Вы напрасно думаете, что, когда все уходят из комнаты, гасят в ней свет и закрывают дверь, в ней ничего не происходит. Как раз наоборот – в ней происходят самые интересные вещи! Просто вы этого никогда не увидите.

Художник очень не любил, когда ему говорили, что у него в мастерской страшный беспорядок. «А что такое, по-вашему, порядок?» – спрашивал он. И сам отвечал: «Порядок – это когда я совершенно точно знаю, где что у меня лежит!» А он и вправду знал и мог не глядя выхватить из кучи предметов на рабочем столе нужную кисточку, тюбик с нужной краской.

Художник приходил в мастерскую около полудня – он не любил рано вставать. Приходя, он прямо в пальто плюхался в кресло и, сидя неподвижно, долго смотрел в одну точку. Точка эта могла располагаться на недописанной картине, а могла быть и совершенно в другом месте – бог его знает, о чём художник в это время думал. Потом он вздыхал, поднимался, снимал пальто, надевал заляпанный красками халат, включал старенький кассетный магнитофон, наливал себе полстаканчика вина и уходил в работу.

Работал художник до позднего вечера. Потом он допивал вино, надевал пальто, ещё некоторое время смотрел на незаконченный холст, бормоча что-то себе под нос, выключал магнитофон, мыл кисти, гасил свет и уходил – до завтра.

И начиналось! Сотни вещей, живших в мастерской, любили хозяина – каждая по-своему. Поэтому каждой хотелось думать, что она у хозяина самая главная. Любовь, как ни верти, требует взаимности.

«Это все мы, мы! – кричали краски, стараясь перекричать друг друга. – Без нас бы он не написал ни одной картины! Мы – его голос, его чувства, его шёпот и крик!» – «Ну конечно! – отвечал им холст. – Да если бы я не терпел вас на своей безупречной поверхности – где бы вы были, кто бы вас увидел? Выставка произведений в тюбиках? Или на палитре? Недаром картину называют “холст” а не “краски”!»

«Ах, как мило! – возмущалась кисть. – Конечно, можно размазывать краску по холсту пальцами, говорят, это сейчас даже модно, однако наш хозяин работал и работает кистью!»

«Не мешало бы вам знать, – говорил карандаш, – что всё начинается с эскиза. А эскиз возникает, когда хозяин берёт в руку меня!»

«Нет, дорогие мои, – вздыхала бутылка, в которой ещё совсем недавно оставалось вино. – Если бы не я, хозяин бы и не подошел к мольберту, не взял бы вас, краски, вас, кисть, не натянул на подрамник вас, уважаемый холст. Без меня он печален, не уверен в себе и сомневается, что его картины вообще могут быть кому-то интересны». – «А я, а я? – подпрыгивал, дребезжа, старый магнитофон. – Вы когда-нибудь видели, чтобы он рисовал без музыки, в тишине? Живопись – это застывшая музыка!»

«Ах, какие мы все умные! – улыбалась рамочка с фотографией темноволосой женщины. Рамочка стояла на самой верхней полке для книг, поэтому улыбалась свысока. – Неужели вы думаете, что если бы не было здесь меня, если бы он не смотрел на меня каждое утро, если бы не было у него в жизни его единственной несчастной любви, он бы нарисовал что-нибудь стоящее? Да он бы вообще не взялся за кисть! Разве вы не видите, что всю свою жизнь он рисовал и рисует только её одну – фотографию которой храню для него я!»

И только старые часы на стене молчали. Они-то отлично знали, кто тут самый главный. Поэтому они никогда не вступали в спор и только тихонько тикали, отмеряя время: тик-так, тик-так…