13

Больше она ничего не сказала. Потом приехала полиция, следом перевозка; пока забирали тело, с нас троих сняли показания. После отъезда посторонних Каролина вновь ненадолго впала в ступор, а затем, словно ожившая марионетка, села к столу и принялась составлять список того, что необходимо сделать в предстоящие дни; на отдельный лист она выписала друзей и родственников, кого следовало известить о смерти миссис Айрес. Я пытался уговорить ее отложить это на потом, но она лишь упрямо покачала головой и продолжила работу; в конце концов я сообразил, что так оно даже лучше, ибо в подобных хлопотах ей легче пережить шок. Взяв с нее обещание не засиживаться, но поскорее принять успокоительное и лечь в постель, я укутал ее клетчатым пледом и покинул дом. Мой уход сопровождали стук ставен и шорох штор – по старомодной традиции, в знак скорби и уважения к покойной, Бетти затемняла комнаты. Вот хлопнул последний ставень; в конце гравийной дорожки я оглянулся и увидел незрячий от горя дом, затихший посреди белого безмолвия.

Уезжать совсем не хотелось, но меня ждали свои безрадостные обязанности, и я отправился в Лемингтон на встречу с окружным коронером. Я уже понял, что скрыть обстоятельства смерти миссис Айрес, выдав ее за естественную кончину (как иногда я делал для убитых горем семейств), не удастся. Но поскольку я лечил покойную от психического расстройства и засвидетельствовал самоубийство, я тешил себя слабой надеждой, что сумею уберечь Каролину от мучительного дознания. Однако следователь был дотошен, хоть и сочувствовал. Он обещал по возможности не предавать дело огласке, но, коль речь шла о внезапной насильственной смерти, дознание было неизбежно.

– Что подразумевает вскрытие, – сказал коронер. – Обычно его проводит врач, зафиксировавший смерть, и я бы мог поручить это вам. Как вы? – Он знал о моих связях с семейством. – Ничего зазорного, если этим займется кто-то другой.

Секунду-другую я раздумывал. Вскрытия меня никогда не прельщали, но особенно тяжело, когда дело касается близкого друга. Однако все во мне восстало, едва я представил, как над несчастным телом в отметинах трудится Грэм или Сили. Я и так ужасно подвел миссис Айрес; коли уж нельзя избавить ее от последнего унижения, будет лучше, если это сделаю я и сделаю деликатно. Тряхнув головой, я сказал, что справлюсь. Было далеко за полдень, мой утренний прием безвозвратно погиб, впереди простиралось унылое свободное время, и я прямиком направился в морг, дабы поскорее разделаться с жуткой процедурой.

Сомнения в том, что я с нею справлюсь, не покидали меня даже в ледяной, отделанной белым кафелем мертвецкой, когда я стоял перед накрытым простыней телом, поглядывая на лоток с инструментами. Однако стоило начать, и самообладание вернулось. Теперь я знал, чего ожидать, и царапины со щипками, обескуражившие меня в Хандредс-Холле, при ближайшем рассмотрении утратили свою кошмарность. Если прежде казалось, что ими покрыто все тело, то сейчас я видел: все они в пределах досягаемости рук миссис Айрес, – скажем, на спине отметин не было вообще. Не знаю почему, но я почувствовал облегчение оттого, что все это сотворила она сама. Я продолжил работу и сделал надрез… Я был готов к скрытым хворям, но их не оказалось. Ничего, кроме обычных возрастных изменений. Не было и признаков насилия в последние дни или часы жизни – ни поврежденных костей, ни внутренних кровоизлияний. Смерть явилась результатом удушения, что полностью совпадало с рассказом Каролины и Бетти.

И вновь я почувствовал явное облегчение. Открылся мой потаенный мотив к тому, чтобы самому делать вскрытие. Я боялся, что всплывет какая-нибудь деталь – не знаю, какая именно, – которая бросит подозрение на Каролину. Меня все еще покусывали сомнения на ее счет. Наконец-то они развеялись. Было стыдно, что я их допустил.

Постаравшись аккуратно зашить тело, я отправил отчет коронеру. Через три дня состоялось дознание, при столь явных свидетельствах бывшее весьма скоротечным. Все заняло менее получаса, вердикт гласил: «самоубийство в помрачении рассудка». Наибольшую неприятность доставила публичность процесса: зевак было не много, но присутствовали газетчики, которые на выходе из суда нам досаждали. История появилась во всех местных газетах, ее подхватила и пара национальных. Один репортер притащился из Лондона и под видом полицейского пытался допросить Каролину и Бетти. Те легко его спровадили, но возможность повторения подобного меня пугала. Вспомнив то недолгое время, когда парк был забаррикадирован от вторжения Бейкер-Хайдов, я воскресил обычай цепей и замков на воротах. По ключу от них я оставил в доме, вторые ключи прицепил на свой брелок и еще заказал себе дубликат ключа от черного хода. Мне стало спокойнее, поскольку теперь в любое время я мог попасть в дом.

Неудивительно, что самоубийство ошеломило всю округу. Последние годы миссис Айрес редко покидала имение, но оставалась известной личностью, к которой многие были весьма расположены. Еще долго в любом поселке меня непременно кто-нибудь останавливал, чтобы узнать мое мнение об этой истории и выразить свое сочувствие и огорчение тем, что «такая чудесная, красивая и добрая дама, истинная старомодная леди» совершила столь невероятный и ужасный поступок, «осиротив двух несчастных детей». Многие спрашивали, когда вернется Родерик. Он гостит у приятелей, отвечал я, сестра пытается с ним связаться. Лишь Росситерам и Десмондам я сказал правду, дабы они не тревожили Каролину неудобными вопросами: в частной клинике Род лечится от нервного расстройства.

– Какой ужас! – воскликнула Хелен Десмонд. – Поверить не могу! Что ж раньше-то Каролина молчала? Мы догадывались об их неприятностях, но они вроде бы сами с ними справлялись. Знаете, Билл неоднократно предлагал свою помощь, но они всегда отказывались. Мы думали, просто дело в деньгах. Если б мы знали, что все настолько плохо…

– Вряд ли кто мог предвидеть подобное, – сказал я.

– И что теперь делать? Каролине нельзя оставаться в этом огромном мрачном доме. Она должна быть с друзьями. Надо, чтобы она переехала к нам. Ох, бедная, бедная девочка! Билл, мы должны забрать ее к себе.

– Разумеется, – ответил Билл.

Они были готовы немедленно ехать в Хандредс-Холл. Точно так же вели себя Росситеры. Однако я не был уверен, что Каролине понравится их вмешательство, пусть даже благонамеренное, и просил дать мне возможность сначала самому с ней поговорить. Как я и ожидал, Каролина содрогнулась, узнав об их планах:

– Они очень добры, но оказаться в чужом доме, где каждую минуту за тобой наблюдают – мол, как ты?.. нет, не могу. Я стану бояться, что выгляжу чрезмерно несчастной или, наоборот, недостаточно скорбной. Пожалуй, я останусь здесь, хотя бы на время.

– Вы уверены?

Меня тоже весьма тревожило, что в доме она одна, не считая печальной бедняжки Бетти. Похоже, Каролина весьма решительно была настроена остаться, и оттого в последующем разговоре с Десмондами и Росситерами я дал понять, что она не так уж одинока и заброшена, мол, с моей стороны ей уже обеспечена хорошая забота. После секундного замешательства намек был понят, но вызвал удивление. Десмонды первыми меня поздравили: дескать, для Каролины это лучший вариант, а у них просто «гора с плеч». Росситеры были вежливы, но осторожны. Мистер Росситер дружески пожал мне руку, но я видел, что его жена спешно обдумывает ситуацию; потом я узнал, что сразу после моего ухода она кинулась звонить Каролине, дабы получить подтверждение. Застигнутая врасплох, смущенная и усталая Каролина толком ничего не сказала. Да, я очень ей помогаю. Да, планировалась свадьба. Нет, дата не назначена. Сейчас не до этого. Все «пошло наперекосяк».

По крайней мере, попыток вызволить ее из дома больше не было; видимо, Десмонды и Росситеры втихомолку поделились новостью о нашей помолвке с парой-тройкой соседей, а те по секрету передали ее своим друзьям. Вскоре я почувствовал легкую перемену во всеобщем отношении ко мне: меня воспринимали уже не как семейного врача Айресов, из которого можно по-свойски выкачать информацию о жутком происшествии в Хандредс-Холле, но скорее как без пяти минут члена их семьи, требующего почтения и соболезнования. Сам я рассказал обо всем лишь Дэвиду Грэму, которого новость привела в полный восторг. Дескать, он знал, «что-то наклевывается». Анна «все чуяла», но они не хотели на меня давить. Как жаль, что такая замечательная новость получила огласку благодаря трагедии. Сейчас главное для меня – Каролина, а потому он готов меня разгрузить, взяв себе часть моих пациентов. Вот почему в первую неделю после смерти миссис Айрес добрую часть дня я проводил в Хандредс-Холле, помогая Каролине в ее многочисленных хлопотах; иногда мы прогуливались в саду или парке или просто молча сидели, взявшись за руки. Она все еще казалась слегка отстраненной от своего горя, и, полагаю, мои визиты упорядочивали ее расхлыстанные дни. Каролина ничего не говорила о доме, в котором по-прежнему царил удивительный покой. Последние месяцы я наблюдал, как жизнь в нем съеживается до немыслимых пропорций, однако теперь она еще больше съежилась, став шепотом и тихими шагами, раздававшимися в двух-трех сумрачных комнатах.

После дознания следующей тяготой были похороны, организацией которых занимались мы с Каролиной; они состоялись в следующую пятницу. Учитывая обстоятельства смерти миссис Айрес, мы решили, что все должно пройти без шума, и поначалу нас мучило только одно: как быть с Родом? Его присутствие мы полагали непременным и ломали голову над тем, как все устроить; возникал вариант сопровождающего санитара, который будет представлен другом. Оказалось, муки наши были напрасны: я съездил в клинику, чтобы известить Родерика о самоубийстве матери, и его отклик меня ужаснул. Он не осознал утраты, его впечатлил только сам факт смерти. Родерик счел его доказательством того, что мать пала жертвой дьявольской «заразы», которую изо всех сил он пытался сдержать.

– Все это время она выжидала, зрея в тишине дома. Я думал, что одолел ее, но вон что она вытворяет! – Родерик схватил меня за руку. – Теперь там никому не будет покоя. Каролина… Боже мой! Ее нельзя оставлять одну! Она в опасности! Вы должны куда-нибудь ее увезти! Прямо сейчас!

На секунду я растерялся и чуть было ему не поверил. Но затем разглядел дикий блеск его глаз и понял, что рискую последовать за ним в пучину безумия. Я заговорил спокойно и разумно, но это его лишь взбеленило. Когда я уходил, он орал и бился в руках сиделок. Каролине я сказал, что «улучшений нет», и по моему лицу она все поняла. Отказавшись от мысли хотя бы на день привезти его в Хандредс-Холл, мы с помощью Десмондов и Росситеров пустили слух, что он за границей, нездоров и приехать не сможет. Не знаю, насколько в это поверили, ибо в округе уже курсировали разговоры об истинной причине его отсутствия.

Как бы то ни было, похороны прошли без него и прошли хорошо, если такое возможно. Следом за катафалком мы с Каролиной выехали из Хандредс-Холла в машине похоронного бюро, а за нами двигалась процессия из трех-четырех автомобилей с ближайшими друзьями и родственниками, сумевшими проделать нелегкий путь из Суссекса и Кента. Погода наладилась, но снег сошел не весь, и вереница черных машин на белой дороге являла собой мрачное зрелище, которое свело на нет все наши попытки не привлекать внимания. В округе, где феодальный дух был живуч, слишком хорошо знали это семейство, и вдобавок газетные публикации на смерть миссис Айрес лишь усилили трагическую загадочность, всегда окутывавшую Хандредс-Холл. Люди выходили к воротам ферм и стояли в дверях домов, провожая катафалк взглядами, в которых светилось торжественное любопытство. В Лидкоте Хай-стрит была запружена зеваками, смолкшими с нашим приближением; мужчины снимали шляпы и кепки, некоторые женщины плакали, но все выгибали шеи, дабы ничего не пропустить. Я вспомнил день почти тридцатилетней давности и себя в новенькой школьной форме, когда вместе с родителями наблюдал за другими похоронами в семействе Айресов; тогда гроб был вдвое меньше нынешнего. От воспоминания закружилась голова, словно жизнь моя вертелась волчком, пытаясь цапнуть себя за хвост. У церкви толпа стала гуще, я почувствовал, как напряглась Каролина. Я взял ее руку в черной перчатке и тихо сказал:

– Они хотят выразить уважение, только и всего.

Каролина прикрыла рукой лицо, пытаясь избежать взглядов:

– Все на меня смотрят. Что они выглядывают?

Я сжал ее пальцы:

– Крепитесь.

– Боюсь, не смогу.

– Сможете. Посмотрите на меня. Я здесь. Я вас не покину.

– Нет, не оставляйте меня! – Взглянув на меня, она вцепилась в мою руку, словно испугавшись этой мысли.

Через двор церкви поплыл колокольный звон, в морозном безветрии казавшийся неестественно громким и скорбным. Тяжело опираясь на мою руку, Каролина смотрела в землю, но в церкви успокоилась, ибо теперь оставалось лишь пройти через панихиду, вовремя совершая ритуалы, что она успешно и делала с тем же безразличием, с каким в последние дни исполняла все другие дела и обязанности. Она даже подпела псалмам. Прежде я никогда не слышал ее пения, оказавшегося таким же мелодичным, как ее речь, – красиво очерченные губы четко произносили все слова.

После недолгой панихиды викарий мистер Спендер, долгие годы знавший миссис Айрес, произнес короткую прочувствованную речь. Говоря о покойной, он использовал выражение «старомодная леди», которое я слышал от других, и назвал ее частью «иного, более милосердного века», словно она была древней старухой, последней в своем поколении. Он помянул смерть ее дочери Сьюзен, о чем, конечно же, сказал он, помнят многие. В тот день миссис Айрес шла за гробом своего дитя, говорил мистер Спендер, и, похоже, в душе своей она совершала сей путь всю оставшуюся жизнь. Утешимся же сознанием того, что трагическая кончина завершила его воссоединением с дочерью.

Я заметил, что, слушая его речь, многие печально кивали. Ну конечно, ведь никто из них не видел миссис Айрес в ее последние дни, когда она пребывала во власти помрачения столь мощного и нелепого, что оно будто окутало злыми колдовскими чарами окружавшие ее бездушные предметы. Но в церковном дворе, стоя возле вскрытой семейной могилы, я подумал, что, наверное, Спендер прав. Нет никаких чар, никаких теней, никакой тайны. Все очень просто. Вот рядом со мной безвинная Каролина, дом – скрепленные раствором кирпичи – тоже ни в чем не виноват, а бедная миссис Айрес наконец-то воссоединится с потерянной дочкой.

Прозвучали молитвы, гроб опустили в землю; мы отошли от могилы. К Каролине потянулась вереница желающих выразить соболезнование и пожать ее руку: Джим Сили с женой, застройщик Морис Бабб, Дэвид и Анна Грэм… Я заметил, что Сили приостановился и смотрит в мою сторону. Помешкав, я к нему подошел.

– Ужасный день, – прошептал он. – Как держится Каролина?

– В общем-то, неплохо. Чуть замкнута, но и только.

Сили окинул ее взглядом:

– Еще бы. Вот сейчас-то она и начнет осознавать. Вы уж за ней присматривайте.

– Конечно.

– Я слышал разговоры. Значит, вас можно поздравить?

– Нынче не лучший день для поздравлений, но, в общем, да, – смутился я, хотя мне было приятно.

Сили похлопал меня по руке:

– Рад за вас.

– Спасибо.

– И за Каролину. Видит бог, она заслужила немного счастья. Мой вам совет: не затягивайте; как только все это закончится, увезите ее и устройте славный медовый месяц. Новая жизнь и прочее.

– Так я и хотел.

– Молодчина.

Сили позвала жена, а я вернулся к Каролине, которая уже искала меня взглядом. Она снова тяжело оперлась на мою руку, и я искренне пожалел, что нельзя просто отвезти ее домой и препроводить в постель. Но еще предстояли поминки, и началась суета из-за того, кому втиснуться в похоронное авто, а кому сесть в личные машины. Каролина занервничала; сдав ее под опеку суссекских родичей, я сбегал за своей «руби», которая могла взять трех пассажиров. Ко мне сели Десмонды и слегка похожий на Родерика приблудный юноша, оказавшийся Каролининым кузеном по отцу. Симпатичный парень, он не шибко переживал кончину миссис Айрес и всю дорогу безостановочно балаболил. В Хандредс-Холле кузен не был больше десяти лет и простодушно радовался возможности снова его повидать. Он приезжал с родителями, рассказывал парень, дом, сады и парк оставили в нем массу приятных воспоминаний… Болтун смолк лишь на тряской подъездной аллее. Миновав заросли лавра и крапивы, мы выбрались на гравийную дорожку, и парень недоверчиво вытаращился на незрячий дом.

– Похоже, он изменился, да? – спросил Билл Десмонд, когда мы вылезли из машины.

– Ничего себе, изменился! – ахнул кузен. – Я бы в жизни его не узнал! Прям что-то из ужастика! Неудивительно, что тетка… – Он смущенно прикусил язык и залился юношеским румянцем.

Небольшую толпу скорбящих, которая, озираясь по сторонам, направлялась в малую гостиную, явно одолевали те же мысли. Нас набралось человек двадцать пять, и в гостиной, конечно, было тесновато, но другого помещения просто не имелось. В борьбе за лишнее пространство Каролина сдвинула мебель к стене, тем самым представив на всеобщее обозрение потертые ковры и драную обивку кресел и дивана. Вероятно, кое-кто из гостей счел это всего лишь хозяйской причудой, но те, кто видел дом в его прежнем великолепии, были шокированы. Особенно суссекские тетя и дядя, уже успевшие осмотреться. Они видели просевший потолок и обвисшие обои зала, а также черные руины, некогда бывшие комнатой Родерика; они разглядели неухоженный парк, пролом в ограде и муниципальные домики, вылезшие, точно поганки. Все это их ошеломило. Подобно Росситерам и Десмондам, они решили, что и речи не может быть о том, чтобы Каролина оставалась здесь одна. Родичи отвели ее в сторонку и пытались убедить нынче же ехать с ними в Суссекс.

– Об отъезде я еще не думала, – покачала головой Каролина. – Пока ни о чем не могу думать.

– Тем более мы должны за тобой присмотреть.

– Прошу вас… – Каролина неловко заправила волосы за ухо, но пряди вновь упали на лицо. Простое черное платье без воротничка подчеркивало ее невероятную бледность, из-за которой жилки на голой шее казались синяками. – Пожалуйста, не надо об этом. Я знаю, вы желаете мне добра.

Я подошел к ней и взял ее за руку; благодарно взглянув на меня, она тихо сказала:

– Вы уже здесь. Все приехали?

– Не волнуйтесь, все на месте, – мягко ответил я. – Все в порядке. Вам надо чего-нибудь съесть и выпить.

Стол ломился от сэндвичей. Бетти, тоже бледная, с покрасневшими глазами, раскладывала их по тарелкам и наполняла стаканы. Занятая готовкой, на кладбище она не ездила.

Каролина помотала головой, словно мысль о еде ей претила:

– Не хочется.

– Думаю, глоток хереса пойдет вам на пользу.

– Нет, не надо. А вот тетя и дядя, наверное, не откажутся…

Казалось, родичи обрадовались моему появлению. На похоронах меня представили им как семейного врача, и мы немного поговорили о болезни миссис Айрес и Родерика. Видимо, они решили, что я ни на шаг не отхожу от Каролины лишь из профессионального долга, поскольку она ужасно бледна и измучена.

– Поддержите нас, доктор, – сказала тетка. – Другое дело, если б здесь был Родерик. Но Каролина не может оставаться одна в огромном доме. Мы хотим, чтобы вместе с нами она ехала в Суссекс.

– А чего хочет Каролина? – спросил я.

Дама набычилась. Слегка похожая на покойную сестру, она была скроена по более крупному и менее красивому лекалу.

– С учетом всех обстоятельств, Каролина вряд ли способна разобраться в своих желаниях, – заявила тетка. – Она просто валится с ног. Никаких сомнений, что перемена места пойдет ей во благо. Как врач, вы должны это признать.

– Как врач – возможно. Однако в иной ипостаси я вряд ли порадуюсь ее отъезду.

Я улыбнулся и взял Каролину под руку. Думаю, она пропустила наш диалог, потому что беспокойно озирала комнату – все ли как должно, – но, почувствовав прикосновение, локтем прижала мои пальцы. Теткино лицо вытянулось. Повисла пауза.

– Боюсь, я забыла ваше имя, доктор, – наконец проскрипела родственница.

Я назвался.

– Фарадей… Не помню, чтобы сестра вас упоминала.

– Полагаю, нет. Кажется, мы говорили о Каролине?

– Она чрезвычайно угнетена.

– Совершенно с вами согласен.

– Как представлю ее одну, без друзей…

– Это не совсем так. Оглядитесь: у нее много друзей. Думаю, в Суссексе их будет меньше.

Тетка испепелила меня взглядом и обратилась к племяннице:

– Ты действительно хочешь остаться? Я вся изведусь. Если с тобой что-нибудь случится, мы с дядей никогда себе этого не простим.

– Что случится? – удивилась Каролина, переключившись на тетку. – О чем вы?

– Я говорю, если что-нибудь случится, пока ты одна в доме.

– Теперь уже ничего не случится, тетя Сисси. Больше нечему.

Она говорила всерьез, но родственница, посчитавшая это дурновкусной остротой, скривилась:

– Конечно, ты не ребенок, и мы не можем силком…

Дискуссию прервало появление еще одного гостя. Извинившись, Каролина направилась к нему, следом отошел и я.

Поминки проходили очень тихо. Речей не было, никто не пытался последовать примеру викария и отыскать в печали утешительные штрихи. Сделать это было тем труднее, что явное расстройство дома и парка грубо напоминало о душевном расстройстве самой миссис Айрес, не давая забыть о самоубийстве, произошедшем в комнате прямо над нами. Гости, неловко переминавшиеся и говорившие сдержанным шепотом, выглядели не просто опечаленными, но встревоженными и испуганными. То и дело они бросали на Каролину обеспокоенные взгляды, не отличавшиеся от взглядов ее тетки. Переходя от группы к группе, я несколько раз слышал рассуждения о том, что теперь станет с Хандредс-Холлом, – мол, Каролина с ним непременно расстанется, поскольку у дома нет будущего.

Я уже всех тихо ненавидел. Эти люди ничего не знали о доме, не понимали, что для Каролины лучше, но считали себя вправе судить и предполагать. Мне полегчало, когда через час они стали расходиться. Поскольку многие приехали в чьей-то машине, толпа рассосалась довольно быстро. Вскоре гости из Суссекса и Кента тоже стали поглядывать на часы, представляя ожидавшую их долгую неудобную поездку в машине или поезде. Один за другим они подходили к Каролине, тепло прощались, обнимали ее и целовали; тетя с дядей предприняли последнюю безуспешную попытку склонить ее к отъезду. Все эти прощания забирали остаток ее сил, она была точно сломанный цветок, что увядает, переходя из рук в руки. Вместе с последними гостями мы вышли на растрескавшиеся ступени крыльца, откуда и проводили машины, шаркнувшие колесами по гравию. Закрыв глаза, Каролина обмякла, и мне не осталось ничего другого, как обнять ее за плечи и отвести в тепло гостиной. Я усадил ее в кресло, в котором прежде сидела ее мать.

– Неужели все закончилось? – Каролина потерла лоб. – Это самый длинный день в моей жизни. Я думала, голова лопнет.

– Хорошо, что не грохнулись в обморок. Вы же ничего не ели.

– Не могу. Не хочется.

– Ну хоть крошку чего-нибудь, пожалуйста.

Сколько я ни уговаривал, от еды она отказалась. Я подал ей стакан подслащенного и разбавленного горячей водой хереса, которым она запила две таблетки аспирина. Бетти начала убирать со стола, и Каролина машинально встала, чтобы помочь; мягко, но решительно я усадил ее обратно, потом принес подушки и одеяло, снял с нее туфли и размял ей ступни. Она виновато смотрела на Бетти, но вскоре усталость ее сморила. Каролина подтянула ноги, устроилась щекой на потертом бархатном ворсе и закрыла глаза.

Глянув на Бетти, я приложил палец к губам. Вдвоем мы тихо загрузили подносы и на цыпочках вышли из комнаты; в кухне я снял пиджак и трудился бок о бок со служанкой, вытирая тарелки и стаканы, которые она передавала из раковины, полной мыльной воды. Ни ей, ни мне странным это не показалась. Привычная жизнь в доме нарушилась, и обычная кропотливая работа помогала обрести душевное равновесие, чему я был свидетелем в других горюющих семьях.

Покончив с мытьем посуды, Бетти сникла, и тогда я велел ей разогреть суп – надо было придумать новое дело, да и под ложечкой посасывало. Налив себе по тарелке, мы сели за выскобленный дощатый стол, и вдруг я кое-что вспомнил.

– Знаешь, последний раз я сидел за этим столом, когда мне было десять лет, – сказал я. – А на твоем месте сидела моя мама.

Девочка подняла заплаканные глаза.

– Потешно, да, сэр? – неуверенно проговорила она.

– Да, забавно. Я и подумать не мог, что когда-нибудь снова здесь окажусь, да еще вот так. Конечно, и матери это в голову не приходило. Жаль, не дожила… Я корю себя, что был невнимателен к ней и отцу. Надеюсь, ты добрее к своим родителям.

Облокотившись на стол, Бетти подперла щеку и вздохнула:

– Они меня достали. Папаша всю плешь проел, чтоб я сюда поступила, а теперь наседает, мол, увольняйся.

– Серьезно? – встревожился я.

– Еще как. Начитался газет и зудит, что в доме неладно. И миссис Бэйзли туда же. Утром явилась, но потом ушла и забрала с собой фартук. Сказала, не вернется. Мол, после случая с мадам гиря до полу дошла, все нервы кончились. Лучше, говорит, в прачки пойду… Кажется, мисс Каролине она еще не сказала.

– Очень неприятная новость. Но ты-то не сбежишь?

Глядя в тарелку, Бетти хлебала суп.

– Не знаю… Без мадам все не так.

– Перестань! Я понимаю, сейчас в доме грустно. Но у мисс Каролины только мы с тобой и остались. Я не могу постоянно быть здесь, чтобы за ней приглядывать. И если ты уйдешь…

– Я вовсе не хочу уходить и по-любому домой не вернусь! Да вот папаша пристает.

Казалось, она искренне мучается, и меня весьма тронула ее верность дому, сохранившаяся после всех событий. Раздумывая над ее словами, я смотрел, как она возит ложкой в супе, затем осторожно сказал:

– А если твой отец узнает, что скоро в доме произойдут перемены? – Я помялся. – Например, если ты сообщишь, что мисс Каролина собирается замуж…

– Замуж? – изумилась Бетти. – За кого?

– А как ты думаешь? – улыбнулся я.

Сообразив, она покраснела, и я тоже глупо зарделся.

– Только об этом не болтай, – сказал я. – Почти никто еще не знает.

– А когда свадьба? – взбудоражилась Бетти.

– Пока не знаю. Дату не определяли.

– Что мисс Каролина наденет? Из-за мадам будет в черном?

– Господи, вряд ли! Сейчас не девятнадцатый век. Ладно, ешь суп.

– Вот жалость, что мадам этого не увидит! – Глаза ее набухли слезами. – А кто же будет посаженым отцом? Наверное, мистер Родерик, да?

– Боюсь, он еще не поправится.

– А кто ж тогда?

– Не знаю. Может, мистер Десмонд. Или никто. Мисс Каролина сможет и сама передать себя жениху, правда?

– Так нельзя! – ужаснулась Бетти.

Мы еще немного об этом поговорили, радуясь, что после тяжелого дня возникла столь приятная тема. Покончив с супом, Бетти отерла глаза, высморкалась и поставила наши тарелки с ложками в мойку. Я надел пиджак, зачерпнул еще порцию супа и, накрыв тарелку, с подносом отправился в малую гостиную.

Каролина еще спала, но от моих шагов вздрогнула и привстала, опустив ноги с кресла. На щеке ее остался след бархатной обивки.

– Который час? – сонно спросила Каролина.

– Половина седьмого. Вот, я принес немного супа.

Она растерла лицо, взгляд ее прояснился.

– Ой, есть не могу, правда.

Я опустил поднос на подлокотники, пригвоздив ее к месту, и салфеткой накрыл ее колени:

– Ну пожалуйста, чуть-чуть. Иначе расхвораетесь.

– Ей-богу, не хочется.

– Полно, вы обидите Бетти. И меня тоже… Ну вот, умница.

Каролина нехотя помешала в тарелке. Сев на скамеечку и подперев кулаком подбородок, я серьезным взглядом провожал каждую неполную ложку, которую она отправляла в рот, через силу заглатывая густышку. Однако, справившись с супом, Каролина порозовела. Голова болит меньше, сказала она, только во всем теле страшная усталость. Я убрал поднос и взял ее за руку, но она тотчас ее отняла, чтобы прикрыть рот, раздираемый неудержимой зевотой. Потом она отерла заслезившиеся глаза и придвинула кресло к камину.

– Господи, нынешний день точно страшный сон, – сказала Каролина, глядя в огонь. – Но это не сон, да? Мама умерла. Она мертва, похоронена, и так будет во веки вечные. Не могу поверить. Кажется, она у себя наверху, отдыхает… Я вот сейчас задремала, и мне привиделось, будто Родди в своей комнате, а возле моего кресла лежит Плут… – Она подняла растерянный взгляд. – Как же все это случилось?

– Если бы знать… – покачал я головой.

– Нынче одна женщина сказала, что, видимо, дом проклят.

– Что? Кто это сказал?

– Я ее не знаю. Вероятно, новенькая. В церковном дворе она с кем-то разговаривала и посмотрела на меня, будто я тоже проклята. Словно я дочь Дракулы… – Каролина опять зевнула. – Что ж я так устала-то? Хочется спать, и больше ничего.

– Значит, сейчас это самое лучшее. Вот только мне не нравится, что вы здесь совсем одна.

– Вы прямо как тетя Сисси. – Она потерла глаза. – Бетти за мной присмотрит.

– Она тоже измучилась. Позвольте, я уложу вас в постель. – Заметив, как дрогнуло ее лицо, я добавил: – Не в том смысле. Вы уж совсем меня за скотину держите. Не забывайте, я врач и постоянно вижу молодых женщин в постели.

– Но ведь я не ваша пациентка. Поезжайте домой.

– Не хочется вас покидать.

– А вы не забывайте, что я дочь Дракулы. Ничего со мной не сделается.

Она встала с кресла, но покачнулась, и я поддержал ее за плечи, а потом, отведя с ее лица русые волосы, взял его в ладони. Каролина устало прикрыла глаза. Как обычно, набрякшие веки казались влажными и голыми. Я их тихонько поцеловал. Руки ее висели вдоль тела, точно у куклы. Она открыла глаза и уже тверже сказала:

– Езжайте домой… И спасибо за все, что вы сегодня сделали. Вы так добры к нам… – Она запнулась. – То есть ко мне…

Отыскав пальто и шляпу, я взял Каролину за руку и направился к парадной двери. В зябком вестибюле Каролина поежилась. Чтобы не держать ее на холоде, я быстренько ее поцеловал и шагнул к выходу, но взгляд мой упал на лестницу: было жутко представить, что после столь тяжелого дня Каролина одна побредет в пустые темные комнаты.

Я опять ухватил ее за руку и притянул к себе:

– Дорогая моя…

– Не надо, – вяло поддалась Каролина. – Я очень устала.

Я ее обнял и прошептал:

– Только скажите: когда мы поженимся?

Она чуть отстранилась:

– Мне надо лечь.

– Когда же?

– Скоро.

– Я хочу быть с вами.

– Я знаю. Знаю…

– Ведь я был терпелив, правда?

– Да. Только нельзя сразу после маминой…

– Конечно-конечно… Может быть, через месяц?

Она покачала головой:

– Поговорим завтра.

– По-моему, месяц – достаточный срок. В смысле, чтобы выправить разрешение на брак и прочее. Понимаете, надо определить дату, чтобы я все спланировал.

– Еще многое надо обсудить.

– С мелочами разберемся… Так что, месяц? Самое большее полтора. Шесть недель от сегодняшнего дня, хорошо?

Каролина помешкала, преодолевая усталость.

– Ладно, раз вы хотите. – Она высвободилась из моих объятий. – Только сейчас дайте мне лечь. Я ужасно, ужасно устала.

Наверное, это прозвучит странно – ведь произошло столько несчастий, – но время после похорон запомнилось как одно из самых радостных в моей жизни. Дом я покинул, бурля планами, и уже на другой день съездил в Лемингтон, чтобы подать заявление на бракосочетание; вскоре определилась дата: двадцать седьмое мая, четверг. Словно в предвкушении события, за две недели установилась чудесная погода; день уже заметно прибавился, а доселе голые деревья и поля вдруг ожили и пышно зазеленели. Со дня смерти миссис Айрес дом стоял запертый ставнями, но теперь на фоне пробуждающейся природы и чистого голубого неба его угрюмая тихость угнетала. Испросив позволения Каролины, в последний день апреля я прошел по всем комнатам первого этажа и аккуратно раскрыл ставни. Некоторые были затворены давно, и потому их петли стонали, а створки исторгали клубы пыли и хлопья растрескавшейся краски. Мне же это стенанье казалось довольным урчаньем существ, пробуждающихся от долгого сна, а скрип половиц, ощутивших дневное тепло, громким мурлыканьем кошек, что растянулись на солнышке.

Мне хотелось, чтобы и сама Каролина вот так же ожила, хотелось нежно ее растормошить и пробудить. После того как минула первая острая боль утраты, она слегка захандрила. Теперь, когда отпали похоронные хлопоты, целиком ее поглощавшие, жизнь ее стала бесцельной и вялой. Я возобновил амбулаторные приемы и визиты, что означало долгие отлучки; с уходом миссис Бэйзли дел по дому было невпроворот, но Каролина, по словам Бетти, ничем не занималась, но целыми днями тупо смотрела в окно, вздыхала, зевала, курила и грызла ногти. Она не готовилась к свадьбе и предстоящим переменам, не интересовалась имением, садом и фермой. Даже читать не могла – книги ее утомляли и раздражали; слова скользят, точно мозг мой из стекла, говорила она.

Памятуя слова Сили – «увезите ее… новая жизнь», – я подумывал о нашем медовом месяце и представлял благотворное воздействие нового места, где совсем иной пейзаж: горы, отмели, утесы. Вначале я прикидывал вариант Шотландии, затем стал склоняться к Озерному краю. Но потом один мой пациент случайно упомянул Корнуолл, рассказав об отеле в бухте среди скал: изумительно местечко, восхищался он, тихое, романтичное, живописное… Казалось, это судьба. Ничего не сказав Каролине, я раздобыл адрес отеля, навел справки и заказал на неделю комнату для «мистера и миссис Фарадей». Брачную ночь нам предстояло провести в спальном вагоне лондонского поезда; мне казалось, в этом есть какой-то глупый шарм, который Каролине понравится. В одинокие ночные часы я представлял наше путешествие: узкая вагонная полка, лунный отсвет на шторке, тихая поступь проводника в коридоре, мягкая качка и перестук поезда, бегущего по сияющим рельсам.

День свадьбы подбирался все ближе, и я пытался обсудить брачную церемонию.

– Шафером будет Дэвид Грэм, – говорил я, когда воскресным полднем в начале мая мы прогуливались в парке. – Он мой добрый приятель. Разумеется, Анну тоже пригласим. А вам нужно определиться с подружкой.

Мы шли по ковру из колокольчиков, которым за ночь укрылись угодья. Каролина хмуро вертела в руках сорванный цветок.

– Подружка, – промямлила она. – Думаете, надо выбрать?

– А как же! – рассмеялся я. – Кто-то должен держать ваш букет.

– Да, я не подумала. В общем-то, и пригласить некого.

– Кто-нибудь найдется. Может, ваша знакомая с больничного бала? Как ее, Бренда?

– Ой, нет! – сморщилась Каролина. – Не хочу, нет.

– Тогда, может, Хелен Десмонд станет… как это… главной подружкой? Думаю, ей будет приятно.

Пальцами с обгрызенными ногтями Каролина неловко обрывала лепестки.

– Да, наверное.

– Вот и ладно. Хотите, я с ней поговорю?

Каролина опять нахмурилась:

– Не надо, я сама.

– Зачем вам тревожиться по пустякам?

– Невеста должна хлопотать, разве не так?

– Нет, если ей пришлось столько всего пережить. – Я взял ее под руку. – Я хочу, чтобы все прошло легко.

– Легко для меня или… – Не договорив, она высвободила руку.

Я остановился:

– Что вы имеете в виду?

Понурившись, Каролина обрывала лепестки.

– Только одно: неужели надо так спешить? – не глядя на меня, сказала она.

– А чего ждать-то?

– Не знаю. Наверное, нечего… Просто все уши прожужжали… Вчера мясник поздравил, Бетти ни о чем другом не говорит…

– Ну и что? – улыбнулся я. – Люди радуются.

– Думаете? По-моему, они смеются. Всегда смешно, если вековуха выходит замуж. Наверное, их забавляет, что нашелся покупатель на лежалый товар, с которого сдули пыль, достав из загашника.

– Значит, по-вашему, я сдул с вас пыль?

Каролина отбросила изуродованный цветок.

– Не знаю, что вы сделали, – устало и чуть ли не сердито сказала она.

Я взял ее за плечи и развернул к себе:

– Я вас полюбил! Если любовь кому-то смешна, значит у человека идиотское чувство юмора.

Каролина вздрогнула, поскольку прежде таких слов я не произносил. Потом закрыла глаза и отвернулась. На солнце сверкнул седой волосок.

– Простите, – шепнула она. – Вы очень хороший, а я гадкая. Просто мне тяжело. Все так изменилось. А в чем-то никаких перемен.

Я привлек ее к себе:

– Когда Хандредс-Холл станет нашим, мы все изменим по своему вкусу.

Каролина щекой прижалась к моему плечу, но по ее напряженной позе я догадался, что она смотрит на дом.

– Мы никогда об этом не говорили, – сказала она. – Я стану докторской женой.

– Превосходной докторской женой. Вот увидите.

Она отстранилась и посмотрела мне в глаза:

– Но как все это будет? Вы так говорите, словно у вас появятся время и деньги, чтобы наладить имение. Как это произойдет?

Хотелось ее успокоить, но, честно говоря, я сам не знал, как все это получится. Грэм опешил, когда я сообщил, что после свадьбы намерен перебраться в Хандредс-Холл. Я-то думал, что вы поселитесь у тебя, сказал он, или подыщете славный дом. Я ответил, что пока «ничего не утряслось» и мы еще «прикидываем».

И сейчас я сказал нечто подобное:

– Все само утрясется. Ей-богу. Все станет ясно. Я обещаю.

Каролина не ответила и лишь тяжело вздохнула. Я вновь ее обнял, но опять почувствовал, что она пристально смотрит на дом. Потом она высвободилась из моих объятий и молча пошла прочь.

Наверное, другой мужчина, более опытный с женщинами, вел бы себя иначе. Не знаю. Мне казалось, все уладится, едва мы поженимся. На этот день я возлагал очень большие надежды. Каролина же говорила о свадьбе, если говорила о ней вообще, с удручающей неопределенностью. Она так и не связалась с Хелен Десмонд, в конце концов это сделал я. Хелен пришла в восторг, но град ее вопросов заставил меня понять, сколько еще всего у нас не готово. Поговорив с Каролиной, я был ошеломлен тем, что она совершенно ни о чем не думает – даже о том, что наденет на свадьбу. Я предложил ей посоветоваться с Хелен, но она ответила, что «не хочет, чтобы с ней возились». Я уговаривал ее вместе съездить в Лемингтон, чтобы – как я и собирался – купить ей новые наряды, но она сказала, что не надо «швыряться деньгами», мол, «что-нибудь подберет из имеющегося». Я внутренне содрогнулся, представив ее неказистые платья и шляпки. По моей просьбе Бетти тайком принесла кое-что из ее платьев, и мы выбрали то, что сочли лучшим. Я негласно отправился в Лемингтон, где в дамском салоне спросил продавщицу, нельзя ли заказать наряд соответствующего размера.

Я объяснил, что требуется платье для дамы, которая скоро выходит замуж, но сейчас нездорова. Продавщица кликнула пару других, и вся троица начала чрезвычайно возбужденно листать альбомы с выкройками, раскатывать рулоны ткани и перебирать пуговицы. Как я понял, девицы вообразили этакую романтическую историю с невестой-инвалидом.

– Передвигаться леди сможет? – деликатно спрашивали они. – Перчатки ей потребуются?

Я представил полные крепкие ноги Каролины и ее красивые изработанные руки… Мы остановились на простом платье с пояском из тонкой кремовой ткани, которая, как я надеялся, будет хорошо сочетаться с русыми волосами и карими глазами. На голову и руки я заказал простенькие цветочки из бледного шелка. Все удовольствие стоило одиннадцать с лишним фунтов и сожрало все мои вещевые карточки. Однако, начав траты, я вошел во вкус и получал странное удовольствие. По соседству с ателье располагался лучший местный ювелир, где я попросил показать обручальные кольца. Среди дешевых выбор был небогат: легкие медные колечки, похожие на те, какими торгуют в универмагах. На лотке с украшениями дороже я выбрал тонкое, но тяжеленькое золотое кольцо за пятнадцать гиней. Моя первая машина обошлась мне дешевле. На чеке я поставил витиеватый росчерк, пытаясь создать впечатление, что ежедневно трачу подобные суммы.

Кольцо пришлось оставить, чтобы его слегка растянули под палец Каролины. Домой я возвращался без денег и покупок, а потому с каждой милей бесшабашность моя угасала и я, вцепившись в баранку, размышлял над тем, что учудил. Ближайшие дни я провел в холостяцкой панике: судорожно подсчитывал свои доходы, спрашивая себя, на какие шиши вознамерился содержать жену, и вновь переживал из-за Системы здравоохранения. В полном отчаянии я поплелся к Грэму, который сумел меня успокоить, посмеявшись над моими страхами и угостив виски.

Через пару дней я отправился в Лемингтон за кольцом и платьем. Меня безмерно взбодрило, что кольцо оказалось тяжелее, чем мне помнилось: оно уютно примостилось на сборчатой шелковой подложке внутри шагреневого футлярчика, с виду дорогого. Платье и цветы в коробках тоже меня воодушевили. Именно такое платье я и хотел: без выкрутасов, хрустящее и сияющее новизной.

Продавщицы выразили надежду, что невеста поправится, и, весьма расчувствовавшись, пожелали ей «удачи, доброго здоровья, долгого и счастливого замужества».

Был вторник, до свадьбы оставалось две недели и два дня. Вечером я дежурил в больнице; кольцо лежало в моем кармане, а коробка с платьем – в багажнике машины. На другой день я был страшно занят и не смог наведаться в Хандредс-Холл. Однако в четверг днем я въехал в имение через парковые ворота, которые привычно открыл собственным ключом, и двинулся по подъездной аллее, посвистывая в окошко – по случаю великолепной погоды стекла в машине были опущены. С коробками под мышкой я проник в дом черным ходом. У ступеней в подвал я остановился и тихонько окликнул:

– Бетти! Ты там?

Она вышла из кухни и, моргая, уставилась на коробки.

– Мисс Каролина в гостиной? – спросил я.

– Да, – кинула Бетти. – С утра там сидит.

– Как думаешь, что у меня тут? – Я качнул коробками.

Бетти озадачилась:

– Не знаю. – Потом лицо ее прояснилось. – Наряд к свадьбе!

– Возможно.

– Ой! Дайте глянуть!

– Не сейчас, потом. Через полчаса принеси нам чай. Тогда мисс Каролина сама тебе покажет.

От радости Бетти смешно подскочила; она вернулась в кухню, а я, маневрируя коробками, обогнул зеленую суконную штору и направился в гостиную. Каролина курила на диване.

В комнате было душно, густые дымные разводы плавали в теплом воздухе, точно яичный белок в воде. Пристроив коробки на диван, я чмокнул Каролину:

– Денек чудесный! Дорогая, вы прокоптитесь. Можно открыть окно?

На коробки она не взглянула.

– Пожалуйста, если хотите. – Покусывая щеку, Каролина сосредоточенно смотрела перед собой.

Наверное, последний раз французское окно открывали в январе, когда через него мы вышли в парк, намереваясь осмотреть стройку. Справившись с неподатливыми ручками, я скрежетнул створками, открывая дорогу к ступеням, густо увитым оживающим вьюнком. В комнату тотчас ворвался влажный, благоухающий зеленью воздух.

Загасив сигарету, Каролина привстала, но я ее остановил:

– Нет-нет, сядьте. Хочу вам кое-что показать.

– Нам надо поговорить.

– Да, надо. Я тут для вас похлопотал… Вернее, для нас. Вот, взгляните.

– Я много думала… – начала Каролина, будто не слыша, но я протянул ей самую большую коробку, и наконец-то она увидела ярлык. Насторожившись, она спросила: – Что это?

От ее тона я занервничал.

– Говорю же, я для вас похлопотал. – Уверенность моя поколебалась; облизав пересохшие губы, я торопливо продолжил: – Я понимаю, это вызов традиции, однако, надеюсь, вы не против. У нас все… не очень традиционно. Я так хочу, чтобы этот день стал особенным…

Каролина будто испугалась, когда я положил коробку на ее колени. Она сняла крышку, отвела края оберточной бумаги и увидела простое платье. Свесившиеся волосы закрывали ее лицо.

– Вам нравится? – спросил я.

Она не ответила.

– Дай бог, чтоб было впору! Сшито по меркам вашего платья. Бетти мне помогла. Мы с ней как два заговорщика. Если что не так, успеем переделать.

Каролина не шевелилась. Сердце мое скакнуло и забилось быстрее.

– Не нравится?

– Очень нравится, – тихо проговорила Каролина.

Я передал ей вторую коробку; она медленно ее открыла, увидела веточки шелковых цветов, но тоже оставила их в упаковке и только разглядывала, занавесившись прядями. Как дурак, я попер дальше и вынул из кармана шагреневый футляр.

Каролина вздрогнула, точно от электрического разряда; потом вскочила, уронив коробки, и отошла к окну.

– Простите… не могу… – проговорила она, заламывая пальцы.

Платье и цветы вывалились на пол, я их поднял и стал укладывать в коробки.

– Это я виноват, дорогая. Сразу вас огорошил. Потом рассмотрим.

Каролина чуть повернулась ко мне; голос ее был бесцветен:

– Я не о платье… обо всем… не могу… выйти за вас… просто не могу…

На секунду я замер, но потом аккуратно упаковал платье, поставил коробку на диван и лишь тогда подошел к Каролине, смотревшей напряженно и чуть ли не испуганно. Я взял ее за плечо:

– Каролина…

– Простите, – повторила она. – Вы всегда мне очень, очень нравились. Наверное, я перепутала приязнь с… чем-то другим. Одно время казалось… вот почему так тяжело… Вы прекрасный друг, я вам очень признательна. Вы очень помогли с Родом и мамой… Но вряд ли стоит выходить замуж из благодарности… Скажите что-нибудь.

– Дорогая… я думаю, вы устали.

Лицо ее искривилось, она сбросила с плеча мою руку, но я ухватил ее за запястье.

– Неудивительно, что после всех событий вы запутались, – сказал я. – Смерть вашей матушки…

– Я ничуть не запуталась. Мамина смерть позволила четко понять, чего я хочу, а чего нет. А также уяснить, чего хотите вы.

Я потянул ее к дивану:

– Давайте присядем. Вы утомлены.

Она выдернула руку, голос ее окреп:

– Что вы заладили! Только это и слышу! Иногда мне кажется… что вам нужно, чтобы я была усталой, вам это нравится.

Я ошалело вытаращился:

– Да что вы такое говорите! Я хочу, чтобы вы были здоровы! И счастливы!

– Так неужели вы не понимаете, что не будет ни того ни другого, если я за вас выйду?

Наверное, я вздрогнул. Лицо ее смягчилось.

– Извините, но это правда. К сожалению. Я не хочу вас ранить, вы мне слишком дороги. Думаю, вы предпочтете, чтобы я была с вами честной сейчас, нежели стала вашей женой, в глубине души зная, что… не люблю вас.

На последних словах голос ее осекся, но взгляд оставался твердым. Мне стало страшно. Я потянулся к ее руке:

– Каролина, прошу вас, одумайтесь!

Она сморщилась, качая головой:

– После маминых похорон только этим я и занята. Так много думала, что мысли сплелись, точно нитки. И лишь сейчас стали распутываться.

– Понимаю, я вас заторопил. Вел себя глупо. Давайте… начнем заново. Нам необязательно жить как супругам. На первых порах. Потом, когда вы будете готовы. В этом проблема?

– Да нет, совсем не в этом.

– Не будем спешить.

Каролина отняла руку:

– Я и так потеряла кучу времени. Неужели не ясно? У нас с вами все ненастоящее. После истории с Родом мне было очень плохо, а вы были так добры… Я подумала, вам тоже плохо и вы тоже хотите вырваться… Надеялась, замужество изменит мою жизнь… Но вы вовсе не собирались бежать, правда? А тогда какие перемены? Просто смена одних обязанностей на другие. Я от них устала! Не могу… не могу быть докторской женой… ничьей вообще. И самое главное, не могу здесь оставаться.

На последних словах ее передернуло от отвращения, и в ответ на мой непонимающий взгляд она сказала:

– Я уезжаю. Вот что я хотела вам сообщить. Я покидаю Хандредс-Холл.

– Это невозможно!

– Я вынуждена уехать.

– Вздор! Да куда вам ехать-то?

– Еще не решила. Сначала в Лондон. Потом, может, в Америку или Канаду.

С тем же успехом она могла сказать «на Луну». Заметив мою скептическую усмешку, Каролина повторила:

– Я должна уехать. Как вы не понимаете! Мне надо… выбраться. Бежать как можно скорее. Для таких, как я, Англия уже не годится. Здесь я не нужна.

– Господи боже мой! Вы нужны мне! Или это не важно?

– Вот как? Может быть, вам нужен дом?

Опешив, я не нашелся что ответить, а Каролина спокойно продолжила:

– Неделю назад вы сказали, что любите меня. Положа руку на сердце, вы бы меня полюбили, если б у меня не было Хандредс-Холла? Вы возмечтали, что мы заживем как супруги. Сквайр и сквайрова жена… Но дом меня не хочет. И мне он не нужен. Я его ненавижу!

– Неправда!

– Да нет, правда! Какие чувства он может вызвать, кроме ненависти? Здесь погибла моя мать, здесь убили Плута и едва не погубили Рода. Не знаю, отчего не попытались убить меня. Наоборот, мне дают шанс убраться… Не надо так на меня смотреть! – Она выставила руку. – Я не схожу с ума, если вы об этом подумали. Хотя вы были бы только рады. Заточили бы меня в детской. Решетки на окнах уже есть.

Она казалась совсем чужой.

– Как у вас только язык повернулся! – закричал я. – После всего, что я сделал для вас и вашей семьи!

– И теперь вы ждете, что я расплачу́сь? По-вашему, замужество – своего рода плата?

– Вы знаете, что у меня и в мыслях этого не было. Господи! Я просто… Наша жизнь вместе… Хотите ее вышвырнуть?

– Простите. Я же сказала, это ненастоящее.

– Я настоящий! – Я вдруг осип. – Вы настоящая! Хандредс настоящий! Разве нет? С домом-то что будет, если вы его бросите? Он же развалится!

Каролина устало отвернулась:

– Кто-нибудь другой о нем позаботится.

– Как это?

– Разумеется, я продам имение, – хмуро ответила она. – Дом, ферму – все. Мне понадобятся деньги.

Я думал, я ее знаю; оказалось, нет.

– Вы шутите? – ужаснулся я. – Имение раздробят или бог знает что еще! Неужели вы согласитесь? Кроме того, вы не можете его продать. Оно принадлежит вашему брату.

Веки ее дрогнули.

– Я разговаривала с доктором Уорреном. А позавчера виделась с нашим адвокатом мистером Хептоном. Когда Род вернулся израненный, он выдал доверенность, чтобы мы с матерью распоряжались имением. Мистер Хептон сказал, документ в силе. Я вправе устроить торги. Я сделаю то, что сделал бы Род, если б был здоров. Думаю, он начнет поправляться, когда дома не будет. Потом он совсем выздоровеет, и я, где бы ни была, заберу его к себе.

Она говорила спокойно, разумно и абсолютно серьезно. Паника сдавила мне горло, и я вдруг зашелся сухим судорожным кашлем. Привалившись к оконной раме, я высунулся на улицу, и меня едва не вырвало на опутанные вьюнком ступени. Каролина коснулась моего локтя.

– Не трогайте меня, все нормально. – Уняв кашель, я отер губы. – Позавчера я тоже видел Хептона. Мы случайно встретились в Лемингтоне и мило поболтали.

Поняв мой намек, Каролина смутилась:

– Извините.

– Теперь вы заладили.

– Надо было сказать раньше, пока не зашло так далеко. Я хотела… удостовериться. Я понимаю, что струсила.

– А я свалял дурака, верно?

– Не надо так. Вы были невероятно добры и порядочны.

– Вот уж в Лидкоте посмеются. И поделом: не лезь из грязи в князи.

– Перестаньте.

– Разве не так люди скажут?

– Хорошие люди не скажут.

– Верно. – Я выпрямился. – Они скажут иное: бедная дурнушка Каролина Айрес! Неужто не понимает, что даже в Канаде не найдется другой мужчина, который ее захочет?

Я нарочито цедил слова, глядя ей в лицо. Затем подошел к дивану, где лежали коробки.

– Возьмите. – Скомкав, я швырнул ей платье. – Видит бог, оно кстати. И это возьмите. – Цветы спорхнули к ее ногам.

Тут я заметил шагреневый футляр, который в начале разговора машинально опустил на столик. Я метнул в Каролину тяжелое золотое кольцо. К своему стыду, признаюсь, что бросил сильно, желая попасть. Каролина увернулась, и кольцо вылетело в открытое окно. Видимо, оно задело створку, потому что в тишине дома грянул хлопок, похожий на выстрел духового ружья, и на красивом старинном стекле появилась трещина.

Это меня испугало. Я увидел, что Каролина тоже испугана.

– Ох, простите… – Я протянул к ней руки, но она отпрянула, точно ошпаренная, и меня замутило от гадливости к себе.

Я выскочил из комнаты и едва не столкнулся с Бетти, которая несла нам чай. Глаза ее возбужденно горели в предвкушении чудесного свадебного наряда мисс Каролины.