7

Вечером я сидела на своей кровати, записывая одно наблюдение, которое сделала, пока стояла на мосту. В чердачную дверь постучали.

– Можно войти? – спросила Кара, входя.

Я уже переоделась в ночную рубашку. Поддернув ее, чтобы она лучше закрывала шею, я положила на колени подушку – спрятать живот.

– Я здесь, – откликнулась я.

Она прошла в комнату. Тюрбан она так и не сняла.

– Надеюсь, я вас не побеспокоила. Я не знала, что вы работаете. – Она окинула взглядом книги, разложенные возле меня на кровати и стопками громоздящиеся на полу. – Когда мы вчера сюда поднялись, я толком не рассмотрела вашу комнату. Я-то думала, что мы у себя внизу живем по-походному, но у вас тут даже нет ящика, чтобы на нем сидеть.

– Да ничего, я справляюсь, – ответила я, подравнивая свои бумаги.

– Когда Питер работает, он, по крайней мере, может примоститься за столом. У вас не болит спина из-за того, что вы так сидите на кровати?

Наклонив голову, она посмотрела в окно. Потом обошла всю небольшую комнатку, окинув взглядом мои открытые чемоданы со сложенной одеждой и щеткой для волос поверх одной из стопок, полотенце, которое болталось на крючке, прибитом с внутренней стороны двери, и мою пластмассовую шапочку для душа, висящую поверх полотенца. Меня изучали, мое имущество оценивали, и меня беспокоило, как бы она не сочла, что это имущество – чересчур скудное.

– Это ведь ваша ванная рядом? – Она двинулась в коридорчик, и я чуть не бросилась за ней, решив, что она поднялась наверх, питая подозрения насчет отверстия в потолке их собственной ванной. – У вас тут даже зеркала нет, – заметила она. – В какой-нибудь другой ванной, может быть, есть. Питер мог бы посмотреть.

– Спасибо, – ответила я. – Но мне и так нормально, честное слово.

Мне отчаянно хотелось увести ее обратно в спальню. Я ушла туда и села на кровать, надеясь, что Кара за мной последует. Она и в самом деле вернулась, села рядом, взяла в руки одну из моих книг – «Садовую архитектуру», провела пальцами по вытисненным золотистым буквам: «Иллюстрированный путеводитель по старым и новым садам». Я недоумевала: зачем она поднялась сюда, если не для того, чтобы обнаружить глазок? Сказать мне, что они с Питером совершили постыдную ошибку? Что я из неподходящего для них круга и мы не можем оставаться друзьями?

– Вы скучаете по родителям – теперь, когда их больше нет? – выпалила я. Мне хотелось как-то отсрочить это ее объявление.

Она глянула на меня: похоже, вопрос на мгновение удивил ее.

– Да не очень. Отец умер, когда я родилась.

– О, мне ужасно жаль, – пробормотала я.

– Он бежал вверх по лестнице, когда мать меня рожала. Нес таз с горячей водой, или стопку полотенец, или что-то такое. Споткнулся, упал и раскроил себе череп. Смерть при родах. – Она издала странный звук, то ли смех, то ли вздох. Я поняла, что она уже много раз рассказывала эту историю, пока та не превратилась в шутку, хотя она попрежнему сознавала ее трагичность. – Когда-то я пыталась выяснить, где это случилось, обследовала каждую ступеньку – искала следы крови. Конечно, там ничего не было.

– А ваша мать?

– Божечки мои, – она заговорила с ирландским акцентом, – что же мне такого рассказать о мамаше? – Еще один грустный смешок – и снова обычный английский выговор: – Изабель Кэтрин Калейс. Урожденная Джентльмен. Предки – голландцы, так я думаю. Она выросла в Килласпи, в том самом доме, где я потом родилась. Познакомилась с моим отцом, Огастесом Джеймсом Калейсом, на охотничьем балу. Влюбилась – и прочее, и прочее, и прочее. До сих пор жива и здорова. И, насколько я знаю, по-прежнему там обитает.

– Но вы вроде бы сказали, что потеряли их обоих? – Я мучительно пыталась припомнить наш разговор перед вчерашним обедом.

– Разве? Я имела в виду, что мы давно не общаемся. Я не видела Изабель и не получала от нее никаких вестей вот уже лет пять. Изабель – вот как я теперь ее называю, когда о ней думаю. Во всяком случае, я убеждена, что кто-нибудь обязательно мне написал бы, если бы она умерла, – отец Крег или Дермод.

– На мосту вы начали мне рассказывать, как познакомились с Питером.

– Вы правда хотите это узнать? История долгая, а вы ведь уже собирались ложиться? – Она игриво потянула меня за рукав ночнушки.

– Пожалуйста, – попросила я.

Я много лет слушала истории матери. О ее удивительной жизни до того, как ушел мой отец, о невероятных вечеринках, которые она посещала до того, как они встретились. Я с радостью всему этому внимала. И я чувствовала, когда кто-то хотел поведать мне свою историю, прямо-таки нуждался в этом. С Карой в этом случае хватило лишь крошечного поощрения.

– Ну, сначала мне нужно рассказать вам про Килласпи.

– Про тот дом, где вы родились?

– Да. – Она подняла руки к голове, нащупала концы тюрбана и развязала его. Волосы пружинисто вырвались на свободу и легли привычным клином. Она почесала кожу под ними. – Он на самой окраине маленького городка в графстве Килкенни, на юго-востоке Ирландии. Не такой большой, как Линтонс, не такой впечатляющий, но милый – такой, знаете, милый в своей ветхости. Три этажа, симметричный, довольно прочный, несколько пристроек, утиный пруд, большая и малая гостиные, столовая, которой мы никогда не пользовались, шесть спален, если считать чердачную. Только вот раньше все это было вдвое больше, да еще конюшни. Но в двадцать первом году, когда Изабель было пять лет, явились какие-то мужчины с канистрами бензина и подожгли заднюю часть дома. Конюшни тоже занялись. Она рассказывает эту историю лучше меня, она это помнит – или, во всяком случае, помнит саму историю. Тогда никто не погиб – по крайней мере, из людей. Изабель в ночной рубашке отправили куда-то в конец подъездной аллеи, она сжимала в руках свое старое платье, с которым ей было спокойнее. Из города прибежали какие-то люди, чтобы помочь потушить пожар, но к тому времени огонь уже уничтожил и заднюю часть дома, и конюшни. Стены, которые уцелели, удалось подпереть, обгорелые обломки убрали, но все это стоило огромных денег, так что дедушке с бабушкой пришлось продать почти всю свою землю, и они уже не могли себе позволить отправить Изабель в Англию в пансион. Так что ее обучала гувернантка, а потом она встретила Огастеса, я об этом уже упоминала. Дом же до сих пор таким и остался. По крайней мере, оставался, когда я там была пять лет назад.

Я поерзала на постели, отползая к стене, пока не оперлась о нее спиной. На животе у меня попрежнему лежала подушка. Мне хотелось узнать побольше. Кара улеглась на бок поперек кровати со своей стороны, подперла голову рукой и продолжала:

– Иногда, когда никто не видел, я снимала с гвоздика на кухне ключи от комнат и поднималась на чердак. В конце коридора была дверь, она всегда оставалась запертой, а за ней – просто пустота высотой в три этажа. Мне нравилось там стоять, на самом краю. Чудесное ощущение страха. Многие стены в сгоревшей части дома еще держались, но все полы разрушились, и напротив меня были голые камины, из их решеток росла всякая дикая зелень. Крыша в этом месте тоже сгорела, и я стояла там под дождем.

В общем, вот где я росла. Это нужно знать, потому что я именно благодаря Килласпи познакомилась с Питером. Когда мы с Дермодом вернулись из Дублина, я поняла: что-то затевается. В комнатах пахло лаком для мебели, на столе в вестибюле стояла ваза с цветами, а собачьи подстилки оттащили в судомойню при кухне, но это не мешало собакам дрыхнуть на диванах в малой гостиной. Горел камин, а его обычно разжигали только в такие холода, когда окна изнутри покрывались ледяной коркой. Я отлично понимала, что камин горит не в честь моего возвращения.

Изабель красилась у себя в спальне: плевала на брусочек туши и наносила ее щеточкой на ресницы. На туалетном столике жужжала пойманная пчела под перевернутым стаканом. Как она там оказалась в ноябре? Вы знаете, что пчелы на зиму слипаются в один ком у себя в улье? Может, эта проснулась, когда зажгли камин. Изабель спросила, хорошо ли я съездила, как будто я гостила у родных, а не сбежала на месяц, ничего ей не сообщив. Я спросила, что происходит, и она ответила, что у нас гость – некий мистер Робертсон. Это и был Питер!

Кара улыбнулась мне, и я улыбнулась в ответ: казалось, мы обе полны воодушевления, потому что история наконец-то достигла того момента, когда в ней появился Питер.

– К нам никто никогда не ездил с визитами, – продолжала она. – Не такой у нас был дом. Или, может, мы были не такой семьей. Вообще, вокруг никто не знал, что про нас думать: живем тут в Килласпи, под вечным дождем, в наполовину сгоревшем доме. Весь фасад зацвел какими-то очень красивыми желтыми водорослями – от воды, которая лилась из переполненных желобов. Мне эти водоросли даже нравились. В общем, я спросила, не ремонтом ли будет заниматься этот мистер Робертсон. Я сидела на краю ее кровати, под стаканом жужжала пчела, и она, то есть Изабель, посмотрела на мое отражение в зеркале и ответила: «Нет, он приедет покупать его». Я понимала: она хочет, чтобы меня это опечалило, ведь другого дома мы с ней не знали. Но я была только рада, потому что подумала: если его продадут, мне хватит денег убраться из Ирландии и поехать в Италию. И я знала, что она это знает, так что мы просто сидели и смотрели друг на друга, потом она прикрыла рукой дно перевернутого стакана, и пчела затихла и только без конца ходила по кругу в этой своей маленькой тюрьме. «А что скажет пчела?» – спросила я, потому что Изабель иногда так поступала – задавала животным вопросы насчет всяких вещей. И Изабель некоторое время не шевелилась, словно прислушивалась к ней, и потом сказала: «Нельзя верить тому, что говорят пчелы», подхватила ее вместе со стаканом и выпустила в окно.

Пока не приехал Питер, я собралась навестить Падди. Это был соседский сын, мой ровесник. Думаю, у нас с ним было некоторое… взаимопонимание. Он мне нравился, он мне всегда нравился. Когда мы закончили школу, он стал присматривать за стадом фризских коров, за которым раньше смотрела его мать. Я любила этих коров – и Падди, может быть, я тоже любила. Изабель хотела, чтобы я вышла за него, хотя в ту пору ирландским фермерам приходилось нелегко, но у Браунов была очень милая ферма и замечательный скот, к тому же если бы мы с Падди поженились, то я осталась бы жить поблизости от нее. В общем, я надела отцовские болотные сапоги и отправилась к нему. Он как раз загонял коров, щекотал отставших палочкой и приговаривал: «Давай, девочка, давай».

Передавая эти слова, Кара резко дернула подбородком вверх, и я живо представила, как она стоит во дворе фермы, по щиколотку в жидкой грязи, и солнце садится, и Падди глядит на нее своими зелеными глазами.

– Я месяц не видела Падди, я ему не говорила, куда уезжаю, и он понятия не имел, что я вернулась. Он спросил: «Ну как, хорошо повеселилась в Риме? Порезвилась там с папой Павлом Шестым, а?» Падди любил пошутить. Он еще до того, как Дермод привез меня домой, знал, что я добралась только до Дублина. Я спросила, скучал ли он по мне, но он отвернулся к доильному аппарату, чтобы не отвечать. Эта автодойка всегда очень громко работала, приходилось кричать, чтобы друг друга услышать. У нас уже выработался ритуал, когда я помогала ему в коровнике. Он шел вдоль ряда коров, вешал им на спины пояса и прикреплял доилки, а я двигалась следом с ведром теплой воды и тряпками, чтобы обмыть коровам вымя, а потом уже он крепил их соски́ к доилке. Мы с ним хорошо сработались. Я скучаю по этим девочкам, они ко мне привыкли. Помню, я подумала тогда, что если мистер Робертсон сразу же купит Килласпи, то меня здесь не будет уже через месяц, а то и раньше. И я тайком от Падди прижалась щекой к коровьему боку, вдыхая запах коровьей шерсти и соломы. Некоторые говорят, что коровы плохо пахнут, но мне никогда так не казалось.

Я поцеловала Падди, пока доилка толчками гнала молоко. Я его и раньше целовала – на танцах, мы с ним туда ходили. И тогда я чувствовала у него во рту вкус портвейна, который он тайком подливал в чашку для фруктового сока: считалось, что мы не должны пить ничего крепче сока. Но в этот раз я ощутила вкус молока, и я позволила ему сунуть руки мне под пальто, под свитер, под лифчик. Мне даже понравилось, как его мозолистые ладони царапают мне кожу. Но он больше ничего не сделал, я ему не разрешила зайти дальше.

Возможно, я выглядела шокированной ее откровенностью, поэтому Кара добавила:

– Вам это важно знать. Это все, что я ему позволила. Я сказала, что мне пора, что у нас гости, он ответил, что слышал про то, что моя мать продает Килласпи, и я почувствовала себя так, словно уже покидаю и его, и коровник, и Ирландию. Но, конечно, никогда не получается как ожидаешь, верно?

Как только я вернулась домой, Изабель позвала меня познакомиться с мистером Робертсоном. Я хотела, чтобы она продала дом, и я знала, что мне нужно вести себя как послушная дочка, но тем не менее я заявилась прямо в болотных сапогах, чмокнула ее в щечку и сказала: «Привет, мамочка». Она терпеть не могла, когда ее зовут мамочкой, но я разозлилась на нее: как это она не призналась, что скучала по мне? И я злилась из-за того, что она послала за мной Дермода. Мне был всего двадцать один год. Она сидела у камина в одном из наших кресел с высокой вогнутой спинкой, а мистер Робертсон, Питер, – напротив нее, на диване. Их разделял небольшой столик с инкрустацией – какой-то китайский узор. Одной из ласточек не хватало, и во всякий другой день в этом углублении было бы полно пыли и крошек, но я заметила, что сегодня Дермод вычистил даже его. Этот столик когда-то входил в набор из трех таких же: два продали много лет назад. Дермод испек кекс с тмином, обычно у него получалось очень вкусно, но в этот раз он полил его какой-то желтой глазурью, и кекс теперь выделялся в комнате своей мертвенной бледностью. А еще я заметила, что мать явно велела выставить ради гостя наш лучший фарфор.

Я ожидала, что Питер окажется старым – лет пятидесяти, шестидесяти или даже больше, ведь он же собирается купить Килласпи. Я понятия не имела, сколько наш дом стоит: скорее всего, он стоил очень мало, но для меня тогда любая сумма была огромной. И я подумала, что он очень милый. Он ведь очень милый, правда? Изабель нас познакомила, и он начал приподниматься, чтобы пожать мне руку, но тут сообразил, что в одной руке у него тарелка, а другой ему приходится отгонять одну из наших собак. Сукки уперлась ему носом в промежность и нипочем не хотела уходить, она всегда была сущая чертовка. Мне совершенно не хотелось его выручать, так что я подтащила к столику фортепианную табуретку и взяла себе кусок кекса. Я поинтересовалась, что он думает о доме, и он ответил: «Очаровательный, просто очаровательный», с этой своей характерной интонацией, как будто ему и правда пятьдесят или все шестьдесят, и тогда я спросила: «Но он немного bruciare, не так ли?» Я съела кекс, но оставила глазурь, свернув ее у себя на тарелке, как ядовитую гусеницу. Изабель сделала большие глаза и пояснила, что я самостоятельно изучаю итальянский, а Питер засмеялся и сказал: «Да, он немного подгорелый», и добавил: «Mio padre è il direttore di un’azienda agricola». Тогда-то я в него и влюбилась: я решила, что он умеет говорить по-итальянски, и уже рисовала в своем воображении, как мы с ним улетаем в Италию и сходим по трапу прямо в закат, и представляла, как мы будем срывать апельсины прямо с дерева и как у нас появятся маленькие белокурые дети.

Но тут он признался, что на самом деле его отец – не директор сельскохозяйственной компании. И что он, Питер, знает по-итальянски только эту фразу. Мы с вами должны как-нибудь заставить Питера ее произнести. Ну а потом Изабель пустилась в рассказы о том, как мой отец всегда хотел отвезти нас в Италию, когда я появлюсь на свет, и показать нам все, что он там любит, и как он собирался учить меня итальянскому, – хотя, призналась Изабель, он сам не очень хорошо умел говорить на этом языке, – и как он умер прежде, чем все это могло осуществиться. Потом она очень тихим голосом произнесла: «И теперь я совсем одна», и спрятала левую руку, на которой было обручальное кольцо, под свою ляжку. И взмахнула ресницами, глядя на него. Я подумала: интересно, что он скажет, если я ему поведаю, что она плевала в тушь, чтобы ресницы у нее выглядели такими пышными и темными. И пока я об этом размышляла, я поняла, что ее планы уговорить Питера купить Килласпи превратились в нечто иное.

Она вела себя очень откровенно, но Питер безнадежен по части того, чтобы замечать, какой эффект он производит на людей, на женщин. Он если и флиртует, то совершенно бездумно. Он считал, что просто поступает вежливо, задавая Изабель всякие вопросы. Он вообще не заметил всего этого трепета ресниц, но я тогда этого не знала. Я подумала, что она бы охотно продержала его тут до вечера, если бы сумела, но в конце концов он поставил тарелку на столик и объявил, что ему пора. Мне показалось, что он норовит сбежать. Сук-ки начала скулить, а Изабель попыталась убедить Питера остаться – позвала Дермода и велела ему заварить еще один чайник. Пока Изабель отдавала все эти распоряжения, Питер протянул мне руку, наши ладони соприкоснулись, и у меня возникло такое чувство, словно с этим прикосновением он мне что-то передал. Не знаю что. Каплю своей крови, или электрический заряд, или вытатуированное послание. Я была уверена, что, если посмотрю потом на свою ладонь, там что-то обнаружится. С Изабель он вел себя очень дружелюбно, поблагодарил за экскурсию по дому и сказал, что немного подумает над своим решением и затем даст ей знать.

Когда он вышел, лил дождь. У него тогда был маленький зеленый спортивный автомобильчик. Мы с Изабель стояли на крыльце, и мне было ужасно грустно: я понимала, что теперь он никогда не купит Килласпи и уж тем более не возьмет меня в Италию. Потому что Изабель все испортила. И тут, словно нам мало было стыда, она накинула пальто на голову, подбежала к его машине, постучалась в стекло и спросила, не хочет ли он, чтобы Дермод дал ему что-нибудь в дорогу – сэндвичи или термос с чаем. Конечно, он просто покачал головой, и ей пришлось бежать обратно на крыльцо. Но тут этот благословенный зеленый автомобильчик отказался заводиться. Питер снова и снова пытался, но ничего не получалось.

Когда я вышла с зонтиком, он смотрел под капот, стучал костяшками пальцев по всяким деталям мотора и покачивал всякие трубочки. Помню, он мне прошептал: «Ничего не смыслю в автомобилях».

Изабель не понравилось, что мы с ним говорим, и она крикнула: «Как по-вашему, он сломался?» – чтобы присоединиться к беседе и при этом не выходить под дождь и не мокнуть. Я ему сказала, что мистер Бирн, владелец местного гаража, сейчас должен пить чай, но, если я позвоню, он наверняка зайдет к нам после. Тогда Питер захлопнул капот, и мы вошли в дом. Дермод успел заново наполнить чайник, хотя все мы уже выпили достаточно чая. И тут Изабель посмотрела на часы и сказала: «Мистер Бирн, владелец местного гаража, сейчас должен пить чай, и я знаю, что он не любит выходить после чая». Я поймала взгляд Питера, и мне пришлось тут же отвести глаза, а то бы я расхохоталась: она действовала в лоб. Он не засмеялся, и тут я поняла, что ему и в голову не пришло, какие у нее теперь планы. А потом она сообщила, что Дермод как раз ощипывает курицу, так что Питер мог бы остаться обедать, а я могла бы приготовить ему постель в одной из пустующих комнат, если он не против у нас переночевать, а мистер Бирн мог бы явиться к нам утром. Только потом, когда я уже легла в собственную постель, мне пришло в голову: а вдруг это Изабель что-то сделала с Питеровой машиной, чтобы та не завелась? Потому что, насколько я помнила, курятину мы ели только на Пасху и на Рождество. Вот так мы с ним и познакомились.

– Но что было дальше? – поинтересовалась я. – Как насчет Килласпи? Питер его купил?

Я устала, но, словно ребенок, которому рассказывают на ночь сказку, не хотела, чтобы та кончалась.

Кара обвела взглядом комнату.

– У вас нет холодильника. – Она села прямо. – Мы с Питером тут говорили… – начала она, – и решили, что вам лучше бы все время есть с нами. Это же глупость – вы торчите тут у себя без холодильника, всего две конфорки на плитке, а мне ведь совершенно не трудно покупать и готовить еще на одного человека.

– Это будет слишком много работы. – Я знала, что собираюсь позволить ей уговорить меня.

– Мы настаиваем, – заявила она, поднимаясь. – Если завтра не будет жары, как сегодня, давайте позавтракаем на террасе? – Она не ждала ответа.

Она наклонилась меня обнять, между нами побрякивали ее многочисленные бусы, ее волосы прижались к моей щеке.

– Я знаю, что мы станем самыми близкими друзьями, – произнесла она.

После того как она ушла, ее цитрусовый аромат еще долго оставался в воздухе и у меня на коже.

Я проснулась ни свет ни заря – от того, что кто-то спускал воду в унитазе. За стенкой, в моей ванной комнате. Ручку несколько раз со стуком дернули, прежде чем бачок выбросил положенный поток воды и вновь стал наполняться со звонким лязгом и хрипом, точно поднималась старая дверца гаража. Я ждала, что сейчас Кара или Питер окликнут меня, сообщив, что унитаз внизу сломался, хотя странно – ведь ближе к их комнатам наверняка есть еще туалет, но тут я вспомнила, как Питер сказал, что во всем доме только две работающие ванные комнаты – моя и их. Я ожидала услышать шаги или звук открывающейся двери ванной, но, когда шум воды смолк, настала тишина. Что-то с водопроводом, решила я. Но все-таки поднялась посмотреть, в чем дело.

Дверь в комнату напротив стояла нараспашку, и в окне, выходящем на аллею, виднелось небо – персикового цвета, с кучевыми облаками. Дверь в ванную оказалась захлопнута. Закрывала ли я ее после того, как вечером почистила зубы? Я не могла вспомнить. Немного поколебавшись, я постучала, чувствуя себя очень глупо. Ответа не было. И вообще никаких звуков – ни покашливания, ни шарканья ног, которые дали бы мне понять, что человек, находящийся внутри, занят гигиеническими процедурами. И вдруг мне показалось, что во всем этом что-то не так: в этом коридоре, в пространстве вокруг меня. Как если бы что-то таилось позади меня, но настолько близко, что, повернись я в попытке увидеть это, оно сдвинулось бы вместе со мной, так что я никогда бы не сумела его схватить. Я какое-то время сжимала в руке материнский медальон, его задняя стенка нагрелась от долгого соприкосновения с моей кожей. А потом я уцепилась за ручку двери и резко распахнула ее, так что она даже стукнулась о стену. Ванная, конечно же, оказалась пуста. Крышка унитаза была закрыта – как меня учила мать.

Где-то в трубах под полом вода выла и урчала, словно расстроенный желудок. Я повернулась, чтобы уйти, и тут заметила в ванне подушку. Это была запасная подушка, которой я иногда пользовалась, – та самая, которую я вчера держала на коленях, пока Кара рассказывала мне свою историю. Я не обратила внимания, что она пропала. Она лежала в противоположном от кранов конце ванны, и в ее набитой перьями массе виднелась небольшая вмятина, словно здесь, в ванне, кто-то спал. Меня привело в ужас это зрелище, сама его неуместность – словно посреди ковра в гостиной обнаружилась кучка человеческих экскрементов. Я осторожно подняла подушку за уголок. К хлопковой наволочке пристал длинный седой волос, и я сняла ее, вывернув наизнанку, чтобы не прикасаться к внешней стороне. Наволочку я запихнула за унитаз. И пока я несла подушку обратно в спальню, тень за моей спиной двигалась следом, не отрываясь.