После надругательства с помощью градусника, которое, казалось, длилось довольно долго, Зик измерил кровяное давление Люка, содержание кислорода в крови, измерил его рост и вес. Также он заглянул Люку в рот и в нос, а затем записал результаты, что-то бубня себе под нос. К этому времени Глэдис вернулась в комнату, попивая кофе из кружки с ромашками, и улыбаясь своей фальшивой улыбкой.

– Время укола, Люки, – сказала Зик. – Ты ведь будешь умницей и доставишь мне проблемы, а?

Люк помотал головой. Всё, что он сейчас хотел, так это вернуться в свою комнату и вытереть вазелин с задницы. Ему нечего было стыдиться, но он всё равно чувствовал себя пристыженным. Униженным.

Зик сделал ему укол. В этот раз Лю не почувствовал никакого нагрева. Только небольшую боль, которая сразу же прошла.

 Зик посмотрел на часы, шевеля губами во время отсчёта секунд.  Люк делал то же самое, только мысленно. Он успел досчитать до тридцати, когда Зик опустил руку.

– Тошнота?

Люк помотал головой.

– Металлический привкус во рту?

Люк чувствовал только послевкусие от апельсинового сока.

– Нет.

– Ладно, хорошо. Теперь посмотри на стену. Видишь точки? Или что-то наподобие пятен?

Люк помотал головой.

– Ты говоришь правду?

– Да. Ни точек. Ни пятен.

Зик несколько секунд смотрел ему в глаза (Люк хотел было спросить, не видит ли он в них каких-нибудь точек, но сдержался). Затем он выпрямился, театрально отряхнул ладони и повернулся к Глэдис.

– Можешь забирать его. Позже доктор Эванс хочет опробовать на нём эту глазную штуку. – Он указал на проектор. – В четыре часа.

  Люк хотел спросить, что ещё за глазная штука, но на самом деле ему было всё равно. Чувство голода было сильнее, и не важно, что они сделали с ним (по крайней мере, на данный момент), но больше всего он хотел привести себя в порядок. Он чувствовал себя – это можно было описать только тюремным словом – опущенным.

– Видишь, было не так уж страшно, правда? – спросила его Глэдис, когда они поднимались вверх на лифте. – Пустяки. – Люк хотел спросить, показалось бы это пустяком, если бы речь шла о её заднице? Ники мог бы спросить, но он не Ники.

Она одарила его фальшивой улыбкой, которая показалась ему ещё отвратительней.

– Ты начинаешь хорошо себя вести и это замечательно. Вот тебе жетон. Хотя, возьми два. Сегодня я добрая.

Он взял жетоны.

Позже, стоя под душем с опущенной головой и водой, стекающей по волосам, он снова разревелся. В каком-то смысле он был как Хелен: он тоже хотел, чтобы всё это оказалось сном. Он готов был отдать всё – возможно, и свою душу, если бы мог проснуться в своей домашней кровати, вдыхая запах жаренного бекона, доносящийся снизу, из кухни. Когда слёзы иссякли, он начала ощущать что-то ещё, помимо горести и утраты, – какую-то жёсткость. Будто открыл в себе неизвестный ранее источник сил. И от этого почувствовал некоторое облегчение.

Это был не сон, это происходило на самом деле, и выбраться отсюда казалось уже не достаточно. Эта сила внутри него хотела большего. Она хотела изобличить все эти похищения, всю эту кучку истязателей детей от миссис Сигсби до Глэдис с её фальшивой улыбкой, и до Зика с его мерзким ректальным градусником. Чтобы обрушить Институт на их головы, как Самсон обрушил храм Дагона на филистимлян. Он знал, что это не более, чем несбыточная фантазия обиженного двенадцатилетнего ребёнка, но всё равно желал этого, и если бы существовал хоть какой-то способ, то он не упустил бы шанс.

Как любил говорить его отец: нужно ставить перед собой цели. Они могут помочь пережить трудные времена.