6

Я запила водой таблетки, которые прислала Кара, и легла обратно в постель, поступив так впервые с тех пор, как в детстве однажды заболела ангиной.

Видимо, я заснула, потому что во сне кто-то меня позвал, и потом сновидение ускользнуло. Я открыла глаза, но голос остался: Кара напевала мое имя. Я выбралась из постели и увидела, что под моим окном высовывается ее голова, улыбающееся лицо смотрит вверх. Она снова сидела боком на широком подоконнике, так же прижавшись ступнями к деревянной раме окна. У меня внутри все перевернулось, когда я увидела угол, под которым она изогнулась, и в который раз поняла, как высоко оттуда падать.

– Вам лучше? – поинтересовалась она, наклоняя голову и поднимая брови. Волосы ее были обернуты полосой синей ткани наподобие тюрбана, что подчеркивало ее скулы. В таком виде она показалась мне совершенно очаровательной: воробей или голубка, а я – простая цесарка. – Хотите пообедать? Я подготовила все к пикнику. Мы надеялись, что вы нам покажете мост.

Моя мутная голова отреагировала на это далеко не сразу.

– Мост? – переспросила я, глядя вниз. – А который час?

– Часа два. Или три. Хотя, надо сказать, вы не очень-то хорошо выглядите, Фрэнсис. Мы можем пойти одни.

– Дайте мне десять минут.

Я отступила в комнату, соображая, что мне лучше надеть, думая о материнском белье, которое придаст талию даже толстой лесной птице.

– Надеюсь, вы проголодались, – окликнула меня Кара.

Я снова высунула из окна голову и плечи:

– Помираю с голоду.

Но она уже исчезла.

В ванной я почистила зубы и умылась, а когда вернулась в спальню, то увидела на подоконнике открытого окна лежащую на боку мышь. Бусинка ее глаза поблескивала, бурая шерстка, напоминающая твид, оставалась безупречно чистой, нигде ни единого следа крови, но мышь была дохлая. Две-три минуты назад, когда я говорила с Карой, выглядывая из этого окна, мыши тут не было, не могло быть, ведь я же опиралась на подоконник и смотрела вниз, верно? Может, Серафина каким-то образом пробралась сюда, пока я ходила за конвертом? Я посмотрела под кроватью и в ванной, но кошки там не оказалось, а все прочие двери на чердаке были закрыты. Я вернулась к мыши, и затылок пронзило ужасом, который не имел никакого отношения к этому печальному зрелищу, к этому мертвому тельцу. Ужас появился при мысли о том, что кто-то нарочно положил ее сюда – чтобы я ее тут нашла. Моя рука нашарила материнский медальон, висящий на цепочке у меня на шее. Потом я подобрала одну из туфель и спихнула ею мышь с подоконника, надеясь, что дальше с ней управится Серафина.

Я шла первой – мимо ниссеновских бараков, сквозь рододендроны и дальше, по ступеням, ведущим к озеру. Вода, поблескивавшая между стволами и кустами, так и манила к себе. А когда мы к ней приблизились, открылся изумительный вид на водный простор: лазурные края и отраженное в середине голубое небо. Я хотела, чтобы Питер с Карой постояли тут, восхищаясь этой красотой, но Питер спросил:

– Ну, где же этот мост?

И я повела их через деревья влево, пока мы не вышли к просвету, откуда виднелся мост, заросший зеленью: лишь две из его арок оказались свободны от растений.

– О, да он очень милый, – произнес Питер.

И я почувствовала себя так, словно меня уговорили показать свой рисунок, насчет качества которого я не совсем была уверена, и объявили, что получилось неплохо. Меня вдруг охватила гордость, и я подумала, что это и в самом деле очень славный мостик.

– Нам придется убрать кое-какой подлесок, чтобы нормально на него посмотреть, но думаю, что это действительно кое-что любопытное.

– Правда? – спросила я.

– Ведь первоначальный дом построили году в тысяча семьсот сороковом?

– В семьсот сорок пятом, – уточнила я.

– Нам понадобится провести кое-какие обмеры.

– Конечно. – Я старалась, чтобы мой голос звучал буднично.

– Что-то достойное? – спросила Кара, убирая болтающиеся концы тюрбана, который она так и не сняла.

– Ну, – произнес Питер, – Фрэнсис должна его увидеть.

– Мне кажется, он немного похож на палладианский мост в Стоурхеде, – пояснила я. – Но если бы он был палладианский или просто достаточно интересный, его бы упомянули в Певзнере или в других источниках?

– О-о, – сказал Питер. – Вы искали Линтонс в Певзнере, да?

– А вы разве не искали?

– Честно говоря, нет, – ответил Питер, смущенно посмеиваясь. – Наверное, следовало бы, но Певзнер всегда так негативно на все смотрит. Я предпочитаю элемент первооткрывательства, когда речь идет об архитектуре.

– Ну да, может быть, – промямлила я, неуверенная, считает ли он мост чем-то важным.

Но к тому времени мы уже добрались до сооружения и прошли гуськом по траве, где я совсем недавно прибила крапиву. В центре небольшая секция балюстрады, доходившей нам до пояса, оказалась свободна от растений, и мы расположились там, чтобы полюбоваться озером. От блеска солнца на воде глаза у меня резало – предвестие головной боли.

– Вы никогда не задумывались о тех, кто здесь жил до нас? – спросила Кара. – Слуги, садовники, аристократические семьи? Дети прыгали в озеро с этого моста в такой же день, как сегодня, в такой же жаркий и безветренный, только мост тогда был новый. Любопытно, какими они стали, когда выросли? Что с ними случилось?

– Все умирают, Кара, – мягко заметил Питер, словно впервые сообщая ей эту неприятную весть.

Я подумала о Доротее Линтон, похороненной на церковном кладбище: церемония, на которой присутствовали только недовольный викарий и могильщик. И о матери я тоже, конечно, подумала.

– А что потом? – спросила Кара. Может быть, она ему уже сто раз задавала этот вопрос – и каждый раз надеялась получить какой-то другой ответ.

– Ничего, – ответил он, и она отвернулась от него, сделав вид, что ей просто захотелось всмотреться в даль, туда, где озеро сужается. – Мертвые – они и есть мертвые, – продолжал он негромко, раскрыв ладони перед собой. – Никакого рая, никакого ада, никаких призраков. Если повезет, нас еще, может быть, будут помнить одно-два поколения, а потом – всё. Ну и отлично.

– И ты правда в это веришь? – спросила Кара, по-прежнему не глядя на него.

– Ты же знаешь, что да. А если нам не повезет, мы попадем в учебник истории, но тогда это будем не мы, а чье-то измышление о нас, чужая интерпретация. Кто мы такие – разве возможно об этом рассказать целиком и полностью? Все это только в наших головах. И в памяти тех, кто нас любил. – Он помолчал, словно ожидая ответа. – Кара? – окликнул он ее.

На кухне нашего ноттинг-хиллского дома за несколько месяцев до того, как мне исполнилось десять, мать сказала мне: «Твой отец верит, что, когда мы умрем, нас зароют в землю, мы сгнием и превратимся в траву, а потом придут коровы и съедят нас». Я знала, что за моей спиной стоит отец. И он молчал. Тогда, в этой комнате, между родителями чувствовалось какое-то напряжение, они вели какую-то незримую битву, которую я не понимала. Мне хотелось, чтобы он сказал, что ее слова неправда, что он в это не верит, потому что так не бывает. «А вот я верю, – продолжала мать, – что если мы ведем себя хорошо, то попадаем на небо». Отчетливо представившиеся мне коровы, трава, трупы оказались для меня слишком жутким видением. Я заплакала. «А мне во что верить?» – спросила я. Уже не помню, ответила ли она – и если ответила, то что именно.

– Я была бы рада, если бы меня забыли через поколение-другое, – сказала я Каре с Питером, желая заполнить возникшую паузу. – Правда, со мной это, скорее всего, произойдет гораздо раньше. – И я рассмеялась.

– Ну ладно, – произнесла Кара, поворачиваясь и с явным усилием улыбаясь. – Нам надо поесть.

– Сначала надо поплавать, – заявил Питер.

– Поплавать? – Я перевела взгляд с него на нее. – Я не знала, что мы собираемся плавать. Я не захватила купальник. – Материнский чулочный пояс сдавливал меня.

– Мы с Фрэнсис просто посмотрим, – сказала Кара. – Я так толком и не научилась.

Прямо посреди моста Питер начал стаскивать с себя одежду. Кара засмеялась:

– Скромностью не отличается, да? Нет в тебе скромности, а?

Под брюками у него обнаружились голубые плавки. Тело у него было поджарое, узкие бедра, широкие плечи. Пучки светлых волос торчали из-под мышек, такого же цвета волоски слегка покрывали грудь. Он взобрался на каменную балюстраду и встал, сведя ноги вместе. Я хотела предупредить его, что под поверхностью могут скрываться затопленные опоры, вилы с острыми зубьями, куски ржавого металла – куча всего, что способно зацепить кожу и разорвать тело, – но он уже нырнул и исчез среди лилий и рдеста. На мгновение стало видно, как он плывет под поверхностью воды, точно какое-то животное подо льдом.

Опершись на теплый камень, мы с Карой смотрели, как он вынырнул посреди озера и поплыл дальше: его голова и плечи порождали рябь на отраженном небе и облаках, – а мы прикрыли рукой глаза, чтобы не слепило солнце.

– Как вы с ним познакомились? – спросила я.

– А, в Ирландии, в шестьдесят третьем, – ответила Кара. – Мне был двадцать один год. Сейчас кажется, что это было давным-давно. Просто не верится, что всего шесть лет прошло. Я мечтала только об одном – выбраться оттуда, удрать в Италию. Вообще, ирландцы всегда уезжают из Ирландии, правда? По той или иной причине. Однажды я добралась аж до Дублина. – Она засмеялась какому-то своему воспоминанию.

– Это далеко от того места, где вы жили?

– Около сотни миль. Казалось, я попала на другую планету. Я села на автобус в Томастауне как Кара Калейс, переоделась, накрасила губы и стала Карой Калейчи. Я училась итальянскому по отцовскому словарю, но, как вчера уже сказала, говорить толком не могла. Помню, как, уезжая в Дублин, смотрела в окно автобуса, прижавшись лбом к стеклу, на тощих мужчин возле безрадостных пабов, на тощих женщин с усталыми лицами, развешивающих белье. Я не хотела стать одной из них.

Она повернулась спиной к озеру, и я последовала ее примеру. Я так и видела ее: трагическая фигура, пассажирка автобуса, мечтающая о лучшей жизни. Я не перебивала, давая ей выговориться. Согласные звуки у нее делались все более мягкими – все более ирландскими. Почему-то я знала, что у нее куда более интересная история, чем у меня.

– Я уже присмотрела себе работу в Дублине. Во всяком случае, записалась на собеседование – в театре «Адельфи». Я подвернула юбку в поясе, еще ярче накрасила губы, и, когда управляющий пригласил меня в свою каморку возле будки киномеханика и предложил мне сигарету, я ее взяла. Он наклонился ко мне, чтобы дать прикурить. И знаете, что он сказал? «Вы очень бледная для итальяшки». Я пришла в полный восторг: мой маскарад удался. Я сказала со своим лучшим итальянским выговором: «О да, Ирландия оччень милая, но там месяццами нет солнца. Только дошч, дошч, дошч».

Было очень странно слышать, как она вдруг так убедительно (во всяком случае, для моего слуха) изображает итальянку.

– И я получила работу – в гардеробе. Принимала и выдавала пальто. Я сняла комнатку в пансионе для одиноких девушек. Там тоже все думали, что я итальянка, и какое-то время это было очень весело – сидеть с ними за чаем и рассказывать, какой потрясающий новый папа, и какая там чудесная погода, и что можно срывать апельсины прямо с придорожных деревьев. Но на самом деле все они жаждали узнать, что такое итальянские мужчины. Я просто делала большие глаза, предоставляя волю их воображению. Они, эти девушки, работали в «Браун Томасе», это такой универмаг, и в мясной лавке за углом, и в бухгалтерии табачной фабрики «Плейер Уиллс» на Саут-Сёркьюлар-роуд. Сейчас я уже забыла их имена, но помню, как они подкатывали ко мне, одна за другой, и давали мне то пакет с нейлоновыми колготками, то пару свиных отбивных, то два десятка сигарет. Они хотели, чтобы я им достала билеты на «Битлз».

– На «Битлз»? – переспросила я. Даже я, ничего не понимавшая в популярной музыке, слышала про битлов.

– Они выступали в «Адельфи», но билеты были распроданы еще несколько недель назад, и я знала, что ни одного добыть не смогу. Но я все равно брала и отбивные, и колготки, и сигареты – и говорила: посмотрим, что мне удастся сделать. Я устроила так, чтобы на этот вечер пришлась моя смена, рассчитывая прошмыгнуть в зал до того, как начнут играть битлы, но помощнички управляющего меня не пустили. Просто не передать словами, как я разозлилась. Весь концерт просидела на полу в гардеробе, курила сигарету за сигаретой. Из-за воплей публики я даже музыки не слышала.

Зрители повалили обратно, и я должна была выдать им вещи, но мне-то хотелось поскорее попасть за сцену, так что я стала хватать пальто без разбору, и посетители, конечно, начали жаловаться, поэтому я просто перелезла через стойку и оставила их разбираться со своей одежкой самим.

И да, в одном из коридоров за сценой я наткнулась на Джорджа. Там был просто лабиринт: все эти лестнички, тупички, легко заблудиться. Вот он и бродил там – наверное, искал остальных. Я решила, что лучше мне оставаться итальянкой, и у нас с ним произошел потешный разговор, какие иногда получаются с иностранцами: наполовину мимика и жесты, наполовину всякие выдуманные слова, – только я, конечно, не была никакой иностранкой. Он жестами показывал, как играет на гитаре, а я вытащила корешки от номерков и несла всякую чепуху, объясняла ему, что я «гардеробесса». Он пригласил меня выпить в свою гостиницу, мы вышли и какое-то время стояли снаружи у служебного входа. Болтали и ждали Джона, Пола и Ринго. Было очень холодно. Седьмое ноября шестьдесят третьего, никогда не забуду. Джордж был в огромной шубе, а я так дрожала, что он снял ее и накинул мне на плечи. Она доходила до самой земли. Уж не помню, о чем мы говорили. Видимо, о Ливерпуле и Риме. Кажется, мы с ним успели выкурить по сигарете, и тут из-за угла вынырнул репортерский фургончик – вроде бы «Ивнинг геральд». В этот момент со служебного входа выбежали остальные битлы, и все они, в том числе и Джордж, попрыгали в этот фургончик, а из-за фасада театра тем временем неслась толпа девиц. Фургон умчался, увозя битлов, а я осталась стоять на дороге, где меня чуть не растоптали эти нечеловечески визжащие и орущие девицы. Налетели и сбили с ног. Чулки на коленках в дырах, ладони все расцарапаны – от потрясения у меня слезы полились. Рядом оказался какой-то репортер, он помог мне подняться, задал несколько вопросов – о том, где я работаю и прочее. И сфотографировал. На другой день моя физиономия появилась в газете – по всему лицу размазана тушь, вообще тот еще видок.

– О-о, Кара, – протянула я, воображая себе и это возбуждение, и это потрясение.

– Так моя мать и узнала, где я. Видно, ей кто-то сказал, что мою фотографию напечатали в газете и что я работаю в «Адельфи». Хотя управляющий меня уволил за то, что я оставила гардероб без присмотра. Кажется, кто-то утащил целую охапку чужих пальто. Мать отправила Дермода, чтобы он привез меня на «уолсли».

– Дермода? – переспросила я.

– Дермод помогал у нас в доме. Он был что-то вроде слуги и жил с нами еще до того, как я родилась. Ну, кормил кур, делал кое-какие работы по дому, и на кухне готовил в основном он. Он простоватый, но очень милый. И он терпеть не мог водить эту машину. Ему вообще не полагалось бы ничего водить, но матери хотелось, чтобы ее кто-то везде возил, а сдавать на права тогда не требовали. Я очень удивилась, как это он сумел один добраться до Дублина. Мы с ним сцепились на улице, прямо под окнами пансиона, и все девчонки свесились из окон и смотрели. Я сказала, что больше никогда не вернусь домой, но тут он зарыдал, как ребенок. Он такой нюня.

Она помолчала, вспоминая. Взгляд у нее был рассеянный.

– В общем, я сама села за руль, и мы поехали на этом «уолсли» домой. По пути я рассказала ему, как познакомилась с Джорджем Харрисоном. Чтобы его рассмешить, я уговорила его открыть окна и вместе со мной орать «гардеробесса!» всем тракторам, которые мы обгоняли, и всем этим тощим женщинам в тощих пальтишках, которые бежали занести в дом белье, пока не хлынул дождь. Правда, я сохранила шубу, которую мне одолжил Джордж…

С другого конца озера до нас донесся долгий свист, а потом крик Питера. Я совсем про него забыла. Мы обе повернулись: издалека казалось, что он словно бы стоит на воде и машет руками над головой.

– Я вам ее потом покажу, если хотите, – добавила Кара. – Но это просто мужская шуба, ничего особенного. Пойдем. Думаю, он уже проголодался.

Она подняла корзинку для пикника, которую принесла с собой, и зашагала обратно – тем же путем, каким мы пришли. Я двинулась было за ней, но потом вернулась за одеждой Питера, которую он снял и сложил аккуратной стопкой: рубашка и брюки, ботинки и носки. Идя по берегу озера и размышляя о том, что она мне рассказала, я вдруг осознала, что она так и не объяснила, как они с Питером познакомились, и вообще ни разу о нем не упомянула.

Проделав три четверти пути вдоль озера, возле того места, где за деревьями выступала башня усыпальницы, я увидела уходивший в воду бетонный пирс. Вдоль него шли останки деревянных столбов, будто когда-то здесь имелось более живописное понтонное сооружение, сделанное из древесины, только на его месте солдаты соорудили нечто гораздо более практичное и уродливое. На оконечности пирса Кара уже распаковывала корзинку, расстилала клетчатую скатерть, а чуть дальше по берегу, на мягкой земле стоял Питер, вглядываясь в заросли камышей.

– Смотрите, – показал он, когда я к нему подошла. – Старая лодка. Если мы ее вытащим, я ее наверняка сумею починить. Несколько заплат из рубероида – и нам можно будет плавать по озеру. Что скажете?

Я представила себе: Питер гребет, а мы с Карой лениво раскинулись на корме, опустив пальцы в воду. Мне вспомнилась картина Уотерхауса «Леди Шалот».

– Это было бы очень мило.

Он обернулся и посмотрел на меня:

– Вы принесли мою одежду. Фрэнсис, вы просто чудо.

Все это время я старалась не смотреть на его плавки и торс, сосредоточив взгляд на его лице. Лишь когда он протянул руки за своими вещами, я поняла, что прижимаю их к груди.

– Точно знаю, что Кара бы забыла, – заметил он, втискивая в брюки мокрые грязные ноги и натягивая рубашку через голову. Хлопковая ткань липла к его коже. – Я уж думал, мне придется плыть обратно к мосту.

Кара успела выложить на скатерть содержимое корзинки: куски хлеба с маслом, паштет из копченой рыбы, салат из фасоли и лука, полдюжины перепелиных яиц и маленький бумажный кулек с солью.

Ветра совсем не было, и озеро блестело, как только что отчеканенная монетка, которую потеряли на нестриженом газоне. Невидимые птицы, чирикавшие и щебетавшие в кустах, не заставляли дрогнуть ни веточки. Я осторожно опустилась на бетон: крупной женщине всегда непросто сесть на пол, особенно если на ней чулочный пояс, она должна подогнуть под себя ноги, как делают лошади, а потом наступает неизбежный момент, когда надо решиться и упасть – в надежде, что этот трюк сработает как надо.

Озеро собиралось в складки у краев пирса, и пряди водорослей, которые там росли, слегка приподнимались и опускались. Питер вытащил из воды бутылку шампанского, которую Кара незадолго до того привязала к одной из опор. По озеру пошла рябь, прорезавшая отражения деревьев.

Бутылка пробыла в озере всего несколько минут, но Питер постановил, что она уже достаточно охладилась, хлопнул пробкой и налил вино в три наши жестяные кружки.

– За Фрэн, нашего нового друга, – объявил Питер, поднимая свою.

– За Фрэн, нашего нового друга, – повторила Кара, чокаясь с ним.

Не опуская кружек, они ждали.

– За нас, – сказала я.

Они убедили меня в том, что мы действительно друзья. Мы выпили.