Она вела Люка не более тридцати секунд. Как только он вошёл в лес, звезда исчезла. Он остановился, Институт всё ещё был частично виден сквозь ветви деревьев на опушке.

Всего лишь миля, сказал он себе, и ты найдёшь место, даже если немного собьёшься с курса, потому что она сказала Эйвери, что оно большое. Довольно большое. Так что иди медленно. Ты правша, а значит тебя будет уводить вправо; постарайся компенсировать это, но не переусердствуй, иначе отклонишься от курса влево. И веди счёт. Миля должна быть где-то между двумя и двумя с половиной тысячами шагов. Приблизительная цифра, конечно, всё зависит от рельефа. И будь осторожен, не выколи себе глаз веткой. В тебе уже достаточно отверстий.

Люк пошёл дальше. По крайней мере, здесь не было никаких кустарников, через которые пришлось бы пробиваться; лес состоял из старых деревьев, которые давали много тени сверху и толстый слой лесной подстилки снизу. Каждый раз, когда ему приходилось обходить одно из них (возможно, это были сосны, но в темноте не разберёшь), он пытался сориентироваться, чтобы продолжить движение по прямой, которая теперь – он должен было это признать – стала в значительной степени гипотетической. Это было похоже на поход через огромную комнату, уставленную едва заметными предметами.

Что-то слева от него внезапно хрюкнуло и побежало, сломав одну ветку и шумя другими. Люк, городской ребёнок, – замер. Это был олень? Господи, а если медведь? Олень мог убежать, но медведь, возможно, не прочь был перекусить. Может, он уже приближался к нему, привлечённый запахом крови, которой были залиты шея и правое плечо Люка.

Затем шум прекратился, и он мог слышать только сверчков и периодические уханья совы. Он отсчитал уже восемьсот шагов, когда что-то услышал. И пошёл дальше с вытянутыми вперёд руками, как слепой, мысленно отсчитывая шаги. Тысяча… двенадцать сотен… а вот какое-то дерево, настоящий исполин, первые ветви высоко над головой, не разглядеть, нужно обойти… четырнадцать сотен… пятнадцать сот…

Он споткнулся о поваленный ствол и растянулся на земле. Что-то, возможно, обломок ветки, вонзился ему в левую ногу, и он застонал от боли. Какое-то время он лежал на лесной подстилке, восстанавливая дыхание, и с грустью – какой же невероятный и запредельный вздор – вспоминал свою комнату в Институте. Комнату, где было место для всего и всё было на своём месте, и никакие животные неопределённого размера не грохотали среди деревьев. Безопасное место.

– Ага, только это не так, – прошептал он, и поднялся на ноги, потирая новое отверстие в джинсах и новое отверстие в коже. По крайней мере, у них не было собак, подумал он, вспоминая какой-то старый чёрно-белый фильм про тюрьму, в котором пара заключённых, скреплённых цепью, вырвались на свободу со сворой ищеек на хвосте. К тому же, эти парни бежали по болоту. С аллигаторами.

Видишь, Люки? – услышал он голос Калиши. Всё хорошо. Просто продолжай двигаться. По прямой, настолько это возможно.

Отсчитав две тысячи шагов, Люк начал вглядываться в деревья, не пробиваются ли где огни. Там всегда горит несколько огней, сказала Морин Эйвери, но жёлтый ярче остальных. К двум с половиной тысячам он начал испытывать беспокойство. К трём с половиной был почти уверен, что сбился с курса, и намного.

«Это всё дерево, из-за которого я упал, – подумал он. – Чёртово дерево. Когда я поднялся, видимо, пошёл не в ту сторону. Теперь я знаю только то, что впереди Канада. Если люди из Института не найдут меня, я умру в этих лесах».

Но поскольку вернуться назад было невозможно (даже при всём желании он не смог бы найти свои следы), Люк продолжал идти, размахивая перед собой руками в поисках веток, которые могли нанести ему новые раны. В ухе пульсировала боль.

Он перестал считать шаги, но, должно быть, сделал около пяти тысяч – более двух миль, – когда увидел среди деревьев жёлто-оранжевые проблески. Сначала Люк принял их за галлюцинацию или возвращающиеся точки. Ещё с десяток шагов развеяли его сомнения. Жёлто-оранжевый свет стал ярче, и к нему присоединились ещё два, более тусклых свечения. Должно быть, электрические. Он подумал, что самый яркий свет шёл от натриевой лампы, которые обычно были на больших парковках. Отец Рольфа сказал однажды, когда возил их с Рольфом на фильм в «Эй-Эм-Си Саутдэйл», что такие лампы ставятся для предотвращения грабежей и угона машин.

Повинуясь порыву, Люк хотел броситься вперёд, но сдержался. Меньше всего ему хотелось снова споткнуться об упавшее дерево или сломать ногу, угодив в нору. Теперь огней стало больше, но он не сводил глаз с первого. Большой ковш продержался недолго, но сейчас у него появилась новая путеводная звезда, гораздо лучше. Через десять минут Люк подошёл к окраине леса. Примерно в пятидесяти ярдах, через открытое пространство, стояло ещё одно сетчатое ограждение. Оно было увенчано колючей проволокой и вдоль него с интервалом примерно в тридцать футов стояли фонарные столбы. С датчиками движения, сказала Морин Эйвери. Передай Люку, чтобы держался от них подальше. Этот совет был явно лишним.

За ограждением виднелись маленькие дома. Очень маленькие. Не хватит места даже для кошки, сказал бы отец Люка. В них могло быть по три комнаты, но, скорее всего, было по две. Все они были одинаковыми. Эйвери сказал, что Морин назвала это место посёлком, но Люку оно показалось больше похожим на армейские бараки. Дома стояли блоками по четыре, с лужайкой в центре каждого блока. В некоторых домах горел свет, вероятно, в ванных, чтобы не споткнуться ночью, если кому-то захочется сходить в туалет.

Там была единственная улица, которая заканчивалась зданием побольше. По обе стороны от этого здания располагалась маленькая парковка, на которой колесо-к-колесу стояли легковушки и пикапы. Всего тридцать или сорок, предположил Люк. Он вспомнил, как задавался вопросом, где сотрудники Института оставляют свои машины. Теперь он знал, хотя всё ещё оставалось загадкой, как доставлялись продукты. Перед зданием стоял фонарный столб с натриевой лампой, освещавшей две бензоколонки. Люк подумал, что это место было чем-то вроде магазина, институтской версией «Пи-Экс».

Теперь он понимал немного больше. Когда были выходные – Морин, например, ездила в Вермонт, – большинство персонала оставалось здесь, и между сменами они жили в этих убогих маленьких домишках. График мог составляться в шахматном порядке, чтобы они могли делить жильё. Когда нужно было отдохнуть, они садились в свои машины и ехали в ближайший город, которым был Деннисон-Ривер-Бенд.

Местные жители, вероятно, интересовались, что эти мужчины и женщины делают там, в лесу, для чего необходимо было придумать какую-то легенду, чтобы отвадить их. Люк не представлял, какую (и в данный момент ему было всё равно), но, должно быть, очень убедительную, чтобы столько лет не привлекать внимание.

Люк двинулся; ограждение и посёлок – по левую руку, кромка леса – по правую. И снова ему пришлось побороть желание ускориться, особенно сейчас, когда он стал видеть чуть лучше. Им не удалось подольше поговорить с Морин, отчасти потому, что если бы разговор затянулся, это вызвало бы подозрения, а с другой стороны Люк боялся, что слишком явное дёрганье за нос могло выдать Эйвери. В результате он не представлял, где именно мог находится этот шарф, и боялся пропустить его.

Оказалось, что переживать было не из-за чего. Морин привязала его к нижней ветке высокой сосны как раз перед поворотом ограждения в сторону от леса. Люк снял его и повязал вокруг пояса, не желая оставлять столь явный след тем, кто уже скоро отправиться на его поиски. Это заставило его задуматься, сколько времени уйдёт у миссис Сигсби и Стакхауса узнать, кто помог ему сбежать. Вероятно, не много.

«Расскажи им всё, Морин, – подумал он. – Не заставляй их пытать тебя. Потому что, если откажешься, они сделают это, а тебе уже много лет, и ты слишком больна для бака».

Яркий фонарь у здания, которое могло быть местным магазином, остался далеко позади, и Люку пришлось тщательно оглядеться, чтобы отыскать старую дорогу, ведущую обратно в лес, которой, вероятно, много лет назад пользовались лесорубы. Перед дорогой росли густые кусты черники, и несмотря на необходимость торопиться, он остановился, набрал пару горстей и бросил их в рот. Ягоды были сладкими и вкусными. С привкусом свободы.

  По старой дороге идти было легко, даже в темноте. По краям рос густой подлесок, а колеи заросли травой. Встречались павшие ветви, которые можно было перешагнуть (или споткнуться о них), но свернуть обратно в лес было невозможно.

Он снова принялся считать шаги, досчитал до четырёх тысяч и сдался. Дорога время от времени поднималась, но в основном шла вниз. Пару раз он наткнулся на бурелом, и один раз на заросли кустарника, такие густые, что испугался, не тупик ли это, но когда пробрался через них, то снова увидел старую дорогу и продолжил идти. Он не представлял, сколько времени прошло. Возможно, час, или даже два. Он знал только, что всё ещё была ночь, и хотя находиться посреди леса в темноте было жутковато, особенно для городского ребёнка, он надеялся, что рассвет наступит ещё не скоро, совсем не скоро. Но что толку. В это время года светать начинало уже в четыре утра.

Он преодолел очередной подъём и остановился на минуту передохнуть. Стоя. Он не думал, что заснёт, если опустится на землю, но мысль об этом пугала его. Адреналин, который заставлял его копать и ползти под ограждением, а потом вёл через лес к посёлку, теперь растворился. Раны на спине, ногах и ухе перестали кровоточить, но все они пульсировали и горели. Хуже всего было с ухом. Он осторожно дотронулся до него, а затем отдёрнул пальцы, зашипев сквозь стиснутые зубы от боли. Но успел почувствовать шероховатый сгусток крови и струпья.

«Я изуродовал себя, – подумал он. – Мочка уже никогда не отрастёт».

– Ублюдки вынудили меня, – прошептал он. – Они вынудили меня.

Поскольку садиться он не хотел, он наклонился и упёрся руками в колени – положение, в котором он часто видел Морин. Оно ничего не давало ни ранам на спине, ни его больной заднице или изуродованной мочке уха, но немного расслабило усталые мышцы. Он выпрямился, готовый продолжить путь, но замер. Впереди послышался слабый звук. Что-то похожее на шум листьев на ветру, но там, где он стоял, на этом небольшом возвышении, не ощущалось ни малейшего дуновения.

«Пусть это не будет галлюцинацией, – подумал он. – Пусть это будет по-настоящему».

Люк прошёл ещё пятьсот шагов – он сосчитал их – и понял, что это был звук бегущей воды. Дорога становилась всё шире и круче, настолько крутой, что ему пришлось спускаться боком, держать за ветки деревьев, чтобы не плюхнуться на задницу. Он остановился, когда деревья по обе стороны закончились. Здесь лес был не только вырублен, но и выкорчеван, образовав поляну, которая теперь заросла кустарником. Дальше и ниже виднелась широкая лента чёрного шёлка, достаточно гладкая, чтобы в ней отражались блики падающего вниз звёздного света. Он представил себе те давние времена, когда лесорубы работали здесь ещё до Второй мировой войны, используя старые лесовозы «Форд» и «Интернейшнл Харвестер», чтобы возить брёвна в такую даль, или даже лошадиные упряжки. Поляна была их перевалочным пунктом. Здесь они складировали брёвна и сплавляли их вниз по Деннисон-Ривер, откуда они направлялись на фабрики в южной части штата.

 Люк преодолел последний склон на дрожащих и больных ногах. Последние двести футов были самыми крутыми, дорога уходила в глубь горной породы, выложенная те ми самыми брёвнами. Он сел и начал скользить, хватаясь за кусты, чтобы немного замедлить движение, и, наконец, остановился на обрывистом берегу, в трёх или четырёх футах над водой. И тут, как и обещала Морин, из-под зелёного брезента, усыпанного сосновыми иглами, показался неотёсанный нос старой лодки. Она была привязана к облупленному пню.

Откуда Морин узнала об этом месте? Ей сказали? Как-то неубедительно – не тогда, когда от этой старой хлипкой лодки могла зависеть жизнь мальчика. Может, она сама нашла её во время прогулки до того, как заболела. Или вместе с другими сотрудниками – например, с женщинами из столовой, с которыми она, казалось, была дружна – приходила сюда из своего полувоенного посёлка, чтобы устроить пикник: сэндвичи, кола или бутылка вина. Не важно. Главное, что лодка была здесь.

Люк спустился в воду, которая доходила ему до голеней. Наклонился и зачерпнул пару раз в рот. Речная вода была холодной, а на вкус ещё слаще, чем черника. Утолив жажду, он попытался развязать верёвку, но узлы были крепкими, а время не стояло на месте. В конце концов, он воспользовался ножом, чтобы «перепилить» её, от чего его правая ладонь снова начала кровоточить. Хуже того, лодку сразу же начало уносить.

Он бросился к ней, схватил за нос и притянул назад. Теперь кровоточили обе ладони. Он попытался скинуть брезент, но как только отпустил нос, течение снова начало уносить лодку. Он выругал себя за то, что сперва не взялся за брезент. Полоска суши возле воды была слишком узкой, чтобы вытащить лодку, и в итоге он сделал единственное, что мог: откинул ближний край брезента, пахнущего рыбой и затхлостью, нагнулся под него, отодвинул шершавое центральное сиденье и нырнул внутрь. Он приземлился в лужу и на что-то длинное и угловатое. Лодку уже тянуло вниз по течению, кормой вперёд.

«У меня тут настоящее приключение, – подумал Люк. – Без сомнения, самое настоящее приключение».

Люк уселся под брезентом, который колыхался над ним, источая ещё более сильный запах. Люк тянул и сгребал его окровавленными руками, пока брезент не свалился за борт. Сначала он плыл рядом с лодкой, потом начал тонуть. Угловатая штука, на которую он приземлился, оказалась веслом. В отличие от лодки, оно выглядело относительно новым. Морин оставила шарф, но что насчёт весла? Он не был уверен, что она могла спуститься по старой лесовозной дороге в её нынешнем состоянии, не говоря уж о крутом склоне в конце этой дороги. Но, если это была она, то, по крайней мере, она заслужила оду в свою честь. И всё потому, что он кое-что нашёл для неё в интернете, что она, вероятно, могла найти сама, если бы не была настолько больна? Он даже не знал, что думать о таких вещах, не говоря о том, чтобы понимать их. Он только знал, что весло было в лодке, и он должен был воспользоваться им, несмотря на усталость и кровоточащие руки.

И он знал, как. Он был городским ребёнком, но Миннесота – это земля десяти тысяч озёр, и Люк много раз рыбачил с дедушкой по отцовской линии (который любил называть себя «старым жуликом из Манкейто»). Он устроился на центральном сиденье лодки и первым делом воспользовался веслом, чтобы развернуть её носом вперёд. После этого он выгреб на середину реки, которая в этом месте достигала восьми ярдов в ширину, и вынул весло из воды. Он снял кроссовки и принялся раскладывать их на заднем сиденье для просушки. На этом сиденье была выцветшая чёрная надпись, и когда он нагнулся рассмотреть её, то прочитал: С. С. Поки. Он усмехнулся. Люк откинулся на локти, глядя на завораживающую россыпь звёзд, пытаясь убедить себя, что это не сон – что он действительно выбрался.

Откуда-то сзади и слева донёсся двойной гудок. Люк обернулся и увидел яркий фонарь, мелькающий среди деревьев, который сначала поравнялся с его лодкой, а затем миновал её. Из-за густоты деревьев Люк не видел, был ли это локомотив или поезд, но слышал грохот вагонов и стук металлических колёс по рельсам. Тут он, наконец, уверился – это не была какая-то невероятно детализированная фантазия, которая прокручивалась в его мозгу, пока он спал в своей кровати в западном крыле. Это был настоящий поезд, вероятно, направляющийся в Деннисон-Ривер-Бенд. Настоящая лодка, медленно и беззаботно плывущая на юг. А над головой были настоящие звёзды. Разумеется, приспешники Сигсби погонятся за ним, но…

– Я никогда не отправлюсь в Заднюю Половину. Никогда.

Он свесил руку с одного края С. С. Поки, растопырив пальцы и наблюдая за четырьмя тоненькими следами, уносящимися в темноту позади него. Он делал так раньше, сидя в маленьком алюминиевом рыбацком ялике своего дедушки с двухтактным подвесным мотором, но никогда – даже в четыре года, когда всё ново и поразительно – не был так захвачен видом этих быстро исчезающих бороздок на поверхности воды. Осознание было подобно откровению: чтобы понять, что такое свобода, нужно побывать в заключении.

– Я умру, прежде чем дам им поймать себя.

Он верил в это, знал, что до этого может дойти, но ещё он знал, что сейчас не время. Люк Эллис возвёл свои изрезанные и мокрые руки к ночному небу, чувствуя, как их овевает воздух свободы, и заплакал.