ГЛАВА ШЕСТАЯ
Победа

Я застрял посредине между бодрствованием и сферой взаимодействия. Мне не хотелось просыпаться, я желал остаться там, во сне, с друзьями, с победой, но проклятое пиликанье телефона назойливо тянуло меня в реальность.

Обреченно простонав, я открыл глаза и поднялся с дивана. Это далось мне с невероятным трудом, словно разбудили меня не утром, а глубокой ночью, причем после многодневного недосыпа. Ясно было, что это действие грибной дури, только от этого легче не стало.

Взяв трубку, я хрипло произнес:

— Алло.

— Это Саша? — знакомый женский голос на другом конце.

— Катя?

— Да. Извини, у меня вчера жуткий облом приключился. Такие обстоятельства. Мы об этом еще перетрем, когда пересечемся. Давай днем? Ты не занят? Я бы тебе вчера свистнула, что встреча накрывается медным тазом, но у меня не было номера твоей мобилы.

— А домашний откуда?

— Ты что, в каменном веке живешь? Есть такая фиговина, называется определитель номера. Слышал про такую?

— Да.

— Ну так что, готов кинуть кости на улицу?

В сфере взаимодействия меня ждали друзья, ждал уже близкий Шахматный Храм. Если не бросить трубку и не лечь досыпать прямо сейчас, то это будет здорово смахивать на дезертирство. Я уже готов был извиниться и отказаться от предложения Кати, но тут что-то важное произошло там, в мире вечного ливня. Я мысленно пригляделся к блеклым образам у себя в сознании и понял, что проснулся Андрей. И почти сразу следом за ним Искорка. А что удивительного? По всей России утро!

— Алло! — раздался в трубке голос Кати. — Ты что там, уснул?

— Нет.

— А чего молчишь?

— Просыпаюсь.

— Так я тебя разбудила? Вот, блин, кино!

— В какой-то мере да. У нас были ночные съемки.

— А… Значит, не можешь? — в ее голосе послышалось разочарование.

В это время проснулся Макс.

— Могу, — выдавил я из себя.

Все равно вдвоем с Цуцыком мы не двинемся дальше, будем ждать, когда остальные уснут. Так какой смысл?

— Ну и клево, — обрадовалась Катя. — Давай тогда там же, у Пушкина. В час.

Я глянул на будильник и прикинул, что к часу успею.

— Хорошо.

— Ну все тогда, давай.

Она положила трубку, и я начал приводить себя в порядок. Видок у меня, надо признать, оказался довольно запущенный, но улучшить я его мог только бритьем и какой-нибудь более или менее подходящей одеждой. Не бежать же стричься!

Минут через пятнадцать я остался доволен результатом — несмотря на припухшие веки и нездоровый блеск в глазах, на люди уже можно было показываться. К тому же, если честно, Катя сама не такая красавица, чтобы мне принца из себя корчить. Милая, конечно, но до журнальной красотки ей, как мне до Сильвестра Сталлоне.

Пересчитав деньги, я взял чуть больше, чем, по моим подсчетам, могло сегодня понадобиться, поскольку не хотелось попасть впросак, в том же ресторане к примеру. С другой стороны, глупо расхаживать по Москве с полными карманами денег, так что брать большую сумму я не стал — всякое может случиться с человеком на улице. Когда денег нет, ни о чем подобном не думаешь, а когда заводятся, начинает разная паранойя в голову лезть — то потерять боишься, то лишнее потратить, то дома оставить, чтоб не украли.

— Ну и бредятина! — вырвалось у меня.

Я подумал, что привычный ход мыслей сейчас наверняка нарушен действием грибной дури, но такой вывод был сам по себе бредовым — ведь я вдохнул наркотик во сне, как же он может действовать наяву? А то была бы мечта алкоголиков — во сне выпил, а потом весь день с утра пьяный. Хотя это я скорее для проформы удивился, на самом деле процессы взаимодействия реальности и мира вечного ливня если не стали для меня привычными, то глубокого шока уже не вызывали. Я принял их как данное, как дети принимают реальность, когда растут, им ведь тоже чуть ли не каждый день открывается нечто новое. Хотя для ребенка я староват, и способность привыкать к новому у меня уже не та, что в семь лет.

Наспех перекусив, я выбрался на улицу и погрузился в маршрутку. Погода была значительно лучше, чем всю прошедшую неделю, — выглянувшее солнце начало как следует припекать. Я понял, что не зря оставил плащ дома, сегодня можно обойтись одним пиджачком. Бабье лето начинается, что ли? Да вроде оно было уже… Я сел в микроавтобус последним — салон был полон пассажиров, так что париться в духоте не пришлось, отъехали сразу, как я расплатился.

Хоть и редко, но бывают такие дни, когда везет по мелочам. И погода хорошая, и автобус сразу отходит. А бывает все наперекосяк, как вчера, например. Суматоха, волнения, а вечером еще в город напрасно съездил… Но те, кто мечтает о вечном везении, — дураки достаточно глянуть куда угодно, чтобы понять, что во вселенной ничего не распространяется равномерно. Аристотель считал, что природа не терпит пустоты, и в какой-то мере он был прав — все чем-то наполнено. Да только это что-то все время с чем-нибудь перемешано, причем зачастую очень неравномерно. Что на галактики посмотри, что на атомы. В одном месте густо, в другом пусто. А чем удача отличается? Ничем. Все в пятнышко да в полоску. Так что я и в счастливые, и в несчастливые дни не очень-то верил. Бывает что начнется день хорошо, а закончится — хуже некуда. Вот, кстати, и вчерашний тоже нельзя назвать полностью несчастливым, я ведь деньги обещанные получил,

Выйдя из маршрутки, я некоторое время думал, ловить такси или поехать на метро, по старинке. И вдруг понял, что спускаться под землю нет ни малейшего желания. Можно подумать, что это деньги меня начали развращать, но на самом деле в данном случае они являлись лишь средством, с помощью которого появилась возможность избежать погружения в пучину отрицательных эмоций толпы. Мне под землей и раньше не нравилось, но тогда я сделать ничего не мог, а сейчас, если не жаться, можно хоть на время избавить себя от этого — пока деньги не кончатся.

Я встал у бордюра и поднял руку. Тут же притормозила старенькая «Ауди», и мы сговорились с водителем по сходной цене. По более чем сходной — похоже, ему было по пути, а терять клиента ради большей выгоды он побоялся.

«Определенно мне сегодня везет, — подумал я и невольно улыбнулся. — Самый день для свидания».

В машине меня разморило от солнца, и в сознание начали проникать звуки из сферы взаимодействия. Неизменный шум ливня. Лязг десантного люка. Звон зажигалки. Я закрыл глаза и увидел огонек сигареты в сумраке под броней. Цуцык курил. Лица не было видно, только силуэт.

— Саня? — Цуцык наклонился ко мне. — Отдыхай, тут пока все спокойно.

Шофер высадил меня напротив «Елисеевского», и я поспешил через подземный переход к памятнику. Когда поднимался, сразу увидел Катю. Она была одета очень легко — черная шелковая рубашка, трепещущая на ветру, и темные, слишком широкие, на мой взгляд, джинсы, совсем не в обтяжку. На ногах тяжелые боты то ли «Камелот», то ли «Бульдог». В общем, зубы на ногах. Сразу виден комплекс неуверенности в себе, потому что уверенные девушки, на мой взгляд, побольше должны открывать, и туфельки у них должны быть мягкие, на каблучке. Однако, несмотря на общую неказистость, выглядела Катя мило, точно как в прошлый раз. Только теперь мы встречались не по работе.

Она заметила меня в толпе и помахала рукой.

— Привет! — поздоровался я, подойдя ближе.

— Привет. Клево, что ты пришел. А то думала, мало ли, вдруг обиделся.

— Вчера я действительно рассердился.

— Где тебя говорить учили? — улыбнулась она. — Надо же какое слово отыскал — «рассердился»! Офигеть можно. У нас классуха в школе выражалась примерно так же. Тебя что, нашли в Антарктиде и разморозили?

— На Марсе, — ответил я. — Там тоже холодно.

— Да, похоже. Куда двинем?

— Ну, вроде в ресторан собирались.

Она снова улыбнулась, видимо, я опять что-то не так сказал. В принципе, у нас не такая уж большая была разница в возрасте, но воспитывалась она на совершенно других культурных традициях, дискотеки там, клубы, наверное. Совсем другая жизнь, совсем другой опыт. Мне сразу стало с ней интересно, причем не как с девушкой, об этом я пока не думал, а как, например, с инопланетянином, если бы он неожиданно повстречался в лесу. Представитель другой культуры. Представительница.

— В кабак — это нехило, конечно, но они все разводные, — задумчиво произнесла Катя. — Схаваешь на десятку, заплатишь сотню. Ты вообще любишь японскую жранину?

— Честно?

— Не пробовал, что ли? Вот, блин, точно человек с Марса. Офигенно! Хочешь, я буду твоим гидом на Земле? Тут много прикольного.

— Так я для этого и прилетел.

— Годится. Тогда айда на Калининский, там есть одно место, где японскую хавку можно без всякого кабака прикупить.

— Пешком?

— А что, в напряг? Лето, гулять, клево! Бульвар!

«Пройдет лет десять, — подумал я, — и язык совершенно изменится. Фильмы пятидесятых годов придется с русского на русский переводить».

— Да нет, нормально. Я думал, тебе тяжело.

— Расслабься. Я еще тебя перехожу.

«Это вряд ли», — подумал я, вспоминая тридцатикилометровые марши в полной экипировке.

Мы направились вдоль бульвара, и мне как-то сразу стало хорошо. Словно я и впрямь только что приземлился, вышел из серебристой ракеты и теперь гуляю по совершенно новому, незнакомому миру. Над нами ветер нес трепещущие паутинки, под ногами шуршали желтые листья, солнце светило так, словно напоследок отдавало не израсходованное за лето тепло. На Марсе такого нет, там Солнце, говорят, с вишню размером.

Добравшись до Калининского, мы зашли в гастроном, и я накупил всего, что советовала взять Катя. Сам я в этих роллах и суши не разбирался, только слышал названия. Она же предметом владела неплохо — выбирала какие-то салаты из морской травы, бутербродики из риса и сырой рыбы, красиво нарезанных осьминогов.

— Сколько получилось? — спросила она, когда я расплатился.

— Чуть меньше тысячи, — ляпнул я прежде, чем сообразил, что, раз я угощаю, цена должна оставаться тайной.

— Кайфово. В кабаке мы за штуку только понюхали бы.

Похоже, ей вообще было наплевать на приличия. Захотела — спросила. Так, может, и я беспокоюсь напрасно?

«Не по делу гружусь», — попробовал я перевести фразу на ее язык.

Получилось как-то не очень уклюже. По-зэковски как-то.

— Куда пойдем?

— Жрать, — пожав плечами, ответила Катя.

— В смысле? На улице, что ли?

— Так погода же классная! Можно в ботсад ломануться, если тебя не ломит по городу шариться.

— Да нет, я не против.

Мы направились к Садовому, чтобы поймать машину. Если честно, я Кати немного стеснялся. Стеснялся того, как ярко она выражала эмоции, как размахивала пакетом с японской едой, как шагала широко, совсем не по-женски, как наехала на прыщавого подростка, который, зазевавшись, толкнул ее локтем. Она напомнила мне Фиону из фильма «Шрек», только не красавицу-принцессу, а до неприличия милую зеленокожую людоедку, которая при всем своем очаровании могла запросто пукнуть за пиршественным столом. Да, Катя вела себя действительно неприлично, я за ней в первую встречу такого не замечал. Может, если бы заметил, то не стал бы звонить. Страшно было представить, как бы она смотрелась в ресторане — шумная, яркая, нарочито старающаяся не выглядеть женственно и каждым движением показывающая, что имеет на это не меньше права, чем все остальные. Прохожим это не нравилось, я видел это в каждом взгляде. Мужчинам не нравилось, что она позволяет себе не быть как все женщины, а женщин нервировало, что они так не могут, что они стеснены какими-то рамками, понятными им, но о которых Катя не имеет ни малейшего представления. Иногда я ловил во взглядах упреки в свой адрес. Чего ты, мол, с ней гуляешь? Нормальных мало?

И я на них обозлился. Нет, я и сам недолюбливал выскочек и показушников, не любил, когда кто-то целовался на людях, не любил крикунов, которые что-то до неприличия громко рассказывают стоящим рядом друзьям в переполненном вагоне метро. Но с Катей было иначе. Я вдруг понял, что ничего нарочитого она не делает, что она вот так и живет — как ей нравится. И все ее панковские манеры, весь ее сленг были следствием только одной причины — ей так нравилось. И для нее это было достаточным аргументом, самым важным. Была в этом изрядная доля эгоизма, как мне показалось вначале, но чем больше я за ней наблюдал, тем больше в мою душу закрадывалось сомнение — а эгоизм ли это? Что-то в ее поведении, на первый взгляд безусловно эгоистичном, насторожило меня, заставило заподозрить, что все не так в этом человеке просто, как кажется недовольным прохожим.

Странно все повернулось — мы вышли из такси не где-нибудь, а у северного входа на ВВЦ, как раз напротив студии, куда Катя водила меня в первую встречу.

— Слушай, можно вопрос? — обратился я к ней.

— Ну?

— Та история с Аликом… Ты все выдумала про аппендицит? Только честно. Это тебя Веник заставил припахать первого встречного на халяву?

— Дурак ты, — холодно ответила она. — Меня выперли из фирмы после этого случая.

— Веничка?

— А кто же еще?

— Вот гад…

Правда, злиться было бессмысленно, я уже это понял. Трудно оказаться совсем в другом мире, не в том к какому привык. На войне было естественным, когда побеждало умение, твои личные, наработанные качества, сила, ум, ловкость, умение делать что-то лучше чем остальные. Здесь же все оказалось иначе. В этом мире побеждает не реальное умение, а способность уверить человека с деньгами, что эти деньги надо отдать именно тебе, а не кому-то другому. В ход идут и преувеличение, и прямая ложь. Качество конечного продукта при этом не учитывается, поскольку главный момент в работе — изъятие денег у клиента. После этого сакрального акта работу можно вообще не делать, она теряет всяческий смысл, но ее делают, просто чтобы предъявить что-то на оплаченный счет. И если на войне реальность можно было назвать миром умений, то здешний мир по праву носил звание мира пиара. Продажа здесь осуществлялась не путем демонстрации функций, а путем их беспардонно наглого перечисления.

Используя пиарные мощности средств массовой информации, всякий продюсер мог любого выгнанного из Гнесинки гея, как правило, собственного любовника, объявить лучшим голосом России, а сляпанный на коленке копеечный фильм назвать блокбастером и шедевром кинематографа. И люди пойдут смотреть и слушать, они ведь в большинстве своем добрые и доверчивые. Они, как правило, особенно в глубинке, ничего круглее ведра не видели и слаще редьки не пробовали, им покажи любого, кто попадает в ноты лучше, чем Федя-гитарист, так они и поверят, что он лучший музыкант. Они ведь не слышали «Пинк Флойд» и «Резидентс», а «джаз» для них и вовсе слово ругательное.

Мне вдруг неистово, до боли, до рези в глазах захотелось, чтобы было иначе, чтобы люди могли зарабатывать на чем-то полезном, на действительно талантливом, необычном. Чтобы для этого не обязательно было производить тонны дерьма. Как-то все-таки криво устроен мир. Даже сны у меня кривые — про войну. Хотя в них, пожалуй, лучше, чем в этой поганой реальности. Вспомнились стихи Виктора Цоя:

А мне приснилось: миром правит любовь,

А мне приснилось: миром правит мечта.

И над этим прекрасно горит звезда.

Я проснулся и понял — беда…

Беда… Пока миром правят Венички-Ирокезы — беда. А изменить я ничего не мог, да и никто бы не смог, потому что сам мир для этого должен коренным образом измениться. Что-то в нем явно не так, в этом мире, какой-то изъян. Но, может, просто должны родиться другие люди, которым дурно сделанный товар не скормишь, которые просто не станут его есть — лучше умрут.

— Да не грузись ты так, — Катя отвлекла меня от невеселых раздумий.

— Что?

— Ты из-за Веника загрузился?

— Да.

— Забей, — Катя беззаботно махнула рукой. — С уродом свяжешься, все будет по-уродски. Лучше от них держаться подальше.

— Уж не знаю… — я и правда не знал.

— Да расслабься ты, мы же гуляем!

— Ну ладно, а где ты сейчас работаешь?

— В газете.

— Агентом по продаже рекламы?

— Гонишь? Журналисткой!

— Оп-па! — я сразу повеселел. — Серьезно, что ли?

— Ага.

— И в какой газете?

— Ну… — Катя на секунду замялась, словно не журналисткой работала, а стояла на Тверской в ожидании очередного клиента. — В «Мегаполисе».

— Серьезно, что ли?

Вообще-то я был в шоке. «Мегаполис» — дрянная бульварная газетенка с материалами о вампирах, призраках и людоедах.

— А что такого? Башляют нормально, — пожала плечами Катя.

— И это главное?

— По-твоему, я должна с голоду умереть?

И снова она была права. В мире, где правят Венички-Ирокезы, не нам, смертным, выбирать правила. Наша доля ходить по клеткам, которые они нарисуют.

До Ботанического сада мы добирались через ВВЦ Фонтаны уже не работали, хотя, по случаю погожего дня, свободный от работы народ бродил между павильонами, наслаждаясь прощальным приветом прошедшего лета. Мне стало грустно. В небе над нами летели и летели серебристые паутинки.

— Лето проходит так быстро, — сказала Катя. — Словно случайный прохожий. Память похожа на выстрел. И на охотника тоже.

— Чьи это стихи? — удивленно спросил я.

— Мои, — ответила Катя.

— Так ты и стихи пишешь?

— Почему «и»? Я над этим большую часть времени парюсь.

— Да ну, — я улыбнулся на всякий случай, подозревая какой-то розыгрыш.

Стих показался мне вполне профессиональным, такой обычному человеку не написать. Это вам не «дай мне полчаса, ты увидишь чудеса, дай мне пять минут, и увидишь что-нибудь». Надо же — «память похожа на выстрел»… Надеюсь, снайпером она не служила.

— Точнее, я пишу песни, — поправилась Катя.

— Для кого?

— Для себя.

Последнюю фразу сказала, как отрезала. Закрыла тему. Честно говоря, я не понял, что тут такого. Ну, пишет и пишет… Я вон тоже взялся дневник вести. Кого волнует, какое у людей хобби? И вдруг мне стало ясно, что, как бы ни сложились отношения с этой девушкой, они не будут простыми. Даже если не сложатся вообще, это все равно не будет просто. От нее не уйдешь, хлопнув дверью. Почему я так решил? Хрен его знает… Боевое чутье. Было в ней что-то от хорошего бойца. Если совсем откровенно, то она показалась мне больше бойцом, чем Искорка. Вот не захотела продолжать тему — и все. Искорка бы хоть придумала объяснение.

На территорию Ботанического сада мы попали не через центральный вход, а через дырку в заборе. Дырка была хоженая — погнутые прутья, когда-то выкрашенные черной краской, блестели, истертые тысячами хватавшихся рук. Дальше тянулась тропинка, а когда мы прошли по ней метров десять, стало видно как за крохотным прудиком дети играют в бадминтон пластмассовыми ракетками.

— Ты здесь был? — спросила Катя.

— Нет. Но, кажется, тут неплохо.

— Хочешь, я тебе Крым покажу?

— Модель, что ли?

— Нет. Здесь есть тонкое место между мирами. Читал Крапивина? Отсюда до Крыма метров сто, а если на юг, то тысяча восемьсот километров.

Я и ответить ничего не успел, как она схватила меня за руку и потянула за собой. Так, словно имела на это право, словно по каким-то непонятным для меня причинам я вдруг стал ее безраздельной собственностью. Или как будто мы были знакомы лет двадцать. Или как если бы вчера поженились… Нет, даже сегодня… Вот прямо из загса.

Мне это не очень понравилось, но руку я не отнял — постеснялся. Все-таки я не девка, чтобы жеманничать. Хотя впервые в жизни я действительно ощутил себя женщиной, которую новый знакомый без спросу ухватил за руку. Дурацкая ситуация… И противиться неудобно, и потакать не хочется. Неужели женщины так и живут? Не позавидуешь, черт возьми. Но я-то мужчина! Мне зачем телепаться за ней по буеракам? Но обижать ее не хотелось.

Мы продрались через кусты на краю поляны и выбрались на невысокий пригорок, заросший самыми настоящими кипарисами. Действительно было похоже на Крым в районе Южного берега.

— Прикольно?

— Да, — ответил я, чувствуя, как тепло из ладони Кати струится в меня.

Не фигурально выражаясь, а совсем по-настоящему — я ощутил потоки неизвестной энергии, пульсирующие под кожей. От них в голове начала медленно разгораться лампа золотистого света, стало легко и свободно, а мир вокруг обрел новые краски, незаметные раньше. И я понял, что мне-то как раз было приятно, когда Катя схватила меня за руку и поволокла за собой, это было ново и восхитительно, а взбунтовались во мне не собственные чувства, а некое усредненное общественное мнение. Что, дескать, так поступать не принято, что это мужчины должны хватать женщин за руку, а не наоборот.

Я осмелел и сжал ее ладонь чуть крепче. Сердце удивленно вздрогнуло и забилось в сладкой истерике предвкушения счастья. Мне неистово, до помутнения разума захотелось ее обнять, но на втором часу первой встречи это было явным перебором.

Когда-то давно я читал, что развитые существа, в особенности млекопитающие, умеют по запаху определять знаковые моменты в геноме других людей. Это происходит на подсознательном уровне, а до сознания доходит только простой и внятный сигнал — «подходит — не подходит», «нравится — не нравится». Иногда больше нравится, иногда меньше, в зависимости от того, насколько гены представителя другого пола совместимы с твоими. Ну, вроде как еще не зачатый ребенок выбирает себе достойную пару в родители. Судя по тому, как отреагировал на Катю мой организм, наши геномы подходили друг к другу не хуже, чем ключ к замку. А вот длинноногие красотки из ночного клуба иногда вызывали у меня непреодолимое отвращение.

— Хочешь, можно прямо здесь кинуть кости и пожрать, — предложила Катя. — Сюда редко кого заносит, потому что надо через кусты продираться. Люди не любят трудностей.

— Не все. Просто большая часть человечества.

— А ты?

— Я отношусь к большей части.

Она улыбнулась одними глазами, но я не понял, что за мысль при этом мелькнула у нее в голове. Мы развернули пакет, достали пластиковые коробочки с салатами и рисовыми колобками. Еще там был темно-коричневый соевый соус, какие-то розовые лепестки и нечто зеленое, похожее на пластилин.

— Это васаби, — объяснила мне Катя. — Японская горчица. Попробуй, приколись. Ее надо в соусе развести. А эти розовые фиговины — маринованный имбирь. Ешь, не отравишься.

Мы уселись в траву. Впервые в жизни взяв в руку палочки для еды, я неуклюже принялся разводить ими горчицу в соусе. Однако, попробовав первое блюдо, я понял, что в японской кухне действительно есть свой прикол, как выражалась Катя. Еда была сытной, по-своему вкусной и не вызывала в животе чувства тяжести, как если набить пузо кашей или картошкой.

Поев, мы принялись бродить по парку, только не по дорожкам, как большинство добропорядочных граждан, а поперек, петляя между деревьями, перепрыгивая через ручьи и маленькие болотца.

— Правда, похоже, что здесь живет леший? — спросила Катя, показывая на неправдоподобно огромный куст мать-и-мачехи.

— Где?

— Ну, внутри куста. Да посмотри же, как листья двигаются! Совсем как живые, а не по ветру.

— И как же леший мог попасть внутрь куста?

— Запросто. Он же дух!

Я невольно усмехнулся. Когда я служил срочную, духами у нас называли молодых бойцов, пришедших в боевую часть из учебки. Леший-салага — это круто. Да еще в кусте. Кроме шуток, Катя меня удивила — не ребенок ведь, чтобы о леших всерьез говорить.

— Хочешь, я тебе еще духов покажу? — она глянула мне в глаза.

— Тоже в кустах?

— Нет, свободных. Они на деревьях, увидишь. Надо только чуть подальше в чащу уйти, где людей мало.

Как-то сразу, без стыка, она перешла со сленга на обычный русский. Получилось так резко, что у меня на миг произошло раздвоение сознания, чему здорово способствовала принятая во сне грибная дурь. Мне пришлось сжать кулаки, чтобы прийти в себя.

— Зачем уходить от людей? — спросил я. — Эти духи что, боятся живых?

— Они сами живые. Только другие, не такие, как мы. Из чего-то не такого, как мы, сделанные. Мне кажется, что они чувствительны к человеческим эмоциям, обжигаются о них. Пойдем, сам увидишь.

Честно говоря, я уже начал подозревать недоброе. Встречал я и раньше одержимых идеями, чаще всего изуродованных тоталитарными сектами или учениями великих умов человечества. Сумасшедших. Все они видят то, чего нет. Но когда мы продрались через кусты в глубь парка и Катя показала на верхушки деревьев, я от неожиданности оторопел — в вышине крон висело хорошо видное сияние, больше всего похожее на слабо освещенное марлевое покрывало. Это несмотря на яркое солнце в небе!

— Дисперсия света? — шепотом спросил я.

— Это духи. Настоящие. Вон смотри, на тех деревьях нет, хотя дисперсия света должна быть и там.

На деревьях, что стояли ближе к дорожке, муаровых покрывал действительно не было.

— Должно быть физическое объяснение, — не очень уверенно произнес я.

— Так духи — они же физические! Только они целиком из энергии, без вещества.

— Ты прикалываешься или серьезно? — я не знал, как на это реагировать.

— Но ты же видишь глазами!

— А раньше почему не видел?

— Давно ли ты взгляд поднимал в лесу?

Это был аргумент. С этим трудно было поспорить. Когда в лесу приходится поднимать взгляд, там уже не до духов, там уже или вертолет, или вражеский снайпер, или рейдер, если во сне.

Побродив в чаще, мы выбрались на дорожку.

— А за что ты сидел? — вдруг спросила Катя.

— Что? — вытаращился я на нее.

— Ты же говорил, что сидел.

— С ума сошла? Я говорил, что был в длительной командировке в глухих местах. Это не одно и то же. Про зэков — это ты сама домыслила.

— Да не грузись. Просто в тебе есть что-то необычное. Такое бывает у зэков, у тех, кто убивал. Я парочку знала.

— Психолог, блин… — вздохнул я.

— Ну чего тебе, трудно сказать? Я же лопну от любопытства.

— Я был на войне. — Это оказалось легче выговорить, чем я думал.

— Ого! И кем?

— Снайпером.

— Тогда понятно. Ладно, если хочешь, закроем тему. Я хотел. Мы направились по дорожке туда, где, по словам Кати, находился японский парк. Там было хорошо — спокойно, много воды, деревянные мостики, водопады и японские лягушки, забавно надувавшие щеки.

Постепенно, незаметно, на кошачьих лапках подкрался вечер. Солнце мягко позолотило мир, выкрасив шпиль Останкинской башни в красный.

— Поедешь ко мне? — негромко спросила Катя.

Я не знал, что ответить. Если совсем честно, то возвращаться домой не хотелось совершенно. Напротив, я желал продолжения этого удивительного дня. Но существуют ведь и какие-то нормы приличия, черт возьми! С другой стороны, если весь мир готов рассыпаться в прах, то что мне до норм приличия? Другие миллиарды воруют не морщась, а я не могу девушку проводить до дома? Да пошли они все в жопу, учредители норм морали!

— Если ты не против, — ответил я.

— Дурак, что ли? Если бы была против, не предложила бы.

Оказалось, что живет она в Беляеве — это противоположный конец Москвы, но, несмотря на то что от ВДНХ туда проложена прямая ветка метро, я твердо решил поймать машину. Очень было бы глупо жмотничать в такой день.

Дом, у которого Катя попросила водителя остановить, оказался самой обычной московской многоэтажкой, чем-то он был похож на старого захиревшего монстра с простывшими бетонными ребрами перекрытий.

Только мы выбрались из такси, Катя едва слышно ругнулась и сказала:

— Саш, подожди. Мне надо кое с кем переговорить.

Окинув двор взглядом, я заметил, что из лоснящейся серебристой «Вольво», притулившейся у самого подъезда, на нас через приспущенное окошко поглядывает высокий крепкий парень лет тридцати. Недобро так поглядывает, размеренно подкидывая на ладони брелок. Рядом с ним сидел безразличный ко всему водитель, а был ли в машине еще кто-то, я разглядеть не мог из-за темных боковых стекол. Почему-то я сразу решил, что хмурый парень не кто иной, как бывший ухажер моей спутницы. Может, по выражению лица? В любом случае решив, что их беседа меня никаким боком не касается, я сбавил шаг и свернул к другому подъезду, где можно было переждать на лавочке.

Катя приблизилась вплотную к машине, но внутрь садиться не стала, пришлось парню самому выходить. Видно было, что покидать удобное кожаное кресло ему не хочется, но взгляд на себя сверху вниз он тем более не потерпит. Да еще от женщины!

Поначалу я не слышал, о чем они говорят, но постепенно, по мере накала страстей, оба собеседника перешли на повышенные тона, и до меня начали долетать обрывки фраз. Сначала послышалось слово «заказ», произнесенное незнакомцем, затем «шел бы он в жопу» — это от Кати. А вот следующее слово, донесшееся до моего слуха, не только удивило меня, но и в высшей степени насторожило. Это было второе прозвище Веника, бывшего начальника Кати, — Ирокез.

И тут же я понял, что для ухажера-неудачника у парня слишком дорогая машина и слишком дорогие шмотки. Такой бы с Катей по доброй воле встречаться не стал. А раз так, раз это не любовные разборки, то я не обязан в стеснении затыкать уши.

«Похоже, он на нее попросту наезжает», — подумал я, резко поднимаясь с лавочки.

— Эй, уважаемый! — громко произнес я, стараясь переключить на себя внимание. — Могу я узнать, в чем проблема?

— Отвянь, — коротко ответил незнакомец и попросил Катю: — Уйми его по-хорошему.

— Саш, подожди, я же просила!

— У тебя точно все в порядке?

— Не очень, но я разберусь.

Однако чуть заметная неуверенность в ее голосе подсказала мне, что сбавлять шаг не стоит.

— Твою мать! — парень резко обернулся ко мне. — Ты что, непонятливый? Вали, блин, отсюда, козлина!

— Погоди, — остановил я его. — Не горячись. Я ведь нормально тебя спросил, не наезжал. Я ее знакомый, мне интересно, в чем у человека проблема.

— Слушай, мне глубоко насрать и на тебя, и на твой интерес. Отвали и не мешай разговаривать. А вообще, ну тебя на хрен! Сам нарвался… — Парень наклонился к машине и жестко, почти по-военному приказал сидящему сзади: — Бас, разберись с придурком.

Дверца распахнулась, и на асфальт выбрался здоровенный, иначе не скажешь, чечен. Нет, ну действительно крупный, мне таких кавказцев еще видеть не приходилось. Хотя уж кого-кого, а их я через прицел до фига наблюдал.

— А ну иди сюда! — сказал он с сильным акцентом и поманил рукой.

Затем неожиданно разогнался и с удивительной быстротой в прыжке врезал мне ногой в подбородок. В глазах у меня полыхнуло, но я успел сжать челюсть, а то бы зубы повылетали. Этот добрый удар мог запросто поднять меня на пару сантиметров над асфальтом, но для пущего эффекта я еще специально чуток подпрыгнул, как делают каскадеры в фильмах, стараясь подчеркнуть мощь противника. Противник, особенно сильный, как этот, должен быть уверен в своем подавляющем преимуществе, иначе с ним могут возникнуть большие проблемы. Но я хорошо подлетел, вполне натурально, а потом, незаметно сгруппировавшись, хряснулся лопатками о землю. И надо же было именно в этом месте попасться камню! Я шибанулся об него как следует, так что даже крякнул помимо воли.

«Зато обязательная программа исчерпана», — мелькнуло у меня в голове вместе с воспоминанием о том, что во сне я крепко приложился подбородком о край люка, а затем еще получил собственным прикладом промеж лопаток. Других повреждений в сфере взаимодействия не случилось, так что дальше все зависело от меня.

Для убедительности я застонал, прикрыл веки и подергал ногой, делая вид, что не в силах подняться. На самом деле хоть удар чечена был более чем крепок, но его было трудно сравнить с тем, как гасит тебя ударная волна от взорвавшейся рядом мины. Там так лупит по мозгам, ушам и связкам, что потом пару дней говоришь не своим голосом, а то и дольше, в зависимости от калибра миномета. А здесь, может, легкое сотрясение, ну, поблюю, может быть, вечерком. В первый раз, что ли? Короче — неприятно, но далеко до потери боеспособности.

Правда, чечен об этом не знал. На мне ведь не были написаны крупными буквами три контузии и винтовочное ранение в шею, после которого пришлось самому выбираться с позиции и десять километров ползком переть через горы к своим. После такого даже попадание кастетом в лоб не покажется чем-то запредельным, не говоря уже об ударе мягкой подошвой кроссовки в челюсть. На тренировках я подпружиненной боксерской грушей иногда получал сильнее.

В общем, я лежал, давал умирающего шпака по полной программе и ждал, когда эта чудина подойдет, чтобы провести добивающий. А он, зараза, не подходил. Сразу ясно — профессионал, не любящий делать лишних движений. Ну ладно, это дело поправимое. Тут как раз Катя сообразила, что произошло, и вскрикнула. Нет, время тянуть больше было нельзя, а то ситуация грозила выйти из-под контроля. Пришлось мне терять выгодную позицию лежа на спине и начать приподниматься, чтобы спровоцировать чечена на добивающий. Сработало. Человек рвался в бой, как Матросов на амбразуру. Мне двух его движений хватило, чтобы понять, что добивать он будет двумя ногами в грудь с прыжка. Ну чего, хороший прием из американского фильма. Если бы я реально был в нокауте, может быть, такой даже прошел бы.

Но мне весь этот театр начал надоедать, так что я кувыркнулся с линии атаки, дождался, когда громила впечатается обеими подошвами в то место, где я только что лежал, после чего коротко и мощно ударил его ребром ладони под колено. Когда нога неожиданно подгибается от такого приема, то чем тяжелее противник, тем вернее он грохнется на спину или на задницу, в зависимости от выучки. Этот был обучен хорошо, на спину падать не собирался, но этого от него по большому счету и не требовалось — мне достаточно было, что он потерял равновесие. Мало кто знает, что из стойки в полный рост человек падает на задницу в течение целой секунды. Это ведь бездна времени, когда знаешь, как его использовать с толком. Пока он падал, я вскочил на колени и, не дожидаясь, когда его копчик коснется того камня, на который я налетел лопатками, всадил ему три прямых штыковых кулаками в затылок. Правая, левая, правая. Практически без паузы. Эту троечку мы до отупения отрабатывали на мешках с песком, так что она уже въелась в спинной мозг. Этот удар теперь происходил сам собой, без участия разума, как только подворачивалась достойная мишень. А затылок является более чем достойной мишенью, поскольку если влупить по нему от корпуса, то в голове организуется некоторый творческий беспорядок, который вносит значительные изменения в функции организма. Проще говоря, надо быть мамонтом, чтобы после удара в основание черепа не потерять сознание секунд эдак на двадцать. Так что на камень он хряпнулся уже в полной анестезии и оценить подобное приземление мог только через полминутки. Я ему чуть помог набрать дополнительное ускорение, дернув за штаны вниз, заодно это помогло мне быстрее вскочить на ноги.

Картина, которая открылась моим глазам, оказалась настолько неожиданной, что я даже несколько растерялся. Хмурый парень валялся на асфальте, выронив брелок, а Катя как раз замахивалась тяжеленным ботинком с рифленой подошвой ему по уху. В следующий миг попала, надо признать, очень метко, у меня даже сердце сжалось, когда хрящ звучно хрустнул в вечерней тишине. Тут же она отскочила от машины, чтобы не попасть под удар резко открывшейся задней дверцы — внутри оказались еще двое спортсменов. Однако выскочить удалось только одному. Едва второй опустил ногу на асфальт, Катя с разбегу пнула дверь, и та с грохотом ударила его в кость чуть ниже колена. Раздался вой раненого самца гориллы, но вместо того, чтобы напугаться, как, на мой взгляд, было положено девушке, Катя налетела на дверь всем корпусом, добавив бандиту по тому же месту.

Второй спортсмен с водителем успели выбраться из машины и бросились утихомиривать мою новую знакомую. Правда, водитель, огибая капот, нарвался на мой прямой в нос. Несмотря на скорость, с какой я постарался провести этот незатейливый, но зачастую эффективный прием, он успел блокировать его ладонями, так что мне пришлось резко крутануться и добавить ему с разворота встречный локтем в печенку. Вот нас, например, учили не поднимать в момент блокировки удара обе руки одновременно, а его тренер, похоже, уделил этому маловато внимания. Короче, мой удар локтем прошел как на тренажере, аж ребра хрустнули, а когда молодой человек согнулся в три погибели, я также вспомнил уроки американского кинематографа и, схватив его за ухо, с размаху шарахнул лицом о капот. Все же его носу сегодня было предначертано оказаться расплющенным.

Катя, кстати, умница редкая — в прямую стычку с оставшейся боевой единицей вступать не стала, а начала выполнять прием рукопашного боя, известный под названием «изматывание противника бегом». Она уже дважды увернулась от его захвата и продолжала петлять вокруг машины, дав мне пару секунд на то, чтобы отдышаться и оценить противника. К этому времени парень разъярился как следует и бегал за девушкой с криком: «А ну стой, сука!», привлекая излишнее внимание жильцов, засевших в укрытиях за оконными стеклами. Однако при всей его прыти поймать ее мешал ему избыточный вес, заставлявший на поворотах и петлях делать по одному-два лишних шага. Вот и пусть говорят после этого о весовом преимуществе в драке! Катя уворачивалась от него без труда, а один раз даже изловчилась пнуть по голени своим чудовищным говнодавом. Уж не знаю, на сколько сотен граммов потянет этот «Бульдог», но мобильность противника он снизил значительно.

В общем, мне оставалось пустячное дело — появиться на поле боя с выпученными глазами, поднырнуть под оборонительный блок противника и снизу всадить ему кулак в подбородок. Одно плохо — устойчивость спортсмена я оценил ниже, чем она того стоила. Получив в челюсть, он не рухнул, как подкошенный, а остался стоять на ногах, к тому же встретил меня коленом под дых. Хорошо, что меня учили не идти в атаку нахрапом, выбрасывая вперед всю массу, а то бы меня в бараний рог скрючило. А так хоть и мало приятного, но бывало и хуже.

Пока противник не успел опустить бедро после удара, я обхватил его рукой чуть выше колена и как можно резче толкнул плечом, опрокидывая на спину.

Прием прошел — парень рефлекторно взмахнул руками, открылся и рухнул назад. Конечно, шлепнулся он не как мешок с дерьмом, а скорее как кошка, ловко перевернувшись в воздухе и приземлившись в партер, но я знал, что такое приложиться локтями и коленями об асфальт, — это вам не тренировки на матах в спортзале. Поэтому как минимум полусекундное замешательство противника было мне обеспечено с гарантией, а этого с избытком хватило на то, чтобы запрыгнуть на него сверху и взять на локтевой удушающий.

Если такой прием проходит, то у противника, каким бы боровом он ни был, не остается ни единого шанса вырваться. Там уже все зависит от того, насколько он сбил дыхание во время предшествующей схватки, насколько у него разогналась кровь по сонным артериям и насколько его мозгу, буде таковой имеется в наличии, требуется приток кислорода.

На этом спортсмене мне пришлось провисеть секунд тридцать, прежде чем он обмяк и окончательно успокоился.

— Усыпление путем удушения? — чуть насмешливо спросила Катя, возвышаясь надо мной и поверженным противником.

— Что-то вроде того, — ответил я, поднимаясь.

— Может, для гарантии его «Бульдогом» в висок приложить?

— С ума сошла? Ты что, поклонница однополого секса?

— С чего бы такие вопросы?

— А каким еще сексом тебе позволят заниматься в тюрьме?

— Н-да… Ладно, герой, штаны отряхни.

Видок у меня, надо признать, был тот еще — колени брюк белые от пыли, на рукаве пиджака дырка… Наверное, от первого удара локтем старенький шов разошелся. Это я еще спину не видел… Там вообще после падения должны иметь место многочисленные повреждения. Черт!

Я снял пиджак и со вздохом осмотрел.

— Ты здесь собираешься ждать второго пришествия? — нахмурясь, спросила Катя. — Пойдем домой. Там дверь железная.

— А менты? Надо дождаться!

— Вот ненормальный… Может, у вас на Марсе как-то иначе, но здесь менты ничем не лучше бандитов и поддержат, за соответствующую мзду, скорее их, нежели нас.

— Так соседи же все равно укажут на тебя!

— Да? Очень в этом сомневаюсь. Пойдем, говорю! Она снова ухватила меня за локоть и поволокла к двери подъезда. На лифте мы поднялись на седьмой этаж, где Катя, используя несколько ключей из увесистой связки, открыла двойную бронированную дверь, за которой оказалась хоть и небольшая, но удивительно богато обставленная квартира. По крайней мере по глазам ударило обилие в комнате дорогой бытовой техники для высококачественного воспроизведения звука и изображения.

— Умойся, — с порога посоветовала Катя, запирая дверь на многочисленные задвижки.

В ванной евроремонт, на кухне мягкий уголок и техника от ведущих мировых производителей для облегчения женской доли — стиральная и посудомоечная машины. Вот тебе и бедная золушка. Плита тоже не из последних — четыре инфракрасные конфорки и зачем-то еще одна газовая. В общем, я обалдел немного, не ожидал такого увидеть.

Подойдя к кухонному окну, я глянул вниз, желая выяснить, что происходит с бандитами. Первый, который с брелоком, сидел на капоте и, поглядывая вверх, говорил по мобильнику, затем он помог подняться остальным, они погрузились в машину и уехали.

— В чем суть конфликта? — спросил я у Кати, когда она вышла из ванной.

— Это все Веник-Ирокез, — объяснила она. — Там спорная ситуация, если честно. После увольнения у меня остался отчет о проведении очень важной, объемной и дорогостоящей фокус-группы. Без результатов он не может взяться за выполнение заказа, а там речь о нескольких сотнях тысяч.

— Зачем тебе это надо? Отдала бы бумаги. Они ведь действительно не твои.

— Счас… Все брошу и побегу отдавать. Пошли они все подальше, уроды. Веник меня имел, как хотел, а когда пришло время платить, вышвырнул, словно тряпку. Ну, я и взяла сама, сколько посчитала нужным.

— Но ты же не можешь использовать результаты!

— Ну и что? Мне приятно, что Веник потеряет больше, чем потерял бы, честно мне заплатив. В этом мне видится некоторая высшая, не совсем человеческая справедливость.

— В чем именно?

— В том, что у меня появилась возможность умыкнуть бумаги. Слушай, а вас на войне что, вообще драться не учили?

Вот бывают такие вопросы, которые как обухом по голове.

— С чего ты взяла? — спросил я, борясь со спазмом, сжавшим голосовые связки.

— А чего ты двигался как корова? Мужик, а мне пришлось половину народа самой из строя выводить. К тому же ты первый удар пропустил такой… Прямо не знаю, что и сказать.

«Неужели со стороны это так плохо выглядело?» — с неловкостью подумал я.

Вообще-то я ожидал, что она прямо противоположно оценит мои боевые умения. Все же противники оказались не рядовые, живут, что называется, в спортзале, да и работают по специальности. Я же поразил всех, не получив практически ни одного повреждения, если не считать неизбежной ссадины на подбородке и шишки между лопатками. Скорее всего, она ожидала красивой драки в стиле китайских боевиков, когда противники обмениваются затейливыми приемами и вырубают друг друга с силой ударившего грузовика. Акробатики там всякой ожидала, скорее всего. Но на самом деле красивых драк не бывает, большинство из них заканчивается на земле, а фингалы чаще всего получают обе стороны, как проигравшая, так и выигравшая. На красивые приемы попросту не хватает времени, на акробатику нет возможности тратить силы и дыхание. Все действительно серьезные драки и впрямь выглядят по-колхозному, даже когда дерутся очень тренированные люди. Эстетики в этом мало. У меня и в мыслях не было никогда задумываться о показательном аспекте рукопашной схватки. Дважды судьба бросала меня в настоящую штыковую атаку против моджахедов, вооруженных саблями, пиками и кинжалами. Вот это действительно страшно. Когда вокруг сверкает сталь, тогда уж точно не до красивых приемов, там бы шкура цела осталась, да побольше порезать чужих. А как тебе это удастся, никого не волнует. И на камеру снимать это некому. Зато в памяти остается на всю жизнь и рефлексы оттачивает — дальше некуда. Одними рефлексами потом можно резать, уже без ножа.

В общем, победой я всегда считал и считаю не то, как ты себя вел в бою, а то, какой урон, материальный и физический, сумел нанести противнику. Здесь, в городе, а не в горах все это приобрело еще больший смысл, ничуть не поколебав устои теории. Оказалось, что в уличной драке важно не кто кому нос разбил и даже не кто остался стоять на ногах, а кого загребли менты, кого оштрафовали и посадили, кто разбил дорогие часы и мобильник и у кого потом сколько денег ушло на лечение. Это потому, что деньги — основа жизни города. На войне же основа жизни и есть сама жизнь, поэтому там все несколько проще — кто умер, тот проиграл. Если же в городе драка до смерти, то это уже война, и на ней во главу угла становится тот же принцип — выжил, значит, победа осталась за тобой. А если оба ранены, но живы, то смотри пункт первый.

— Кстати, а как ты первого вырубила? — спросил я, стараясь не дать прорасти обиде.

— Толкнула спиной на угол двери, потом по ногам ботинком, а когда грохнулся, по башке.

— Этот момент я застал. Странно, что он не успел поставить ни одного блока.

— Если бы тебе сделать операцию по изменению пола, из тебя тоже бы получился отменный боец.

— А без таких радикальных мер обойтись нельзя?

— С ними проще. От женщин, как правило, не ожидают подобной активности.

— Понятно.

— Но ты не грузись, — успокоила меня Катя. — Все-таки мы их отделали и отступили в безопасное место. Это главное, а двигаться, если хочешь, я тебя научу. Подбородку твоему, правда, сильно досталось. Давай пластырем заклею.

— Слушай, да это царапина!

— Ой, только не надо строить из себя ковбоя из американского вестерна. Сиди смирно. — Она принесла бактерицидный пластырь и наклеила мне на подбородок. — Иголку дать?

— Зачем? — удивился я.

— Ты собираешься так и ходить с дырой на локте? Там по шву разошлось, можно зашить так, что будет вообще незаметно.

— Ну, неси.

На самом деле я был уверен, что она сама зашьет. Не знаю… Может, это стереотип, но шитье вроде женская работа. К тому же нет ничего зазорного в том, чтобы зашить пиджак человеку, который помог тебе избавиться от наехавших бандитов. Проблема, видимо, в искренней уверенности Кати, что это она мне помогла. Хотя, может, и не в этом. Короче, мои предположения на ее счет блестяще подтверждались — непростой человек.

Пришлось брать иголку и заниматься пиджаком.

— Можно один вопрос? — обратился я к ней, закончив работу.

— Валяй, — кивнула она. — Что будешь пить, чай и кофе?

— Лучше кофе.

— Тогда кофемолка вон в том шкафу. И зерна там же.

«Черт, — подумал я. — Это уже перебор». Но все же пришлось молоть кофе самому. Катя высыпала порошок в турку и поставила на плиту.

— Так что у тебя за вопрос? — повернулась она ко мне.

— Ну… Когда мы встретились, ты говорила так… В общем, на сленге.

— И что?

— А потом перестала. Можно узнать, почему?

— Да. Это проверка. Тест.

— Для меня?

— Конечно.

— И в чем же он заключается?

— Обычно от женщин ждут милого, доброго поведения, чтобы они говорили и вели себя кротко, чтобы мужикам в рот заглядывали. Какой-нибудь козел-мачо, у которого объем яиц вдвое превышает объем головного мозга, на твоем месте сразу бы потерял ко мне интерес. А ты нет. Напрягся немного, но это нормально. А потом ты увидел духов, и все тесты стали вообще ни к чему.

— Вот как? Это настолько важно?

— Конечно. Все люди видят одно и то же. Все без исключения. Только одни очень материальны и замечают лишь вещи, имеющие сиюминутное значение. Другие, когда им покажешь, видят гораздо шире, а третьим и показывать ничего не надо. Мне, например. Но даже таких, как ты, мало. А с другими я не могу. Мне с ними скучно.

— Сo мной, значит, нет?

— Был бы ты обычным, я бы не пригласила тебя домой.

— Значит, этим сленгом ты отсеиваешь козлов-мачо? И тем, что кофе самому надо молоть?

— Тебе что, трудно было кофемолку включить?

— Но я же у тебя в гостях!

— Не переломишься.

Снова сказала, как отрезала. Ответ не подразумевал не то что возражений, а даже рассуждений по этому поводу.

— Что собираешься делать дальше с бумагами Веника? — спросил я.

— Поторгуюсь и продам ему же. Если не убьют, конечно.

— Ну, это у них теперь вряд ли получится.

— Почему теперь? — Катя удивленно подняла брови.

— По кочану, — усмехнулся я.

Мы уже допивали кофе, когда в дверь позвонили.

— Так… — Катя отставила чашку. — Кажется, начинается второе пришествие.

— Думаешь, снова эти уроды?

— Больше некому.

У меня невольно сжались кулаки, а глаза обежали кухню в поисках приличного ножа. Драться на кулаках с тем же чеченом мне не хотелось совершенно, а при вторжении в квартиру можно запросто и без юридических последствий применить что-нибудь посерьезнее. Катя метнулась к двери и глянула в глазок.

— Это хуже, чем люди Веника, — шепнула она. — Это менты.

На мой взгляд, хуже того чечена точно быть никого не могло. А ментов, понятное дело, вызвали соседи.

— Чего ты не открываешь? — спросил я.

— Дурак, что ли? Сиди тихо!

— Да это ты с ума сошла! Дверь на фиг высадят.

— Без домкрата вряд ли.

Снова раздался звонок, на этот раз гораздо настойчивее.

Он сильно действовал мне на нервы — терпеть не могу вступать в конфликт с представителями власти.

— Сломают! Как пить дать сломают! — заорал я.

Она опять шикнула.

Череда звонков становилась все напряженнее, наконец и у Кати не выдержали нервы.

— Не заорал бы — пронесло бы, а теперь они услышали, что мы тут, и точно дверь сломают.

Она начала лязгать засовами, и, как только замки открылись, дверь распахнулась от мощного толчка, едва не ударив ее в лоб. В комнату ворвались два молоденьких лейтенанта милиции, форма на обоих висела неопрятно, как на железнодорожных проводниках, проехавших от Москвы до Владивостока, оба без фуражек, от обоих несло отчетливым перегаром. Один был светловолосым, а в роду другого не обошлось без мусульман-горцев, оставивших ему в наследство темное лицо, жесткие черные волосы и сверкающие глаза.

— Эй, поосторожнее! — осадил я их.

— Что? — выпучил глаза белобрысый. — А на пол!

— Да погодите вы!

Чернявый без дальнейших разговоров хотел врезать мне резиновой палкой в плечо, но это не так просто сделать — и у более ушлых не всегда получалось. В общем, я увернулся, без малейшего намерения ответных действий. Мента это разозлило, и он принялся молотить палкой, желая нанести хоть один удар, но я отступал, отшагивал, наклонялся, пока он не врезал дубинкой в дверной косяк и не остановился, запыхавшись.

— Вот сука! — прорычал он.

— Остынь, — посоветовал ему белобрысый. — Вызывай наряд. А вы оба давайте документы.

— На нас напали! — снова подал я голос.

— Мы защищались, — добавила Катя.

— Документы, мать вашу! — заорал белобрысый мент. — Перестреляю на хер тут всех!

Я не знал, что делать, в любом случае не драться же с милицией! Не бандиты все же.

Катя побледнела и шмыгнула в комнату за паспортом.

— Не надо было открывать! — шепнула она мне.

— Ты еще поговори, прошмандовка! — кинул ей вслед белобрысый, громко втянув носом сопли. — А ты чего встал? Верткий очень? От пули не увернешься! Паспорт давай.

Я достал из кармана новенький паспорт, полученый взамен удостоверения личности.

— Где работаешь?

— Пока нигде.

— Бомжуем?

— Откуда такие выводы? — я начал заводиться.

— Заткнись и отвечай на вопросы.

— Там прописка стоит.

— Левая, — уверенно заявил чернявый. — Да и паспорт поддельный.

Он взял мой документ у белобрысого, повертел, разве что на зуб не попробовал, полистал, затем молча разорвал пополам.

— Точно поддельный, — заявил он, засовывая обрывки в карман.

— И как это понимать? — хмуро поинтересовался я.

— Так, что у тебя нет документов и до выяснения личности будешь сидеть в клетке, — объяснил белобрысый. — Эй, красавица, долго тебя ждать?

Катя вышла из комнаты и протянула ему небольшую корочку.

— Я паспорт просил! — разозлился мент, но удостоверение все же открыл. — Сука! Еще и журналистскую ксиву липовую сует! Какая из тебя журналистка? С Герой небось наркотой торгуешь! Паспорт где?

— В Караганде, — спокойно ответила Катя.

— Слушай, да она тут без регистрации! — обрадовался чернявый. — Загребай их, и поехали.

— Никуда я не поеду, — покачала головой она. — А если вы сейчас не уберетесь, то я подам на вас в суд за попытку изнасилования. А через три дня в газете выйдет статья обо всем, что случилось.

— Гонит, — неуверенно произнес чернявый. — Какая из нее журналистка?

— А вдруг не гонит? — напрягся другой.

— Может, пристрелить их лучше и ножи в руки сунуть как на Профсоюзной? Еще и премию дадут.

— Не прокатит, — занервничал белобрысый.

— Там конкретный притон был, а здесь какой мотив на нас с ножом прыгать? Ты просто еще не сталкивался с крысами из собственной безопасности. Все кишки вынут.

— Ну, водки трупам в пасти зальем.

— Да, сейчас самое время за водкой бежать… Так, ладно. Собирайтесь по-хорошему, и поехали. На вас официальное заявление, надо разобраться и написать объяснительные.

— Не объяснительные, а встречное заявление, — поправила белобрысого Катя.

— Ладно.

— А с паспортом что? — сощурился я.

— Отдадим на экспертизу.

— А прозвонить по базе нельзя?

— Офигеть, какие грамотные все стали! — психанул чернявый. — Скоро с голоду начнем дохнуть! Нельзя прозвонить. А за подделку документов три года срок. В курсе? Поехали, напишешь, где получал паспорт, когда.

— Можем здесь написать, — предложила Катя.

— Слушай, красавица, нас это не волнует! — начал растолковывать белобрысый. — Нам сказано доставить вас в отделение по заявлению о нанесении телесных повреждений. Что непонятно? Закрывай дверь, и поехали.

— Ладно, — согласилась Катя. — Все равно заявление надо писать. Поехали, Саша, я потом расскажу, что с паспортом делать.

Мы вышли на улицу, но патрульной машины у подъезда не было, пришлось идти два квартала пешком до пункта охраны порядка. Встретил нас там дежурный, пригласил лейтенантов к себе в каморку и долго о чем-то с ними беседовал, потом начал ругаться. У меня начало крепнуть дурное предчувствие.

— Возьми мой телефон, — сказал я Кате, передавая ей мобильник. — Если вдруг меня здесь запрут, а тебя нет, позвони по номеру с именем Михаил. Этот парень одно время работал в ментовке, может, остались какие связи.

— Друг?

— Подружиться мы не успели, но я ему жизнь спас.

— На войне?

— Да, — соврал я.

Наконец дежурный отпустил ментов и вышел к нам.

— Кто тут хотел писать встречное заявление? — спросил он.

— Я, — ответила Катя.

— Пишите. — Он положил перед нами на стол два листа бумаги и ручку. — А вас я вынужден задержать.

Он хмуро посмотрел на Меня.

— По какой причине? — напряженно спросил я.

— По двум причинам, мил-человек. И не надо вот это, нервничать, глазами вращать! У меня таких, как вы, за день проходит знаете сколько? Спокойнее надо реагировать. Драка была?

— Была, — согласился я. — Но не мы ее начали.

— С точки зрения закона нет разницы. Телесные повреждения вы нанесли, а не вам.

— А это? — Я тронул пальцем приклеенный к подбородку пластырь.

— Медицинское заключение есть? — сощурился Дежурный.

— Еще не хватало мне с царапиной в травмопункт обращаться!

— Вот видите! А граждане пострадавшие обратились туда немедля. В результате их телесные повреждения задокументированы. Вы, конечно, имеете право на встречное заявление, но задержать я вас все-таки задержу, а завтра с вами побеседует следователь. Это первая причина. Вторая заключается в отсутствии у вас документов.

— Вы прекрасно знаете, где мой паспорт.

— Да, но этот факт тоже не задокументирован, уж что-что, а это доказать у вас, мил-человек, ни при каких обстоятельствах не получится. А будет это звучать так, что вас задержали за драку, паспорта у вас не было, поэтому вы возводите напраслину на правоохранительные органы. С девушкой сговорились понятное дело. Но я более чем уверен, что девушка против нас свидетельствовать не будет, поскольку мы ее отпустим. Она ведь не хочет тоже оказаться в клетке с туберкулезницей и активной лесбиянкой, только что вышедшей из тюрьмы? Он глянул на Катю в упор.

— Не хочу, — ответила она и отвела глаза.

«Черт! — подумал я, — Неужели подставит? А я ей мобилу отдал со всеми номерами! Даже позвонить будет некому!»

— Ну тогда, девушка, вы свободны. И вот ваше удостоверение. За сколько, кстати, купили?

— Оно настоящее.

— Н-да. Журналистка в таких штанах и ботинках? Очень смешно. Все, не смею вас больше задерживать.

Он открыл засов на двери и чуть подтолкнул Катю в спину. В принципе мне ничего не стоило сбить его с ног и смотаться через палисадник, но поднимать руку на представителя власти мне казалось немыслимым, разберутся. Есть же все-таки какие-то законы в этой стране, черт возьми!

Однако все оказалось совсем не так, как я предполагал. Дежурный не запер меня в камере, а пригласил подождать следователя в комнате для допросов. При этом мне было приказано вывернуть карманы, что я покорно и сделал. Дежурный без счета сгреб деньги, сигареты, ключи, зажигалку и, насвистывая, отправился к себе в каморку.

— Курить здесь можно? — спросил я.

— А есть что?

«Вот гад», — подумал я.

Примерно через полчаса дверь пункта охраны порядка распахнулась, впустив задержавших меня лейтенантов, а за ними… За ними вошла вся команда! С которой мы столкнулись у дома, включая хмурого верзилу с темно-синим следом «Бульдога» на скуле и грузного чечена, прихрамывающего поочередно то на одну то на другую ногу. С ними были и другие, но они выглядели не так эффектно.

— Взяли его? — прищурил здоровый глаз хмурый. — Очень хорошо.

Он, покряхтывая, вынул из кармана тощую пачку долларов, разделил на три части и роздал ментам.

— Можете забирать, — улыбнулся дежурный.

— В журнал не заносили? — спросил чечен.

— Обижаете! Через три дня начнем искать, как пропавшего без вести.

— А баба где? — хмурый тронул пальцем огромный кровоподтек на лице.

— Ее мы отпустили, — развел руками дежурный. — Соседи видели и слышали, как ребята ее задерживали, так что трудно будет скрыть. Сейчас в службе собственной безопасности такие волки, что лучше им не попадаться. Раньше увольняли, званий лишали, а сейчас без разговоров в тюрьму. А в тюрьме ментам…

— Знаю, — хохотнул чечен.

— Ладно, она никуда не денется, — шагнул вперед хмурый. — А этого бы хрен нашли сами.

— В машину его? — спросил чечен.

— Погоди… Уж больно резвый он.

Мы с хмурым скрестили взгляды, как рыцари скрещивают мечи в голливудских фильмах, — кто кого пережмет.

— Воевал? — не отводя глаз, спросил хмурый.

— Приходилось стрелять пару раз, — ответил я шуточкой Рембо.

— А здесь тебе не война.

— Да уж понял.

— Ни хрена ты еще не понял. Пристегните его наручниками к батарее.

Тут бы мне уже можно было бы и подраться, но милицейская форма по-прежнему действовала на меня как взгляд удава на кролика. Ну ничего я не мог поделать, хотя понятно стало, что менты с бандитами в сговоре, да и сами ничем не лучше них. По крайней мере к охране общественного порядка в столице они точно не имеют никакого отношения. Порядок в собственных карманах блюдут в основном. Лейтенанты воспользовавшись моим замешательством, проделали весьма неприятный фокус — наклонили меня, просунули мои руки мне же между ног и пристегнули в такой весьма неустойчивой позе как можно ниже к батарее отопления. Ни сесть, ни распрямиться. Оставалось только балансировать на носочках, чтобы сталь наручников как можно меньше впивалась в запястья. Но долго так не выстоять — икры тут же свело судорогой, а ломящая боль в руках оказалась настолько сильной, что потемнело в глазах.

— Биту бейсбольную принеси! — услышал я голос хмурого.

— На фига вам бита? — отозвался дежурный. — От нее следов слишком много, а боли чуть, у нас есть старый проверенный способ. Берешь махровое полотенце, насыпаешь туда песочку из пожарного ящика, мочишь под краном и лупишь что есть мочи куда попало. Синяков никаких, а клиент через пару-тройку минут становится полностью транспортабельным. Все внутренние органы отбиваются на хрен.

— Засунь себе эти ментовские штучки в жопу! — разозлился хмурый. — Мне его в суд поутру везти не надо. Плевать я хотел на синяки! Мне руки-ноги ему надо переломать, лучше с позвоночником вместе, чтобы он остаток жизни провел в кроватке и срал под себя, чтобы знал, тварь, на кого руку поднимать! Сука!

Похоже, у него не на шутку расшалились нервишки. Он не стал дожидаться биты, а с размаху попробовал засадить мне ботинком в челюсть, но, несмотря на неустойчивость позы, мне удалось увернуться. Меня он задел вскользь, но основной удар пришелся все-таки в батарею, заставив хмурого зареветь от боли в отшибленной ноге.

— Убью суку! — заорал он, как только смог выговорить нечто членораздельное.

— Э! Ну вас на фиг, мил-человек! — остановил его от дальнейших действий дежурный. — Вот убивать его лучше не здесь. Могу даже наручники ссудить, чтобы он поменьше у вас в машине дергался.

— Где бита?! — не слушая его, вновь заорал хмурый.

Я чуть приподнял голову и увидел, как в дверь влетел грузный чечен с бейсбольной битой в руке. Мне показалось, что двигался он чересчур быстро, противореча законам физики, едва касаясь земли. Одной спешкой столь головокружительное появление сына гор объяснить было трудно, к тому же, вместо того чтобы огреть меня этой битой, он рухнул на колени, отшвырнул биту в угол, а затем с размаху бросился на пол лицом вниз и сцепил ладони на затылке.

Никто ничего не понял. Слишком неожиданно все оказалось. А затем из вестибюля донесся рев:

— Всем на пол! Работает милицейский спецназ!

Грохот вылетевшей двери дежурки, вскрик белобрысого лейтенанта, и тут же в дверном проеме возникли четверо в черной форме бойцов СОБР и в трикотажных масках, а за ними я разглядел еще десяток таких же с короткими автоматами навскидку. Тычками прикладов четверо уложили на пол всю команду хмурого во главе с ним самим, а также дежурного и чернявого лейтенанта. Белобрысого видно не было, похоже, он несколько пострадал, решив оказать сопротивление.

— Саша? — склонился надо мной один из бойцов.

— Так точно, — ответил я. — Капитан Фролов.

— Н-да… А меня зовут Гирин. Бойцы под моей командой. Эй, ключ от наручников кто-нибудь дайте! — он отстегнул меня, помог подняться, снял маску и сказал, улыбаясь: — От Мишки тебе привет. Как ты умудрился его спасти, капитан? Он же уже год не при делах.

— При делах. Он в охране сейчас.

— Первый раз слышу, чтобы в охране было жарко.

— Да ну? — я вытер оцарапанную хмурым щеку и плюнул под ноги. — А мне, по-твоему, холодно тут было? Сейчас, черт возьми, по всей Москве жарко гражданским жарко, не то что в охране.

— Не кипятись, — остановил меня Гирин, — Все-таки жара жаре рознь.

— Это вам за стеной на базе так кажется. А ты вечерком у метро потолкись.

— Да теперь потолкусь, — серьезно кивнул командир. — Могу и тебя пригласить пивка попить.

— Мобилы нет номер записать.

— У нас база на Ярославке. Заедь, на КПП спроси Гирина.

— Может, и заеду.

— Лады. О, а вот и тяжелая артиллерия прибыла. Я заглянул в вестибюль и увидел троих мужчин в штатском. Глаза у них были… Не дай бог с таким человеком по разные стороны письменного стола оказаться. Если бы мне на выбор предложили во враги одного из этих или всю команду хмурого вместе с чеченом, я бы не раздумывая выбрал бандитов. Нет, серьезно.

— Служба собственной безопасности, — шепнул мне Гирин. — Наверное, они захотят тебе пару вопросов задать про ментов. А остальных мы сейчас к себе в автобус погрузим.

Один из собистов представился мне Русланом Георгиевичем и пригласил пройти в дежурку.

— Присаживайтесь, Фролов, — он уселся в кресло дежурного, оставив мне место на низкой кушетке для отдыхающего помощника. — Вид у вас уставший. Били?

С нажимом спросил. Словно, если отвечу не так, как ему требуется, тут же сам пойду по этапу.

— Смотря кто, — уклончиво ответил я скорее из принципа, чем из каких-то добрых побуждений.

— Ну, не надо придуриваться. Понятно ведь, что в нашей компетенции лишь правонарушения, совершенные работниками милиции.

Мне сразу расхотелось придуриваться. Видно было, что собисту до предела скучно, что дома его ждут вкусный ужин и молодая жена, а он вынужден тут расспрашивать черт знает кого по черт знает какому редкому поводу. В других местах менты угнанные иномарки сотнями регистрируют — вот там дела, а тут какой-то Фролов…

— Бить не били, а вот паспорт порвали, — честно ответил я, уже ощущая некоторую благодарность за то, что столь занятой человек уделил мне немного рабочего времени в ущерб отдыху.

— На каком основании?

— Черненький лейтенант сказал, что поддельный.

— Черненький? — он достал блокнотик с латунными уголками и сделал пометку массивной перьевой ручкой. — А по базе сверяли?

— Нет.

— Еще какие-нибудь неудобства доставляли при задержании?

— Наручниками к батарее пристегивали.

— Руки покажите.

Я протянул ему руки, и он внимательно, со знанием дела, осмотрел защемленные запястья. Затем достал из кожаного портфельчика бланк, заполнил и протянул мне со словами:

— В течение трех дней будьте любезны пройти медицинское освидетельствование. Забрали у вас что-нибудь?

— Деньги и сигареты.

— Эти? — Он открыл дверцу сейфа.

— Да.

— Сколько было денег?

— Около пяти тысяч. Пятисотенными купюрами.

— Акт изъятия составляли?

— При мне нет.

— Ладно, забирайте и можете быть свободны.

Он поднялся с таким видом, словно я уже исчез, растворился в воздухе. По крайней мере для него я точно перестал существовать. Не очень приятное ощущение. Вульгарная трактовка теории наблюдателя утверждает, что чем большее количество людей наблюдают некий предмет, тем он реальнее. В данном случае меня перестал наблюдать всего один человек, но весомость его в этой реальности была столь высока, что отчетливо ощутил потерю некоторой части собственной плотности.

Когда я выходил из пункта охраны порядка, меня окликнул Гирин.

— Далеко тебе? — спросил он, высунувшись из проема передней двери автобуса.

— Нет. Пару кварталов.

— Ну тогда бывай, капитан.

Я сразу решил, что вернусь к Кате. Не потому, что до моего дома было далеко, и уж тем более не потому, что у нее остался мобильник. Впервые за долгие годы я ощутил внутри себя пустоту от отсутствия рядом другого человека. Откровенно говоря, не главным было то, что этот человек — женщина. Хотя принадлежность Кати к женскому полу меня радовала, чего уж лукавить. Были у меня фантазии на ее счет.

С темнотой к земле прибилась пронизывающая осенняя прохлада, и я пожалел, что на мне поверх пиджака ничего нет. Низкий ветерок гонял по тротуару сухие опавшие листья, задувал их в траву и под машины назло матерящемуся по утрам дворнику. Звезд видно не было — снова собрались тучи. В воздухе ощущалась зябкая влажность, как перед скорым дождем. Одинаковые безликие высотки пялились в темноту сотнями светящихся окон, за которыми проходили сотни одинаковых безликих жизней, от которых в мире не останется ничего и ничего не изменится. Мне стало до боли жалко всех этих людей, вся вина которых заключалась лишь в том, что они родились в этой богом проклятой стране, в промерзшей, раскисшей, грязной России, в городах с обнаглевшими ментами, рвущими паспорта, под неусыпным оком до предела циничного и лицемерного правительства. И что им делать? Они рождаются в родильных домах, зараженных стафилококком и СПИДом, живут без витаминов, постоянно недоедая, не имея возможности даже выбраться на юг, чтобы прогреть кости к зиме. Их травят гиблым пивом и самопальной водкой, их давят в вонючих вагонах метро, их постоянно грабят — то бандючье, то карманники, то менты, то банки, то налоговая инспекция, то друзья. А потом они умирают, их хоронят в дешевых фанерных гробах, зарывают в промерзшую землю, и там, глубоко под снегом, они впервые после рождения обретают успокоение. У них сил не остается даже на то, чтобы думать, не говоря уж о какой-то борьбе или банальном протесте.

Мне вспомнилась рота Глеба Митяева, стоявшая под Грозным в первую чеченскую. Она целиком состояла из сопливых юнцов, неопытных, необстрелянных, напуганных до последней возможности, замерзших, голодных, худо одетых. Они постоянно недосыпали, горбатились в непрерывных нарядах, вечно грузили какие-то ящики, что-то таскали, мусор убирали лопатами. Но самым страшным оказалось смотреть в прицел, как они шли на штурм города. Никто из них под обстрелом не пригнулся ни разу. Среди них рвались снаряды, разнося ребят в кровавые клочья, в них били тяжелые пули, выбивая из ртов последние облачка дыхания. Но падая, все они улыбались. Все до единого. Потому что с пулей или осколком прилетала смерть, надежно избавлявшая от промозглого холода, от нарядов, от голода и каждодневного изматывающего страха.

Вот так же и вся Россия. Народ довели уже до того предела, когда смерть оказывается единственным спасательным кругом. Наркоманов пугают тем, что они рано умрут, а они именно к этому и стремятся — умереть в безболезненном экстазе небытия. Меня вдруг осенило, что все призывы по телевизору против наркотиков, все акции музыкантов и депутатов на данную тему на самом деле являются грамотной рекламной кампанией этих самых наркотиков. Те, кто наркотики продают, таким образом их пиарят. Мол, это верный путь к смерти. Дороговатый, но сладкий.

«Сволочи!» — мысленно ругнулся я, сам точно не зная в чей адрес.

Вяло так ругнулся, без особенной злобы. Чего злиться, когда от этого ничего не изменится? К тому же лично мне злиться грех. Повезло по жизни. На заводе у конвейера не стоял, города-веси разные повидал. Людей. Ну, подвиги даже совершал по мелочи.

Несмотря на иронию, сквозящую в этих мыслях, я прекрасно понимал, что мне действительно повезло, что многие из живущих за одинаковыми окнами многоэтажек немало бы отдали за то, чтобы поменяться со мною судьбами. Некоторые по глупости, не зная толком, что это за участь такая — быть на войне. Другие обдуманно. И эти правы, поскольку, предложи мне кто-нибудь участь заводского токаря в обмен на мою, я бы ни за какие коврижки меняться не стал. Это честно. Несмотря на лишения, несмотря на гибель друзей.

— Повезло, — шепнул я себе под нос, вспомнив порванный паспорт.

И тут же озарение — а ведь действительно повезло! Меня даже побить не успели. А паспорт что? Мелочи. Поди, еще и новый без хлопот справят, если собисты крутанут это дело. Нет, правда, целый день сегодня везло. С бандитами справились практически без потерь, хотя, допусти я хоть одну ошибку, исход мог быть совершенно иным. С ментами Михаил помог. Катя, опять-таки, позвонила.

Мысль рвалась дальше, я уже понял, что нащупал нечто важное, но пока не мог разобраться, что именно. Что-то связанное с моими снами, со сферой взаимодействия, черт бы ее побрал. Хеберсон вспомнился. К чему — непонятно. Деньги.

«Так, стоп! — подумал я, останавливаясь. — К черту Хеберсона!»

Я поймал-таки мыслишку за хвост, и теперь главное было ее не упустить. Суть открытия заключалась в том, что если ранение или смерть в мире вечного ливня приводили к таким же последствиям в реальности, то и положительные события в сфере взаимодействия должны как-то здесь откликаться. На то она и сфера взаимодействия!

— Черт возьми! — я достал сигарету и прикурил. Получается, что, когда мы с Михаилом потерпели поражение, меня уволили с работы. А когда получилось успешно отбить атаку мизеров, у меня тут все хорошо сложилось. И самая большая победа — встреча с Катей. Что хотел, то и получил — конец одиночества.

Я уже хотел продолжить путь до знакомого подъезда, но еще более яркая мысль поразила меня, как молния. Кирилл! Он ведь командир над всеми войсками Базы! А значит, все победы и все поражения являются его собственными победами и поражениями! Так вот как он использует бойцов, так вот за что платит деньги!

Перебрав в памяти события последних снов, я понял, что подобрался вплотную к истине. Когда мизеры нас прижали, когда пожгли огромное количество танков, у Кирилла и здесь дела пошли вкривь и вкось. Сначала эфирное время передачи урезали, а затем и вовсе разогнали контору. Но если мы взорвем Мост, то это будет такая победа, которая позволит нанимателю как следует поправить пошатнувшиеся дела в реальности.

С другой стороны, сегодняшняя наша победа над налетевшими рейдерами никак на положении Кирилла не скажется. Мы ведь не выполнили поставленную им задачу, мы себя защищали, так что эта победа наша, и только наша — не его. Его задача — Мост. Его победа — совокупность успешных миссий, выполненных каждым солдатом в сфере взаимодействия. Правда, если мы Мост взорвем, то с такой победы и нам лично что-то должно обломиться.

— Черт! — воскликнул я, не волнуясь, что кто-то услышит. — Точно ведь, разница в денежном довольствии имеет значение!

Не зря данная деталька обратила на себя повышенное внимание, ох не зря. Денежное довольствие в сфере взаимодействия должно быть обратно пропорционально возможному количеству личных побед!

Ведь каждая победа сама по себе является наградой поскольку здесь, в реальности, отзывается каким-то серьезным везением, поэтому Хеберсон получает больше меня. А уж сколько Кирилл зарабатывает на чужих жизнях, одному богу известно.

По спине пробежала холодная струйка пота — я понял, что, если бы не завалил во сне два рейдера, менты бы избили меня сегодня и сдали бандитам. А те уж довершили бы дело — как пить дать. Грохнули бы и зарыли в лесу. Но с другой стороны, странное, конечно, везение. Подлинным везением было бы такое развитие событий, при котором я бы вообще к ментам не попал. И бандиты бы нам на пути не встретились.

«Погоди-ка, — остановил я поток мыслей. — А может, это барьерное невезение?»

Был в моем мысленном лексиконе такой термин. Никому я его, конечно, не озвучивал — засмеют. По большому счету суеверие чистой воды, но порой иначе происходящее не объяснить, а объяснения хочется. Вот и выдумал я это самое барьерное невезение. Заключается оно в том, что тебе на первый взгляд не везет, но на самом деле, сложись события иначе, было бы еще хуже. Ну, самый простой пример — опоздал на самолет, а он возьми да взорвись на высоте пяти километров. Хотя чаще всего бывает гораздо тоньше, так что сразу и не разберешь, где тебе повезло.

Я мысленно покопался в событиях сегодняшнего дня, и у меня возникла цепь подозрений на этот счет. Странных, надо сказать, подозрений. И все они так или иначе касались Михаила. Не желала меня судьба с ним разлучать. Его телефон я записал скорее для отмазки, чтобы не обижать, а вышло вот как — жизнью, можно сказать, этому телефону обязан. Теперь в любом случае надо поблагодарить салагу лично, иначе нельзя. Получается, что за отказ от продолжения отношений с бывшим СОБРовским корректировщиком судьба меня здорово мордой по столу повозила. Значит, в этом знакомстве есть смысл, который мне пока непонятен. А тут еще некто Гирин на горизонте нарисовался. Тоже не похож на эпизодическую фигуру. Предчувствие в этом плане редко меня обманывало, и я привык ему доверять. В суровых условиях не верить предчувствию смерти подобно. Хочешь не хочешь, привычка вырабатывается.

Одолеваемый этими мыслями, я перешел дорогу, впереди замаячил знакомый подъезд. Кода на двери я не знал, поэтому пришлось подождать, когда ее откроет незнакомая дама, выводившая гулять двух холеных такс — кобеля и суку. Она подозрительно на меня глянула, но ничего не сказала. Прошмыгнув к лифту, я успел нажать кнопку раньше, чем кто-нибудь вызвал кабину наверх. Достигнув седьмого этажа, я забеспокоился — не слишком ли поздно заваливаться в жилище не очень давней знакомой? С другой стороны, она, наоборот, могла здорово за меня беспокоиться, так что свинством будет смотаться домой. В общем, я собрался с духом и вдавил кнопку звонка. Почти сразу лязгнули задвижки и дверь отворилась.

— Черт! — Катя отшагнула, пропуская меня в прихожую. — Заставил же ты меня поволноваться!

— Да я и сам перенервничал, — попробовал отшутиться я. — Чуть не умер от страха.

— Били?

— Не успели. Михаил выручил. Так что я тебе многим обязан. Там, знаешь, побоями бы не ограничилось.

— В смысле? — она напряглась.

— Менты, сволочи, вызвали твоих милых друзей во главе с хмурым. Те уже биты бейсбольные приготовили, но не тут-то было. Сами так отгребли, что мама, не волнуйся. Милицейский спецназ — штука серьезная. А потом еще и собисты пожаловали. Так что я бы и рубля на этот пункт охраны порядка теперь не поставил.

— Я слышала, что ментам на зоне не очень весело.

— Там никому не весело, — отмахнулся я.

За время моего отсутствия Катя переоделась в домашнее — осталась в футболке и стареньких джинсах. Другая бы бросилась переодеваться, а этой хоть бы что. Похоже, она вообще не волновалась по поводу собственного внешнего вида.

— Будешь кофе? — спросила она, пропуская меня на кухню.

— Да, — я шагнул к буфету, собираясь достать кофемолку, но Катя прыснула, и я остановился.

— Он сварен уже.

— А что смешного?

— Ну, за кофемолкой ринулся. У тебя рефлексы, как у собаки Павлова, вырабатываются. С полтычка. Это от войны?

— В общем-то да.

— Прикольно.

— Думаешь?

— Ну, не знаю. Извини, если я тебя грузанула.

— Нет, нормально. Привык уже.

Глядя на нее, я вдруг понял, что сегодня ночью у нас с ней неминуемо будет секс. Меня к ней влекло все сильнее, а она не выставляла никаких ощутимых границ. Она не выпроваживала меня, не спрашивала, когда уйду. Словно мое присутствие в ее квартире являлось уже чем-то совершенно естественным, в общем, я понял, какую награду за ночную победу приготовил мне этот день. Лучше некуда.

Сев за стол, я снова ощутил исходящий от Кати теплый поток энергии, как в Ботаническом саду, когда мы держались за руки. Только сейчас между нами был стол, но это ничуть не мешало золотистому течению. Сердце в моей груди неожиданно сильно екнуло и пустилось набирать обороты. По щекам растекся горячий румянец. Чтобы скрыть бурю неожиданно нахлынувших чувств, я пригубил чашку с обжигающим кофе. В тот же миг за окном ширкнула молния, и через несколько секунд по стеклам ударил трескучий удар грома.

— Вот так, — вздохнула Катя. — Один день тепла — и снова дождь. Я и не заметила, как лето прошло.

На лето мне было совершенно наплевать, но от ее слов стало грустно. Действительно возникло короткое ощущение невосполнимой потери. Понятно, что еще будет не одно лето, только этому уже не бывать.

— Пойдем в комнату, — предложила она. — Ящик посмотрим, узнаем, что в мире бывает.

— Ничего из того, что там показывают, не бывает, — пожал я плечами, но послушно поднялся следом за ней.

— Неправда. Как раз все там видно. Надо только уметь смотреть.

Меня позабавила такая позиция, и я решил выяснить, что же такого Катя знала про телевизор, чего не знал я. Какую же такую правду собиралась она почерпнуть из придуманного режиссерами и сценаристами действа?

— И как же ты смотришь?

— Да очень просто, — она взяла пульт дистанционного управления, включила широченную плазменную панель, какие мне доводилось видеть лишь на витринах дорогих магазинов, и устроилась на диване, поджав ноги. — Садись. Что ты как бедный родственник?

Я сел на краешек, а она принялась перещелкивать каналы, меняя их довольно быстро, один за другим. Звук при этом она не включала. Новостные программы пробегала не останавливаясь, в том числе и «Евроньюс», которому, на мой взгляд, можно было вполне доверять, к рекламе чуть приглядывалась, а на музыкальных каналах задерживалась чуть дольше — секунд по десять, а то и пятнадцать. Я успел заметить видеоклип певицы Сирень. На экране она выглядела загорелой, гораздо моложе своих лет, без морщин. К тому же ее не было слышно, что само по себе делало происходящее не таким отвратительным, каким оно оказалось в жизни. Вокруг Сирени отплясывал кордебалет из парней и девушек в белых шортах и маечках. Без звука было отчетливо видно, как им тяжело прыгать и делать скучные, никому не нужные па. На переднем плане, у сцены, так же скучно и однообразно покачивала поднятыми руками знакомая мне библиотечная массовка. Клип точно обрабатывался в студии Кирилла — без всяких сомнений. Я покопался в памяти и вспомнил папку, в которой эта массовка хранилась на компьютере у Данилы.

— Даже по двадцатке не заплатили, — со вздохом произнесла Катя и переключила канал.

— Кому? — не понял я.

— Кордебалету.

— С чего ты взяла?

— На морды их посмотри, — она вернула программу. — Вот сейчас. Что у них в глазах написано?

— Я в отличие от тебя на психолога не учился.

— Заплатят или не заплатят. Вот что написано.

Я вспомнил себя до того, как получил от Кирилла деньги, и понял, что она права.

— А откуда взялась двадцатка? Долларов хоть, надеюсь?

— Ага, — Катя снова принялась перелистывать передачи. — Обычная цена. У меня две знакомые из подтанцовки. Но сейчас продюсеры звездей совсем обнаглели — и того не платят.

— Продюсеры кого?

— Звездей. Ну, в смысле звезд эстрады.

— У тебя что, страсть к словотворчеству?

— А что? Русский язык общий. И не фига его лимитировать. Еще на воздух лимит введите. Уроды…

— Я, что ли, ввожу? — меня зацепил ее наезд.

— А чем тебе не нравится мое словотворчество?

— Да нет. Просто, если честно, я не всегда понимаю, что ты говоришь.

— А ты забей. Слова вообще ни фига не значат. Они только костыли для передачи эмоций. Если с человеком на одной волне, всегда поймешь его. А если нет, то все слова — сплошное вранье.

— Теоретик… — усмехнулся я.

Она сидела совсем рядом — руку протяни. И хотелось, безумно хотелось протянуть к ней руку, коснуться плеча, ощутить тепло тела через тонкую ткань футболки. Но я не решался. Я не был уверен, что она этого хочет, а ее доверие значило для меня теперь больше, чем самый сладкий секс. Хотелось с ней дружить, просто общаться, слушать ее забавный сленг и вольное словотворчество. Секса тоже хотелось, но это отошло на второй план. Или не на второй? Я попытался разобраться в себе и с удивлением понял, что секса мне хочется даже сильнее обычного, меня влекло к Кате со страшной силой, но интересовал меня не только секс, а еще и другие качества, никак с полом не связанные. И я боялся, получив секс, утратить все остальное. Я боялся, что установившийся между нами мостик слишком тонок и может не выдержать бури страстей. Что, когда эта буря иссякнет, нас уже не будет связывать ничего.

— Твой способ смотреть телевизор заключается в отсутствии звука и в быстром переключении каналов? — спросил я через пару минут, чтобы отвлечься.

— Ага. Это даосский способ.

— Буддийский. Один мой знакомый говорил, что о нем писал Пелевин.

— У Пелевина буддийский. А у меня даосский.

— И в чем разница?

— У него было без звука, или без изображения, или вверх ногами. А у меня без звука и часто переключая программы. Дело в том, что сейчас так научились снимать, что одно изображение, даже без звука, способно здорово засрать мозги. Способ Пелевина годился для конца девяностых годов. Сейчас все изменилось. Чтобы телевизор не превратил тебя в зомбака, надо не только звук выключить, но еще и каналы переключать. Как только видишь, что становится интересно, так сразу и переключать.

— А не проще вообще его тогда не смотреть?

— Нельзя. Надо быть постоянно в курсе того, какие новые технологии применяют для запудривания мозгов. Без звука и с переключением каналов это хорошо видно. Это и есть главная правда о мире. Телевизор — их оружие. А пульт дистанционного управления — мой бронежилет.

— Их оружие?

— Ну да. Нанимателей.

Я чуть не свалился с дивана, когда услышал это слово в данном контексте. Прямо лавина мыслей в голове промелькнула, одна нелепее другой. Но все же я уверил себя, что в мире вечного ливня она быть не могла. Она не воин. Кажется. Хотя и боец без всяких сомнений.

— Кого, ты сказала? — сипло спросил я.

— Нанимателей. Ну, хозяев мира. Есть люди, которые живут, а есть те, кто на них работает. Первые — наниматели.

— А… Словотворчество.

— Не нравится?

— Да нет, в этот раз ты в самую точку попала.

— В каком смысле?

— Да я их сам так называю.

— У них весь мир в кармане, — кивнула Катя, в очередной раз переключив канал.

— Значит, у них есть какие-то способности, которых нет у нас. Никто не занимает свое положение просто так.

— Думаешь? — она повернулась ко мне с насмешливым прищуром.

— А что? — спросил я уже осторожнее.

— Это тебе по телевизору говорили, что капиталисты работали с утра до ночи, начинали чистильщиками обуви, а потом тяжким трудом заработали денег и поднялись на недосягаемые высоты?

— Не помню, где говорили. Хочешь сказать, что это вранье?

— Хочу сказать, — жестко ответила Катя, — что единственное качество, которое отличает нанимателей от других людей, — это полное отсутствие совести. Даже не всепоглощающая жажда денег, а именно отсутствие совести, жажда денег — это как раз для народа, для людей, свято верящих, что по ящику говорят правду. Настоящему Нанимателю, если писать с большой буквы, деньги вообще не нужны.

— То есть наниматели бедные?

— Не путай богатство и наличие денег! — помотала головой Катя. — Это совершенно разные вещи! Если деньги являются не целью, а средством власти, инструментом подавления и принуждения, то это и есть богатство. В этом смысле Наниматели и есть самые богатые в мире люди. Если же деньги сами являются целью, то это просто деньги, и все. Индекс твоей личной глупости.

Ее слова меня ужаснули. Я вдруг как-то сразу понял, что ввязался в аферу с Кириллом именно ради денег. Я не знал, на что тратить подобные суммы. У меня не было другой цели, кроме как вырваться из нищеты. Просто набить наконец карманы деньгами, покупать комфорт, покупать уважение, покупать собственную независимость. А для чего мне нужен комфорт и независимость? Чего я хотел достичь через них? А чего вообще через них можно достигнуть? Есть ли вообще хоть какие-то достойные цели?

— Можно подумать, тебе деньги не нужны… — сказал я как можно мягче, чтобы ее не обидеть.

— Нужны. Но для достижения целей, с ними никак не связанных. И уж точно не для подавления.

— Да? А это все? — я обвел рукой дорогую технику.

— Это не мое. Я снимаю квартиру. Мой здесь только вот этот компьютер. — Она кивнула на старенький потертый ноутбук. — Остальное досталось от подруги, которая вышла замуж за иностранца. Ей, правда, это все тоже теперь не нужно. А у меня совершенно другие цели.

— Какие? Не обижайся, мне действительно хочется знать!

— Моя цель — спасти человечество.

Я чуть с дивана не грохнулся. Нет, ну всякого ожидал, конечно, но не такого.

— Как ты сказала?

— Спасти человечество, — спокойно и твердо повторила она.

И я понял, что она не сошла с ума и не врет. У нее, похоже, действительно был план по спасению мира. А в том, что его надо спасать, у меня у самого не было ни малейших сомнений.

— Погоди-ка, — осторожно подъехал я снова. — Что именно ты имеешь в виду под спасением человечества?

— Тебе правда интересно? — глянула она на меня с неприкрытым подозрением.

— Правда. Я только недавно сам думал об этом.

— Я хочу… Короче, чтобы излишне тебя не парить, скажу, что мне ни фига не нравится, как мир устроен. Мне не нравится, что, имея только деньги и ничего, кроме денег, человек может легко повелевать судьбами остальных. А они слушаются его, как бараны. Знаешь, почему слушаются? Потому что сами хотят денег. Они думают, что, работая на Нанимателя, смогут урвать кусочек его власти вместе с деньгами. Но это фикция. Если будешь пахать на кого-то, никакой власти никогда не получишь. Всю жизнь будешь крохи со стола собирать. И сколько бы денег у тебя ни было, власти они тебе не прибавят.

— Вот как? — я в сомнении приподнял брови.

— Да! Никто не думает о том, что представляют собой деньги. Это ведь никакая не ценность! Чистой воды фикция, просто циферки, нарисованные на бумаге. Без оглушительной рекламной поддержки они ни фига не стоят!

— По-моему, это уже чересчур. Как это деньги ничего не стоят?

— Да очень просто! Вот ты сам писал сценарии для рекламы. Так? И я в этом бизнесе поработала, а сейчас еще хуже — в газете. Что мы рекламировали?

— Ну… Разное. В зависимости от того, кто платил.

— Ни фига! Вся реклама, вся без исключения, рекламирует только одно — деньги.

— Да уж ладно. Что точно не нуждается в рекламе, так это деньги, — возразил я. — Все и так их хотят.

— Ты хочешь?

— Да. Это честно.

— А почему? Кто тебе сказал, что они чего-то стоят?

— Это не надо говорить! Понятно ведь, что без них ничего не купишь!

— Откуда понятно?

Я принялся судорожно искать ответ, но чем больше углублялся в дебри собственной памяти, тем больше терялся.

— Неужели не ясно? — спросила Катя. — По телевизору и в газетах, на витринах магазинов и на картонках на рынке, везде и всюду написана цена. Стоимость товара — спичек, сигарет, машин, самолетов, артистов… Всего. Но главное, что по телевизору в рекламе демонстрируют привлекательность товара, и тут же, между строк, прописано, что получить его можно только за деньги. Не за то, что ты геройски воевал, или не за то, что каждый день корячишься у станка. Нет — только за деньги. Сущность рекламы состоит в стойком императиве, что деньги являются наивысшей ценностью, раз на них можно обменять любой товар. Мол, важно не работать, не делать что-то полезное, а именно иметь деньги — любым способом, хоть в лотерею выиграть. И будет тогда тебе великое счастье. На самом же деле стоимость современных денег равна нулю, поэтому их постоянно требуется рекламировать. Если рекламный натиск ослабнет, очень многие тут же увидят суть — никаких денег нет, есть только установленная государством цена товара.

Она отдышалась и продолжила:

— Это раньше деньги были из золота и имели реальную ценность. Их можно было копить, зарывать в землю, снова откапывать через сотню лет, и они ничуть не обесценивались от этого. Но государству настоящие деньги ох как невыгодны. Ими невозможно манипулировать. Поэтому с определенного времени государства, одно за другим, разработали систему рекламы денег в современном понимании — пустых бумажек без всяких гарантий. Золото потихоньку изъяли, а в качестве основной религии ввели монетаризм. Жажду денег как наивысшей ценности. Реальные деньги, золото, остались только в казне. А людям оставили фикцию, стоимость которой впрямую назначается государством. В результате, не залезая к тебе в карман, государство способно регулировать твою платежеспособность, просто назначая бумажкам в кошельке ту или иную ценность. Просыпаешься утром, как было восемнадцатого августа девяносто восьмого года, а у тебя уже шиш в кармане вместо денег, хотя воры в квартиру не залезали. И где бы деньги ни находились — хоть в банке, хоть под матрацем, — они меняли цену по мановению руки властей предержащих. То есть Нанимателей. То есть тех, у кого есть реальная власть.

— Ну и картинку ты нарисовала!

— Не нравится? Но все еще хуже, чем ты думаешь. Нам врут постоянно. Ложь — это вообще главное оружие Нанимателя. Точнее, основной боеприпас, а главное оружие под этот боеприпас — телевизор. Самая главная ложь, что деньги чего-то стоят. С этим мы уже разобрались. Вторая ложь состоит в том, что у Нанимателей много денег. Это страшная ложь, потому что Наниматели живут хорошо, имеют власть, красивые дома и красивых женщин. Все стремятся стать Нанимателями, всем хочется. А по телевизору говорят, что для превращения в Нанимателя достаточно набрать много денег. Вранье! Для превращения в Нанимателя надо просто не иметь совести. Деньги ничего не дадут, хоть вагон их имей. Потому что деньги ничего не стоят и обесценить их можно одним указом. Заметил, что кризисы не затрагивают Нанимателей? Это потому, что у них нет и никогда не было денег. Одна чистая власть, основанная на том, что они могут припахать кого угодно задаром. Точнее, за иллюзорные деньги, которые ничего не стоят.

— Э, погоди! — мне хотелось как следует разобраться. — Как же они могут припахать кого-то за деньги, если денег у них нет?

— А зачем они им? Это же просто пиар! Деньги фикция, Наниматели могут генерировать их сколько угодно!

— Но не у всех ведь печатный станок!

— Да кому он нужен, станок? Лучший генератор денег — банковская система. Дело в том, что Наниматели владеют реальными ценностями — средствами производства, людьми, золотом, недвижимостью, яхтами, островами и прочими полезностями. Эти полезности отчасти как раз и делают их Нанимателями. Вот, допустим, у тебя есть завод по производству ботинок, а тебе надо кого-нибудь припахать. Ну, например, новый завод построить, который тоже будет реальной ценностью. Значит, тебе надо обманом заставить кого-то работать. Легко! Надо только разрекламировать везде, что деньги — наивысшая ценность, чтобы все их захотели. Не платить же реальными ценностями! Так самому по миру недолго пойти. Дальше все просто. Ты производишь на заводе ботинки. Под завод берешь в банке кредит разрекламированными бумажками, которые тебе самому на фиг не нужны. Это для рабочих, которые делали ботинки. Они-то думают, что деньги как раз то, что им надо! Поэтому рады их получить. Ботинки вывозишь на продажу. Те же самые рабочие, которым ты насовал бесполезных бумажек, за них берут ботинки. Только за каждую пару платят не по две бумажки, как ты им, а по десять. Ты собираешь этот урожай, часть возвращаешь в банк, чтобы бумажками мог воспользоваться еще кто-то, не запуская печатный станок, а оставшееся платишь другим рабочим, которые построят новый завод. Они тоже радостно возьмут за работу деньгами. Теперь у тебя два завода, и каждую следующую махинацию будет пробить все легче и легче. Излишки денег ты можешь тратить по-разному. Например, отдавать женщинам, которые будут тебя за них обслуживать. Они ведь думают, что им нужны деньги, а ты точно знаешь, что тебе надо, — чтобы тебя обслужили. В результате Наниматель всегда получает реальную ценность, а те, кому он платит, — фикцию.

Она на секунду задумалась, потом добавила:

— Но вообще Наниматель может и женщинам не платить. Вообще никому. Никто ведь не знает, сколько у кого денег в банке. Судят по внешним проявлениям, по одежде, по машинам, по манерам. Но Нанимателю не нужны деньги, чтобы получить машину, к примеру, любой другой Наниматель, владелец автомобильного завода, даст ему машину бесплатно, в качестве рекламы. Так всегда — чем выше человек стоит, тем меньше ему нужны деньги. Каждый, кто стоит ниже, старается отдать ему плоды трудов своих рабочих взамен на частицу власти. Так и многие женщины обслужат Нанимателя бесплатно, только бы говорили, что она с ним спала. Тогда она получит вожделенные деньги с кого-то другого, более мелкого и более глупого.

— Каким образом? — не понял я.

— Да запросто! Любой, жаждущий власти, будет платить женщине, которая спала с Нанимателем, только за то, что все будут знать: теперь он спит с ней. Значит, он в чем-то равен Нанимателю! И его статус поднимется, и многие блага будут доставаться ему бесплатно. А все, кто ниже, ничего не знают об истинной ценности — власти, поэтому охотно берут деньгами — самым разрекламированным и самым бесполезным товаром. Затем, когда у населения накапливаются эти бумажки, когда кто-то может и впрямь сконцентрировать их и купить реальную ценность, Наниматели сговариваются, отменяют их указом, выпускают новые деньги, и снова все повторяется. Сами они ничего не теряют, поскольку денег у них нет — только заводы, ну, в образном смысле.

— Я понимаю, — кивнул я. — Ну а если нет завода.

— Можно взять кредит под залог дома. Отдать эти бумажки рабочим, они построят завод, сделают ботинки, ты их продашь, деньги отчасти отдашь рабочим, а остальные обратно в банк. При этом у тебя останется и завод, и дом. Рабочим же достанутся только бесполезные деньги, которые ты, в случае чего, без труда отменишь.

— Как-то я не раскладывал все это по полочкам… — признался я.

— Знаешь, чем честное государство отличается от бесчестного? — спросила Катя.

— Боюсь, что теперь не знаю, — улыбнулся я.

— Честное государство реже устраивает кризисы и отмену денег.

— То есть они все бесчестные?

— Вот именно. Помнишь, в начале девяностых поднялись бандиты и «новые русские»? Это как раз типичные жертвы пиара. Они думали, что деньги что-то значат, и начали хапать именно их. Даже убивали за них. Терпели страдания ради них. Те, что поумнее, построили какие-то заводики. Остальные почти сразу вымерли как класс — трех лет не прожили. Тех, кто что-то прикопил, добили дефолтом в девяносто восьмом. Тех, кто за деньги построил заводик, добили налогами. Потому что завод нельзя строить на собственные деньги — всегда останешься в проигрыше.

— Вот я и хочу понять! Эти бандиты почему не могли провернуть ту же аферу? Взяли бы кредит, построили бы завод. Рабочим деньги, себе средство производства, и ты в дамках!

— Вот в этом весь смысл рекламы денег! Бандитам и «новым русским» так вдолбили важность денег, что они, беря кредит, ничего на него не строили, а наслаждались самим фактом наличия денег. Брали машины, джакузи, дорогие напитки. Те же, кто строил, все равно думал, что деньги важнее всего, поэтому пускал всю мощь производства на зарабатывание денег путем получения сверхприбылей. И, понятное дело, прогорал, поскольку для получения сверхприбылей товар недо делать очень дешевым, а следовательно, плохого качества. Люди быстро разобрались и начали брать товар не у липовых, а у настоящих Нанимателей, потому что те знали иллюзорность денег и не стремились получить их больше, чем надо было отдать рабочим. Так что товар у тех был качественнее при одинаковой цене. Понял теперь, почему реклама денег выгодна именно Нанимателям?

— Да… А бороться-то с этим как? Основать движение за возвращение к золотым деньгам?

— А никак, — спокойно ответила Катя. — Просто сам живи как Наниматель. Каждый день поступай, согласуясь со знанием их главной тайны — деньги говна собачьего не стоят. Но главное спасение человечества не в этом.

— А в чем? — снова заинтересовался я.

— В том, чтобы как-то отменить каждодневную рекламу денег или хотя бы создать ей серьезный противовес. Если достаточное количество людей поймет, что стоимость денег равна нулю, многое изменится. Ну, например, за них перестанут убивать. Это уже много. Но на самом деле изменится гораздо больше. И главное — Наниматели не смогут дурить народ, подсовывая им бесполезные бумажки. Платить за работу придется чем-то настоящим, реально ликвидным.

— Водкой? — усмехнулся я, вспомнив времена, когда бутылкой можно было рассчитаться с сантехником.

— Нет, заводом. Машиной, домом. Тем, что ты все равно покупаешь за деньги. Только так никто не сможет обесценить труд, поскольку ценность дома не назначается государством, она у него есть.

— Утопия… — вздохнул я. — Без денег экономика рухнет.

— Наверное, — согласилась Катя. — Но я знаю, что деньги — фикция. Мне их теперь не впарить.

— А как же ты живешь?

— Как Наниматель. Только возьму бумажки, сразу превращаю их во что-то стоящее. Вот, компьютер купила. Подержанный, правда, но какой смогла. На нем можно статьи писать. Значит, никто ни при какой власти меня без куска хлеба теперь не оставит. Но статьи — тоже фикция. Я хочу производить что-то более нужное.

— Тогда тебе пекарня нужна.

— Я не пекарь.

— А кто ты?

— Артистка, — серьезно ответила Катя.

— И что тебе нужно для счастья?

— Возможность выступать.

— Ну и выступала бы в подземном переходе.

— За деньги? Ищи дуру!

— А за что ты хочешь?

— За всероссийскую известность. Тогда деньги мне станут совсем не нужны.

Я хотел усмехнуться, но понял, что она права. По крайней мере в это можно поверить. Не такая уж и утопия гнездилась у нее в голове.

— Только есть одно важное условие, — добавила она. — Ничего нельзя делать только ради собственной задницы. Ничего! Все, что ты делаешь, должно быть для пользы как можно большего числа людей. Это и есть самое главное, наиглавнейшее спасение человечества. В общем-то смысл жизни в том, сколько людей стало счастливыми оттого, что ты живешь.

— А человечеству, думаешь, не все равно?

— Конечно, ему без разницы. Только спасать его все равно надо. Хотя бы раз в тысячу лет. Знаешь, ты вообще первый, кому я до конца рассказала об этом.

— Почему? — осмелился спросить я.

— Ты первый стал слушать. Другие просто хотели со мной переспать или еще чего-нибудь. А тебе было интересно, я видела. Кажется, тебя можно взять в команду.

— Спасать человечество?

— А что? Вдвоем будет проще.

Меня начало ощутимо трясти. Ничего подобного я в жизни никогда не ощущал рядом с женщиной. Мало того, что она меня возбуждала запахом, и теплом, и очертанием тела, так еще прошедший разговор вызвал в голове настоящую бурю эмоций и ответных мыслительных волн, которые сталкивались под стенками черепа, вздымались, сливались в вихри и не думали утихать. Я готов был на все — на любые безумства вплоть до спасения человечества, только бы заполучить ее прямо сейчас, не медля, не откладывая ни на секунду.

Я не понимал, что же так сильно меня завело, мне хотелось в этом разобраться, но уже не было ни малейшей возможности.

— Долго ты так, в одиночку, спасаешь мир? — спросил я, чувствуя, как осип голос.

— Всегда. Но если конкретно, у меня уже больше года никого не было.

В груди гулко бухало сердце, на экране телевизора мерцали беззвучные кадры. Я дольше не мог бороться с собой, повернулся и обнял ее сначала осторожно, потом крепче и крепче, так как понял, что не оттолкнет. Она крепко зажмурилась и впилась губами мне в губы. Мы оба распалялись сильнее с каждой секундой, с каждым, все более шумным выдохом, с каждым ударом сердца. Она первая начала сдирать с меня одежду, я не ожидал такого напора. На шторм это было похоже, на бурю, на стихийное бедствие. Я заподозрил, что столь сильное возбуждение, никогда до этого мне не свойственное, наверняка подкреплено алкалоидом грибной дури. Но как бы там ни было, секс между мной и Катей был жарким и громким. Мы так неистовствовали, вскрикивая в порывах страсти, что все закончилось через пару минут. Но я еще долго не мог прийти в себя, оглушенный, распластанный, до последней степени обалдевший. Еще я представил, как Цуцык, глядя на мое тело, извивающееся на полу БТРа, задорно прицокивал языком. Наверняка так и было. Ну и черт с ним.

Катя лежала рядом со мной на диване, улыбаясь в потолок, на котором иногда плыли сполохи от фар проезжавших внизу машин. Это было такое кино на белом экране — про ночной город, в котором миллионы людей.

— С тобой точно можно спасать человечество… — негромко сказала она.

— Тогда поработаем, — ответил я.

— Что?

— Это мы на войне так по связи говорили. Ну, когда все готовы, когда все на местах. Поработаем. Это значит — пора начинать.

— Мне тебя не хватало очень. Здесь ведь тоже почти как на войне, только не так часто стреляют. Хочется, чтобы рядом был тот, кто уже убивал, как ты.

— Зачем? — я заподозрил неладное.

— Затем, что в шоу-бизнесе одни педерасты. Для них женщина — недоразумение, ошибка природы. Меня там просто некому воспринимать всерьез. А тебя они вынуждены будут воспринимать очень серьезно. Они великолепно разбираются в людях и чувствуют не показную, а реальную, внутреннюю силу.

— И что?

— Мне нужен продюсер.

— Для продюсера денег у меня маловато.

— Похоже, ты меня тоже не воспринимаешь всерьез, — грустно вздохнула она.

— Ну вот, начинается. С чего бы такие претензии?

— С того! Я тебе полчаса объясняла, что деньги ничего не стоят, а ты сейчас мне снова о них. Я хочу всем доказать, что ум и умения гораздо важнее любых денег, что на самый верх можно пробиться за счет способностей. Это будет наш личный вклад в спасение человечества. Ты-то веришь, что это возможно?

Мне трудно было ответить. Врать не хотелось, а говорить правду прямо сейчас было больно. Я подумал, что, может быть, у нее есть план, может, я многого не понимаю в делах шоу-бизнеса.

— Не знаю, — ответил я. — Надо попробовать.

— Ты — лучший, — улыбнулась она. — Вместе мы порвем этих гадов, как марлевые трусы.

Усталость от бурно прожитого дня и не менее бурного секса накатывалась на меня волнами. Глаза все труднее было держать открытыми, а в ушах все громче и настойчивей слышался шум ливня из сферы взаимодействия. Катя заметила, что я клюю носом.

— Хочешь спать?

— Да, если честно.

— Тебе завтра когда на работу?

Мне не хотелось говорить, что наша контора приказала долго жить, но от вранья Кате я твердо решил раз и навсегда отказаться.

— Меня выгнали.

— Что же ты сразу не сказал?

— Не знаю. Не думал, что мы так сблизимся. Точнее, не надеялся.

— Ладно. Утро вечера мудренее. Встань, надо застелить как следует.

Она глянула на меня, и тут же по ее лицу пробежала тень чуть испуганного удивления.

— Что с тобой? — напряглась она. — Ты зеленый весь и темные круги под глазами.

— Устал, — отмахнулся я.

— Ты на обдолбанного наркомана похож, а не на уставшего. Сколько дней не спал? На Кирилла пахал?

Как хорошо, когда можно безболезненно говорить правду!

— На него.

— Днем и ночью?

— Да, так получилось.

— Сволочь он. Извини, что я тебя притащила тогда на эту дурацкую студию.

— Да нет, я не жалею. Серьезно. До того, как все началось, я, конечно, знал, что по телику врут, но от правды был очень далек.

— А сейчас?

— Трудно сказать… Видеть я стал иначе, это точно. Но кто знает, может быть, та правда, которая мне открывается, просто новый слой лжи? Не может правда ежедневно становиться новой.

— Не понимаю. Что ты имеешь в виду?

— Совсем недавно я гордился тем, что выбрал путь борца с иллюзиями. Мне не хотелось никому ничего доказывать, просто я решил сам отказаться от иллюзий, которые нам навязывают. И знаешь, какую иллюзию я поборол первой?

— Нет.

— Я ее выследил в себе и уничтожил. Мне она казалась очень важной, чуть ли не ключевой. Иллюзия, что быть богатым плохо, а бедным хорошо. Народу эту идею так настойчиво вдалбливают по телику… Мол, буржуи безнравственные, а народ — кладезь всех добродетелей. Мол, надо поддерживать отечественного производителя, не глядя на качество товара. А я сказал себе — чушь все это. Быть богатым хорошо. Иметь много денег — хорошо. Они позволяют создать комфорт, уют, обеспечить детей. А сегодня все переворачивается обратно с ног на голову. Ты мне легко доказываешь, что деньги ничего не стоят. Хорош же из меня борец с иллюзиями! Вместо того чтобы за иллюзиями гоняться, я за собственной жопой бегаю вокруг столба. Не смешно.

— Очень даже смешно, — хихикнула Катя. — Бегать вокруг столба за собственной жопой — очень смешно. Но к сегодняшнему разговору это не имеет ни малейшего отношения.

— Почему? — несмотря на приступ сонливости, мне хотелось выяснить все, что казалось важным.

— Ты действительно победил в себе иллюзию, и тогда и сейчас. Просто одна иллюзия для совсем нищих, а другая для тех, кто поднялся чуть повыше. Для нищих — что быть нищим хорошо. Для тех, кто из нищеты выбрался, — что хорошо выбраться из нищеты.

— Погоди-ка! — меня осенила догадка. — Тут есть логика!

— Конечно, — Катя улыбнулась.

— Я, кажется, понял, как отличить внедряемую иллюзию от другой информации! Иллюзия, внедряемая для порабощения людей, всегда призывает человека оставаться на том же уровне, на котором он находится! Она не призывает его подниматься выше! Вот в чем смысл. Да?

— Конечно. Нищим говорят, что хорошо быть нищими. Богатым — что хорошо быть богатыми. Просто для Нанимателей жизненно важно сохранить баланс уровней. Чтобы никто не карабкался на самый верх на их место. Потому что места на самом верху как на маковке пирамиды — одному усидеть и то проблема. Да еще все норовят за ноги сдернуть. То есть Наниматели всегда врут, я же тебе говорила. Ложь — их главный боеприпас. Телевизор — оружие под этот боеприпас. Я это называю пиаром. Вот если бы нищим говорили — стыдно гнить в глуши, стыдно есть дряной непропеченный хлеб и пить паленую водку. Стыдно жить как скоты. А вы, дорогие жители российской глубинки, именно как скоты и живете. Вот это бы не было пиаром, не было бы иллюзией, как ты это называешь. Это был бы такой крепкий пинок Нанимателям, что они бы как груши сверху посыпались. Но это никому бы не понравилось. Таков закон природы — истинное лекарство сладким не бывает. Так же если богатым бы говорили — деньги далеко не главная ценность. Ну, нахапали вы, а что дальше?

— Они бы начали думать, куда применить способности кроме зарабатывания денег, — согласился я.

— И многие бы разорились на этом. И многие бы прокляли того, кто это сказал. Так?

— Скорее всего.

— В этом весь смысл. Оружие Нанимателя я тебе уже назвала. А страх нестабильности, страх что-то менять в своей и в чужой жизни — это главный щит Нанимателя, его бронежилет. Правда всегда вносит нестабильность, от нее многие страдают. А ложь приятна, как книги Пауло Коэльо. Все, кто читает, находят среди сотни абзацев пять-шесть про себя. И понимает человек, что он-то и есть Рыцарь Света! И становится ему хорошо. И он идет работать на Нанимателя с чистым сердцем.

— Н-да… А выход-то есть?

— Есть, — спокойно ответила Катя. — Я нашла способ спасти человечество. Надо только найти теперь правильные средства.

— А в чем способ, можно узнать?

— Конечно, можно. Мы же теперь партнеры. Или как у вас говорят?

— Члены одного отряда.

— Плохо. Ты, может, и член, а я точно нет. Будем тогда партнерами.

— Годится, — усмехнулся я. — Хотя есть еще слово «напарники», а насчет членов я пошутил. Так не говорят. А способ-то в чем?

— Напарники лучше. А способ простой — надо говорить правду.

— Одну на всех? Так ее же нет! Ты же сама говорила…

— Да есть она! Это иллюзии для всех приходится выдумывать разные, а правда одна. В том-то и дело, что она есть! Часть ее я вычитала в разных книжках, часть сама раскопала, потом соединила все вместе.

— Не томи душу! В чем она?

— В том, что нельзя оставаться на одном уровне. Надо все время, каждый день улучшать себя. Каждый час. Стремиться сделать то, чего ты еще не делал. Независимо от уровня, независимо от богатства и социального положения. Если ты беден, надо стремиться зарабатывать деньги. Если у тебя их валом, надо искать с их помощью новые пути для совершенствования. Я не знаю какие — не была богатой. Но они точно есть. Наверняка даже у Нанимателей есть путь наверх. Мир так устроен. Надо транслировать эту правду по телевизору.

— В какой программе?

— Это я как раз придумала. Есть всего два пути, книги и песни. Остальное не годится. Статьи там в газетах, разные ток-шоу… Фигня. Это только носители пиара. Годится лишь то, в чем творчество играет первостепенное значение. Литература и музыка. Больше Носителей для правды нет. Может, еще кино, но это очень уж дорого. Так что если транслировать, то в программах про книги и музыку, а также в самих книгах и в самой музыке.

— А смысл?

— Смысл чего?

— Ну… Для чего постоянно менять уровни?

— Так ведь движение с уровня на уровень — это изменение собственной участи!

— И что? — Смысл разговора начал от меня ускользать, грибная дурь все сильнее и настойчивее утягивала меня в сферу взаимодействия.

— Каждый раз, когда ты меняешь уровень, ты меняешь участь. Ну, как у Стругацких в «Граде обреченном». Был дворником, стал ментом, потом мэром, потом губернатором.

— И что?

— Ты в одном месте умный, в другом пень пнем! — насупилась Катя. — Неужели не понимаешь? Ты хоть раз участь менял?

— Конечно. Был солдатом, стал сценаристом.

— И как?

— Если честно, мне понравилось. Словно еще одна жизнь началась…

— Ага! Значит, не пень. Значит, все ты понял.

— Да что?

— Главная ценность вообще — это бессмертие. Твое личное бессмертие. Оно ценнее свободы — ценности нищих. Оно ценнее денег — ценности богатых. Оно ценнее власти — ценности Нанимателей. Оно ценнее всего на свете. Когда ты меняешь уровень, а вместе с ним участь, ты становишься богаче на целую жизнь. Вот у тебя одна жизнь была жизнью солдата. Потом солдат умер. Родился сценарист. Но это ты же, понимаешь? Ты сохраняешь всю память о прежней жизни, весь ее опыт и с этим багажом начинаешь новую жизнь с чистого листа. Это самое ценное, что только может быть, — перемена участи. Вот прикинь — один человек всю жизнь дворник. Или даже всю жизнь врач. Вот отучился в школе, потом в институте, закончил его и стал врачом. Молодым врачом, потом более опытным, потом каким-нибудь там заслуженным. Почетным даже врачом. Может быть. Но и умер тоже врачом. И получается, что человек этот прожил всего одну жизнь. Пусть даже самую замечательную, пусть сотни и тысячи жизней успел спасти. Но сам прожил только одну. Другой же отучился в школе, пошел на завод. Потом его уволили, он подался в милицию, ментом послужил, потом за взятку его посадили, он стал зэком. Вышел из тюрьмы, подался в коммерцию, сначала денег заработал, потом разорился, погряз в долгах, его поставили на счетчик, а он в бега. Побывал за границей, бомжевал в Париже, переходил мексиканскую границу с наркоторговцами. Потом его пограничники подстрелили, и его парализовало. Помыкался по больницам, по приютам. Потом пересмотрел всю свою жизнь и стал проповедником. Народ к нему ходит, а он им вещает какую-то истину. Ну, или ложь. Нет разницы. А потом он вдруг возьми и влюбись в прихожанку. Да так сильно, что бросил читать проповеди, занялся йогой и снова встал на ноги. И они поженились. И у них родился ребенок…

— Слушай, тебе бы романы писать, — улыбнулся я.

— А я и пишу, — отмахнулась Катя. — Только вряд ли их кто-то издаст.

— Почему?

— Да там нет иллюзий. А без иллюзий для большинства людей жизнь делается очень страшной. Не такой страшной, как в ужастиках с ходячими мертвецами, а по-настоящему, до судорог страшной, когда хочется взвыть, залезть под одеяло, как в детстве, свернуться в комочек и спрятаться от ужасающей Вселенной, которая смотрит на тебя хищными глазами небесных зверей.

— Н-да… У тебя и песни такие же?

— Не знаю. Наверное.

— Это плохо… — вздохнул я.

— Ты меньше часа как стал продюсером, а уже гундишь и собрался все переделывать! — то ли в шутку, то ли всерьез возмутилась Катя. — Хоть бы послушал для начала!

— Ну, не среди ночи же! Вообще-то я имел в виду что песни должны быть для радости.

— Иду в жопу… — Катя натянула одеяло до носа. — Спи давай. А то сдохнешь во сне от сердечного приступа. От усталости такое бывает. Как я тогда без продюсера?

— Ладно, не дуйся.

— Спи!

Я перевернулся на бок, но все никак не мог успокоиться, с одной стороны, грибная дурь действовала усыпляюще, а с другой — я не привык, чтобы со мной в постели лежал кто-то еще. Идея Кати о спасении человечества крутилась, переворачивалась у меня в голове. Надо же, как она сформулировала! Смысл жизни в том, чтобы сделать счастливыми как можно больше людей. Мне это понравилось. Особенно то, что с каждой переменой участи начинается новая жизнь и можно сделать счастливыми тех людей, с которыми в предыдущей жизни ты бы даже не встретился. Вот Катя… Останься я на войне, никогда бы ее не встретил. А она бы жила одна и держала в этой квартирке глухую оборону против мирового зла. Да, все-таки она и боец и воин.

Мне до ноющей боли в сердце захотелось, чтобы она была счастлива. Ну не может такого быть, чтобы человек с такими идеями был обречен на вечное прозябание. Бред!

«Господи, если ты есть, — взмолился я, — если есть хотя бы какая-то сила, которая властвует в этом мире, сделай Катю счастливой».

Попади мне в руки волшебная палочка, позволяющая исполнить всего одно желание, я бы ее не задумываясь использовал на исполнение желания Кати. Но волшебной палочки не было. Я стиснул кулаки и чуть не заплакал, прекрасно понимая, что одних только наших с Катей сил недостаточно для переворота Вселенной и спасения всего человечества.

Мое сознание мутилось все больше, и в конце концов я ощутил, что падаю в черную пропасть сна.

Назад: ГЛАВА ПЯТАЯ Новая цель

Дальше: ГЛАВА СЕДЬМАЯ Мост

ГЛАВА ШЕСТАЯ Победа

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Победа