ИНТЕРЛЮДИЯ НОМЕР ТРИ
1
Вот три вещи, которые следует знать о майоре Покровском.
Первое: он никогда не был майором и никогда не жалел о том, что не был майором.
Второе: иногда он чувствует легкое покалывание в районе затылка. И тогда Покровский понимает – в жизни пора что-то менять. То ли друзей, то ли профессию, то ли страну, то ли имя.
Третье: Покровский знает про Разное. И не просто знает, он видел Разное своими собственными глазами. Трогал своими собственными руками. Иногда Покровскому кажется, что он по уши завяз в Разном. Что он и сам уже превратился в Разное.
Никто не знал, что так получится. Никакие покалывания в области затылка не предвещали таких перемен. Все происходило постепенно. Ступенька за ступенькой сложились в лестницу, которая привела Покровского туда, где он сейчас. Эта лестница ведет не вверх и не вниз, она вне всяких пространственных координат, она – в лиловый понедельник, она – к Разному.
В Праге, когда Покровский боится выпустить из потной ладони пистолет, он забывает о своем возрасте. Он не помнит, но ему – тридцать шесть. За двенадцать лет до этого – ему двадцать четыре, у него на плечах погоны, но не майора. Всего лишь старшего лейтенанта. Впрочем, этого достаточно, чтобы управляться с делами. Дела связаны по большей части со складами вооружения, где вооружения постепенно становится все меньше и меньше. Зато денежных средств у заинтересованных лиц – все больше и больше. Покровский – одно из таких лиц. Поначалу он осторожничает и побаивается последствий, потом перестает осторожничать и бояться, потом он чувствует себя неуязвимым и всемогущим, чувствует себя богом, оседлавшим сверкающую радугу…
А потом он просыпается однажды ночью в поту и со странным холодным покалыванием в области затылка. Затем покалывание проходит, зато остается знание, что ПОРА. Не предчувствие, не страх, а именно знание. Покровский держит это знание при себе, не посвящая прочих заинтересованных лиц. За месяц он собирает необходимые документы, говорит с нужными людьми, получает необходимые подписи. Это стоит некоторой суммы, но в итоге Покровский становится гражданским человеком и уезжает на другой конец страны. Заинтересованные лица продолжают свои труды по опустошению армейских складов; они с недоумением, переходящим в презрение, узнают об уходе Покровского. Три месяца спустя все они будут арестованы. Одиннадцать месяцев спустя все они будут признаны виновными и получат положенные сроки лишения свободы. Покровский узнает об этом из телевизионных новостей.
Еще он узнает, что деньги, даже вроде бы и немаленькие, имеют свойство уходить не прощаясь; незаметно выскальзывать за порог и пропадать без следа. И когда деньги уходят, остается лишь обращенное на самого себя раздражение да зуд в пальцах, которые бесконечно пересчитывали утонъшающуюся последнюю пачку купюр. Еще он узнает, что после ухода денег становишься крайне неразборчивым в выборе новых знакомых и новых способов заманить деньги в свой дом.
В двадцать шесть лет Покровский снова надевает форму, только не армейскую, а милицейскую. Точнее – Государственной инспекции по безопасности дорожного движения. Покровский солидно выглядит в этой форме. Он останавливает на дороге большегрузные фуры, дорогие иномарки, иногда даже междугородные автобусы. Властно машет полосатым жезлом, приказывая съехать на обочину. Когда машина останавливается, в дело вступают новые друзья Покровского.
Это продолжается полтора года. Не больше недели в одном регионе, потом отпуск на месяц-полтора. Потом все снова, в другом месте, на других дорогах. Форма на Покровском тоже меняется; иногда он сержант, иногда старшина, иногда даже капитан. До майора он тогда так и не дослужился: иголки вступили в затылок прямо на рабочем месте, возле выпотрошенного фургона, в котором недавно перевозили корейские электрообогреватели. В тот же день Покровский хватает заранее заготовленный чемодан и мчится на вокзал. Он знает, что всему рано или поздно приходит конец, и вот настал конец его карьере в ГИБДД.
Однако его друзья по-другому смотрят на мир. Они не хотят расставаться с Покровским и отправляют специальную делегацию, которая настигает Покровского уже на перроне. Он бросает чемодан, прыгает на пути и бежит что есть сил. В него стреляют, но пули проходят мимо, царапина на плече не считается. Зато приходится считаться с рельсами: Покровский спотыкается, падает и ломает ногу. Всю ночь он лежит в канаве и грызет собственную ладонь, чтобы стонами не выдать себя бывшим друзьям. Потом он теряет сознание. Утром его находит путевой обходчик, и Покровский оказывается в больнице – уже не только с переломом, но еще и с обморожением.
Как только Покровский приходит в себя, у него появляются посетители – все, как один, с красными служебными удостоверениями. Чтобы Покровскому не было скучно в больничной палате, они ведут долгие разговоры на самые разные темы, иногда цитируя Уголовный кодекс Российской Федерации. Постепенно они наводят Покровского на мысль о том, что неплохо бы навестить кое-каких друзей, с которыми Артем свел знакомство за последние полтора года. Дорожные расходы – за счет государства. Покровский сравнивает это предложение с прочими возможными вариантами и немедленно соглашается. Через три недели, прихрамывая, он выходит из больницы в новую жизнь.
Обычно это происходит так: он приезжает в город и навещает нужного человека, неся на себе микрофон, а то и скрытую видеокамеру. Когда сказано и записано будет достаточно, в дело вступают люди в бронежилетах; они вламываются в дом так неожиданно и страшно, что даже Покровский каждый раз вздрагивает.
Через какое-то время список знакомых Покровского заканчивается, но люди с красными служебными удостоверениями совсем не готовы расстаться с Артемом. Они предлагают ему новые поездки, уже к незнакомым людям, но по прежнему сценарию. Покровский переезжает из региона в регион, представляясь то как продавец, то как покупатель. Наркотики, оружие, фальшивые деньги. Каждый его приезд вызывает деловую активность, и, когда концентрация деловых людей вокруг Артема Покровского становится достаточно плотной, в дело снова вступают люди в бронежилетах. Покровский уже не вздрагивает. Он едва заметно улыбается. Он улыбается и вспоминает одного серьезного человека, который проводил с Покровским нечто вроде собеседования при приеме на работу. «У вас потрясающая моральная гибкость», – сказал тот человек напоследок, и Покровский склонен воспринимать это как комплимент, как признание его, Покровского, ценности.
Он знает себе цену. Но он еще не знает про Разное. Он узнает об этом теплым сентябрьским вечером, неподалеку от Волгограда, в ветхом деревянном доме, сквозь крышу которого были видны звезды.
2
В доме их было трое: Покровский, местный цыганский барон и приданный Покровскому в помощь тощий бледный мент в штатском. Цыганский барон торговал героином, а мент должен был сыграть роль эксперта по качеству. Когда Покровскому показали этого типа, то почему-то у Артема возникло подозрение, что особой игры тут не потребуется. Парень, похоже, настолько часто работал дегустатором, что серьезно подсел на продукт. И вот сейчас мент напряженно смотрел на цыгана и ждал, когда же ему наконец подкинут «чек» для проверки; барон, в свою очередь, потел в широкополой фетровой шляпе и изумрудного цвета пиджаке, не сводя глаз с кейса в руке у Покровского.
Покровский улыбался. Он как будто в сорок пятый раз смотрел свой любимый фильм, реплики которого давно уже выучены наизусть, однако иррациональное удовольствие от просмотра по-прежнему грело ему сердце.
Цыган подмигнул менту и бросил бумажный комочек с героиновой начинкой. Покровский положил себе кейс на колени. Мент макнул тонкий мизинец в порошок и затем медленно облизал палец. Покровский улыбался.
Эта улыбка застыла у него на лице как будто замороженная, ибо в ту секунду, когда бледный мент, прислушавшись к своим внутренним ощущениям, удовлетворенно качнул головой, в затылок Покровскому вонзились сотни холодных иголок.
В переводе на русский язык это означало, что нужно немедленно убираться из этой развалюхи с видом на вечернее небо. Но справа от Покровского сидел тощий мент-дегустатор и смотрел на Артема долгим добрым взглядом; напротив Покровского сидел барон в фетровой шляпе и ждал, когда Покровский щелкнет замками своего кейса; под окнами курили двое сыновей барона, а в полукилометре от дома в засаде залегли два десятка серьезно настроенных мужчин в бронежилетах. Помахать им всем ручкой и уйти, сославшись на плохое самочувствие? Хм, вряд ли это будет воспринято с пониманием.
Покровский улыбнулся своему напарнику-дегустатору, улыбнулся барону и открыл кейс.
– Ты показал мне свое, теперь я покажу тебе мое, – глупо пошутил он, и закрытая от взгляда барона крышкой кейса рука Покровского взяла пистолет, лежавший поверх денег.
– Показывай, – сказал барон, вытерев вспотевший лоб изумрудным рукавом. – Мой-то героин вкусный, а как там твои деньги?
– Объедение, – сказал Покровский, глядя барону прямо в глаза. Иглы с новой силой вступили в затылок, и Артем едва не вскрикнул от боли. Его правая рука в этот момент действовала как бы автономно, исполняя решение, посланное мозгом пару секунд назад.
Барон вздрогнул и отпрянул назад, раскрывая рот для истошного испуганного вопля, но пистолет не повернулся в его сторону, пистолет почти коснулся лица мента-дегустатора, а потом выстрел разорвал это лицо в клочья.
Под окном заорали, и двое сыновей барона кинулись в дом; лежащая в засаде группа захвата тоже услышала у себя в наушниках выстрел, а стало быть, через минуту должна была начаться такая заварушка, во время которой Покровский сможет раствориться в вечернем воздухе подобно цирковому иллюзионисту, не забыв прихватить кейс с деньгами…
То есть у него был такой план. До того, как Покровский вдруг не осознал, что все это время в доме их был не трое. Их было по крайней мере четверо, и этот четвертый…
Он появился из темноты, и сначала это выглядело так, словно у барона выросла вторая голова: над съехавшей набок фетровой шляпой возникло бледное старческое лицо, у которого не было ни шеи, ни плеч, ни чего бы то ни было еще. Только лицо, черты которого были трудноразличимы из-за длинных седых волос. Когда же лицо приблизилось и Покровский увидел, что глазницы старика затянуты белой сморщенной пленкой, желание что-то разглядывать и различать у него пропало окончательно.
В дом вбежали сыновья барона, но застыли в дверях, пораженные висящим в воздухе бледным лицом. Кажется, они даже и не посмотрели на труп мента-дегустатора и на пистолет в руке Покровского.
Затем губы старика стали шевелиться. То есть это Покровскому показалось, что они шевелятся, хотя он уже не был ни в чем уверен до конца; висящее в воздухе бледное лицо походило на галлюцинацию, а шевелящиеся губы – на еще одну галлюцинацию, и не все ли равно, сколько этих галлюцинаций – одна, две или сорок две, главное, что Покровский не собирался ни на секунду больше задерживаться в этом доме.
Он встал, показал пистолет барону, показал пистолет его сыновьям и стал отступать к двери, двигаясь почти наугад, потому что надо было следить сразу за всеми тремя цыганами, а тут еще это лицо… Покровский старался не смотреть в его сторону, но затем что-то случилось, какое-то движение в воздухе; Покровский бросил быстрый взгляд поверх фетровой шляпы и увидел, как посередине белой сморщенной пленки на глазах появилась красная полоса, как будто надрез. Он знал, что не хочет, не желает знать, что будет, когда пленка разойдется и зрачки – или что там еще обитало в глазницах бледного старческого лица – оживут и уставятся на Покровского.
Артем бросился было к выходу, но налетел на сыновей барона, то ли оцепеневших, то ли решивших встать грудью на пути Покровского. С парнями надо было что-то делать, и тут в спину Покровскому ударило горячим воздухом, он обернулся и увидел, как красные полосы на месте глаз старика становятся шире и от них идет жар, превращающий воздух в марево. Шляпа на голове барона начала дымиться, и все это было настолько жутко и настолько нечеловечно, что Покровский инстинктивно вскинул пистолет и навел его поверх фетровой шляпы…
Он, наверное, все-таки выстрелил, и даже не один раз. Во всяком случае, обойма потом оказалась полупустой. Но сам Покровский не помнил ни единого из этих выстрелов, он помнил лишь, как столб горячего воздуха ударил его в грудь, впечатал в ветхую стену дома, вместе с прогнившими досками вынес наружу и отбросил метров на двадцать.
Точнее, он этого не помнил, он просто понял, что так было, когда очнулся неподалеку от дома; не человек, а подпаленный кусок мяса, утыканный щепками, задыхающийся от боли и даже не пытающийся понять, что же именно с ним произошло. От верхней одежды остались лишь лохмотья, брови, равно как волосы на груди и руках, сгорели, кожа стала красной, как будто Артем пролежал весь день на июльском солнцепеке. Кажется, он сломал ребро. Или два.
Но это были еще цветочки.
Ягодки не заставили себя долго ждать.
3
Он очень долго пытался подняться с земли, и когда понял, что так и не сумеет этого сделать, то просто встал на четвереньки и посмотрел по сторонам, с трудом ворочая шеей. Увиденное ему не понравилось. Он даже подумал, что при падении ударился головой и теперь ему все время будет мерещиться какая-нибудь фигня вроде белесого тумана, в котором сидит Артем Покровский. Этот туман стелется вокруг злосчастной цыганской развалюхи, добравшись даже до ее дырявой крыши и устроившись там плотными клубами, которые издали походили на снег, а сам дом абсурдным образом приобрел зимне-новогодний колорит.
Покровский ощупал голову, готовясь нащупать дыру, из которой безвозвратно вытекают его мозги, но голова была целой, просто липкой в некоторых местах. Все равно, имея такую голову, невозможно было понять – почему все вышло именно так, а не иначе? Сейчас Артем нуждался не в загадках для ума, а в помощи; и он наконец увидел эту помощь.
Парни из группы захвата были совсем неподалеку, они бродили по лугу, как будто что-то потеряли. Покровский попытался крикнуть, но изо рта вырвалось шипение, как при воспроизведении запиленной виниловой пластинки. Он прокашлялся и снова закричал, замахал рукой. Никто не обращал на него внимания.
Покровский зло выматерился и на четвереньках пополз в сторону группы захвата. Его шатало из стороны в сторону, кусты закрывали обзор, и, наверное, поэтому Покровский никак не мог удержать верный курс, его все время сносило в сторону, и люди в камуфляже оставались недосягаемыми. Вдобавок ко всем своим несчастьям он расцарапал колени и ладони и был готов уже свалиться без сил, как вдруг увидел, что один из спецназовцев идет в его сторону. Покровский завопил нечто нечленораздельное и заковылял навстречу, но странное дело – как бы скоро он ни переставлял руки и ноги, расстояние между ним и спецназовцем не сокращалось. Более того, человек в камуфляже не слышал ни воплей Покровского, не замечал его жестов; он просто некоторое время смотрел куда-то поверх Покровского, потом развернулся и пошел к своим. Покровский не верил своим глазам, он упал на грудь и стал колотить кулаками землю, вымещая свою ярость, мстя за свою боль…
Белесый туман, как тактичный бессловесный наблюдатель, висел над ним.
А потом Покровский услышал:
– Ладно, вставай. Пошли. Хозяин ждет.
Покровский вздрогнул и поднял глаза. Слегка задрапированный туманом, рядом стоял убитый им мент-дегустатор. Он был бледнее, чем обычно. В том смысле, что бледнее, чем когда был жив.
Наверное, это было естественно.
– Ты кто? – спросил Покровский.
– Эдуард, – сказал бледный и мертвый дегустатор. – Сахнович. Нас знакомили утром, не помнишь?
– Не помню, – сказал Покровский, думая, есть ли смысл просить покойного помочь подняться. И помнит ли покойный, что именно он, Артем Покровский, вышиб ему мозги. – Ты говоришь, хозяин ждет. Это кто – полковник ваш?
– Нет, – сказал Сахнович. – У нас теперь другой хозяин.
– У нас? В смысле, у тебя и у меня? – Покровский посмотрел на бледного Сахновича, который больше походил на тень, чем на человека, и вдруг сам испугался посетившего его озарения. – Ты и я… Мы что, оба трупы?
– Нет, только я. По твоей милости, – желчно заметил Сахнович. – С героином это переносится легче, но все равно… Пуля в голову есть пуля в голову. Мне, конечно, рассказывали про тебя всякое, но я не думал, что…
– То есть ты – мертв, а я – жив, – перебил его Покровский. – И мы сейчас разговариваем друг с другом.
– Ага.
– И у нас еще есть какой-то хозяин.
– Точно. – Сахнович с некоторым снисхождением посмотрел на Покровского и добавил: – Ты скоро все поймешь. Я уже понял.
– И что ты понял?
– Хм. Скажем, так: жизнь – это не только то, что ты знал до сегодняшнего дня. Есть и еще кое-что… – Сахнович изобразил неопределенный жест руками. – Всякое-разное.
Покойный оказался прав: вскоре Покровский понял если не все, то многое. В том числе, что в жизни есть место Разному – так Покровский уклончиво называл вещи, существование которых раньше было для него немыслимо. Можно было бы назвать эти вещи магией, волшебством, чудесами, непознаваемым, скрытым, мистическим… Однако Покровский предпочитал употреблять более приземленное слово «Разное».
Или – «Всякое-Разное».
Может быть, он надеялся таким образом преуменьшить значимость Разного, ограничить его силу, поставить ему рамки – пусть даже эти преуменьшения и ограничения происходили только в голове Покровского.
Так или иначе, в тот сентябрьский вечер Покровский вступил в новый этап своей жизни; словно вышел из тумана к огромному океану Скрытого (или океану Всякого-Разного, кому как нравится) и попробовал ногой воду.
Затем он зашел по щиколотку, потом по колено… К тому моменту, когда на пражской улице он случайно налетел на Настю, Всякое-Разное доходило Артему Покровскому до подбородка, а холодные иголки не оставили на его затылке ни единого живого места.
Пора было звать спасателей.
4
Покровский идет вслед за Сахновичем, и в его больной памяти всплывает картинка то ли из фильма, то ли из книги – мертвый проводник ведет героя по кругам ада. Белесый туман добавляет жути в происходящее, и Покровский не исключает возможности, что призрак мента-дегустатора и вправду заведет его в какие-нибудь адские котельные.
Но туман рассеивается, и Покровский останавливается в удивлении, хотя, казалось бы, после случившегося он должен навсегда забыть само это слово.
Он стоит в нескольких шагах от дома-развалюхи, а около дома – цыганский барон и двое его сыновей. Они недобро смотрят на Покровского, но не это удивляет Артема. Точнее, это его совершенно не удивляет.
Он спрашивает себя про другое – почему группа захвата не забрала этих троих? Ведь они были здесь, они прочесывали территорию. Допустим, они просмотрели ползающего на карачках Покровского, но просмотреть дом и этих троих?!
Он спрашивает – почему в руке у барона кейс с деньгами? Слегка деформированный, но, безусловно, тот самый, что был у Покровского в руках до мгновения, когда…
И про это лучше вообще не вспоминать.
– Вот наш хозяин, – бесстрастно говорит Сахнович и показывает на барона. У того единственная перемена в облике – исчезла фетровая шляпа. Оказывается, у барона редкие темные волосы, зачесанные так, чтобы максимально прикрыть лысеющий череп.
– Хозяин? – Покровский пытается рассмеяться, и лицо барона темнеет. Он передает кейс одному из сыновей и быстро подходит к Покровскому, замахивается… Потом брезгливо поводит носом, оглядывает ободранного Артема с ног до головы, что-то бормочет себе под нос, сплевывает и возвращается к дому. Проходя мимо Сахновича, властно бросает:
– Объясни этому…
Сахнович кивает.
– Что ты должен мне объяснить? – спрашивает Покровский, которому сейчас больше всего на свете хочется лечь и уснуть, а потом проснуться двадцатичетырехлетним старшим лейтенантом Российской армии.
Сахнович подходит поближе, точнее, подплывает. Теперь, когда туман рассеялся и все приобрело реальные очертания, становится ясно, что от Сахновича осталась лишь полупрозрачная тень.
– Я тебе должен объяснить, что мы облажались, – говорит Сахнович. – Эта халупа, в которую мы сунулись на переговоры с цыганами, – что-то типа избушки на курьих ножках. Въезжаешь? То есть там живет что-то типа злого духа, который опекает этот табор. Крышует, ясно? Потому нас туда и зазвали. Если бы мы чего-нибудь задумали против этого барона, этот дух с нами бы разобрался. А мы задумали, если помнишь…
Покровский кивнул.
– Если бы мы просто задумали повязать эту компанию, это одно, но все вышло еще хуже. Ты меня пристрелил. Кстати, я до сих пор не знаю зачем. Какая муха тебя укусила, а?
– Проехали, – махнул рукой Покровский.
– Проехали? Тебе-то легко говорить… – проворчал Сахнович. – Ну так вот, кретин, к твоему сведению, меня нельзя было убивать.
– С чего это вдруг? Ты какой-то особенный?
– Дело не во мне. Дело в этом доме. Внутри этого дома только сам дух может отнимать жизнь, а ты нарушил его монополию и будешь наказан за это.
– По-моему, меня уже наказали. Меня, блин, выкинули сквозь стену! Я еле на ногах стою…
– Да, и плюс ко всему этому ты станешь рабом вон того типа, – Сахнович показал на барона. – Он теперь твой хозяин.
– В задницу такого хозяина, – буркнул Покровский. – Почему ваши ребята его не скрутили? Почему он не в наручниках, а?
– Они его не нашли.
– Да что ты мне заливаешь…
– Видел туман? Это была такая маскировка. Все, что было в тумане, нельзя было разглядеть снаружи. Поэтому и дом, и барон с сыновьями, и ты… Все оставалось невидимым.
– Отлично, – сказал Покровский. – Последний вопрос: ты действительно во все это веришь? Злые духи, волшебный туман…
– Бред сивой кобылы, – согласился Сахнович. – Никогда бы в такое не поверил. И в говорящих призраков тоже не поверил бы. Но вот сейчас смотрю я на себя… Я что, должен не верить в самого себя? Разве это не тупо?
Покровский задумался. Насколько это было возможно в его тогдашнем состоянии.
– Тогда ты – просто моя галлюцинация, – сказал он наконец. – Ты мне мерещишься, а на самом деле тебя нет…
– Спасибо, обрадовал, – обиделся Сахнович. – Сам ты галлюцинация!
– …и этих цыган тоже нет, и слова твои – просто моя фантазия… Поэтому я просто пойду отсюда. Выйду на шоссе, там поймаю попутку, доберусь до больницы…
– Флаг тебе в руки, – сказал призрак Сахновича и помахал бледной рукой. Покровский развернулся и пошел в ту сторону, откуда несколько часов назад его, Сахновича, и группу захвата привезли на автобусе. Покровский хотел верить в автобусы и не хотел верить в злых духов и волшебный туман.
Он удалился от дома метров на сто, а потом ноги его налились свинцом, кишки словно завязались в тугой узел, а в голове закружились на бешеной скорости дребезжащие карусели. Покровский упал на колени, попытался ползти, но не смог продвинуться ни на сантиметр, словно тело его вросло в землю. Неизвестно, сколько времени он вел безнадежную борьбу с непонятными законами, которым теперь подчинялись его тело и окружающий мир, но в конце концов силы оставили его.
– Эй, галлюцинация, – склонился над ним призрак Сахновича. – Теперь ты веришь?
– Я… – выдохнул Покровский. – Не хочу в это верить, но…
– Приходится, – завершил фразу призрак.
– Сколько? Сколько мне еще здесь быть…
Он не хотел произносить слова «раб», хотя чувствовал себя сейчас именно так.
– Год, – сказал Сахнович. – Это немного. Не успеешь оглянуться…
– А тебе – сколько?
– Мне? – Лицо Сахновича замерло, как будто он вспоминал или – что более вероятно – переправлял вопрос тому, кто знал на него ответ. – Вечность.
Это прозвучало как автоматическое повторение ничего не значащей чужой фразы, но затем Сахнович, осознав произнесенное, повторил уже с чувством:
– Вечность?! Твою мать!!!
Покровский даже и подумать не мог, что призраки способны на такое яростное выражение эмоций.
5
Ровно год спустя словно невидимый гипнотизер щелкнул пальцами у Покровского над ухом, тот открыл глаза и обнаружил, что стоит на обочине какой-то проселочной дороги. Вечерело. Покровский был одет в спортивный костюм и разбитые кроссовки, щеки проросли недельной щетиной, во рту – неприятный металлический привкус. В давящей на уши тишине едва улавливался звук удаляющегося автомобиля; много позже Покровский сообразил, что в автомобиле удалялся цыганский барон по своим баронским делам.
Затем и этот звук исчез, и Покровский подумал, что сходит с ума, потому что его последними четкими воспоминаниями были тонущий в белом тумане домик где-то под Волгоградом и бродящая рядом с домиком скорбная тень убиенного Сахновича. Картинка сама по себе безумная, но проблема была не в этом, а в том, что сейчас глаза Покровского не находили вокруг ничего даже отдаленно похожего на избушку-развалюшку. Он находился в каком-то совершенно ином месте, не имея ни малейшего понятия, как в этом месте оказался.
Догадаться, что это не только другое место, но еще и другое время, было для Покровского в его тогдашнем состоянии слишком сложной задачей. Уже на самых дальних подходах к этому умозаключению его мозг стал работать с проворностью ржавого часового механизма, и мысли стали по-настоящему тяжелыми, заставив Покровского присесть на корточки и обхватить голову руками.
В таком положении его и застал черный джип, чье появление посреди этого «нигде» было для Покровского сродни приземлению летающей тарелки с маленькими зелеными человечками. Он поспешно вскочил на ноги и отбежал на несколько метров от дороги, опасливо поглядывая на замедляющую ход машину и готовясь при первом признаке опасности убежать еще дальше. Джип остановился, и оттуда выпрыгнул маленький вертлявый человечек с кривой ухмылкой на смуглом лице. Когда Покровский позже вспоминал этот момент, то не мог подобрать более точного выражения, чем «как чертик из табакерки».
– Экипаж подан, господин Покровский, – ехидно проговорил вертлявый человечек, и помимо этих четырех слов Покровский явственно уловил еще подспудную интонацию, которая сообщала – вертлявый человечек знает о Покровском больше, нежели тот сам знает о себе. Это было неприятно, но не удивительно.
Человечек выждал некоторое время (покачиваясь при этом из стороны в сторону, словно часовой маятник), потом еще шире растянул ухмылку и поманил Покровского согнутым пальцем, как ребенка или собаку. Покровский знал, что сейчас у него не все в порядке с головой, но он был совершенно уверен, что в прошлом не откликался на такие жесты, и не видел причин менять положение вещей.
Смуглый человечек скорчил гримасу, которая, наверное, означала что Покровский слишком много из себя воображает, однако Артем уже понял, что воображает он именно столько, сколько нужно, ибо по всему было видно, что он нужен вертлявой обезьянке куда больше, чем она – ему.
А вскоре стало понятно, что вертлявая обезьянка – именно зверек на побегушках у своего хозяина. И хозяин, видя фиаско зверька, подал голос.
– Артем, – сказал кто-то из раскрытой дверцы джипа. – Не заставляй себя ждать. Или ты решил заночевать в лесу? Или ты ждешь еще кого-то?
– Нет, – сказал Покровский. – Никого я не жду. И вас тоже не жду.
– Разве? Мы же договаривались…
– Ни с кем я не договаривался. И вообще, откуда вы меня знаете?
Смуглый человечек рассмеялся, да так, что не смог остановиться, и, судорожно подергиваясь, ушел дохихикивать за джип.
– Мы встречались, – возразил голос из машины. – Весной, в Бухаресте.
– Я не был… – мотнул головой Покровский. – Никогда не был в Бухаресте.
– Ты был в Бухаресте, Артем. Я покажу тебе фотографии.
– Фотографии? – переспросил Покровский с толикой отчаяния в голосе, понимая, что на самом деле все оказывается еще хуже, чем он думал.
– Поехали, – человек в машине, похоже, начинал терять терпение.
– Куда?
– О, дьявол и его заместители, – витиевато выругался человек в машине и выбрался наружу, неуклюже, но решительно. Это оказался широкоплечий мужчина лет шестидесяти, с квадратным подбородком и густыми кустистыми бровями, которые угрожающе топорщились, напоминая тугопереплетенную колючую проволоку. Однако не подбородок и не брови заставили Покровского вздрогнуть, и даже не то обстоятельство, что мужчина вылез из джипа босиком.
У мужчины были очень крупные ладони, и сейчас он протянул их в направлении Покровского, отчего Артем инстинктивно отступил назад, однако его ноги предательски подгибались, и Покровский упал на колени.
Не сбавляя шага, пожилой мужчина с кустистыми бровями вытянул вперед правую руку, будто собираясь придушить Артема, однако в конце концов пальцы сомкнулись не на горле Покровского, они ткнулись ему в лоб, словно пытаясь пробить кость и погрузиться непосредственно в мозг. Когда Покровский позже вспоминал об этом эпизоде, он никак не мог избавиться от ощущения, что пожилой мужчина не просто делал нечто пакостное с его мозгами; этот легкий удар пальцами в лоб был еще и чем-то вроде клеймения. И хотя зеркало впоследствии показывало Артему лишь царапины, морщины и ничего более, он знал, что клеймо на нем поставлено; он испытал в момент соприкосновения мгновенный ожог и внезапно оказался лежащим на спине.
– Нет времени ждать, пока ты соберешься с мыслями, – сказал затем пожилой человек. Покровский посмотрел на него снизу вверх и не увидел в этих словно стеклянных глазах ни сочувствия, ни жалости, ни каких-либо человеческих эмоций вообще.
С мыслями у Покровского по-прежнему туго, но через несколько секунд все вдруг меняется, и Артем испуганно хватается за голову, хватается за землю, за ветки деревьев, чтобы найти вокруг себя нечто простое и понятное.
– Что за… – шепчет Покровский, и тут туман вокруг волгоградской избушки рассеивается, а череп начинает трещать под напором совершенно невероятных образов, самое пугающее в которых – достоверность. Покровский вспоминает, где он был и что он делал в течение последнего года, в том числе вспоминает в мельчайших подробностях Бухарест и то, что было после Бухареста… – Ле… Леонард? – смотрит Покровский на пожилого мужчину, и тот кивает, в то же время косясь на часы. – Леонард, почему я…
– Потому что прошел год, срок твоей службы у цыган кончился, и они тебя выпустили. То есть высадили на этой дороге… – Леонард смотрит Покровскому в глаза и понимает, что тот еще не окончательно выбрался из тумана. Леонард раздраженно морщится и переходит на скороговорку: – Все было бы гораздо проще, если бы поганцу не вздумалось подстраховаться…
– Поганцу?
– Да твоему хозяину, барону. – Леонард презрительно кривит рот. – Эти цыгане иногда бог знает что про себя думают… Этот решил подстраховаться, ну знаешь, на случай, если ты решишь ему отомстить за потерянный год и все остальное… Начисто убрать воспоминания он не мог, не по Сеньке шапка, зато смог, скажем так напустить тумана. Запудрить мозги. Это со временем прошло бы само собой, но я решил немного ускорить события…
– Спасибо, – автоматически отзывается Покровский.
– Пожалуйста. Стоимость услуги будет вычтена из твоей зарплаты.
– Какой зарплаты?
– Твоей зарплаты. Которую я буду тебе платить. Как мы договаривались в Бухаресте, помнишь?
– С трудом.
– Вспомнишь, Артем, – уверенно говорит Леонард, и от его холодного взгляда по спине Покровского пускаются в единовременный забег легионы мурашек – Но вспоминать будешь на ходу, потому что времени на всякие такие посиделки у обочины у меня нет… Надо подписать бумаги и приниматься за работу.
– Бумаги?
– Ага, – Леонард хлопает Покровского по плечу и подталкивает вперед, к джипу, где на капоте разложены листы бумаги. Вертлявый парень, которого, как теперь вспоминает Покровский, зовут странным именем Локстер, придерживает контракт, чтобы его не унесло ветром.
– Кровью? – уточняет Покровский. Локстер сгибается от смеха, Леонард едва заметно улыбается.
– Чернила тоже сгодятся, – отвечает он.
Так, самой обычной шариковой ручкой Покровский подписал самый обычный контракт о приеме на работу, и на этом обычные вещи в его жизни закончились раз и навсегда.
Он часто потом вспоминал, как стоял у обочины дороги, с головой, полной тумана, стоял между прошлым и будущим…
Он часто вспоминал это, потому что с некоторых пор ему проще и безопаснее было думать о прошлом, нежели думать о будущем…
Будущее пугало его, и это был вполне обоснованный и рациональный страх, а не какие-то там дурацкие предчувствия. Будущее пугало Покровского, потому что Леонард и вся его компания занимались именно будущим, они по кирпичику выстраивали контур грядущего так, как считали нужным. И чем отчетливее просматривался этот силуэт, чем больше Покровский понимал замысел своего нового босса, тем сильнее впивались ему в затылок холодные иголки, требуя бежать немедленно, бежать куда угодно, лишь бы прочь от одержимой леонардовской компании строителей новой Вавилонской башни.
Однако не все было так просто.
– Чернила тоже сгодятся, – сказал тогда Леонард. – Можно даже без чернил, можно просто на словах договориться. Знаешь почему?
– Почему? – спросил Покровский.
– Потому что у тебя нет другого выхода. После всего, что с тобой было, после всего, что ты видел… Вернуться к обычным людям? Жить обычной жизнью? Ты ведь не сможешь, Артем. Никто не сможет. То, что с тобой случилось, – это как подарок, которого ты, может быть, и не заслужил. Но ты его получил, и ты не сможешь от него отказаться. Разве не так?
Вместо ответа Покровский взял ручку и не глядя подписал все бумажки, которые пододвинул ему Локстер; не потому, что был согласен со словами Леонарда, а потому, что у него жутко болела голова.
Однако несколько дней спустя он уже по-настоящему поразмыслил и пришел к выводу, что Леонард прав. Помимо своей воли Покровский увидел Разное, увидел, как оно таится в укромных уголках обычной земной жизни, а иногда и не особенно таится, а иногда даже выступает во весь свой пугающий рост… Забыть это? Прикинуться, что это был сон длиною в год? Вряд ли такое было возможным. Поэтому Покровский и принял предложение Леонарда, а это означало дальнейшее погружение в странный параллельный мир, погружение в Разное…
…которое не имело дна…
…которое было пропастью…
…способной поглотить не только лжемайора Артема Покровского…
…способной поглотить весь известный ему мир.
– Знаешь, что я слышал про Леонарда? – сказал как-то Покровскому Сахнович, человек-тень. – Только это между нами, лады? Я слышал, что он хочет стать Богом.
– Чего? – не сразу сообразил Покровский.
– С большой буквы Б, – пояснил Сахнович. – Хуже всего, Тёма, что у него может получиться. Он… У меня от него мурашки по коже.
– Удивил! – хмыкнул Покровский. – У меня от него уже не мурашки, у меня от него желудочные спазмы. Кишки в узел завязываются, проще говоря. В принципе, Леонард на всех так действует, но я не уверен, что в этом есть что-то божественное…
– Не на всех.
– Что?
– Не на всех он так действует.
– Если ты про Локстера, то, во-первых, он псих, во-вторых, он привык…
– Я не про Локстера.
– Тогда про кого?
– Про нее.
– А-а… – вздохнул Покровский.
Он не стал говорить Сахновичу, что Лиза пугала его не меньше, чем Леонард.
А иногда и больше.
6
Это случилось месяца два или три после того, как нетвердая рука Покровского вывела закорючку в нижней части документа, который Локстер называл «стандартным контрактом». Покровский получил свой экземпляр и какое-то время спустя даже попытался разобраться в тексте, под которым стояла его подпись, но уж больно хитро были сплетены там слова, чтобы простой парень вроде Покровского мог разобраться даже в самом общем смысле документа; а уж что в этом тексте есть еще и второй слой, и третий – тут уж к гадалке не ходи, да и к юрисконсульту тоже. Разве что посмотреть, как юрисконсульт роняет челюсть, добравшись до пункта 3.7, где черным по белому значится: «Физическая смерть исполнителя не освобождает его от исполнения данного контракта».
Покровский однажды показал эту строчку человеку, которого считал экспертом по физической смерти – бывшему менту, да и вообще бывшему… Короче говоря, Сахновичу.
– Я это так понимаю, – мрачно сказал Сахновчич. – Если им понадобится, они тебя с того света за уши вытащат.
– Вроде как тебя.
– Нет, не как меня… – еще более мрачно сказал Сахнович.
Да, с Эдуардом Сахновичем история вышла довольно занятная и до определенной степени оригинальная, хотя, судя по репликам Леонарда, похожее случалось и раньше. Локстер же ехидно добавил:
– Что может случиться оригинального в наше время? Надо было родиться пять тысяч лет назад, тогда… – Локстер мечтательно закатил глаза. – Все было в новинку…
– Очень может быть, – сказал Покровский, который не верил ни единому слову Локстера и считал его дешевым клоуном на побегушках у Леонарда. А вот к словам Леонарда стоило относиться очень серьезно.
– Чего тебе не хватает? – спросил как-то Леонард.
– А? – обернулся Покровский. Он стоял у окна и смотрел, как ветер гоняет опавшие листья по запущенному парку при запущенном загородном санатории при разорившемся заводе. Не самое подходящее занятие для здорового мужика на четвертом десятке; Покровский знал это и поэтому чувствовал себя неловко, как если бы его поймали родители за разглядыванием порножурнала.
– В чем твоя проблема? – повторил Леонард, и его стеклянные глаза словно пронзали Покровского невидимыми лучами, наводя на мысль, что если Покровский сейчас не признается, то Леонард сам узнает все проблемы Покровского, вытащит их на свет божий, и Артем пожалеет, что вовремя не пошел на чистосердечное исчерпывающее признание.
Если бы рядом еще крутился Локстер со своей ехидной улыбочкой, то Покровский стиснул бы зубы и ушел в глухую несознанку, игнорируя пронизывающий взгляд Леонарда или по крайней мере пытаясь его игнорировать сколько хватает сил… Но Локстера поблизости не наблюдалось, и Покровский несколько неожиданно для самого себя заговорил:
– А почему вы спрашиваете?
Правильнее было бы спросить – а почему вы остановились, ибо Леонард всегда был в делах и перемещался по коридорам и лестницам запущенного профсоюзного санатория будто сквозняк, отмечающий свой путь хлопающими дверями и форточками, но сам упорно остающийся невидимым; и уж тем более не останавливающийся посредине коридора ради разговора по душам с недавно нанятым сотрудником.
– Потому что ты мне нужен весь, – жестко сказал Леонард. – Твоя голова, твои руки, твоя память. Почитай контракт, там все написано. А ты сейчас как будто в разобранном виде – руки-ноги здесь, мысли черт знает где… В чем твоя проблема?
– Проблема… – Покровский уставился в пол. – Проблема…
– Со временем ты привыкнешь, – сказал Леонард, не дожидаясь ответа, и Покровский вздрогнул. – Это твоя новая работа, к новой работе надо привыкнуть. К такой работе – тем более. Но лично я буду рад, если твои моральные страдания закончатся побыстрее. Я могу что-нибудь сделать для этого?
«Вернуть меня на десять лет в прошлое», – подумал Покровский.
– Не думаю, что это хорошая идея, – Леонард посмотрел на часы. – Еще есть какие-нибудь идеи? Позвонить родителям? Встретиться с девушкой? С друзьями? Я бы отпустил тебя на пару дней ради такого случая…
Покровский задумался. Звонить было некому – отец умер пять лет назад, мать еще раньше. Встретиться с девушкой? Возможно, если заранее заказать девушку в соответствующей конторе; последнее время (а тем более в последний год) образ жизни Покровского не способствовал длительным романтическим отношениям. Равно как он и не способствовал появлению новых друзей и сохранению старых.
– Я вот думаю… – сказал Покровский после мучительной паузы, во время которой он осознал свое абсолютное одиночество на этом свете. – В прошлом году, под Волгоградом…
– Проще завести собаку, – перебил его Леонард, хмурясь. – Она тоже будет лизать тебе руки, причем просто за то, что ты ее кормишь.
– Нет, – сказал Покровский. – Не надо мне руки лизать, просто это была моя ошибка, мой выстрел… Я хотел сбежать, выкрутиться, и он из-за меня мало что умер, так еще и вечное рабство получил у этого… У цыгана.
– Ну и что ты хочешь от меня?
– Вы знаете, чего я хочу.
– И почему ты думаешь, что я могу это сделать?
– Мне так кажется. Мне кажется, что вы можете многое.
– Если это не дешевое лизоблюдство, то я королева Виктория, – сказал Леонард, очевидно ожидая от Покровского что-нибудь адекватно остроумное в ответ; но Покровский упрямо и безыскусно твердил об одном и том же.
– Так как насчет этого парня? Его звали Сахнович. Эдик Сахнович.
– Ты и фамилию запомнил…
– Мы целый год проработали вместе, так сказать, в одной фирме, – невесело пошутил Покровский. – «Цыганское счастье» называется. Так что если кто-то и может называться сейчас моим другом…
– Хватит, я понял, – сказал Леонард и посмотрел на часы. – Посмотрим, что можно сделать… А пока перестань считать листья во дворе, займись делом. Нужно, чтобы ты и Локстер съездили кое-куда.
– Ладно.
– К одной девушке.
– Ладно.
– Зовут Елизавета.
– Ладно.
– Надо, чтобы она… В общем, расшевелить ее. Локстер знает детали.
– Хорошо, – кивнул Покровский, хотя задание «расшевелить девушку» показалось ему немного странным. Совсем немного. Чем больше он общался с Леонардом, Локстером и прочей компанией, тем реже он употреблял – вслух или про себя – слово «странно».
– И еще… На всякий случай, – Леонард бросил это уже на ходу, через плечо. – Не надо с ней целоваться.
– А?
– Даже если она будет настаивать. Локстер знает детали.
7
Локстер и вправду знал детали. Он привез Покровского в небольшой городок, что забился в дальний угол Тульской области. По улицам уже кое-где сухой россыпью лежал снег, но подростки все так же беспечно раскатывали на трескучих мопедах, а на скамейках у подъездов сидели плечом к плечу бабушки в пуховых платках, готовые пережить и зиму, и еще чего похуже. Тусклые краски городка можно было списать на позднюю осень, но у Покровского возникло ощущение, что дело тут не только во времени года; ему показалось – а он вообще-то не был склонен к поэтическим образам, – что это место застряло во времени или, точнее, время забыло про этот город, оставив его в точке, отстоящей от сегодняшнего дня лет на двадцать.
Однако жители, похоже, ничего подобного не чувствовали и жили своей обычной жизнью, которую совершенно не нарушило появление локстеровской иномарки с дипломатическими номерами.
Двор, в который они заехали, был не то чтобы грязен, а скорее запущен. Кусты разрослись так, что закрывали окна первого этажа и затрудняли проход к подъезду, деревья стучали голыми ветками по балконам; на растянутых во дворе веревках болтались тряпки, которые когда-то, вероятно, были вывешенным на просушку бельем. На крыше подъезда сидели вороны, которые при виде Локстера и Покровского молча поднялись в воздух и улетели. Людей во дворе не было видно.
Локстер и Покровский вошли в подъезд, и Артем попутно отметил, что дверь была чуть ли не фанерная, чисто символическая, без кодового замка и сигнализации. Покровский давно уже не видел такого в городских многоквартирных домах, которые постепенно превращались в укрепленные башни с решетками на окнах, металлическими дверями толщиной с танковую броню, видеокамерами на каждом углу….
В самом подъезде было холодно и пахло пылью. И еще там было тихо, словно все до последнего жители этого подъезда легли спать или же уехали в отпуск.
Нужная им квартира была на втором этаже. Покровский думал, что Локстер позвонит в дверь, но тот подергал ручку, убедился, что заперто, и стал рыться в карманах, пока не нашел там маленькую металлическую коробочку. Все это время он улыбался и что-то насвистывал. Когда его взгляд случайно падал на Покровского, улыбка Локстера становилась еще шире.
– Что это у тебя? – спросил Покровский, чтобы не стоять молчаливым истуканом. Локстер ему не нравился, но, если уж им предстояло работать вместе, надо было налаживать хоть какой-нибудь контакт.
– У меня? – Локстер открутил крышку коробки. – Это одна из Леопардовых тварей….
– Как это? – спросил Покровский и тут же увидел, как из коробочки высунулось нечто, похоже не червячка, помедлило секунду, а потом юркнуло в замочную скважину, втянув туда все свое тело. Еще через пару секунд в замке что-то щелкнуло, потом еще раз, потом червяк выскользнул из замочной скважины в подставленную Локстером коробку.
– Вот так, – сказал Локстер и дернул дверь. Когда он это сделал, то не только открылась дверь в квартиру; дверная ручка вместе с частью замка оказалась в руке у Локстера, а прочие составляющие вывалились на пол, оставив в двери солидных размеров дыру, как будто Локстер собирался подглядывать за местными обитателями.
– Ого, – сказал Покровский. – Эта штука свое дело знает… Как ты ее назвал – Леонардова тварь? Он что, их выращивает?
– Ага, – сказал Локстер. – Вроде того. Выращивает.
– Я бы мог безо всякой флоры и фауны просто высадить эту дверь, – сказал Покровский. Он просто обязан был сказать что-нибудь в этом роде. Иначе получалось, что он в этой поездке – никто, бесплатное приложение к Локстеру. – Легко, – продолжил Покровский свое богатырское бахвальство. – С одного удара. А вы вечно все усложняете…
Локстер смерил Покровского взглядом, посмотрел на дверную ручку в своих пальцах, разжал пальцы, отряхнул ладони.
– Вряд ли, – сказал Локстер. – Но если хочешь, в следующий раз сначала ты попробуешь. С одного удара.
– Хорошо, – кивнул Покровский.
– Только не просто так, а на спор. Если не выбьешь с одного удара, подаришь мне одно ухо.
– Чье ухо?
– Свое.
Покровский посмотрел на Локстера и почему-то не увидел там обычной ухмылки.
– А если выбью?
– Хм, – сказал Локстер. – Интересная постановка вопроса, такое мне в голову не приходило. Надо подумать, надо подумать… Но после, ладно? Сейчас делом займемся, а то Леонард у нас у обоих уши оторвет…
«Боишься Леонарда, сука, – подумал с удовлетворением Покровский. – Ничего, скоро и меня будешь бояться, клоун недоделанный». С такими приятными мыслями он шагнул было через порог, но Локстер остановил его:
– Тихо, тихо… Давно не умирал героической смертью?
– Что?
– Медленно и осторожно… – С этими словами Локстер встал у входа в квартиру и, не переступая порога, вытянул вперед шею, понюхал воздух, повертел головой направо и налево… Покровскому вдруг стало интересно: а что, если сейчас треснуть Локстера по спине, чтобы тот потерял равновесие и ввалился наконец в эту треклятую квартиру? Что с ним после этого случится? Исчезнет? Сгорит? Развернется и врежет Покровскому по роже?
– Пойдем, – Локстер схватил Покровского за рукав и потащил за собой, в узенький коридор, оклеенный бледными обоями в цветочек. Когда коридор кончился, перед Покровским оказалась большая пустая комната, пожалуй, даже слишком большая для стандартной квартиры. И где-то в дальнем конце этой комнаты стоял стол, а за столом, положив голову на руки, спал человек. Между Покровским и этим столом было метров двадцать паркета, покрытого толстым слоем пыли.
– На месте, – довольно сказал Локстер.
– Елизавета? – уточнил Покровский. – Вот это – она?
– Это она… – как-то по-особенному вздохнул Локстер. – Пошли… – Он попятился к выходу, снова роясь в карманах.
– Как – пошли? Леонард сказал, что надо ее типа расшевелить… Она, по-моему, спит, – сказал Покровский и тут же подумал про толстый слой пыли на полу. Крепкий, должно быть, сон у девушки. Действительно, пора будить.
– Спит, – согласился Локстер. – Но будить ее я не собираюсь…
– Но…
– И тебе не советую.
– Ты знаешь детали, – кивнул Покровский.
– Чего?
– Леонард сказал, что ты знаешь детали. То есть – тебе виднее.
– Да уж… – Локстер вышел на лестничную площадку, и кривая ухмылка наконец-то вернулась к нему.
Покровский увидел, что из кармана он на этот раз вытащил не металлическую коробку с проворным червяком, а обычный мобильный телефон.
– Все очень просто, – сказал Локстер. – Хочешь расшевелить девушку, так запасись всем необходимым. Чем, по-вашему, можно расшевелить девушку, господин Покровский?
– Электрошокером?
– Это на любительницу. Более традиционная схема – цветы, шампанское, сладости, парфюмерия, поездки на природу, драгоценности, спортивные автомобили, яхта, недвижимость на морском берегу…
– Помедленнее, я записываю.
– Итак, господин Покровский, у вас есть с собой что-нибудь из вышеперечисленного?
– Извини, сегодня я забыл свою приморскую недвижимость на тумбочке…
– Как же мы тогда расшевелим девушку?
– Моим личным обаянием? – процедил Покровский. Локстеровские ужимки раздражали его все больше и больше.
– Твоего личного обаяния ей хватит на тридцать секунд, – снисходительно заявил Локстер. – Поэтому… – Он набрал какой-то номер, дождался соединения, назвал какую-то цифру, а потом продиктовал адрес. Поблагодарив собеседника, Локстер убрал мобильник в карман и завершил адресованную Покровскому тираду: – …мы воспользуемся помощью профессионалов.
И Локстер хихикнул.
Минут через двадцать во двор заехала «газель», оттуда вышли двое молодых парней с какими-то сумками и коробками.
– Сюда! – позвал их Локстер, перегнувшись через лестничные перила. Парни поднялись наверх, и Покровский слышал, как в коробках что-то звенело: то ли бутылки с шампанским, то ли флаконы с парфюмерией, то ли развесные бриллианты. Из сумок торчали розы, белые, красные, желтые.
Локстер расписался в квитанции и показал парням на приоткрытую дверь:
– Заносите сюда… Наша подруга – в дальней комнате, она задремала немного, так что вы поставьте все это рядом и осторожно потрогайте ее за плечо… Ну чтобы получился сюрприз, понимаете, да? – Локстер застенчиво улыбнулся, и Покровского вдруг посетило нехорошее предчувствие, не такое сильное, как в избушке под Волгоградом, а иное, словно котенок медленно провел коготками по затылку. Это было не предупреждение типа «побыстрее уноси ноги», а предупреждение типа «смотри и слушай, что сейчас будет происходить».
– Наше дело – заказ доставить, – сказал один из парней. – А сюрпризы уже не по нашей части. Сюрпризами сами занимайтесь…
– Понятно, – вздохнул Локстер и протянул парню стодолларовую купюру. Потом такую же – другому парню. Пока парни зачарованно разглядывали бледно-зеленые бумажки, в руке у Локстера появилось еще несколько купюр; Покровскому показалось, что они вылетели у него из рукава, веером, как карты у фокусника.
Парни потянулись за деньгами, но Локстер спрятал руку с купюрами за спину и сказал:
– Потом. Сначала – сюрприз.
– Поставить коробки рядом и потрогать за плечо? – уточнили парни. – И все?
– И все.
– Ладно. – Они проворно похватали коробки и сумки, вошли в квартиру, и уже из коридора кто-то из двоих поинтересовался:
– Как зовут-то?
– Елизавета, – ответил Покровский. Как он ни старался, но все равно оказался в роли молчаливого истукана, бесплатного приложения к Локстеру.
– Да, – подтвердил тот. – Елизавета… Лиза, Соня, Маргарита… Неважно.
Покровский удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал. Некоторое время Локстер и Покровский стояли молча, потом из квартиры послышался какой-то шум, чей-то возглас, опять шум…
И наступила тишина.
– Что… там? – Покровский ткнул пальцем в сторону открытой двери.
– Там? Там все в порядке, – улыбнулся Локстер. – Девушка созрела. Причем… – Он перешагнул порог. – Я же им ясно сказал: поставить коробки и тронуть за плечо. Все. Никто не просил их лезть к девушке с поцелуями, хотя, с другой стороны, кто бы на их месте удержался… Кхм.
Он остановился, и Покровский остановился рядом с ним. Это была та же большая комната, только теперь она не выглядела пустой, и пыль на паркете была потревожена ногами двоих парней, которые прошли по ней, но лишь в одну сторону. Судя по положению тел у дальней стены, шансов на возвращение не было никаких.
Девушка стояла у окна, опершись руками о подоконник. Она потягивалась, как после долгого сна, и Покровский зачарованно смотрел на тонкую фигуру, подсвеченную скудным осенним солнцем.
– Я не выспалась, – тихо проговорила она. – Я никогда не высыпаюсь.
Не глядя в их сторону, она спросила:
– Что вам от меня нужно? Я же сказала Леонарду, что не хочу его видеть…
– Он дал тебе время отдохнуть, – сказал Локстер. – Но сейчас пора вернуться к делам. Пора заняться нашим общим другом.
– Он дал мне время? – с недоверием переспросила девушка у окна. – Я как будто пять минут назад задремала, а вы уже тут с вашими… – она качнула головой в сторону неподвижных тел, – подарками.
Она оттолкнулась от подоконника и неторопливо двинулась к Локстеру и Покровскому, наступая на высыпавшиеся из сумок розы. У нее были длинные рыжие волосы, бледная кожа и ярко-красные губы, будто только что накрашенные.
– Не надо меня так разглядывать, – сказала она и скрестила руки на груди. – Я знаю, что ужасно выгляжу. Эти волосы… Ногти… А это кто, Локстер?
И кончик ее указательного пальца машинально провел по приоткрытым губам.
На самом деле она назвала его не Локстером, а немного иначе, но дело было не в этом. Дело было в том, что она смотрела на Покровского. А тот смотрел на нее.
– Это Артем, – сказал Локстер. – Он работает с нами. Он…
– Я вижу… – перебила его Елизавета. – Артем… Помоги мне собрать мои вещи.
8
Несколько дней спустя, в темном конце коридора на верхнем этаже заброшенного санатория, Покровский собрал всю имеющуюся у него силу воли и сказал:
– Подожди…
Она не сразу его расслышала; горячая, быстрая, решительная… Нет, пожалуй, решительная – это еще слишком мягко сказано. Покровский словно имел дело не с женщиной, а с природной стихией, которая не спрашивает разрешения, не назначает свиданий, не утруждает себя формальностями; она просто приходит и берет то, что считает нужным. А потом идет дальше.
Ее плащ валялся на полу, платье полетело туда же, и Покровский, чувствуя ее пальцы, ее язык, ее дыхание, стал задыхаться, но все же смог в три приема проговорить с почти умоляющей интонацией:
– По-до-жди…
Дыхание Лизы над его ухом стало выравниваться, словно двигатель замедлял обороты.
Потом она посмотрела ему в глаза и недовольно спросила:
– Что?
– Я… – Покровский замотал головой, чувствуя, что в этот совершенно неподходящий момент с него стали сползать штаны. – Я не могу…
– Это ведь Леонард, да? Что он сказал? – Ее голос звучал угрожающе, но в следующую секунду Лиза укусила Покровского за мочку уха, превращая происходящее в игру, где всем достается одно лишь веселье.
– Он сказал, чтобы… Чтобы я с тобой не целовался.
– Неужели?
– Даже если…
– Неужели?
– Ли… – прошептал Покровский и несколько секунд спустя закончил: – …за…
– Тебе не нужно меня бояться, – сказала Лиза, теснее прижимаясь к Покровскому. – Запомни, тебе не нужно меня бояться…
Блеск ее глаз и облако рыжих волос, лежащее на обнаженных плечах, быстрые пальцы и сильный язык; все это должно было сообщить Покровскому простую мысль, а точнее, передать ему одно особенное ощущение – ощущение, что все только начинается.
Но он все равно ее боялся, просто потом научился лучше прятать этот страх, искуснее маскировать. Он боялся ее и тогда, в темном коридоре, и позже, февральской ночью у дома Гарджели, и еще позже, на пражских улицах…
Изысканный любовный треугольник: он, она и страх.
9
Вот четыре вещи, которые вам нужно знать про майора Покровского.
Первое: он никогда не был майором.
Второе: иногда он чувствует легкое покалывание в районе затылка; звоночек, предупреждающий о приближении некоей катастрофы.
Третье: Покровский знает про Разное. Больше того, он по уши завяз в Разном. Его начальник хочет стать Богом. Его друг был призраком. Его девушка…
И четвертое: он боялся своей девушки. Боялся и ждал. Ждал и боялся. Боялся, что больше никогда ее не увидит. Надеялся, что однажды ночью она тихо скользнет к нему под одеяло.
Надеялся, что больше никогда ее не увидит. Боялся, что однажды ночью…
Тихо.
