Однако же религиозные противоречия не сводились исключительно к вопросам богословия. В другое время и в других частях христианского мира изображения оказывались вовлечены в споры на самые разные темы, что порой имело неожиданные последствия.

За фасадами венецианских церквей и палаццо скрываются сокровищницы религиозных изображений, которые по-прежнему пребывают там, где, по замыслу, на них и должно смотреть. Одни из самых впечатляющих — те, что были созданы в XVI в. для Скуолы Сан-Рокко, места собраний (буквально «школы») религиозного братства, названного по имени святого Рокко, или Роха, защитника от чумы. Такие венецианские братства были одновременно благотворительными и общественными организациями, чем-то вроде клубов Ротари, но только эпохи Возрождения. Их членами становились состоятельные люди, которые собирались вместе, движимые, без сомнения, разными побуждениями, чтобы оказывать помощь, бескорыстно или нет, беднякам. Украсившие интерьер Скуолы Сан-Рокко росписи должны были служить напоминанием об обязанностях благотворителя. Например, сцена рождества Христова показывает, что он появился на свет в бедности (мать и младенец довольствуются хлевом, очень скромным даже по меркам подобных сооружений). А в сцене Тайной Вечери на переднем плане наиболее заметные фигуры — двое нищих и голодная собака, вероятно, ожидающие объедков со стола Иисуса и его учеников.

Большая часть этих работ принадлежит кисти Якопо Тинторетто (свое прозвище он получил из-за отца, который был красильщиком, tintore). Младший современник Тициана, Тинторетто был венецианцем и популярным местным живописцем. В течение 20 лет (с 1560-х по 1580-е гг.) он выполнял заказы братства, написав более 50 настенных панно для его резиденции. Самое известное изображение было создано для Зала совета братства: это масштабная сцена распятия Иисуса, больше 12 метров в ширину.

В наши дни те, кто приходит увидеть эту картину, реагируют на нее очень по-разному. Одних поражают размеры, других озадачивает обилие персонажей и деталей. Так же по-разному на нее всегда реагировали критики и искусствоведы. Кто-то акцентировался на технике живописца, отмечая смелые мазки кисти Тинторетто или контраст между светом и тенью. Другие больше обращали внимание на эмоциональность сцены. Среди последних — крупнейший авторитет в теории искусства XIX в. Джон Рёскин. По его признанию, это полотно буквально лишило его дара речи. «Я должен предоставить этой картине самой воздействовать на зрителя, — писал он, — ибо она не поддается анализу и превыше всяких похвал». Конечно, манера критики со временем меняется, поскольку у разных поколений разные приоритеты и взгляды на искусство. Но меня не оставляет мысль, что, возможно, Рёскину стоило постараться чуть больше.

Важная особенность «Распятия» Тинторетто в том, что художник размывает границу между зрителем и картиной. На некоторых из персонажей одежда XVI в. — это явно его современники: они копают, тянут за веревки, ставят лестницы. Более того, если вы стоите прямо перед картиной, то как будто становитесь частью толпы, окружающей центральное место действия. Вопрос, где должна проходить черта между арт-объектом и миром вокруг него, занимает и художника, и зрителя (тот же вопрос стоит за историей сексуального насилия над статуей Афродиты в ее храме в Книде). Здесь Тинторетто стирает эту границу, чтобы провести важную мысль: распятие является как историческим событием прошлого, так и религиозным событием, которое разрушает барьеры времени и пространства и делает зрителей участниками.

Но возможно и другое, более провокационное прочтение этой картины, что порой ускользает от замерших перед ней в восхищении ценителей. Ее заказали Тинторетто в критический момент в истории братства, когда оно переживало нападки и обвинения в чрезмерных тратах на «роскошь» и обустройство своей резиденции в ущерб помощи бедным. Возможно, художник в какой-то мере отвечает на это обвинение. Изображение нищих в сцене Тайной вечери или тех самых бедняков, которым нужно было помогать, в сцене распятия служило не просто напоминанием о целях братства, но продуманной его защитой перед лицом критики. В целом же эта полемика наводит на мысль о ключевой проблеме религиозного искусства: чем больше средств вы вкладываете в прославление Бога изобразительными средствами, тем уязвимее становитесь для обвинений в том, что вас больше интересует материальное, чем духовное, мирская суета, а не благочестие.

А это, в свою очередь, вскрывает важные, хотя и неочевидные, проблемы взаимодействия искусства и религии и самую существенную проблему изображения Божественного. Опасности мирской суеты и тщеславия — только начало. За ними стоит фундаментальная проблема идолопоклонства, или поклонения изображениям и «идолам», с которой сталкиваются во всем мире, — и особенно зрелищную форму оно приняло в католической Испании.