару месяцев он начал ходить с ходунками, да и в других сферах делал большие успехи. Речь стала отчетливее, хотя соображал папа уже не так, как прежде. Иногда он забывал, о чем мы только что говорили. Однажды я спросила: «Сколько будет два плюс два?» Отец задумался на секунду, а потом сказал: «Что такое два?»

Инсульт повлиял даже на восприятие температуры. Папа не отличал холодное от горячего. Видимо, сигналы не доходили до нужного центра в мозгу. Как-то раз он помыл руки под такой горячей водой, что едва не обварил их, и ничего не заметил.

В первую неделю, когда отец еще лежал в больнице, я позвонила главе приемной комиссии Университета Бригама Янга и декану музыкального факультета, с которым познакомилась, когда получила грант на обучение. Я объяснила им ситуацию. Оба вошли в мое положение и пообещали, что грант вполне может подождать меня до следующего учебного года. Но уже тогда, повесив трубку, я понимала, что не смогу воспользоваться этим предложением.

После папиного инсульта я перестала играть на фортепиано. В первые недели, когда отец только вернулся домой, я слишком уставала, постоянно ухаживая за ним. Кормила его, мыла, делала с ним упражнения, которые, по словам врачей, должны были помочь восстановить силу и подвижность тела. Следующие несколько месяцев прошли в поездках на реабилитацию. Время от времени я касалась клавиш, ожидая, что музыка снова потянет меня за собой. Но звуки, которые раньше наполняли мои мысли, теперь куда-то исчезли, и наступила тишина. Я старалась не задумываться об этом. Не знаю, то ли я слишком вымоталась, то ли просто не хотела смотреть правде в глаза.

Потом я перестала бегать под классическую музыку. Я одолжила у Тары айпод и начала слушать Тима Макгро и Кенни Чесни (кузина утверждала, что это «настоящие мужики в ковбойских шляпах»). Отец всегда любил Джорджа Стрейта и Джонни Кэша. Я обнаружила, что такая музыка отлично занимает мысли во время бега, но не трогает сердце. Как раз то, что нужно.

Когда папа достаточно поправился, чтобы можно было оставлять его дома одного, я начала давать уроки игры на фортепиано. С деньгами было плохо, так что мне нужна была работа. Но проводить занятия дома я не хотела, ведь постоянный шум явно помешал бы выздоровлению папы, которому требовался отдых. Поэтому настоятель церкви разрешил мне использовать для уроков одно из церковных помещений. К тому моменту уже наступило лето, школа закончилась, и я назначала занятия в удобное для меня время, свободное от поездок на реабилитацию. Однако я понимала, что с началом школы мои ученики уже не смогут под меня подстраиваться. Я стала искать другой источник дохода с более гибким графиком. Мне нужно было что-то еще.

Тара пошла на курсы стилистов и успешно окончила их в прошлом году с далеко идущими планами и синими волосами. Однажды вечером она как бы между прочим подкинула мне идею пойти на какой-нибудь короткий курс в колледже стилистов. Я могла бы посещать уроки, пока жду отца с занятий в клинике. Я решила, что стричь волосы не так уж плохо, коль скоро это позволит мне находиться поближе к дому и при этом оплачивать счета. Джаред жил в Прово, минутах в десяти от клиники, и, когда я не успевала вовремя уйти с занятий, брат забирал отца к себе. Кое-как мы пережили год. Я, в отличие от Тары, окончила курсы без радикальных изменений цвета волос и безо всяких надежд на будущее.

Тара мечтала уехать из Левана, поэтому она нанялась на самую низкооплачиваемую и однообразную работу в дорогом салоне в Солт-Лейк-Сити, чтобы научиться всему у крутых специалистов в надежде на карьерный рост. Я уверена, Луиза хотела бы, чтобы дочь вернулась и работала у нее в парикмахерской, но не думаю, что решение Тары ее удивило. Безразличие кузины к семейному делу сыграло мне на руку: Луиза взяла меня работать в свой салон. Днем я стригла клиентов, по вечерам давала уроки, и мы с отцом кое-как перебивались.

Тара относилась к тому виду стилистов, которые экспериментируют на всех своих знакомых, причем не всегда удачно. Мои волосы пережили несколько покрасок и стрижек, после чего Луиза отвела дочь в сторонку и доброжелательно, но твердо потребовала, чтобы та выбрала себе другой объект для экспериментов. Я прекрасно подходила на роль подопытного кролика, поскольку мне было все равно, как я выгляжу. Во время учебы я сама тренировалась на волосах Тары. Я никогда не ударялась в крайности и уступала кузине в креативности, однако стала добросовестным и толковым специалистом. Мое одиночество сделало меня хорошим слушателем, поэтому я всегда делала то, о чем просили клиенты, не пытаясь «разбудить их внутреннюю сексуальную кошечку», как Тара.

Иногда я задумывалась о том, насколько моя жизнь отличается от всего, о чем я мечтала. Когда-то я хотела пойти в старшую школу с музыкальным и театральным уклоном. Я так и не сказала о своем желании отцу, хотя не сомневаюсь, что он постарался бы это устроить. Я была слишком сильно привязана к дому. Потом появился Кейси, и я перестала думать о том, чтобы куда-то уехать. Помнится, Соня мечтала, как я буду играть с симфоническим оркестром штата Юта. Но она никогда не винила меня за мой выбор. Соня прекрасно понимала, чтó держит меня в Леване. Однако, думаю, она волновалась за меня. Опасалась, что я зарою свой талант в землю, а когда попытаюсь снова вернуться к музыке, то пойму, что все мои умения успели со временем «заржаветь» за ненадобностью.

Соня состарилась. Бодрая семидесятилетняя дама, с которой я познакомилась, вдруг превратилась в восьмидесятилетнюю старушку. У нее начались проблемы с памятью. Порой она забредала в комнату и не понимала, зачем и каким образом там оказалась. Через год после папиного инсульта ей поставили диагноз: болезнь Альцгеймера. Док позвонил мне и попросил прийти. Соня была в отчаянии, но я, хоть и горевала, сумела сохранить спокойствие. Моя жизнь превратилась в череду трагедий, и я научилась справляться с болью.

Увы, здоровье дока тоже ухудшалось. Он пребывал в здравом уме, но его беспокоили боли. Гримальди наняли себе постоянную сиделку, чтобы как можно дольше оставаться в доме.

Ради Сони я стала снова играть на фортепиано. Ближе к закату я садилась на велосипед и ехала к ней, прямо как в детстве, когда посещала занятия. Я играла произведения, которые требовали большого искусства, но не будили чувств. Соне, похоже, нравились длинные гаммы и грохочущие аккорды, и она не возражала против моих танцев с «внутренним зверем». Болезнь, которая постепенно вытесняла ее личность и уничтожала дух, немного отступала под моим музыкальным натиском. Как будто нейронные пути и связи в ее голове, созданные во время занятий музыкой, восстанавливались и оживали, когда знакомые мелодии напоминали мозгу о глубоко спрятанном знании. Мои пальцы порхали по клавишам, и я вкладывала всю свою энергию в эти яростные ноты.

После этих сеансов Соня вела себя почти как здоровая, становилась бодрой и хорошо соображала. Никакую другую музыку я больше не играла. Ни прекрасного Бетховена, ни мечтательного Дебюсси, ни трогательных концертов о любви и потерях. Я играла исключительно техничные, мудреные, выматывающие пьесы. Слушала меня только Соня. На протяжении следующих двух лет она сохраняла относительно здравый ум, да и физическое состояние позволяло ей оставаться дома.

Но вот настал тот день, когда я приехала и сиделка сообщила мне, что Соня плохо себя чувствует и спит. Всю неделю я каждый день ездила на холм, но Соня отказывалась меня принять. Когда я наконец настояла на том, чтобы меня впустили к ней, она посмотрела на меня глазами, полными страха и слез. Ее губы дрожали. Она закричала, велела мне ехать домой. Я села за фортепиано и в отчаянии принялась играть, пытаясь пробудить прежнюю Соню. Но на этот раз, похоже, ничего не вышло. Она заперлась в спальне. Когда я постучала, то услышала всхлипы. Сиделка объяснила мне, что Соню пора пристроить в дом престарелых. Гримальди заранее все выяснили и составили подробный план. Когда Соня переехала в свое новое жилище, муж последовал за ней. Через два месяца док умер во сне. Миссис Гримальди была физически здорова, но ее душа, самая ее суть, куда-то ушла. Я горевала, хотя ее тело все еще жило, словно в насмешку над прежней Соней.

Я часто навещала ее в доме престарелых, и ей, судя по всему, нравилось, когда я приносила диски. Но музыка больше не пробуждала ее, и теперь она предпочитала плавные, мелодичные произведения. Мощное звучание пьес, которые я играла последние два года, ее больше не привлекало, и они уступили место нежным серенадам и ноктюрнам. Я читала ей, совсем как когда-то в детстве. Это ей тоже нравилось, но теперь ее больше интересовала «Нэнси Дрю», чем «Гордость и предубеждение». Я попыталась почитать ее любимый «Грозовой перевал», но в итоге Соня отшвырнула книгу, прямо как я много лет назад. Она теперь принимала препараты, которые притупляли страх, но я видела, что Соня каждый раз испытывает облегчение, когда я ухожу. В конце концов, я была ей чужая.