Первое, что они увидели, было пустое старомодное каминное кресло, стоящее перед стеной, на которой висела литография парусника. Затем в кадре появилось женское лицо, смотрящее в камеру.

– Это она, – сказал Люк. – Это Морин, женщина, которая помогла мне сбежать.

– Она включена? – сказала Морин. – Маленький огонёк горит, значит включена. Надеюсь, потому что у меня не хватит сил сделать это ещё раз. – Её лицо вышло за пределы экрана ноутбука, на котором офицеры смотрели запись. Тим почувствовал некоторое облегчение, потому что от настолько крупного плана её лица, казалось, что она находится в аквариуме.

Её голос стал тише, но всё равно был слышен.

– Но если придётся, то сделаю.

Она села в кресло и поправила на коленях подол своей юбки в цветочек. Сверху на ней была красная блузка. Люк, который никогда не видел её без формы, подумал, что это неплохое сочетание, но яркие цвета не могли скрыть, насколько худым и измождённым было её лицо.

– Прибавьте звук, – сказал Фрэнк Поттер. – Должно быть, говорит в петличку.

В это время она что-то сказала. Таг отмотал видео назад, прибавил звук и снова включил воспроизведение. Морин опять села в кресло и поправила подол юбки. Затем она посмотрела прямо в объектив камеры.

– Люк?

Он был так поражён, услышав своё имя, что чуть не ответил, но она, не дожидаясь, продолжила, сказав то, что пронзило его сердце ледяным кинжалом. Хотя он и так знал, разве нет? Как и без «Стар Трибьюн» знал, что случилось с его родителями.

– Если ты смотришь это, значит ты сбежал, а я мертва.

Помощник по фамилии Поттер сказал что-то другому помощнику по фамилии Фарадей, но Люк не обратил на это внимания. Он был полностью сосредоточен на женщине, которая была его единственным взрослым другом в Институте.

– Я не собираюсь рассказывать тебе историю своей жизни, – сказала мёртвая женщина в каминном кресле. – На это нет времени, чему я рада, потому что мне есть чего стыдиться. Не только того, как я поступила с моим мальчиком. Он собирается в колледж. Он никогда не узнает, что я дала ему деньги, но пусть будет так. Это хорошо, так и должно быть, учитывая, что я бросила его. И Люк, без твоей помощи я могла бы потерять эти деньги и шанс поступить правильно в отношении него. И надеюсь, что я поступила правильно в отношении тебя.

Она замолчала, видимо, собираясь с силами.

 – Я расскажу только часть своей истории, потому что это важно. Я была во время войны в Ираке, и я была в Афганистане, и участвовала в том, что называется допросом «с пристрастием».

Для Люка её спокойствие – никаких «ээ», «в общем», «короче» и тому подобного, – было удивительно. Это, наряду со скорбью, заставило его почувствовать смущение. Она звучала гораздо образованней, чем во время их перешёптываний рядом с ледогенератором. Потому что прикидывалась дурочкой? Может быть, а может – скорее всего – он увидел женщину в коричневой форме экономки и решил, что она недалёкого ума.

«Другими словами – не такая, как я», – подумал Люк, и понял, что «смущение» не совсем точно описывает его чувства. Правильным словом было: «стыд».

– Я видела пытки водой, я видела мужчин – и пару женщин тоже – стоящих в тазах с электродами на пальцах или засунутых в ректальное отверстие. Я видела, как плоскогубцами вырывали ногти на ногах. Я видела человека, которому прострелили коленную чашечку, когда он плюнул в лицо дознавателя. Сначала это шокировало меня, но потом перестало. Иногда, когда это были люди, которые навешивали на наших парней самодельные взрывные устройства или посылали террористов-смертников на переполненные рынки, – я была рада. Но в основном была… как же это слово…

– Равнодушной, – сказал Тим.

– Равнодушной, – сказала Морин.

– Господи, она будто услышала тебя, – сказал помощник Баркетт.

– Тише цыц, – сказала Венди, и что-то в этом слове заставило Люка вздрогнуть. Будто кто-то только что говорил его до неё. Он снова сосредоточился на видео.

– … никогда не принимала участие после первых двух или трёх раз, потому что мне дали другую работу. Когда они говорили, я была добрым солдатом, который приносил им попить или вытаскивал из кармана что-нибудь съестное, вроде «Квест Бар» или «Орео». Я говорила им, что все дознаватели ушли передохнуть или на обед, и микрофоны выключены. Я говорила, что мне их жаль и что я хочу помочь. Я говорила, что если они не заговорят, то будут убиты, хотя это и против правил. Я не упоминала Женевскую конвенцию, потому что большинство из них не слышали о ней. Я говорила, что если они не заговорят, то их семьи будут убиты, и мне правда этого не хочется. Обычно это не срабатывало – они сомневались, – но иногда, когда дознаватели возвращались, заключённые говорили им то, что те хотели услышать, потому что верили мне, либо хотели верить. Иногда они что-то рассказывали мне, потому что были растеряны… дезориентированы… и потому что доверяли мне. Бог свидетель, я умела взывать к доверию.

«Я знаю, почему она рассказывает это мне», – подумал Люк.

– Как я оказалась в Институте… это слишком долгая история для усталой, больной женщины. Скажем так, ко мне пришли. Не миссис Сигсби, Люк, и не мистер Стакхаус. И не человек из правительства. Пожилой мужчина. Сказал, что он вербовщик. Спросил, хочу ли я поработать после окончания контракта. Сказал, работа лёгкая, но только для тех, кто умеет держать рот на замке. Я подумывала о новом контракте, но решила, что это предложение выгоднее. Потому что мужчина сказал, что так я буду помогать родине гораздо больше, чем находясь в стране песков. Поэтому я согласилась, и когда они сделали меня экономкой, меня это устроило. Я знала, чем они занимаются, и сначала это устраивало меня, потому что я знала причину. К тому же это шло мне на пользу, потому что Институт, как мафия – как только ты пришёл, уйти уже не можешь. Когда у меня перестало хватать денег на оплату счетов мужа, и когда я начала бояться, что эти стервятники заберут деньги, которые я скопила для моего мальчика, я попросила о дополнительной заработке. Миссис Сигсби и мистер Стакхаус дали его мне.

– Докладывать, – пробормотал Люк.

– Это было легко, как два пальца. Я пробыла здесь двенадцать лет, но доносила только последние полгода или около того; под конец меня начала заедать совесть, и я говорю не только о доносах. Я была равнодушной к тому, что мы называли «курортом», и оставалась равнодушной в Институте, но со временем это начало пропадать, как пропадает блеск у машины, если перестать натирать её воском. Понимаешь, они просто дети, а дети склонны доверять взрослым, которые добры с ними. Они никогда никого не взрывали. Они сами стали жертвами – они и их семьи. Но, возможно, я бы продолжила заниматься этим. Если уж начистоту – а для другого не осталось времени, – то скорее всего. Но потом я заболела, и встретила тебя, Люк. Ты помог мне, но я помогла тебе не поэтому. Во всяком случае, это не единственная причина, и не главная. Я видела, каким умным ты был, гораздо умнее остальных детей, и тех людей, которые похитили тебя. Я знала, что их не волнуют ни твой тонкий ум, ни твоё нестандартное чувство юмора или желание помочь старой больной развалине, как я, несмотря на то, что у тебя могут быть проблемы. Для них ты был всего лишь ещё одной частью механизма, которой попользуются и выбросят. В конце концов, ты пошёл бы тем же самым путём, что и остальные. Сотни детей. Может быть, тысячи, если считать с первого дня.

– Она спятила? – спросил Джордж Баркетт.

– Замолкни! – сказал Эшворт. Он сидел, наклонившись вперёд над своим животом и не отрывая глаз от монитора.

Морин прервалась, чтобы выпить воды и протереть глубоко запавшие глаза. Больные глаза. Печальные глаза. Умирающие глаза, подумал Люк, заглядывающие прямо в бесконечность.

– Всё равно мне было трудно решиться, и не потому, что они могли сделать со мной или с тобой, Люк. Было трудно решиться потому, что если бы ты сбежал, если бы они не поймали тебя в лесу или в Деннисон-Ривер-Бенд, и если бы ты нашёл человека, который поверил бы тебе… если бы ты преодолел все эти «если», ты смог бы вытащить на свет всё то, что творилось здесь в течении пятидесяти или шестидесяти лет. И обрушить это на их головы.

«Как Самсон», – подумал Люк.

Она подалась вперёд, глядя прямо в объектив. Прямо на него.

– И тогда, возможно, миру пришёл бы конец.