14
Бледный кусок дерьма по имени офицер Робин Финчер срывает с моей головы наушники. У него мерзкие светлые волосы, которые лучше прятать – под шлемом, под фуражкой, да под чем угодно. Близко посаженные глаза – сразу видно, предки были не слишком разборчивы и трахали кого попало. Кожа грубая, щетина торчит – такому даже притирки Хендерсона не помогут. Все-таки как несправедлив мир!
– Заткнулся и лицом к стене!
Я не знаю, зачем ему мои наушники. И как он меня нашел. И что ему вообще известно. Зато я знаю, что у меня в пакете майки Хендерсона. А это улика.
– Отвернулся!
Я подчиняюсь. Солнце, бледное и зловещее, как зомби из ужастика пятидесятых, медленно разгорается, подкрадывается, тянется своими культями к моему лицу. Сводит желудок, ладони покрываются по́том. Сейчас я сработал чисто. Не оставил никаких отпечатков пальцев. Или кружек с мочой.
– Офицер, – начинаю я, изображая невинность (пусть еще попробуют всё доказать!), – в чем дело?
Финчер, тяжело топая, отходит к машите.
– В том, что ты конченый ублюдок. Так что заткнись и жди!
Про убийство миллионера из Лос-Фелис ни слова. Потом он возвращается, заламывает мне руку (я уверен, это противозаконно!) и требует:
– Водительское удостоверение.
Подчиняюсь. Он фыркает:
– Нью-Йорк!
Я беззвучно выдыхаю, стараясь не показывать своего облегчения. Это не из-за убийства. Иначе меня уже давно скрутили бы и заковали в наручники, а не высказывали претензии об отсутствии местной прописки. Уровень адреналина падает, я постепенно начинаю приходить в себя.
– Разгуливает тут, как у себя дома…
Вот из-за таких ублюдков и падает престиж полиции. То ли дело офицеры на Род-Айленде – сама вежливость и выдержка. Этого урода надо оштрафовать, чтобы не порочил честь и достоинство хороших копов, соблюдающих правила и рискующих своей жизнью.
– Живешь здесь?
– Да.
– В этом районе?
– Да, сэр, в «Голливудских лужайках».
– Тогда какого черта у тебя права нью-йоркские?
Он что, издевается?
– Я здесь временно.
– Бродяга?
Сам он бродяга!
– Нет, сэр. Я писатель.
Он сглатывает. Все ясно: тоже актер. У Келвина становится точно такой же взгляд, когда в магазин заходит кто-то, способный предложить ему роль.
– На телевидении или типа того?
– Нет, пока сам по себе.
Резко отворачивается. Я делаю шаг навстречу.
– Офицер, так в чем все-таки дело?
– Куда? Кто разрешал двигаться?
– Простите.
– Ты глухой?
– Нет.
– Дебил?
Что он себе позволяет?
– Нет, сэр, я не дебил.
Подлетает и орет мне в лицо:
– Знаешь, что бывает за оскорбление офицера при исполнении?
– Простите, – выдавливаю я сквозь стиснутые зубы.
– Думаешь, раз ты, гондон, из Нью-Йорка, можно явиться в чужой штат и разевать пасть на офицера калифорнийской полиции?
– Нет.
– То-то, – ржет он, – сразу видно нью-йоркское ссыкло.
Вот почему я за установку камер на полицейских машинах. Он уходит и возвращается со штрафом за нарушение правил перехода улицы – как и предупреждал Харви. Мне нужно уплатить триста семьдесят пять долларов за переход дороги на мигающий сигнал светофора, хотя вокруг не было ни одной машины. Это несправедливо, а белокурое хамло еще и заявляет, что не отдаст мои наушники.
– Потому что ты говнюк! – говорит он. – Этот город принадлежит не тебе, а машинам. Нечего разгуливать по улицам с головой в жопе.
– Так нечестно, – пытаюсь я протестовать.
– Да, и не забудь зарегистрироваться в автотранспортной инспекции. А то понаехали тут… Ничем не лучше мексикашек, крадущих наши рабочие места.
Офицер Робин Финчер харкает на меня и забирается в свою патрульную машину вместе с моими наушниками, а я представляю, как сколачиваю армию психически нездоровых американских граждан и мексиканских нелегалов-гастарбайтеров и беру приступом его жалкую квартирку, где он жрет яичницу со шпинатом, тягает железо и зырит сериал «Полицейские».
Вернувшись домой, первым делом засовываю пакет в верхний правый угол шкафа. Принимаю душ. Переодеваюсь. Иду к Харви и рассказываю про штраф.
– А я тебя предупреждал, – хихикает он. – Прав я или абсолютно прав?
Всерьез подумываю о том, чтобы немедленно свалить из Франклин-Виллидж. Однако не успеваю даже зайти к себе, как вламывается Дилайла в вечернем платье. И в слезах валится на мой диван. Черт, я и забыл, что кинул ее вчера! Подхожу и встаю рядом на колени. По щекам ее текут слезы, черные от туши. Ее бьет дрожь. Сумочка падает на пол. Дилайла хватает меня за рубашку. Очень старается, но явно переигрывает. Впечатление такое, что специально меня дожидалась.
– Дилайла, – говорю я, – дыши.
Только всхлипывает и стучит зубами. Я поднимаюсь и запираю дверь. Она скидывает остроносые туфли и прижимается ко мне.
– Дилайла, я не смогу тебе помочь, если ты не скажешь, в чем дело.
Вытирает слезы, достает из сумочки «Айфон», снимает блокировку – пароль 1492 – и передает мне. На экране заголовок – «Ужас в доме Хендерсона». Подробностей мало; по предварительной версии, трагедия случилась во время секс-вечеринки.
– Я любила его, – воет Дилайла. – Поверить не могу!
Обнимаю, глажу по голове, но, похоже, придется ее трахнуть, чтобы вывести из этого нелепого траура. Я еще понимаю, если б она пришла ко мне в таком состоянии после смерти родной матери, а тут… Даже смешно.
– Отведешь меня домой?
«Дом» прямо надо мной, этажом выше. Подхватываю девушку на руки и несу до самой двери. Она открывает замок и командует, показывая на кровать:
– Вон туда.
Опускаю ее и пытаюсь высвободиться, но она накидывается на меня с поцелуями. Шепчет:
– Пожалуйста, утешь меня…
И не успеваю я опомниться, как уже оказываюсь без штанов в постели с дурой, готовой повиснуть на первом встречном. А чего еще ждать, раз уж день с самого утра не задался?
– Джо, – просит она, – посмотри на меня.
Я сверху и уже в ней. Открываю глаза.
– Что?
Притягивает меня к себе.
– На следующей неделе приезжает моя мама. Она хочет с тобой познакомиться.
Я замираю.
– У меня дела.
– Ясно, – вздыхает она, хватая меня за задницу и слюнявя мне шею. – Поняла.
Мы продолжаем. После невнятной телки из «Тиндера» даже липучка Дилайла кажется секс-бомбой, к тому же мне нужна разрядка. И я уже почти готов. Вот только Дилайла никак не достигнет оргазма.
– Давай! – Я прибавляю темп, она царапает мне спину, но не кончает.
– Ну же! – Хватаю ее за волосы, кусаю в шею и тереблю клитор. – Кончай! – Сильнее вцепляюсь волосы и стараюсь не замечать на кухонном столе сувенирные тарелки с героями «Классного мюзикла».
Наконец до меня доходит: она ждет моего согласия. Ей нужна надежда на семейный воскресный обед – со мной, матерью, «Форсажем». Чтобы все как у людей. Поэтому я наклоняюсь к ней и шепчу:
– Приду на обед.
Дилайла бурно кончает, жмется ко мне и что-то бормочет. Я отстраняюсь и вытягиваюсь на спине. Потолок у нее такой же, как у меня, – некрасивый и старомодный. Она снова прижимается и принимается нести посткоитальную чушь про свою семью: замужнюю сестру, изводящую ее своими советами, и мать, которая любит выпить в приятной компании и мечтает поскорее выдать Дилайлу замуж. У меня затекла рука, и вообще надоело.
– Ты такой хороший, – шепчет она. – Знаешь, у меня были довольно известные ухажеры, но ты действительно хорош.
Поднимаюсь и иду в ванную, как две капли воды похожую на мою. Узкая, длинная и без единого окна. Маленький филиал ада. Сру и ухожу, не смывая. Через час от Дилайлы прилетает сообщение: «Ах, моя ванная все еще пахнет тобой».
По телику показывают гражданскую панихиду по Хендерсону. Подумать только: я убил его, никто об этом не знает – и об этом знают все. Америка в общенациональном трауре. Брат Хендерсона – действующий военный, поэтому ни один брюзга не возмущается, что весь эфир забили очередной бестолковой знаменитостью. Ни один ассистент не поминает его дурным словом. Удивительно. Время идет. Дилайла снова начинает строчить и проситься в гости. Сказываюсь больным. Когда показывают панорамные кадры дома Хендерсона, снятые с вертолета, я – ничего не могу с собой поделать! – приникаю к экрану в надежде разглядеть Эми, хотя рассудком понимаю: ее там нет. И быть не может.
От Дилайлы прилетает:
«Поправляйся к воскресенью. Мама мечтает с тобой познакомиться. Чмоки-чмоки».
Вспоминается, как я рассказывал Эми про свою мать и мечтал вместе с ней отыскать ее и устроить семейный обед. Это было какое-то безотчетное, стихийное желание, вроде того как порой вдруг накатит и в четыре часа утра до одури захочется самсы. Ненавижу любовь. Ненавижу Эл-Эй. Дилайла подкинула к моей двери пакет с гостинцами: суп из кейла, свежий выпуск «Лос-Анджелес таймс» и аскорбинки.
А мне хочется пиццу, «Нью-Йорк таймс» и кофе. Заказываю большую пепперони. Но доставку задерживают, денег снимают много, а привозят холодную сухую подметку, на которой вся колбаса свалилась на одну сторону. Курьер предлагает привезти новую, однако я отказываюсь. Время не ждет, бро.
На курьере футболка с фотографией Хендерсона и надписью «Покойся с миром». Если б они так же оперативно заказы доставляли… Я ведь убил Хендерсона всего несколько часов назад.
– Купил у чуваков в Вермонте, – улыбается курьер, заметив мой взгляд. – Круто, да? Футболка, конечно, а не… ну ты понял.
– Ага, – киваю я. До меня наконец начинает доходить масштаб моего деяния. С Кейденс, Бенджи, Пич, Бек никто футболки не печатал. У них фанатов не было. Они исчезли тихо и незаметно, как бездомные животные или фигуры на старых фотографиях. Теперь же в погоне за изворотливой белокурой сволочью я отправил на тот свет настоящую знаменитость, память о которой сама не уйдет из коллективного сознания. Останутся записи телепередач, футболки, мать их.
Доктор Ники Анжвин все еще пыжится выбраться из тюрьмы. Жена его брата даже сайт завела, чтобы привлечь внимание общественности и доказать невиновность Ники. По счастью, американский народ мало сочувствует похотливым психоаналитикам, изменяющим женам с пациентками.
А вот комикам, провозглашающим свободу от условностей и разрешающим не стыдиться собственного нарциссизма, – очень даже. В такую непростую минуту было бы неплохо иметь рядом какое-нибудь живое существо, которое любило бы меня и согревало своим теплом, пока я пытаюсь разобраться… Прав я или абсолютно прав?
Повторяю этот вопрос вслух. Никто не отвечает. Теперь понятно, почему люди заводят нелепых карманных собак. Иногда так необходимо живое тепло, понимающий взгляд – пусть даже безмозглой болонки…
