51
В самолете время тянется невыносимо долго. Я делаю вид, что читаю Кинга. Лав переписывается с друзьями, узнавшими радостную весть у нее на «Фейсбуке», и обсуждает с матерью, стоит ли отправить Форти на реабилитацию. И, конечно же, они решают, что их мальчику будет лучше дома. Ха!
Про Рузвельта я не упоминаю, хотя мне невыносимо смотреть, как она радуется. И еще невыносимее думать, как Форти сидит у себя в палате в Рино и поджидает меня.
В аэропорту нас подхватывает машина, водитель обещает домчать с ветерком, а я молюсь, чтобы в нас врезался грузовик или началось землетрясение. Черт побери, мне должны дать «Оскар» за великолепную игру!
Любовь просит пока никому не говорить о ребенке. И Бог не слышит мои молитвы, потому что мы уже поднимаемся по лестнице на четвертый этаж, и твердь земная не разверзается под нашими ногами, и стены гребаной больницы не осыпаются, погребая под собой все живое. И я уже слышу его мерзкий голос.
– Риз заинтересовалась? – спрашивает он у кого-то по телефону. – Охренеть!
Пахнет антисептиком и куриным бульоном. Лав сжимает мою руку.
– Ура! – шепчет она.
– Ура.
Из палаты выходит Дотти. Она удивлена, что мы так быстро добрались. Лав бежит к ней и сжимает в объятиях. Я стою в коридоре и стараюсь не пялиться в открытую дверь, где какой-то старик зовет на помощь. Дотти окликает меня, мы обнимаемся. Лав заходит к Форти. У меня сердце чуть не выпрыгивает из груди.
– Ты горячий, – замечает Дотти и трогает мой лоб. – Заболел?
– Нет, просто жарко.
– Слушай, Джо, нам надо поговорить. – Она берет меня под руку. – У Форти появилась отличная идея насчет тебя.
Убить меня, скормить живьем собакам, утопить, удавить, связать и заморить голодом?
– Да? Интересно, что вы придумали… И, черт возьми, как он себя чувствует?
– Сам посмотри.
Она распахивает передо мной дверь. В палате играет музыка, стол ломится от жратвы. Рей восседает в роскошном кожаном кресле (он что, его с собой притащил?). Форти шутит с Майло, устроившимся на соседней кушетке.
Я подхожу к Форти, мать его, Квинну. Он смотрит на меня и улыбается.
– А вот и наш Профессор! Рад тебя видеть, старина. Располагайся. Сейчас поведаю вам свою историю.
Рей встает, потягивается, говорит, что он уже слышал, и уходит. Дотти занимает его кресло. Лав подсаживается на кровать к брату. А я устраиваюсь в уголке на больничном складном стуле.
– Начнем, – объявляет Форти. – Во-первых, уясните все, что я писатель.
Меня сейчас вырвет.
– Хорошо.
– А это значит, – он делает театральную паузу, – что мне надо писать. Отвлечься. Сосредоточиться. Отключить телефон. Погрузиться в текст. Признаю, раньше я позволял себе лишнее, однако теперь совсем другое дело. Я востребованный сценарист, мне нельзя сидеть в Эл-Эй и почивать на лаврах. И я поехал в уединенное место, чтобы творить.
– Милый, – кудахчет Дотти, – я на твоей стороне. Я люблю тебя. Но ты мог хотя бы позвонить…
– Мам, хватит! – перебивает ее Лав.
– В следующий раз я обязательно позвоню. Просто мне не терпелось начать новый сценарий. Вы же понимаете, это Голливуд, тут нельзя останавливаться.
– Аминь, брат мой, – влезает Майло.
Меня сейчас удар хватит.
– И о чем же ты писал? – интересуется Лав.
Форти поворачивается ко мне и пристально на меня смотрит. С мерзкой улыбочкой.
– Опять о похищении. Я как-то пытался продать эту идею в «Парамаунт», но тогда они струсили, а теперь, когда я на гребне успеха, позвонили и попросили скорее подготовить сценарий.
– Ладно, – бормочет Лав, – а в пустыню-то ты как попал? Мама сказала, ты начал что-то вспоминать. Что-то про девушку, которая тебя спасла…
Мое сердце обрывается. Форти равнодушно пялится в телик.
– Я пошел прогуляться, посмотреть натуру, ведь надо знать, о чем пишешь.
Может, удастся подкупить медсестру и она вколет ему что-нибудь смертельное? Почему никто не задаст ему главный вопрос? Где сценарий? Где его шедевр? Чертов шут не может объяснить, куда делся компьютер с записями, потому что, мать-перемать, не было у него с собой никакого компьютера, а были только бабки и кокс.
Ладони мои потеют.
– И кто же тебя спас?
– Хороший вопрос, старина. – Он ухмыляется. – Все как в тумане. Сижу в кафе, входят новобрачные из какого-то захолустья, я дарю им пять штук…
ЧЕРТОВ ЛЖЕЦ!
– …а потом – бац, и я в пустыне, и надо мной склоняется какая-то блондинка. Даже лица ее не помню.
Дотти вскакивает:
– Милый, что ты видел?
– Обычная толстовка…
Дотти умоляет его припомнить еще хоть что-нибудь, но Форти лишь пожимает плечами:
– А потом я проснулся здесь.
Лав целует его руку.
– Этой девушке стоило бы заплатить пять тысяч.
– Стоило бы, – откликается Форти, – но она уехала. Оставила меня на пороге больницы.
Дотти разражается потоком слез, Майло принимается ее утешать. Лав спрашивает, как с ним здесь обращались. Он отвечает, что «это не “Ритц”, конечно», а потом поворачивается ко мне и спрашивает, как я поживаю.
– Беспокоился о тебе, – отвечаю, глядя ему прямо в глаза.
– Мы так переживали, – причитает Дотти и встает.
Заходит медсестра, извиняется и говорит, что процедура может подождать. Лав выбегает следом за ней. Дотти мечется по палате.
Будь у меня такая мать, заботливая, любящая, готовая лететь за блудным сыном хоть в пустыню, я бы горы своротил.
– Форти, пожалуйста, пойми, если ты погибнешь, то больше уже ничего не напишешь. Я тебя прошу, всегда сообщай нам с отцом, куда ты едешь.
– Мам, мне тридцать пять. Может, хватит?
– Хватило уже, – говорит она со слезами в голосе.
Форти вытаскивает бумажную салфетку, кидает ее Майло и показывает на дверь. Тот подхватывается.
– Пойдем, Дот, тебе надо подышать.
– Джо может остаться со мной, – ухмыляется Форти. – Да, старина?
Пытка начинается.
– Конечно, – говорю я, – идите, отдыхайте.
Дотти целует сыночка в лоб.
– Пожалей меня. Мы с отцом тебя любим. Позволь нам любить тебя. Позволь быть рядом.
– Мам, – отмахивается он, – меня не было всего несколько дней.
Майло выводит Дотти. Когда они скрываются в коридоре, Форти приказывает:
– Закрой! Сначала дверь, потом рот.
Встаю, закрываю, возвращаюсь. Он не предлагает мне сесть в кресло или на соседнюю кровать. Показывает на стул у себя в ногах.
– Сюда. Я страдаю от истощения и обезвоживания и орать не собираюсь.
Сажусь. По телику без звука идет дурацкий ситком. Форти открывает тумбочку и вытаскивает две раскрытые пачки «M&M’s»; из одной достает конфету, из другой – таблетку. Гребаный наркоман! Открывает бутылку шампанского, выплескивает яблочный сок на пол и заново наполняет стакан.
Я не хотел первым начинать разговор, но само вырвалось:
– Помогает от обезвоживания?
– Просто по кайфу. Не мне же работать…
– Ты вызвал копов?
Он игнорирует мой вопрос, пялится в телик и ржет.
– Обожаю эту серию.
– Форти, может, поговорим?
Он фыркает, выуживает еще одну конфету и запускает мне прямо в нос.
– О чем, говнюк? О том, что ты оставил меня подыхать в пустыне?
– Прости.
– Я мог умереть.
– Знаю, прости.
– Может, поговорим… – передразнивает он и высыпает в рот целую горсть. – Может, ты пойдешь в жопу?
– Ты вызвал копов?
– Не твое собачье дело.
– Слушай, мы оба расстроены.
– Что?! Что ты сказал?
– Спокойно.
– Поучи еще меня, псих! У самого ни семьи, ни друзей, ничего! Ты ведь не тормоз, а, Профессор?
– Лучше не называй меня так, Форти.
– Ну да, конечно, профессора же в университете. А ты у нас только школу окончил.
Я еле держу себя в руках.
– Что тебе надо?
Он закидывает себе в рот еще конфету.
– Знаешь, какое главное правило в Голливуде? Я уяснил, пока учился две недели в магистратуре. Никогда не сжигай мосты.
– Чего ты хочешь?
– Заткнись и слушай! Лос-Анджелес – не больница; придурок, который драит пол, не будет через месяц делать тебе операцию. В Голливуде другие законы: сегодня он машет тряпкой, а завтра – бац! – и управляет студией.
Ненавижу, когда он прав.
– Форти, они могут вернуться в любой момент. Скажи, чего ты хочешь.
– Я всегда хотел собаку.
Да-да, я помню про Рузвельта.
– Пушистого белого щенка, – продолжает он. – Нам с сестрой даже его однажды купили. Мы назвали его Ботинок. Улавливаешь связь с фильмом Майло, а? Мы души в нем не чаяли. А потом оказалось, что у мамы аллергия, и его отдали. Лав тогда долго плакала.
Чертов лжец! Но я не могу выдать тайну, доверенную мне Лав. И не могу заглянуть в прошлое, чтобы узнать правду.
– К чему ты клонишь?
– К тому, что я, мать твою, уже вырос и сам зарабатываю баблишко, так что могу позволить себе завести собачку. И знаешь, как я ее назову?
Знаю. Но произнести это вслух будет унизительно.
Форти смотрит на меня. Я собираюсь с силами. Иногда приходится чем-то жертвовать. У меня скоро будет ребенок – нельзя рисковать.
– Ты назовешь ее Профессор.
– Или просто Проф, – он кивает. – Ну что, Проф, план такой: ты будешь писать мне сценарии.
– Форти…
Он не слушает.
– Будешь штамповать мне шедевры, как парень в «Мизери», прикованный толстой бабой к постели. А я буду грести деньги. И если ты, пес драный, хоть слово вякнешь сестре, я живо упрячу тебя за решетку.
Он рычит и скалится, как собака, хотя по его сценарию это моя роль. Какой из него писатель!
Я дышу и стараюсь держать себя в руках. Форти запускает в меня еще одной конфетой.
– Понял? Я спрашиваю, ты понял меня?
– То есть ты не пойдешь в полицию?
– Ненавижу копов. Начнут задавать вопросы – скука смертная! Да еще и адвокатам плати.
– Ты чуть не умер в пустыне и все равно хочешь работать со мной? Думаешь, я куплюсь? Меня наверняка уже ждут, чтобы скрутить и бросить в подвал.
– Да, воображение у тебя богатое. Что есть, то есть.
– Я оставил тебя в пустыне. Не надо заливать, что мы будем деловыми партнерами!
– Убийца из тебя хреновый, зато писатель отличный.
Форти жрет конфеты и рассказывает, что живой я ему полезней, чем мертвый.
– Слушай, неужели ты еще не понял? Мне насрать на свое здоровье, насрать на семью, я не намерен жениться и заводить маленьких ублюдков. Мне нужны только бабки. И «Оскар». Всю жизнь о нем мечтал. Но так просто его не купишь. Я пятнадцать лет пробивался в кино, и все без толку. Однако теперь у меня есть ты, и ты, мать твою, достанешь мне «Оскар».
Он снова утыкается в телик. Ему и правда наплевать на Лав и на простые человеческие радости. Он знает, кто я и что я сделал, но и не думает спасать от меня свою сестру. Правда, его сестра тоже в курсе моего прошлого – и не думает бежать к копам.
– Вот этой я бы вдул, – хрюкает Форти.
А ведь в моем ребенке будут и его гены. Вот почему в мире до сих пор бушуют войны – генофонд не идеален.
В палату заходит сестричка, чтобы взять анализы. Она милая и веселая и считает, что «это чудесно, когда у человека есть большая любящая семья».
– Вот бы у всех так было, – вздыхает она. – А то некоторых вообще никто не навещает.
– Можно вас кое о чем попросить? – обращается к ней Форти.
Она надевает на него манжету, чтобы мерить давление. Лучше б наручники нацепила.
– Конечно.
– Когда у вас будет время, возьмите все эти цветы и шары и отнесите тем, кто нуждается в них.
Сестричка смотрит на меня:
– Какой он милый! И ведь вся семья такая… То суши для всех привезут, то целый этаж цветами завалят, – сообщает она мне и сует Форти градусник. – В каком-то смысле я бы хотела, чтобы вы остались тут навсегда.
– Точно, – киваю я.
Сестричка говорит, что температура нормальная и скоро его выпишут. Возвращаются Лав, Майло, Рей и Дотти, и вечеринка продолжается. Дотти начинает рассказывать, что они хотят устроить книжный клуб при магазине.
– Ты будешь выбирать книги для обсуждения. Если хочешь, на вывеске будет твое имя.
– Классная идея, – поддакивает Лав и сжимает мою руку. – Правда, Джо?
– Мне нравится, – влезает Форти. – А ты что скажешь, папа?
Рей кивает:
– Профессор Джо.
И Квинны пускаются обсуждать, какую книгу лучше выбрать первой. Лав поддевает меня локтем и заявляет, что это должен быть «Пасхальный парад». Меня передергивает, не стоило рассказывать ей про тот случай с Эми. Я вообще не хочу вспоминать прошлое. Форти предлагает «Мизери» Кинга, Рей говорит, что это отличная идея, Дотти сокрушается, что не читала книгу, а только смотрела фильм, Майло ее успокаивает: экранизация удачная. И это, черт возьми, теперь моя жизнь… По крайней мере, до тех пор, пока к Форти чудесным образом не вернется память. Я в его руках. И убить его не получится – Лав знает мою тайну и, случись что, сразу заподозрит неладное. Он – моя новая кружка с мочой. И если за других меня Лав с легкостью простила, то за брата душу вынет. Профессор Джо… Ужасное прозвище для серийного убийцы.
* * *
Вечером Лав в плохом настроении, мечется по гостиничному номеру и хлопает дверьми. Я спрашиваю ее, что случилось. Она опускается на кровать и вздыхает:
– Надоело. Мне сказали, что произошло на самом деле.
Черт! Черт! Черт!
– И что?
Лав плачет, я обнимаю и глажу ее по плечу. И жду. Наконец она утирает слезы и говорит, что Форти промотал сто тысяч долларов за пару дней. Отец все выяснил.
Я делаю вид, что удивляюсь. Она молчит и смотрит в окно на Рино, уменьшенную копию Вегаса.
– Это никогда не кончится! Мать будет вечно кудахтать над ним, не замечая, что он под кайфом. Отец будет сердиться и избегать его. Я устала.
Лав утирает слезы и смотрит мне в глаза.
– Как он сумел написать эти сценарии, если вообще не просыхает?
– Не знаю.
– И что там за девушка?
– Не знаю.
– Она вообще была? Или это его дилеры отметелили?
– Вряд ли он кому-то должен.
– Бред-Бред говорил, что видишь его и руки сами тянутся дать в морду.
– Бред-Бред в тюрьме, – напоминаю я ей. – Не переживай, мы позаботимся о Форти.
Лав гладит свой живот:
– Это мое спасение.
Я смотрю в окно на огни и вижу свое будущее – гав-гав! – как я буду аплодировать Форти, когда в его фильм утвердят актеров, когда начнутся съемки, когда его номинируют, когда он проснется от долгожданного телефонного звонка. И пригласит нас с Лав на церемонию, и мы, конечно же, пойдем, и будем улыбаться, и слушать, как все отдают Форти мои почести.
Лав хлопает меня по коленке:
– Я устала. Порой мне кажется, что брат высасывает из меня жизнь.
Она раздевается, бросает трусики в мусорную корзину. У нее нет сил, чтобы трахаться, а у меня нет сил, чтобы спать.
Моя карьера окончена. Теперь я буду жить во лжи, как и многие в Эл-Эй. Правда останется только в постели. Но я не смирюсь, я найду способ взять свое. Буду растить детей, воспитывать их так, чтобы они не повторили мою судьбу. Судьбу многих великих писателей, которых не ценили при жизни. После моей смерти Лав найдет ключ от банковской ячейки, где будет лежать письмо с объяснением.
Успокоенный, я засыпаю.
