История вторая
Обезуметь от драгоценностей
— …Изумительной красоты, клянусь…
— Друг мой, но не страшно ли вам выставлять драгоценности? Ведь может вломиться какой-нибудь негодяй, сгрести все с прилавка в огромную сумку… Да еще и с продавцом сотворить что-нибудь непотребное. Для острастки. Или чтобы другие торговцы свое место знали.
— Помилуйте, что вы такое говорите? Наш торговый дом на всю страну знаменит-с. Дед мой начинал торговать на этой улице, в этом самом магазине. Папенька всего два года как отошел от прилавка, больше странствует, камни редкие выбирает… А какие у нас мастера-гранильщики работают! Какой вкус, какие руки… Ну да не об этом речь. Отродясь не бывало, чтобы среди бела дня какие-то, уж простите мне, сударь, это слово, бандиты врывались в мои магазины. К счастью, многие из тех, с кем я имею честь вести дела, могут сказать то же самое… Хотя будет ошибочным мнение, что мы вовсе никак от грабителей не защищаемся… Просто сие сделано тонко, незаметно для обывателя.
Собеседники откинулись на спинки плетеных кресел. Майский денек был прекрасен. Море дышало где-то вдалеке, густые кроны смыкались над головами, оглушительно пахли пионы — в уютной и гостеприимной Одессе уже царило лето. Да и жарковато было — собеседники расстегнули сюртуки, сняли шляпы и время от времени утирали лица носовыми платками изрядных размеров.
Нынешний хозяин настоящей ювелирной империи, Карл фон Мель, свято соблюдал традиции семейства. Еще его дед, в числе первых поселившийся в городе, только что названном Одессой, придумал целую систему защиты от воров, недобросовестных покупателей и всех прочих, кто имел наглость покушаться на процветающее торговое предприятие. Внук, Карл, педантично следовал дедовым рекомендациям, впрочем, не забывая о том, что время-то идет и цивилизация не стоит на месте. В том числе и по части устройств, которые горазды изобретать злодеи разного рода.
Его собеседником был владелец кондитерских и булочных, которого кражи волновали постоянно: то орава мальчишек налетит на лавочку и разнесет половину прилавков, пока приказчик за самым наглым гоняется, то дамы в годах забудут расплатиться за кофе с шарлоткой — то ли вследствие забывчивости, то ли из врожденной одесской бережливости. Случается, что и сам приказчик, из тех, кто на руку не всегда чист бывает, утаит от хозяина выручку за день или возьмет себе коробку пирожных. А ведь это все убытки — и так и этак… Прибыли-то нет!
— Не поделитесь ли секретом, как вам это удается?
— Ба-а-атенька, — сухощавый фон Мель покровительственно взглянул на собеседника, — это семейная тайна уже, не только торговая… Поделиться прямо тут, у всех на виду… Уж проще было бы выйти на площадь или к подножию Дюка да и выложить все секреты ремесла, вкупе с тайнами защиты от грабежей.
— Вы правы, — вздохнул собеседник. — Однако мне в последнее время не дает покоя одна забота — как от злодеев-то уберечься…
— А вы, сударь мой, не подозревайте всех и каждого… Вот оно и хорошо будет. Говорят, от вас приказчики бегут, и месяца не проработавши. Да все больше со скандалами. Вы их прекратите мертвой хваткой за горло держать, сделайте «младшими членами» своей семьи, ежели можно так выразиться. Вот они и будут радеть за дело наравне с вами.
— Не пойму я вас, немцев, — кондитер месье Вельский нервно пожал плечами. — Как же-с прикажете их уподоблять младшим членам семьи, коей вы называете свое предприятие, когда они все, как один, воры и прощелыги, так и норовят утащить, что плохо лежит.
— Вот в этом-то и дело, сударь… Оттого мы с вами и пьем сейчас кофе не в вашей кондитерской, а у мадам Бродской с мужем. Здесь и кофе вкусный, и безе свежие, и в ореховом мороженом орехов изрядно.
— Так что-с, вам уже и кухня моя не угодила? Стыдно-с, батенька, я о деле вас спрашиваю, а вы горазды только ругать да придираться!
Мсье Вельский вскочил, схватил шляпу и заторопился по аллее прочь.
— Однако за кофе, друг мой, вы и в самом деле не заплатили… Да и, думаю, обиделись на меня именно поэтому. Ох, странный народ эти поляки. Все им враги, все их обижают, всем им в помощи отказывают…
Речь фон Меля могла показаться странной любому из жителей Российской империи, но только не одесситу. Ибо Одесса, прекрасная и теплая, давала пристанище всем, никому не отказывала и находила и жилье, и занятие по вкусу. Так приют здесь уже больше пятидесяти лет назад нашли фон Мели, Вельские, Бродские, Дюнуа…
«Однако же кофе тут и в самом деле вкуснее, да и выбор сластей больше. А уж об иных многочисленных достоинствах хозяйки кондитерской не стоит и вспоминать… Хотя отчего бы не вспомнить — даже если ты на диете, тебе никто не может запретить читать меню…»
Господин фон Мель, улыбаясь своим мыслям, расплатился за кофе и сладости (но только за себя!), выслушал все положенные слова благодарности от мадам Бродской, затем все слова гнева и негодования по адресу господина Вельского от нее же и наконец отбыл. День заканчивался, ему оставалось только обойти магазины тут, в самом центре города, и закончить самым старым и самым любимым — на первом этаже собственного дома. А потом можно было и отдыхать.
* * *
Примерно в это же время из магазинчика фон Меля, что на углу тихой Градской улочки и знаменитой Портофранковской, из экипажа вышла прекрасная незнакомка. Так, во всяком случае, о ней подумали четверо мужчин, которые успели заметить ее за несколько десятков шагов от коляски до открытой двери магазинчика. Прекрасной незнакомка была уже потому, что ее формы могли поразить видавшего виды любителя прекрасного пола. А незнакомкой дама была потому, что милая черная шляпка, уместная в любое время года в любом городе, кроме, разумеется, знойной майской Одессы, была украшена почти непроницаемой черной же вуалью.
«Ишь, вырядилась, — подумала торговка с Привоза мадам Новинская, именно в это время возвращавшаяся домой. — Шляпка, перчатки… Тьфу!»
Тем временем незнакомка, не обращая внимания ни на остолбеневших мужчин, ни на не менее впечатляющие габариты мадам Новинской, вошла в магазинчик. Ее окружила приятная прохлада и тишина.
— День добрый! — бархатный грудной голос незнакомки отразился от витрин с дешевыми украшениями и стрелой Амура пробил сердце молодого приказчика Жака, приходившегося троюродным племянником самому Карлу фон Мелю.
Жак, скажем сразу, был вовсе не Жаком, а обыкновенным Вениамином, но разве у торговца украшениями может быть такое неромантичное имя? Итак, Жак-Вениамин влюбился в незнакомку, лица которой даже не видел — достаточно было колдовского голоса. Владелица же его незаинтересованным взглядом окинула витрину со стекляшками, затем, не удостоив вниманием хрустальные флакончики с духами, направилась к витрине с вошедшими в моду только в прошлом году изящными драгоценностями с Востока. Даму не заинтересовали ни бирюза, ни шпинель, ни аквамарины чистейшей воды. Она вытащила лорнет и, рассматривая вычурные сочетания камней, задумчиво проговорила:
— Пестровато…
Затем переместилась на полшага и обратила взор на куда более дорогие украшения из платины с бриллиантами. Здесь ее тоже ничего не заинтересовало. Во всяком случае, отворачиваясь от драгоценностей, она бросила:
— Скучновато.
Ее внимание привлекла небольшая бархатная палетка, на которой под теплым солнечным светом из окна сверкали гранями небольшие бриллианты без оправы. Камни были невелики, но дивно хороши. Дама сделала знак ошалевшему от сладостных видений приказчику, и он, не совсем понимая, что происходит вокруг, вытащил палетку из-под стекла. Сама же покупательница задумчиво сняла тонкие кружевные перчатки и теперь поигрывала ими. Наконец камни на черном бархате оказались прямо перед ее глазами.
— Да, недурны… А вот этот камень. Уважаемый, скольких карат?
Приказчик вспотел и, не опуская глаз, пролепетал:
— Три-с…
— А вот этот? — дама взглянула прямо в глаза Вениамину.
— Четыре с четвертью, мадам… — Губы приказчика еле шевелились. Он уже представлял, как по вечерам будет приглашать незнакомку в свою холостяцкую квартирку.
— Однако же… А по виду совершенно одинаковые.
— Огранка-с. Обратите внимания — это просто «роза». — Приказчик опустил глаза на более дешевый камень, а потом на более дорогой. — А вот это «испанская роза», нижние грани составляют-с многогранник.
— Как интересно, — промурлыкала дама, осторожно беря в руки сначала один камень, потом другой. — И верно, нижние грани составляют… Что ж, друг мой. К вечеру появится мой супруг, он выкупит у вас и эти два камня и, пожалуй, еще вот это, — дама тронула ногтем совсем крошечный камешек, который, однако, блестел ярче всех прочих. Приказчик обратил внимание, какие узкие у дамы руки, насколько длинные пальцы и как идут к длинным миндалевидным ноготкам выбранные украшения (и потому не услышал слова «муж»). — Отложите их до… да, до шестого часа.
— Будет исполнено. Для кого прикажете записать камни?
Дама усмехнулась.
— Так и запишите, любезный, для «испанской розы»…
— Слушаюсь, — поклонился приказчик.
Он осторожно вынул из палетки камни и переложил их в крошечную коробочку с бархатом благородного серого цвета. Каждое его движение было уверенно-осторожным.
— Всего доброго! — бросила дама, натягивая перчатки.
— Рад услужить, — снова поклонился Вениамин, однако дамы уже не было в магазинчике.
Экипаж был на том же месте, где остановился. Дама опустилась на сиденье.
— Трогай, дружок. Только осторожно — дорога скверная.
Дорога была такой же, как и во всем городе, но кучер предпочел не открывать рот. Непростая была дамочка, а с такими лучше не спорить.
Коляска покатила, дама, откинувшись на спинку сиденья, осторожно стягивала с правой руки перчатку. Наконец черные кружева были сняты. Теперь следовало так же осторожно… вытащить из-под длинных ногтей выбранные камни. Уж столько раз она поделывала этот фокус в самых разных магазинчиках и лавчонках, и ни разу никто не заметил того мгновения, когда на палетку ложилась искусная подделка, а камешек прятался под ногтем и приклеивался к едва заметной капельке прозрачной смолы. Не зря же она в такую жару надевала перчатки…
Камешки заиграли на ярком солнце, переливаясь всеми цветами радуги. Дама, поигрывая ими в полураскрытой ладони, пробормотала:
— Вот уж не понять, отчего их называют вечерними украшениями. Днем они так волшебно играют в солнечном свете. А вечером кажутся просто тусклыми прозрачными стекляшками. Странно, право, странно…
Дама мечтательно улыбнулась и попыталась вспомнить, когда же впервые увидела бриллианты.
* * *
…Только вчера она сошла с варшавского поезда с крошечным саквояжем. И уже на следующий вечер фланировала по Приморскому бульвару.
— Да-с, тогда Одесса была волшебным сном. Четвертый по населению город в империи. Чуть больше семидесяти лет, но слава о нем преудивительная. Ничего нет странного в том, что сюда стремится и стар, и млад…
В середине шестидесятых голов XIX века Одесса была именно такой — гостеприимной, свободной. Город строился по единому плану, градоначальники не жалели средств на самые модные технические новинки, презирали стяжателей и снискали себе славу великих управителей.
В 1866 году закончилось строительство Одесской железной дороги, и среди первых пассажиров на перрон сошла двадцатилетняя варшавская мещанка Сура (Соня) Соломоняк. Юной провинциальной девушке Одесса показалась настоящим Парижем или Миланом. Множество нарядной и далеко не бедной публики на променаде — купцы, буржуа, дамы в роскошных туалетах… Они съезжались со всей империи на грязи в Куяльник. Звучала французская и итальянская речь, местные жители общались на потрясающей смеси греческого, русского, украинского и идиша.
Молодость Суры Соломоняк прошла в бедных еврейских кварталах Варшавы. Конечно, девушка в совершенстве знала идиш и польский. Ступив на камни Одессы, она сразу влюбилась в город. Первый же день на променаде запомнился ей навсегда — от порта ветер нес запах кефали и шальных денег, широкие ладони каштанов закрывали гуляющих от жаркого южного солнца.
Море, солнце, контрабанда, биржевые спекуляции… Это был свободный город, над которым гуляли раздольные ветра. В Российской империи только-только отменили крепостное право. Рабская лапотная забитая страна стала делать первые, пока еще неуверенные шаги на бесконечном пути реформ и прогресса. А Одесса — вольная гавань — изначально была построена на принципах капитализма. Это был город юный и, вероятно, самый свободный в империи.
Одесса становилась образцовым городом — городом прогресса: сооружен шикарный водопровод, уже полвека как идут представления в оперном театре, обороты местных купцов, ювелиров, контрабандистов превысили обороты столичной торговли. На шальном золоте, конечно, росла и теневая империя. Росла едва ли не быстрее, чем торговля легальная. Неудивительно, что в преступный клондайк стекались аферисты всех мастей.
Центром теневого бизнеса, как сказали бы через полтора столетия, стала некогда пролетарская Молдаванка. Именно здесь сосредоточились «сливки» преступного общества — скупщики краденого, воры, жрицы любви.
После скучной и чопорной Варшавы Молдаванка показалась Соне настоящей республикой свободы. Здесь не было ни религиозных, ни сословных предрассудков…
* * *
— Здесь не было правил… — проговорила дама. — Точнее, не так. Одна правило все же было: своих полиции не выдавали.
— Что-с, барыня? — обернулся кучер с облучка.
— Ничего, ничего, — ответила дама, словно очнувшись от воспоминаний. — Я своим мыслям… Езжай…
— Да уж едем покуда, — пробормотал, отворачиваясь, тот.
И дама снова вернулась мыслями в те дни. Пусть прошло не так много времени, но годы успели вместить столько событий, что в воспоминаниях давно уже превратились в десятилетия.
* * *
Соне, конечно, никто и ничего не обещал. Нужно было где-то жить, что-то есть. Конечно, такое случалось со многими. И многие, точно так же как Соня, вынуждены были начинать с самого понятного — торговли собой. Но карьера Сони, в общем-то, подобная многим иным, все-таки отличалась. Она начала одесскую карьеру как дешевая проститутка-хипешница. Здесь стоит ненадолго отвлечься для определенного филологического и исторического отступления.
Одесса, прекрасная и свободная, была котлом, где кипела жизнь самых разных народов. Немало было и тех, кто изъяснялся на сочной смеси украинского и идиша — языка, на котором говорили евреи, в том числе и северных районов черты оседлости. Идиш, в свою очередь, был невероятной смесью древнееврейского и арамейского, славянских языков, которыми пользовался запад Российской империи и современного немецкого. Такой удивительный сплав языков позволял комбинировать слова с семитскими, германскими и славянскими корнями. Добравшись до юга империи, этот необыкновенный язык впитал немало и от украинского, создав то, что много позже, причем на полном серьезе, назовут языком одесским. Чтобы не возвращаться более к этой обширной теме, которая требует отдельного повествования, ответим на вопрос, что же такое, собственно, «черта оседлости».
Так вот, черта оседлости (или, полностью, черта постоянной еврейской оседлости) — это территория, за пределами которой с 1791 по 1917 год евреям запрещалось постоянное жительство. Исключения, конечно, существовали. В разное время они были разными — купцы первой гильдии, лица с высшим образованием, отслужившие рекруты, ремесленники, приписанные к ремесленным цехам, караимы, горские и бухарские евреи… Эти люди могли селиться за пределами предписанных границ.
Черту оседлости определил указ Екатерины II. В 1791 году в рескрипте были названы территории России, где евреям дозволялось селиться и торговать. Черта оседлости охватывала специально оговоренные населенные пункты городского типа (местечки) — в сельской местности евреям селиться также не дозволялось. Это были земли Литвы, Белоруссии, Бессарабии, Латгалии, южных губерний Российской империи. Из черты оседлости бежали, и Одесса привечала беглецов.
А теперь вернемся к даме, которая в тряском экипаже неторопливо ехала на Большой Фонтан и вспоминала историю Сони, Сони-хипешницы. Правда, сама Соня была непреклонна.
— Никогда, — много раз повторяла она, — ни один мужчина не покупал мою любовь. Никогда и никто не использовал мое тело. А вот я… Я всегда использовала мужчин столько и как мне подсказывала фантазия.
Юная теплая и гостеприимная Одесса была настоящей столицей курортных романов, славилась широтой и свободой нравов. На юг приезжали отдохнуть и развлечься. Купцы и офицеры, чиновники и аферисты, моряки, владельцы заводов и начальники учебных заведений со всей огромной России… Конечно, в городе своей жизнью, и даже не особенно тайной, жила целая империя продажной любви. Профессия проститутки в Одессе позорной не считалась. Более того, она даже передавалась по наследству.
Все началось с Александра Ланжерона, второго градоначальника Одессы. Он собрал все публичные дома в одном месте. Эти заведения — весьма разного вида на самые различные кошельки и вкусы, — приносили немалый доход. Одно время даже считалось, что этот доход был сопоставим с доходом от таможенной деятельности города. Весьма немалым доходом…
Так вот, на углу улицы Глухой, настоящего «квартала красных фонарей» (который в Одессе, правда, всегда называли «кварталом белых простыней»), Соня и начала карьеру хипешницы.
И снова небольшое, почти филологическое отступление. Хипеш — это на идише скандал, крик. Дама, увлекавшая клиента в объятия страсти, в определенный момент поднимала жуткий крик, то бишь хипеш. На самом-то деле хипеш — это банальная и самая простая форма высокого искусства шантажа (хотя хипешницы, особенно опытные, могли превратить простейший шантаж-хипеш в настоящее представление). Создавали порой для этого удивительные сценарии, мало в чем уступавшие представлениям театральным. На скандал являлись городовые, гостиничная прислуга, разъяренные «мужья» и «старшие братья».
— Ну какой семейный сорокалетний купчишка или чиновник, — с улыбкой говорила Соня, — не мечтает втайне о непорочной любви? Даже когда он идет к проститутке…
Так вот, эти самые мужчины, вырвавшиеся из семейных сетей и добравшиеся до теплого моря, раньше или позже решали, что им без любви не обойтись. Пусть и продажной. Такой «свободный» мужчина отправлялся в публичный дом, но… по дороге встречал порядочную девушку, сбежавшую от приставаний богатого хозяина. Вариантов было немало — нелюбимый старик муж, богатые приемные родители, развращенный сынок богатых хозяев. Увы, милой невинной девушке всегда есть от кого сбежать. Тем более девушке порядочной, наивной, непорочной, мечтающей о настоящей любви. Она еще сама не знает, что есть эта самая любовь, но ее уже томят неясные желания и удивительные предчувствия.
Наш проказник встречает такую девушку и… Он уже не покупает лоскуток любви за рубль, заработанный иногда честным, а иногда не очень трудом. О нет. Он дарит опыт и страсть алчущему и вожделеющему цветку.
— Я предлагала мужчинам не тело, а иллюзию совращения, — задумчиво рассказывала Соня. — Иллюзию власти над кем-то. Ту иллюзию, ради которой мужчины готовы на все.
Итак, женатый мужчина заводил интрижку с милой девушкой. Интрижка очень быстро превращалась в свидание. «Влюбленная» парочка отправлялась в гостиничный номер или меблированные комнаты, где квартировала красавица. После пары бокалов парочка готова была вот-вот слиться в объятиях, и тут… нежное дитя поднимало крик, на который сбегались все, кто в это время находился неподалеку: хозяева меблированных комнат, приказчики из окрестных магазинчиков, городовые.
Городовые составляли протокол — милая девушка обвиняла своего гостя в попытке изнасилования и грязных домогательствах. Почтенный отец семейства готов был за любые деньги выкупить такой протокол — или заплатить немалую сумму за то, чтобы документ был уничтожен любым иным способом. Женатые купцы и чиновники, приехавшие в Одессу поразвлечься, порой отдавали последнее, лишь бы их имена не попали в прессу, а об их похождениях не узнали дома.
Это была настоящая, классическая, стопроцентная афера, не имеющая ничего общего с продажей тела. Говаривали, что у французских кокоток шантаж был возведен в ранг высокого искусства. Но что какие-то французские кокотки рядом с умными одесскими хипешницами? Таки дети…
— Эту аферу, — говаривала Соня, — я со временем здорово упростила. Ни ряженых городовых, ни прислуги меблированных комнат, ни других актеров на роли без слов. Только появление «разъяренного отца» или «мужа». Хипеш проходил стремительно и всегда приносил немалые барыши.
Однако некоторые клиенты не желали ни протокол выкупать, ни штраф платить. Даже иногда успевали опомниться. Поэтому аферу Соня упросила еще раз, до полного безобразия. Сонька очаровывала мужчину и приводила на квартиру. Вино, свечи, нежные речи. Наконец пылающий страстью любовник готов выпрыгнуть из штанов (или уже успел выпрыгнуть). В самый разгар страстных объятий в номер врывался «разъяренный муж» и начинал зверски избивать несчастную. Дама кричала от боли, ее супруг — от радости, что смог-таки застать неверную изменщицу на месте преступления. Когда же очередь доходила до страстолюбца, пожелавшего объятий «чужой жены», тот уже успевал выпрыгнуть в окно. Если же не успевал — был готов отдать последнее.
— И тогда у нас в руках, — улыбаясь, вспоминала Соня, — оставались не только часы или бумажник, но и сюртук или, пардон, панталоны незадачливого почтенного отца семейства, покинувшего родной дом ради отдыха на море.
Раньше или позже это должно было случиться. И это случилось. Сонька «выросла» из хипеша, как вырастают из ролей настоящие актрисы. Все чаще ее партнером становился Моше Блювштейн. И наступил миг, когда он согласился, что Соне надо двигаться дальше. Соня вышла замуж за Моше — и вытащила билет в мир совершенно иных афер.
Моше — почтенный поездной ципер — обучил Соню всем хитростям работы в поездах. Она научилась «выбивать лопатники», то бишь извлекать бумажники у ничего не почуявших разинь, «срезать котлы» — то есть избавлять других разинь от карманных часов.
— Он заменил мне отца, — рассказывала Соня. — Отца, которого у меня не было. До конца своей жизни участвовал в моих предприятиях, ни разу не приревновал, всегда был и верным другом, и любящим мужем, и идеальным партнером.
Моше — это признавала вся Молдаванка — был настоящим профессором в своем деле. Не будь Моше, судьба Сони могла бы пойти совсем по иному пути. И с этим тоже соглашалась Молдаванка, как бы скептически ни усмехался при этих словах пристав. Для Сони же Моше и в самом деле был целым миром. Он влюбился в девушку как мальчишка.
— Не влюбляйтесь в сорок, как в шестнадцать, — повторяла его присказку Соня. — Но в свои шестьдесят он со мной почему-то забыл собственные слова. Он был легок как юноша, и надежен как гранит. Он восхищался моими проделками, и оттого мне хотелось шалить и шалить…
Одним словом, устав от хипеша — дела шумного и неблагодарного, — Соня переключилась на иные проказы.
* * *
— Приехали, барыня, — донеслось с облучка.
— Да какая ж я тебе барыня, — пробормотала дама, осторожно спускаясь по крошечным ступенькам. — Жди меня тут, вскоре поедем дальше. Да не бойся, не обижу…
— Отчего бы мне бояться, — пожал плечами кучер, — уж ежели вы сказали, что не обидите, то и не обидите. Мне, таки да, не нужна какая-то тряпка, чтобы лицо человека рассмотреть.
Скажем по-честному, даму мгновенно узнавали все те, кто мог бы ей помочь. Вернее те, кто почел бы за честь помочь такой особе. Не зря же столичные валеты ей такой респект оказывают… А уж о том, кто и кому уважение делает, в городе первыми узнают дворники и кучера.
Тем временем в небольшой лавке, за которой ходила дурная слава хранилища краденого, дама закончила разговор и сейчас опять надевала перчатки.
— Будь осторожна, Софьюшка, — в который уж раз повторял ее собеседник, седой высокий мужчина. Если бы не седина, ему можно было бы дать и тридцать, и сорок.
— Не стоит беспокоиться, друг мой, — отвечала дама. — Эти мальчишки, приказчики, при виде меня просто теряют остатки мозгов. Как только я заговорю — сразу готовы на все. Один такой сегодня осмелел настолько, что даже предложил выпить чаю после покупки. У него в задней комнате магазинчика. Неужели я выгляжу дамой, которая готова уединиться в задней комнате лавочки?
— Ты выглядишь так, как хочешь сама. Но должен же он был попробовать… Внешность бывает обманчива.
Дама рассмеялась. Этот человек был для нее всем — учителем, другом, отцом. И ему почему-то всегда удавалось ее рассмешить.
— Камни у них замечательно хороши — чистой воды, так и сияют на солнце. А какие замечательные я видела броши… Очень строгие, необыкновенно изящные.
— Так, быть может, ты хотела бы получить такую в подарок?
— Может, и хотела бы… Но как-то странно прийти в магазин обыкновенным покупателем и отдать деньги за то, что можешь взять и так.
Мужчина укоризненно покачал головой.
— Покупателей не запомнят. А вот обольстительную воровку забыть долго не смогут.
— Если поймут, что она воровка… Пойду я, друг мой. Смеркаться скоро начнет, трудно будет окрестности осмотреть. Да и не так удобно делать это в самом центре города, на Дерибасовской…
— Но отчего бы не послать мальчишек? Они все осмотрят и точно зарисуют.
— Они могут не увидеть то, что смогу разглядеть я…
— Тебе виднее, девочка. Возвращайся и расскажи мне, что придумала… Ишь ты, «испанская роза»…
Дама усмехнулась.
— Этого я не придумывала. Ты пошлешь за отложенными камнями?
— Непременно. Я сам пойду. Не дело оставлять о себе хоть какую-то память.
— Ну-у, — промурлыкала дама, — определенную память я о себе точно оставила… счастье, что не этим господин пристав исправно интересуется.
— Будь осторожна.
Дама подставила мужчине щеку для поцелуя.
— Буду ждать тебя дома.
Женщина вышла на залитый солнцем крошечный дворик перед лавкой. Солнце стояло высоко, однако прохлада майского вечера уже флером накрывала и город, и дворик, и море в порту.
* * *
— Пока мужчины будут бороться за власть и состояние, — частенько повторяла Соня, — я буду использовать мужчин. Мужчины, нажива, слава, власть — это лишь инструменты выживания. Я просто хотела выжить… Жить. Ну что плохого в том, что я делала это весело?
У Сони было необыкновенное воображение — все, что она придумывала, было уникальным, пусть и уникально преступным. Ее проделки балансировали на опасной грани трагедии и утонченного фарса. Казалось, что аромат риска кружит ей голову, как самое дорогое шампанское. А уж если риск был оправдан…
Жил-был в Одессе в восемьсот семидесятых годах содержатель ломбарда и блатыкайн, то есть скупщик краденого, по имени Яков Зингер. Он пользовался заслуженным авторитетом, его ломбард и дом воры обходили десятой дорогой, полицейские состояли у него на довольствии. Зингер ссужал деньги под невероятные проценты и разорил немало народу.
Когда Сонька, начинающая воровка, пришла к ростовщику за помощью, Зингера ничто не насторожило. Девушка умоляла Якова ссудить денег для того, чтобы выкупить из участка мужа, уважаемого одесского вора. Зингер отказал — он не давал денег без обеспечения. Сонька долго колебалась и наконец, решившись, предложила ростовщику краденые драгоценности.
Камни были настолько хороши и так велики, что в глазах Зингера загорелись алчные огоньки: украшения стоили намного дороже тех трех тысяч, которые просила Сонька. Но корыстный ростовщик все-таки почуял подвох — девушку выдавала нервозность. Она теребила носовой платочек и часто прикладывала его к горящим щекам. И Зингер, скупщик, что называется, с чутьем, оказался прав. Он, конечно, и мысли не допускал, что его хотят обмануть. Но, верный предчувствиям, чуть надавил на Соньку. Та пыталась увильнуть от ответа. Однако куда было молоденькой воровке тягаться с матерым ростовщиком, из-за жадности которого расстался с жизнью не один бедняга.
Сонька призналась: на камнях кровь. При ограблении был застрелен владелец — кишиневский градоначальник. Эти украшения ищет вся полиция Российской империи. Разгневанный ростовщик вскочил и велел Соньке как можно скорее убираться прочь. Заплакав, Сонька встала и пошла к двери. Она была безутешна. До выхода оставалась всего пара шагов, когда блатыкайн окликнул девушку. Та с надеждой обернулась.
И услышала невероятное предложение — Зингер готов был заплатить всего-то триста рублей ассигнациями, смехотворную, оскорбительную сумму. Сонька отказалась. Она с трудом удержалась от того, чтобы плюнуть скряге в лицо.
— Каждого фраера, — иногда делилась тайнами ремесла Соня, — надо хорошенько разогреть. А потом отпустить. Пусть созреет, поймет, какой куш уплыл у него из рук. Вся красота истории в том, что клиент первым делает шаг к собственному наказанию…
Тонкость истории с Зингером была еще и в том, что его нельзя было просто так «кинуть», то бишь обмануть. По законам воровского мира «кинуть блатыкайна» — значит подписать себе смертный приговор.
Спустя неделю Моше Блювштейна выпустили из кутузки — и Одесса узнала об этом мгновенно. Зингер, конечно, тоже это услышал. Неизвестно, порадовался он или погоревал, что не дал за камни суммы, которую просила девушка. Прошла пара дней, ростовщик собрался по делам в столицу. И в уютном зале ожидания для избранных совершенно случайно увидел Соню — она тоже, вероятно, собиралась куда-то ехать. К себе она крепко прижимала скромный саквояж из темно-коричневой кожи.
Зингер поспешил поздравить девушку с освобождением мужа. Соня ответила сдержанно — она совсем не обрадовалась встрече с человеком, который бросил ее в беде. Процедила, что Моше освобожден практически задаром и она отлично смогла справиться сама. Сделав вид, что только сейчас ей пришло это в голову, она похвасталась, что нашла-таки на камни покупателя. Да покупателя непростого! В самом Амстердаме нашелся человек, которого не испугала кровь на камнях и который очень хочет иметь уникальные драгоценности.
Причем покупатель этот предлагает не жалкие триста рублей, а полноценные две с половиной тысячи, да золотом. Соня проговорила это и даже продемонстрировала ростовщику проплывшие мимо его носа сокровища.
(Мало было наказать Зингера, обобрать его — необходимо было остаться вне подозрений, не дать повода для «воровских разборок». Если бы Сонька собственноручно обокрала ростовщика, ее могли бы просто «поставить на нож» — вероятно, значение этого выражения понятно всем без особых объяснений.)
При виде драгоценностей Зингер потерял самообладание. Не раздумывая долго, он тут же предложил за украшения три тысячи рублей. Но Сонька только расхохоталась ему в лицо. Зингер почувствовал, что эти камни ему необходимы. И стал за них сражаться. Сражался как лев, торговался, как последняя торговка рыбой на Привозе, — и таки сумел уговорить Соньку продать камни ему. Сонька взяла деньги, опустила саквояж у ног Зингера и удалилась, шепнув, что надо быть осторожным с такими невероятными камнями. Ростовщик только молча кивнул.
На перроне в ожидании прибытия поезда скучал городовой. Сонька подошла к нему, вытащила из ридикюля серебряный рубль и вручила слегка удивленному полицейскому. Время от времени прикладывая к глазам кружевной платочек, она умоляла доблестного стража порядка забрать из зала ожидания для пассажиров первого класса кожаный саквояж, который оставила там якобы по рассеянности. «Доблестный страж» поспешил в зал ожидания — серебряный аргумент поторопиться подействовал сразу же.
К Зингеру, который уже мысленно прикидывал барыши от перепродажи только что сторгованных камней, подошел полицейский и поинтересовался, его ли это коричневый кожаный саквояж стоит рядом с уважаемым господином. Перед глазами нового владельца окровавленных драгоценностей открылась нерадостная перспектива посетить сахалинскую каторгу. Зингер настолько испугался, что в ответ только отрицательно покачал головой. Городовой взял саквояж и поспешил к безутешной забывчивой пассажирке. Та с тихой радостью подняла глаза на городового, взяла из его рук драгоценный саквояж и вручила еще один серебряный рубль. Изумленный такой щедростью полицейский потрусил в буфет, а Сонька пересекла привокзальную площадь и, подозвав экипаж, укатила.
По воровским законам это был чистейший «кидок» — но драгоценности-то Сонька взяла не из рук Зингера, а из рук полиции. Именно после этой истории Сонька и получила звонкую кличку «Золотая Ручка».
— Зингера я не обманывала, — рассказывая об этом, усмехнулась Соня, — я «кинула» полицию. Так что претензий ко мне быть не могло. И не было.
Простой, но великий план. И безукоризненное исполнение. Как всегда.
* * *
Коляска с милой дамой пару раз проехалась вдоль Дерибасовской. Дома, все как на подбор, сверкающие свежей краской, отмытыми окнами, островерхими крышами, стояли слишком плотно друг к другу. Слишком плотно для того, чтобы невидимкой проникнуть к заднему крыльцу или выходу на черную лестницу. Небольшие дворики были окружены чугунными коваными заборами с высокими воротами, которые вечером на ключ запирал дворник, солидный, как банковский служащий. Одним словом, дома на Дерибасовской были маленькими крепостями.
На то они и крепости, чтобы их брать. Ну, или в крайнем случае, устраивать осады, после которых крепостица все-таки сдавалась на милость победителя. Однако это было совершенно не в духе Соньки, предпочитавшей осадам хитрости, вроде той, что некогда устроили Трое воины под предводительством хитроумного Одиссея.
Скажем прямо, если бы Одиссею вдруг каким-то неведомым образом повезло встретиться с Сонькой, в ней он нашел бы родственную душу. Она, подобно царю Итаки, старалась придумать ту хитрость, которая принесет победу. Ну, или хотя бы самым простым способом накажет негодяя. Особенно если негодяй насолил не только лично Соньке.
Конечно, сейчас о наказании речь не шла. Однако уже второй месяц Сонька вела охоту, если можно так сказать, на самую крупную дичь в ювелирных кругах прекрасной Одессы. И пока успеха не имела.
О нет, нельзя сказать, что действия Соньки были совершенно безуспешны. Но все это выглядело так… неэффектно, настолько мелко, что можно было этот неуспех назвать почти полным провалом.
Ювелирная империя, победить которую мечтала Сонька, была куском лакомым и неподатливым. То бишь, конечно, можно было бы устроить налет на один из магазинчиков, можно было бы ограбить сразу все магазины. Но это было бы слишком трудоемко и совершенно неэффектно. Одним словом, вовсе не в Сонькином духе.
Вот поэтому рекомая дама под вуалью, пару раз проехавшись по Дерибасовской, в очередной раз убедилась, что дом хозяина империи так просто не сдастся. И, значит, надо продолжать думать.
* * *
В мутных водах у одесского причала плавали рыбы всех мастей и размеров — от купцов-миллионщиков до освобожденных крестьян. В шестидесятые годы XIX века Одесса напоминала шумный рынок, где покупателю время от времени норовили сунуть лежалый, бракованный, а то и вовсе несуществующий товар. Облапошить, обобрать, кинуть…
Соня прекрасно понимала, что магната, великого актера, богатого ювелира на улицу Глухую не заманить. И, значит, надо менять «охотничьи угодья». На это предложение Моше с удовольствием согласился.
Соня и Моше перешли «на другую улицу» — сменили круг общения и изменились внешне. Все, что сумели скопить на хипешах и поездных кражах, они вложили в преображение.
Поменялись и «проказы», которые устраивала Сонька. Знавшая немецкий и французский, женщина все чаще выдавала себя за богатую иностранную аристократку. Вместе с мужем она снимала номер в одной из дорогих одесских гостиниц. Здесь они присматривались к постояльцам, выделяя богатых одиночек. Моше мастерски добывал ключи от комнат и готовил дубликаты. Если ключ добыть не удавалось, он вскрывал двери одной из немалого набора отмычек.
Пока постояльцы предавались ночным развлечениям, на которые была так богата Одесса, Сонька в войлочных тапочках и свободном домашнем платье тихонько пробиралась в гостиничный номер и обчищала его. Конечно, постоянная опасность не могла не щекотать нервы — но в этом тоже была своя прелесть.
— Когда вор крадется по комнате, — как-то разоткровенничалась Соня, — сердце его так отчаянно стучит, что может разорваться в любой момент. Если в эту минуту скрипнет дверь, ты можешь умереть, потерять сознание… Но если ты выдержишь и выйдешь из этой адовой темноты, где сердце бьется громче, чем церковные колокола, то глоток воды покажется холодным шампанским… А любовь пронзает тело, как тысячи ледяных игл.
К опасности, как к наркотику, человек привыкает быстро. Но как наркоману постоянно хочется увеличивать дозу, так и постоянная опасность заставляет рисковать снова и снова.
Если Соне все-таки случалось разбудить никуда не ушедшего вечером постояльца, она делала вид, что не замечает его, и начинала раздеваться. Оставшись почти без одежды и, конечно, очаровав, она наконец «замечала» хозяина номера и имитировала невероятное смущение. Прекрасная незнакомка краснела, говорила «гутен морген» и, приятно и мило грассируя, объясняла, что, кажется, ошиблась номером.
Незнакомка «очень боялась ревнивого мужа» и просила, чтобы эта неудобная история осталась «только, сударь, между нами». Постоялец, конечно, соглашался. Да и кто бы не согласился, увидев у себя в номере весьма неодетую красавицу, к тому же аристократических европейских кровей? Постояльцу, конечно, приходилось успокаивать даму и проявлять заботу — настолько, насколько это позволяли такт и рамки приличия в одесских гостиницах высшего класса.
Чуть позже, осчастливленный неожиданным подарком судьбы, постоялец засыпал от пережитого и выпитого, зачастую и не без помощи Сони. Компенсировав неудобства, княгиня, камер-фрейлина, но чаще все-таки баронесса покидала номер — с ценностями, часами и вещами счастливого любовника. Соня старалась никогда не уходить из номера с пустыми руками.
— Кто из нас, — задумчиво говорила Соня, — не мечтает встретить у порога карету с белокурым принцем? Ну, или полураздетую, смущенную, слегка грассирующую субтильную высокородную княгиню? Я просто выполняла заветную мечту мужчин…
Но что же бумажник, часы, богатый сюртук?.. Да эти вещи-то были не такой уж большой ценой за абсолютное счастье, пришедшее в эту ночь прямо в номер к счастливчику. Ведь некоторые готовы были бы отдать жизнь за ночь с княгиней. Жизнь, а не какой-то там пусть и золотой, но просто брегет… Оно и верно — зачем счастливому деньги?
За ночь Соня могла безнаказанно обчистить несколько номеров и скрыться, как это было в гостинице «Лондонская». Но все же предпочитала вариант с неодетой аристократкой. Соня признавалась, что для столь деликатной аферы выбирала постояльцев посимпатичнее. Поэтому афера и называлась «Гутен морген» — «Прекрасное начало дня»…
Увы, таков был век: у красивой и умной девушки, по сути, было всего два пути — или в куртизанки, или в актрисы. Соне, если уж по большому счету, удалось совмещать эти два непростых амплуа.
* * *
Наконец коляска остановилась у дома. Здесь они с мужем жили уже не первый год. За исключением времени, когда отправлялись в доходное странствие по железной дороге или в не менее доходные «круизы» по гостиницам.
Небольшие комнатки окружали уютную гостиную. Отдельный коридорчик вел в кухню и роскошную ванную комнату — видевшая в своей жизни немало лишений Сонька не могла жить без горячей ванны по утрам.
Дама остановилась у зеркала и наконец сняла шляпку с густой вуалью. Следом на столик у зеркала отправились перчатки. Дама несколько раз сжала кулаки, потом чуть размяла пальцы и процедила сквозь зубы:
— Жара… перчатки. Правила хорошего тона, чтоб их… Хотя уж для тебя-то, матушка, вещь нужная…
— Матушка, Софья Леонидовна! — в прихожую почти вбежала горничная.
— Что, Устя? Что случилась? Моше дурно?
— Нет-с, с господином все хорошо. Он велел мне вас тут дожидаться… Городовые у нас… Да сам пристав пожаловал. Обыск учинить грозятся, по комнатам так и шныряют, так и рыщут…
Устя была милая девочка, которую неведомо какой ветер занес в Одессу из далекого города, Каменск-Уральского. После суровых зим девушка долго не могла привыкнуть к теплой и сырой январской Одессе. Соню она обожала — та в свое время не позволила ей отправиться на улицу Глухую, сделала и горничной, и конфиденткой, и экономкой. Однако научиться более или менее спокойно относиться к визитам полиции Устя еще не успела. Каждый раз ей казалось, что уж теперь-то ее умницу хозяйку обязательно упекут в острог.
Конечно, от тюрьмы, да от сумы… Частенько дома Сонька хранила плоды своих успешных «проказ». Вот как и сейчас — рядом с прихожей, в потайном ящичке старого комода, занимающего всю кладовку, лежали два изумительной красоты ожерелья — с бриллиантами и темно-зелеными новомодными бразильскими изумрудами. Сонька даже подумывала оставить изумруды себе — уж слишком они не похожи были на все, что носили светские дамы… Да и мода, с этим согласится каждый, для любой женщины штука очень важная.
Сонька замерла у зеркала. Минута, может чуть больше, и до кладовки доберутся ретивые полицейские, перевернут все вверх дном и, конечно, найдут спрятанное. Что же делать?
Она открыла тот самый ящичек и осторожно извлекла драгоценности, в который уж раз порадовавшись, что не польстилась на богатые твердые бархатные футляры. Теперь-то побрякушки хоть в карман можно положить, хоть за корсаж спрятать… Но ежели учинят обыск, то могут и до личного досмотра опуститься… А если в тот карман спрятать? Нет, не дело — да и не так просто до него добраться…
Хотя… Можно же и в самом деле спрятать в карман. Да вот только не свой! Ужо, господин пристав! Сам пришел — самому и краснеть придется!
Соня спокойно вошла в гостиную, в которой и впрямь, кроме Моше, увидела еще троих: господина пристава — высокого статного усача весьма зрелых лет (и пусть до пенсии приставу оставались год или два, держался он прямо и вел себя достойно) и двоих городовых, которые почему-то Соньке напомнили охотничьих собак, только и ждущих, чтобы их спустили со сворки.
— Ну вот и хозяйка дома пожаловала, — пристав встал и подошел к Соньке. — Имеется донесение, уважаемая Софья Лейбовна, что в доме у вас хранятся немалые сокровища, к тому же вам не принадлежащие. А также имеется предписание, выданное господином градоначальником, эти сокровища найти и изъять. Надеюсь, вы пойдете навстречу полиции и сами отдадите все.
Сонька улыбнулась. Она преотлично знала, как устроен мундир господ полицейских, особенно старших чинов, и теперь только ждала удобного момента — все «ей не принадлежащее» она сжимала в кулаке.
— Увы, ваше превосходительство, ничего «мне не принадлежащего» в доме я не держу, — Сонька произнесла эти слова и удивилась тому, насколько они правдивы… уже правдивы. — Мне искренне жаль вас и ваших людей, однако с предписанием, выданным господином градоначальником, я спорить не смею. Ищите…
На скулах пристава заходили желваки. Положение у него было не из простых: с одной стороны, «проделки» Соньки его изрядно бесили, а с другой — он не мог ими не восхищаться. Опять же, сердить «королеву Молдаванки», как иногда называли Соньку, ему вовсе не хотелось. Но еще меньше хотелось вызвать гнев господина градоначальника. Поэтому он дал знак городовым начинать, поднялся и стал в дверях — так ему удобнее было следить за хозяевами дома.
Сам того не зная, он изрядно помог Соньке.
— Не угодно ли чаю вашему превосходительству? — спросила Сонька. — Или, быть может, лимонаду?
Жара под вечер и впрямь стояла нешуточная. А суконный мундир господина пристава предательски потемнел под мышками — ему было очень жарко.
— Ну что ж, лимонаду можно…
Сонька сделала два шага к двери и остановилась рядом с приставом.
— Устенька, друг мой! С ледника принеси нашему гостю бокал лимонаду. А нам с Моше просто воды подай…
— Будет исполнено, Софья Леонидовна!
Простая русская девушка Устя давно уже на свой лад перекроила непростое отчество хозяйки.
Пристав перевел взгляд с Соньки на молоденькую прислугу. Этих нескольких секунд Соньке вполне хватило. Теперь колье были спрятаны так надежно, насколько это вообще возможно. Моше, конечно, увидел движение рук Соньки. Увидел и улыбнулся тому, как красиво и артистично она сумела избавиться от улик.
Уже говорилось, что Моше гордился своей ученицей. Он признавал, что она во многом превзошла его самого — настолько, насколько это вообще может женщина. Хотя, возможно, не имел в виду ничего предосудительного… Или просто пытался скрыть за этими ироничными словами свое восхищение.
Прошло долгих два часа. Пристав успел выпить два высоких стакана лимонада, городовые упарились, солнце почти село. Но ничего «не принадлежащего» найдено не было. Сонька и Моше сидели на диване спокойно, тикали ходики на стене, за окнами кричали мальчишки.
Пристав в гневе едва не сжевал собственные усы. «Уж я задам этому «информатору»! Вишь ты, полицию вздумал обманывать, да еще и денег затребовал. Одна радость — не успел я ему ничего отдать, пообещал после обыска…»
— Что же вы, ваше превосходительство… Отчего ж не проверили сначала, что из «не принадлежащего» у нас в доме вообще могло быть? Поверили слухам? Ай-яй-яй, нехорошо… Недостойно защитника нашего спокойствия, чести нашего прекрасного города.
Прислав только скрипнул зубами. «Девка-то права, поверил… Не узнал доподлинно, что и у кого пропало, решил, что уж подручный-то дяди врать не будет… Ну да уж стерплю. Сколько веревочке ни виться… Увидишь ты еще небо в клеточку, клянусь!»
Сонька старалась говорить как можно спокойнее, хотя ей хотелось прыгать на одной ножке, как девчонке. Прыгать и визжать от радости.
— Прощения просим, Софья Лейбовна. Ошибка вышла…
— Ничего страшного, я понимаю — служба.
Сонька опустила глаза, чтобы пристав не увидел их опасного блеска.
— Разрешите откланяться! И еще раз прошу прощения…
Приставу больше всего хотелось немедленно взять наглую девчонку под стражу, да и супруга ейного прихватить. Но… Вот именно что «но» — закон есть закон. И он один для всех. Сколько бы ни говорили о том, что Сонька обводит всех вокруг пальца…. Но сейчас в присутствии своих людей он вынужден был соблюдать эти самые законы, какими бы дурацкими они ему ни казались.
— Ничего страшного, ваше благородие! Приходите, вы всегда желанный гость в нашем доме, — Сонька буквально лучилась радушием. — Разрешите, я вас провожу?
Городовые уже покинули «гостеприимную» квартирку, теперь в небольшой прихожей остались только пристав и Сонька. Одно незаметное движение — и украшения перекочевали из кармана мундира в кулак хозяйки дома.
Дверь за приставом закрылась, затихли его шаги по лестнице, и только тогда Сонька дала себе волю. Она хохотала так, как давно уже не смеялась, — до слез, с удовольствием.
— Золотая Ручка, — проговорил довольный Моше, видевший каждое движение жены.
Слухи — вещь беспощадная. К полудню следующего дня вся Одесса потешалась над незадачливым приставом, который, оказывается, в собственных карманах весь обыск, сам того не ведая, носил сотню колец, десяток золотых брегетов и изумрудное колье из далекой страны Бразилии.
Сама же Сонька смотрела на мужа совершенно невинными глазами и уверяла, что она никому не сказала ни слова. Должно быть, сами городовые проболтались.
Моше только качал головой — проделки жены его забавляли и умиляли.
* * *
— Каждый встреченный тобой человек, — говаривала Соня, — каждый собеседник — это шанс, повод, возможность…
Как-то в ресторации Сонька разговорилась с милым генералом, который устраивал прощальный ужин. Он уезжал на Кавказ для инспекции войск. Разговор был долгим, и к его концу… генерал пригласил девушку пожить в его роскошном особняке на Большом Фонтане, чтобы дождаться его после инспекции.
Он так расчувствовался, что открыл девушке свою заветную мечту. Он желал, чтобы она, Соня, встретила его из похода, стоя на крыльце сказочного замка, его, генерала, замка. Чтобы ветер трепал ее волосы, а солнце насквозь просвечивало небесно-голубой пеньюар. Его мечта была «так близка» Соньке, так понятна, что она, конечно, согласилась.
Да и как можно было отказать защитнику отечества?
Месяц пролетел быстро. Генерал, конечно, Сонькиного обещания не забыл. Должно быть, он немало торопился домой, чтобы и в самом деле увидеть на крыльце девичью фигурку в прозрачном голубом пеньюаре. Однако, вернувшись после инспекции, генерал обнаружил, что в его особняке проживает… некий инженер Корф.
Сам же инженер был немало изумлен тем, что какой-то генерал предъявляет права на его, инженера, новый дом, особняк, честно приобретенный у графини Тимрод. Купчая, заверенная нотариусом Гершензоном, лежала на видном месте — то ли инженер не успел ее спрятать, то ли чувствовал, что она вот-вот понадобится.
Более того, в тот же день на порог особняка ступил купец первой гильдии Амбросимов. У него в руках тоже была купчая на особняк. Ее заверил нотариус Смирнов, человек, известный всей Одессе своей неподкупностью и точным соблюдением как законов, так и неписаных правил. Купец, точно так же, как инженер, приобрел дом у рекомой графини Тимрод.
К вечеру у дверей особняка появился и врач-психиатр, доктор Вильгельм Ленц. Он тоже приобрел особняк, тоже у графини Тимрод — и все того же первого июля. Купчую заверил нотариус Марков, владеющий конторой на улице Ревельской.
Ждать четвертого владельца собственного особняка генерал не стал и отправился в полицию. Там только развели руками — документы-то настоящие, инженер, доктор и купец — давно известные уважаемые горожане. Графиня Тимрод, как всем ведомо, квартировала на Третьей линии и предпочитала без крайней нужды жилища не покидать. Генерал попытался войти к ней, чтобы узнать, отчего, собственно, она распоряжается чужой собственностью. Но, увы, сделать этого не смог — лакеи, более напоминавшие цирковых силачей, едва не спустили его с лестницы.
Много позже выяснилось, что документы подлинными вовсе не были — их для Сони изготовила группа «Червонные валеты», конгломерат аферистов. «Валеты» занимались подлогом, подделками и прочими подобными вещами. Соньку валеты не просто уважали — они посчитали ее своей настолько, что даже предложили сотрудничество! (Заметим, предложили первыми!) Другими словами — ее признали равной себе. И вполне заслуженно признали — Соня, она же графиня Тимрод, умудрилась не просто трижды продать особняк бедняги генерала… она продала его трижды за один день! Через полтора столетия люди, настолько уважаемые в воровском миру, будут называться криминальными авторитетами.
* * *
Еще одна пикантная деталь. Все роли — нотариусов, кучеров, лакеев — обычно исполняли бывшие и нынешние возлюбленные Сони. Кто знает, были они по-настоящему любимы или только играли роль «мужей, «женихов» и «бывших мужей». Соня дружила с ними всеми — и все они признавали и ее незаурядный талант актрисы, и своеобразное чувство юмора.
Поговаривали, что до приезда в Одессу Соня уже была замужем — за варшавским бакалейщиком. И что родила дочь, которую оставила отцу, решив сбежать с красавцем драгуном. Сбежала, прихватив все, накопленное мужем, — почти тысячу рублей. Так это или нет — доподлинно неизвестно. Как, собственно, толком неизвестно, был ли драгун и где еще успела побывать Соня, прежде чем ступила на перрон одесского вокзала.
Спустя каких-то десять лет после тех, первых шагов по одесской земле, вся Европа говорила о Соне, называя «дьяволом в юбке». Впрочем, вполне заслуженно. Неуловимая госпожа Блювштейн разыскивалась по подозрению в ограблении ювелирных магазинов Баден-Бадена, Лондона, Варшавы, Киева, Москвы, Петербурга и Одессы. Причем на родине Сонька чаще всего изображала аристократку-иноземку — эстонку или немку, а за границей — взбалмошную русскую дворянку. Хотя есть сомнения в том, что это был один и тот же человек.
* * *
Однако же вернемся в дом Сони. Господин пристав убыл, все «не принадлежащее» опять было спрятано в потайной ящичек. Расторопная Устя подала весьма поздний обед. На город наконец легла черная теплая ночь.
Это время суток Соня обожала — в тишине так хорошо думалось, прохлада остужала самые сумасшедшие идеи, превращая их в остроумные решения. Кроме того, рядом был Моше, который пусть и не изобретал трюков, однако всегда помогал советом, спуская, так сказать, жену с небес головоломных и почти невозможных проделок на грешную землю.
Вот и сейчас Сонька обернулась к мужу.
— Что-то устала я, друг мой. Конечно, мелкие камни чистой воды — это вполне хорошо и прибыльно. Однако… да тут иначе и не скажешь — мелко. Господа ювелиры представляются такой жирной сладкой добычей, а я все то колечком, то колье отделываюсь.
— Душенька, — Моше усмехнулся в седые усы, — это ты-то мелочами отделываешься?
— Да, все мне кажется, что пора всерьез заняться тем самым делом. Но вот пока не могу придумать, как к нему подобраться. Чувствую, что решение вот где-то рядом, однако увидеть его пока не в силах.
Моше кивнул — свою Соню он отлично знал. Если уж она что-то придумала, то вот так, раздумчиво и неуверенно беседовать не будет. Когда придумка станет ей видна во всех деталях, ему, Моше, останется только выполнять ее указания.
— Так, быть может, ты отдохнешь? Съездишь на Нижегородскую ярмарку, к примеру? Или еще куда-нибудь?
— Должно быть, да. Поразмыслить надо, да и прогуляться было бы недурно.
Голос Сони был задумчивым, похоже, какая-то мысль ей в голову все же пришла, но вот превратиться в готовый план действий еще не успела. Муж молчал — его советы понадобятся позже, а сейчас достаточно простой поддержки.
Вняв совету Моше, уже через день на закате Соня входила в вагон первого класса. Ее целью был Нижний — здесь на ярмарке можно было почти за гроши купить изумительные меха, духи, посуду. Отчего-то французские духи в Нижнем были едва ли в ту же цену, что и в Одессе, по сию пору помнившей порто-франко и немало преуспевшей на контрабанде и талантливых (хотя об этом лучше в приличном обществе не упоминать) подделках под те же духи и китайский фарфор, которыми таки славилась Южная Пальмира.
Итак, вагон первого класса, в купе двое — милая иностранка, неплохо знающая русский язык, однако изъясняющаяся с акцентом, и инженер джутовой фабрики Родоканаки, отправленный хозяином на север империи для оценки сырья и возможной закупки оного.
Инженер с невыразительной фамилией Ильин был столь же невыразителен внешне. Невысокий ростом, лысеющий, он скривился, едва вошел и увидел в купе даму. Та мило улыбнулась — и это только ухудшило настроение господина Ильина. Соня, вне всякого сомнения, это заметила и сделала последнюю попытку. До Нижнего поезд должен был идти весь остаток дня да и почти весь следующий день. А путешествовать в компании желчного спутника и неуютно, и неприятно.
«Да и для здоровья вредно, — подумала Соня, разглядывая чуть желтоватое лицо господина инженера. — Не годится же графинюшке, милой взбалмошной особе, страдать от желудочных болей так же, как сему господину…»
О болях, конечно, Соня могла только догадываться. Вот отчего-то ей представилось, что Ильин по вечерам в одиночку пьет скверный коньяк, сработанный не иначе как на Бугаевке, жалуется зеркалу на то, что его не любят женщины, а весь следующий день покрикивает на ни в чем не повинных рабочих рекомой джутовой фабрики.
— По делам путешествовать изволите, сударь? — осведомилась милая иностранка, соседка господина Ильина по купе, приложила к глазам лорнет. — В сам Нижний направляетесь?
Промолчать было бы верхом неприличия. Инженер отделался «да, до Нижнего» и уставился в окно. Поезд следовал через прекрасные места, милая иностранка время от времени восклицала «шарман» и «манифик», и инженер чуть оттаял.
— Мне кажется, я был возмутительно невежлив. Позвольте представиться еще раз: Андрей Дмитриевич Ильин, дворянин.
— Приятное знакомство. Графиня фон Риттен… — чуть грассируя, ответила дама и улыбнулась.
Соня заметила, что собеседник как-то слишком уж много времени уделяет собственному саквояжу, стоящему в углу узкого вагонного диванчика. То он касался его рукой, то бросал косой взгляд.
«Интересно, что же такое везет этот желчный господин? Не драгоценности же, в самом-то деле. Да и откуда у него могут быть именно драгоценности в таком изрядном количестве, чтобы их не меньше, чем в саквояж, можно было упаковать?»
Случай понять, чем ценен для Ильина саквояж, представился довольно быстро: инженер вытащил портсигар и коробку спичек. Графиня тут же замахала руками:
— О, ньет-ньет! Только не курить здесь!
— Прошу прощения, — пробормотал инженер, в который уж раз убеждаясь, что женщины — это последнее, на что стóит обращать внимание в этой жизни. — Я выйду на перрон.
Поезд останавливался. Ильин вернул во внутренний карман портсигар, в одну руку взял коробок спичек, а другой схватил загадочный саквояж. Дама, полуобернувшись к окну, наблюдала за приближением неведомой станции.
Соня чуть скосила глаза — купе было совсем небольшим. Не нужно было даже поворачивать голову, чтобы следить за соседом. (Спутником неприятного господина Соня назвать не могла. Да и не хотелось ей никаких особых бесед, откровений, хотелось размышлять в тишине. Однако неприкрытое пренебрежение, которое демонстрировал господин инженер, вызывало в ее душе нечто похожее на азарт. А таинственный саквояж, без которого Ильин не мог и шагу ступить, этот азарт изрядно подогревал.)
С лязганьем вагоны замедляли ход.
— Хм, — чуть слышно пробормотала графиня, — как-то ньехорошо… ньеудобно. Вот насколько все иначе у нас, в Лифляндии…
— Дорога-с скверная, — согласился инженер. — Да и руки, что управляют поездом, не лучше. Одно слово — низшие сословия…
«А-а-а, так вы еще и надменны изрядно, сударь. Женщин не любите, и они вам отвечают взаимностью, что вполне понятно, стоит только на вас посмотреть. Но это уж дело привычное, много вас таких… Однако вы еще и весь мир на низших и высших делите… А это уж совсем нехорошо. Да и неразумно…»
Додумать Сонька больше ничего не успела. Поезд стал со скрежетом тормозить, инженер буквально плюхнулся на сиденье, рядом упал саквояж и… раскрылся.
Конечно, не драгоценностями набил его инженер. Насколько Соня смогла разглядеть, саквояж был полон ассигнаций. И ассигнациями немалого достоинства, уж это ей было преотлично видно.
«Надменный дурак, злобный и желчный. Путешествующий с изрядной суммой, да без охраны… О-о-о, похоже, я отправилась в преинтереснейшую поездку. Пусть не смогу ничего придумать, но хоть скучать не придется…»
Графиня не обернулась, когда инженер выходил из купе, не повернула головы и когда он вернулся — милые пейзажи за окном всецело ее занимали. Ильин все прикидывал, стóит ли начинать беседу, но его соседка, похоже, менее всего была расположена к разговору. Она, едва оторвав взгляд от красот природы, извлекла из скромного портпледа альбом и карандаш. Еще несколько минут прошли в молчании — дама рисовала, поминутно бросая взгляд вдаль, инженер молчал. Он все еще переживал давешний конфуз — хорошо хоть дама не видела, как саквояж раскрылся и что на самом деле везет Ильин в Нижний.
В приотворенную дверь заглянул проводник.
— Изволите чаю, господа?
— Мерси, ньет, — дама покачала головой.
Инженер промолчал — ему хотелось есть с самого начала поездки. Однако выйти в ресторан он опасался. Вот разве что заказать обед сюда. Но тут же эта… дама. Вон как худа — должно быть, не ест ничего. Или на какой-то из новомодных диет сидит. Даже от чая отказалась.
— Прими заказ, милейший, — процедил Ильин, поняв, что долго так сидеть не сможет.
— Почту за честь, — проводник вытащил блокнотик.
— Закажи в ресторане обед на одну персону, да особо не шикуй. Напитков не надо, чай принесешь после… И не мешкай!
Соня на своем веку видела немало разных людей — аристократов и голодранцев, профессоров и нищих, художников и портовых грузчиков. Казалось бы, ее уже ничто не могло поразить или даже просто тронуть. Но этот никчемный инженеришка с замашками великосветского хлыща и повадками барина-самодура ее бесил. Конечно, каждый человек вправе вести себя так, как он желает.
«Однако существует и некий… — тут Соня мысленно сделала паузу, пытаясь найти самое точное слово, — некий свод правил приличия, который недурно было бы соблюдать, находясь в обществе… даже в обществе неприятных тебе особ!»
— Будет исполнено, сударь, — поклонился проводник.
— Будьтье любьезны, — зазвучал в купе серебряный голосок графини, — да-да, вы, господин проводник.
«Господин проводник», которого, похоже, так называли нечасто, обернулся к благовоспитанной и милой пассажирке.
— Слушаю-с, сударыня. Чего изволите?
— Пожалуй, обьед… Льегкое вино, рыбу. Попросите (тут глаза проводника стали совсем большими, а инженер скривился, как от лимона), чтобы консоме был погорячее…
— Сию минуту все будет.
Проводник побежал было заказывать, но его остановил голос графини:
— Голубчик, вино мьестное…
— Непременно-с.
Господин инженер, несколько удивленный заказом, осведомился:
— Отчего же местное вино? Отчего не французское?
«Да тебе-то что за дело, невежа? Я пью то вино, какое хочу пить. А французские ваши пойла мне неинтересны… О, а это мысль…»
— У мьеня принцип, — графиня мило улыбнулась. — В каждой стране я употребляю только национальные напитки. Те, конечно, которые принимает мой организм. Во Франции я пила вино из Шампани… Однако оно мьеня не удивило. Неинтьересный вкус, плоский, скучный.
— А как вы находите вина испанские?
— Оньи хороши. Однако мадера слишком… — графиня пошевелила пальцами, должно быть, припоминая правильное слово, — …слишком сильна для меня. Пробовала я и херес испанский. Отмьенный вкус, строгий аромат. Крепкое, но вьесьма достойное вино…
Вкус миниатюрной графини изумил инженера — такая птичка-невеличка и столь своеобразно судит о мире вокруг. Однако… да, она же художница, вон уж с десяток страниц набросками замалевала. Но художники же все неряхи, пьяницы, бунтовщики. А эта мила, скромна, тиха…
— Вы давно путешествуете по России, сударыня?
Дама чуть пожала плечами.
— Я живу в России уже трьетий год. И каждую вьесну отправляюсь в странствие, желая изучить новую родину. Хочу знать ее так, будто родилась здесь.
— Должно быть, вместе с мужем переехали в империю? Он дипломат?
— О, ньет… Я не замужем… Думаю, я мужчинам нье… ньеинтересна. Меня пригласила служить в Институт благородных девиц ее превосходительство госпожа Томилова.
«Она незамужем… Преинтересно… Но отчего же говорит, что мужчинам неинтересна? Да, мала ростом, да, тиха, скромна манерами. Но что же в этом дурного?»
— На каждый товар, графиня, есть свой купец. Так говорят в России.
— И что это значит, сударь? — графиня подняла на инженера заинтересованный взгляд.
— Это я о ваших словах, что вы не интересны мужчинам. Весьма интересны, уж поверьте мужчине, — инженер улыбнулся с некоторой долей превосходства.
«О Господи! Мужчина он… Вот ужас-то. И ведь считает, что сделал комплимент! Да если бы ты остался единственным мужчиной на всем свете, и тогда бы на тебя без слез не взглянуть было!»
— Вы мнье льстите, сударь…
Инженер, не выпуская из рук саквояжа (который интересовал Соню значительно больше, чем его хозяин), чуть сдвинулся. Теперь он сидел прямо напротив соседки по купе. Та, опустив глаза, продолжала рисовать.
— Ничуть. Изволите быть учительницей, как я понял?
— Да, я учу дьевочек языкам. Сие вьесьма интересно и вьесьма непросто.
Инженер откинулся на спинку и окинул взглядом купе. Уютно однако же. И премило — диванчики мягкие, занавеси на окнах слегка колышутся. Да и запирается купе. Недурно, совсем недурно. Отчего бы не развлечься. Дама, поди, протестовать не станет. Да и он проведет путешествие и с пользой, и с удовольствием.
— Это весьма и весьма уважаемо. Просвещение есть первейшая задача, особенно просвещение женское. Нам, мужчинам, — тут он уже вполне отчетливо выпрямился, — интересны дамы, умеющие и разговор поддержать, и вкус имеющие. Ибо иначе они вообще никакой ценности не представляют…
«Да вы скотина, сударь. Первостатейнейшая… Поди, и жену побиваете. Хотя откуда у вас жене-то взяться. Нет у вас никакой жены, на улицу Глухую отлично путь знать должны. Ох, господин инженер, придержите язык. Графинюшке-то все равно, что вы лепечете, а я вам этого не спущу! Надолго деловую поездку в Нижний запомните, клянусь!»
Графиня мило улыбнулась словам инженера. Рука ее все так же двигалась с карандашом по листу бумаги — на фоне вагонного окна появился мужской силуэт с трубкой в руках. Силуэт, конечно, не был похож на соседа графини, но тот, от мужской надменности и уверенности в своих силах, решил, что спутница изобразила именно его.
— Вы хорошо рисуете. Учились?
— Ньемного… Господин Брандес был дружен с моим отцом. Давал мне уроки.
Ильин, кто бы сомневался, о таком художнике и не знал — уверенный, что для него достаточно образования инженера, после университета, ни на одной выставке не побывал и ни одной книги дальше середины не прочел. Разве что газеты иногда просматривал. Так, слегка — лишь чтобы в беседах участие принимать. Пусть и недолгих.
А вот Соня для недавней своей проделки о художниках вызнала все. Долгих восемь дней на пароходе по Волге она путешествовала в компании сахарозаводчика Примерова, слывшего знатоком живописи и меценатом.
«Отличное было путешествие… Да и весьма успешное…»
— О, да-да, прекрасный живописец! — воскликнул Ильин. — Такое тонкое чувство стиля. Прекрасный портретист…
«Дурак ты прекрасный, господин инженер. Если бы графиня была настоящей, да и поумнее, она бы тебя не просто на смех подняла, с грязью бы смешала!»
— Да-да, прьекрасное чувство стиля, — кивнула графиня.
Отворилась дверь купе, и на пороге показался официант с подносом. Ловко управляясь, он поставил перед инженером скудный заказ, выпрямился и бросил выразительный взгляд, ожидая чаевых. Инженер сделал вид, что этого взгляда не заметил. Зато заметила Соня. Официант, сделав вид, что именно этого и ожидал, обернулся к ней.
— Какое вино изволите пожелать, сударыня?
— Мьестное, голубчик. Льегкое. Во всем полагаюсь на ваш вкус.
Должно быть, на вкус «голубчика-официанта» полагались нечасто. Поэтому тот довольно улыбнулся.
— Будет исполнено, сударыня. Принесу самое лучшее.
Через несколько минут официант вернулся с плотно уставленным подносом. Широкогорлый декантер заканчивал композицию.
— Сударыня изволили заказать рыбу, однако я порекомендовал бы птицу. Вот-с, к этому вину преотлично пойдет. Ваш консоме. Десерт изволите?
Графиня бросила взгляд на столик, благодарно улыбнулась, подняла взгляд на официанта.
— Да, коньечно, но чуть позже. Вьидите, и места для него ньет.
Места и в самом деле не было — скудный, ну ладно, скромный заказ инженера теперь теснился в углу. Сам же господин инженер уже корил себя за экономность. Раз уж эта серая мышка едет вместе с ним до самого Нижнего, то не грех и пошиковать. Она же, должно быть, шика-то никакого и не видит за дверями Института. Вот мы и пошикуем… в меру.
— Слушаюсь.
— Э-э-э, человек! — себя не переделать. Инженер и мог бы быть с «низшими» чуть вежливее, но ему такое и в голову не пришло. — А подай-ка шампанское, да икру. Ну, и все остальное, что полагается…
— Будет исполнено-с, — официант если и удивился, то виду не подал.
Скромница графиня, не обратив никакого внимания на заказ соседа, начала обедать. Консоме и в самом деле оказался отменно горяч, пирожки к нему были крошечными, как и следовало.
Графиня получала удовольствие. И Соня тоже. «Отличный повар, просто золотые руки!»
— Но отчего же вы не едите, сударь? — графиня отставила бульонницу. — Мьнье, право, неловко есть одной.
Инженер усмехнулся. Вишь ты, неловко ей. Однако скушала свой бульончик и даже вопросов задавать не стала. Женщина, низшее существо, хоть и аристократка…
— Минуту, вот сейчас заказ мой подоспеет-с…
Появление официанта с еще одним, опять более чем плотно уставленным подносом, прервало господина Ильина.
— Вот-с, все как заказывали-с. По высшему классу.
Высший класс для инженера оказался… весьма, скажем осторожно, дорогим удовольствием. Но теперь уж, в предвкушении многих иных наслаждений, от шампанского, икры на льду и исходящей паром осетрины отказываться было бы сущим безумием.
«Эх, да что это я! Живем, поди, один раз! А в гробу карманов нет!» — подумал инженер и бросил на опустевший поднос пару ассигнаций. Должно быть, с суммой он угадал (да не будешь же счет с карандашом проверять, когда на тебя с обожанием смотрит дама, готовая на все).
Официант удалился, забрав и деньги, и опустевшую бульонницу, и тарелочки, успев неуловимыми взгляду движениями навести на столике идеальный порядок.
Ильин извлек из ведерка бутылку, попутно забрызгав колени водой, попытался налить шампанского, но милая графиня опустила пальцы на край своего бокала.
— Увольтье, сударь, я сего не употребляю…
Инженер опешил. Выходит, он все затеял напрасно. И эта маленькая дрянь уже жалеет, что дала ему твердую надежду?
— Но отчего же, сударыня? Это вино прекрасное, легкое — как вам нравится.
Графиня опустила глаза, а потом подняла прямой холодный взгляд на инженера.
— Вы нье поняли… Я не употребляю то, за что нье могу заплатить…
«Ну-у, час от часу не легче. Однако слова эти заслуживают уважения, хоть и дурочкой сказаны. Ишь, не может она заплатить. Да денег-то с тебя никто и не потребует…»
— Душенька, да разве вас кто-то платить заставляет? Это презент, понимаете? Я бы хотел с вами познакомиться… поближе. А у нас считают, что шампанское — прекрасный презент для дамы…
Сонька расхохоталась бы, если бы смогла. «Лучший презент для дамы… Да он не глупец, он полное ничтожество… Милую мою графинюшку напоить решил…»
— В самом деле? — графиня удивленно округлила глаза. — А я об сьем ньичего не слыхала. Как, однако, интересно. Ньепременно запомнить надо будет. Хорошо, я согласна…
Шампанское полилось в бокалы. Как водится, пена пошла через край, графиня ахнула, стала отряхивать руку, потом строгую юбку. Инженер бросился ей помогать, не преуспел, бросился к проводнику за помощью, и… Оба бокала, пусть и наполненные по-разному, остались на столике.
Чего, собственно, Сонька и добивалась. Ей-то нужна было всего пара секунд — открыть кулон, который носила на шее, извлечь крошечную пастилку с легоньким снотворным и бросить снадобье в бокал. Конечно, ни на что подобное Соня не рассчитывала, надеясь просто побывать на ярмарке и поразмыслить о разных разностях. Однако и кулон не снимала, и особые духи, и еще немало презабавных мелочей из ридикюля не вынимала.
Соня вспомнила, как смеялась когда-то давно словам Моше о том, что эти презабавные мелочи просто уверенности придают. Даже если ими не пользоваться… Или не рассчитывать воспользоваться. Однако же вот кулон-то и пригодился.
Появился господин инженер, за ним следовал проводник со стопкой льняных салфеток. Графиня чуть сконфуженно улыбалась.
— Ах, господа, я вас заставила суетиться… Прошу простить…
— Ничего страшного, — проводник ловко промокнул лужицу шампанского на столе, сменил бокал. — Вот и все. Не беспокойтесь, сударыня. Сие для нас обыкновенно, господа пассажиры отчего-то часто шампанским обливаются. Непривычные к тряске, поди.
— Благодарю вас, голубчик, — инженер расщедрился настолько, что сунул в ладонь проводнику какую-то монетку.
«Ого, а господин-то инженер вразнос пошел. Еще чуть-чуть, и от сотенной ассигнации прикуривать начнет, цыган искать. Шалун-с…»
Наконец все успокоилось. Первые несколько глотков были выпиты, графиня согласилась попробовать икры, Ильин положил себе в тарелку изрядный кусок осетрины и, не теряя времени, принялся есть. Соня смотрела на него из-под прикрытых ресниц и только диву давалась, как в одном человеке может помещаться столько дурного.
— А ты почему не ешь, крошка? — отвлекся от трапезы инженер.
— Проститье? — Графиня была шокирована.
— Я говорю, ешь, вкусно же… И пей, оно вам, дамочкам-то, оченно нужное пойло.
То ли с непривычки, то ли от природной нестойкости к спиртному Ильин был уже изрядно подшофе. Соня даже слегка испугалась — снадобье-то не раньше чем через час должно подействовать. А тут такое свинство. Ее графиня тоже была несколько обескуражена.
— Я пью, пью, — пробормотала аристократка и еще раз пригубила напиток.
«Шампанское, смею заметить, скверное… Перестояло, должно быть, горчит. Хотя это и к лучшему. Пусть снадобье мое безо всякого вкуса, однако же у каждого человека свои особенности имеются…»
— Ну вот и умничка. Да и ешь, чай, дареное не купленное, можно позволить себе…
— Мерси, очень вкусно, — графиня явно опасалась спорить с людьми нетрезвыми. Или, напротив, отлично знала, к чему такие споры могут привести.
Инженер поднял глаза поверх тарелки и… опять опустил голову к еде. Выглядел он, Соня долго пыталась подобрать выражение, как последний из помета щенок, самый слабый, которому с трудом удается к молоку пробиться. А уж когда доберется — все ждет пинка или тычка от старших братьев и сестричек.
«Хорошо хоть, громко не чавкает. Или мне за перестуком колес не слышно. Пожалуй, не стану я до Нижнего-то ехать. Ну вот зачем мне летом меха? Вдруг мода к осени переменится. Да и домой хочется. Сойду-ка я пораньше… Решено. На первой же станции».
— Ну, вот, малышка, а теперь давай выпьем за нашу любовь, — весьма нетрезвый инженер, покачиваясь явно не от тряски поезда, встал и навис над сжавшейся графиней. — Бери в руки-то бокал, бери смелее. Я плохого не сделаю… Да и преследовать не стану…
«О-о-о, сие отрадно. Бедная моя графинюшка, как бы ты стерпела, ежели бы он преследовать тебя стал?»
Графиня послушно подняла бокал и залпом осушила. Потом, не обращая внимания на чуть ошалевшего спутника, пальцами вытащила из блюда каперсы и отправила в рот. Инженер, похоже, немало изумился столь… радикальной перемене в поведении графини. Он плюхнулся на место, машинально проверил, по-прежнему ли под рукой заветный саквояж, а затем вновь перевел взгляд на женщину.
Та продолжала вести себя самым удивительным образом. Она облизала пальцы, голодными глазами осмотрела стол и полезла за лимоном. Узкая тарелочка с лимонами стояла так неудобно, что добраться до них, не задев бокал инженера, было бы просто нереально. Однако каким-то волшебным образом ей это удалось — ломтик оказался в пальцах, графиня осторожно стала возвращать руку на место, и… бокал все-таки полетел на пол. К счастью, он был уже пуст.
Графиня ужасно перепугалась.
— Ах, Боже мой, что же… Как же тепьерь… — Соня все опасалась, что переборщит, переиграет, что вот-вот инженер раскусит ее «графинюшку» и спросит, отчего это высокородная дама выглядит такой невероятной пугливой дурочкой.
Однако инженер молчал. Глаза его стали сонными, улыбаться сил уже не было — еще мгновение-другое, и он сладчайше захрапит. Заветный час истекал.
— Да, — пробормотала Соня, — пора собираться. Да и станция, поди, уже скоро…
Она осторожно выбралась из-за столика, встала, поправив ничуть не пострадавшее от шампанского платье, и вышла из купе. Проводник тут же вскочил со стульчика и поспешил к ней.
— Чего изволите, сударыня?
— Голубчик, подскажите, скоро ли станция, что-то мне дурно…
— Водички не угодно ли? Станция за сорок минут примерно…
Милая субтильная дамочка улыбнулась.
— Благодарю, водички не надо, минут сорок я уж потерплю, думаю…
Графиня осторожно вернулась в купе и притворила за собой дверь. Сонины расчеты были совершенно точны — «покоритель дамских сердец» уже храпел. Да так, что дрожали стекла. Его кожаный саквояж с несколькими пятнышками шампанского стоял в углу совершенно беспризорно. Через храп едва доносился одобрительный перестук колес: «Так-так, так-так… ты все делаешь так… так-так, так-так…»
Когда поезд наконец остановился, графиня сошла на перрон. В руках дамы был только изящный ридикюль. Проводник проговорил заботливо:
— Вы далеко-то от вагона не отходите… Стоянка короткая. Не ровен час, отстанете.
— Благодарю, друг мой… Я только прогуляюсь…
Соня глубоко вдохнула — здесь уже пахло степью и пылью. Садящееся солнце окрасило все вокруг в оттенки золота и охры, только темнело на фоне закатного неба зданьице станции. После душного купе и впрямь было хорошо.
Проводник кивнул и поднялся по решетчатым ступенькам.
— Ну что ж, пора прощаться, графинюшка, — пробормотала Соня, снимая милую шляпку. — Однако, думаю, не навсегда… нам еще немало предстоит с тобой постранствовать.
Каблучки модных туфель, цокавшие по камням перрона, смолкли — перрон остался позади, теперь под ногами Сони была только насыпь. И тут раздался паровозный гудок — поезд дрогнул и медленно стал удаляться.
— Ах, — улыбаясь, пробормотала Соня, — какая неприятность. Я отстала от поезда.
Поезд удалялся все быстрее. Соня прошлась по насыпи и подняла забрызганный шампанским саквояж — незадолго до остановки поезда он каким-то неведомым образом выпал из окна купе.
— Однако же, если я отстала от поезда, следует хотя бы домой вернуться…
И Соня пошла к станции.
Финал этой истории она узнала уже дома, из вечерних газет. «Одесские ведомости» в рубрике «Происшествия» писали о том, какие ужасы творятся в поезде, следующем из Одессы в Нижний Новгород. Инженер И. был ограблен, а его спутница по купе вообще исчезла — остался только ее портплед с дорожными принадлежностями и платьем.
«Перепуганный пассажир И., повествуя нашему корреспонденту об этом происшествии, от ужаса едва мог говорить. Его не так страшило то, что он остался без почти ста тысяч казенных денег, выделенных для приобретения сырья, сколько таинственное исчезновение соседки по купе. «Она словно растворилась в воздухе… Я отвлекся только на миг, затем обернулся, чтобы предложить глоток вина, — но ее уже не было. Карандаш еще хранил тепло ее пальцев, портплед был раскрыт, словно она собиралась что-то вынуть… Но ее уже не было. Должно быть, это не поездные воры, а разбойники, охотившиеся именно за графиней, — иначе отчего оказался разбит один бокал?» Господин И. буквально умолял полицию сию же минуту броситься по следу похитителей в надежде, что графиня еще жива…»
— Отвлекся на миг, — расхохоталась Соня. — Вишь ты, радетель какой… Спал он, как сурок, спал да храпел.
Моше погладил супругу по плечу.
— Ты слишком сурова к нему, детка. Смотри, как убивается господин инженер, утративши прекрасную спутницу.
Соня в ответ только улыбнулась.
— Вовсе нет. Мерзкий тип, отвратительный, ни на что не годный. Хотя… Знаешь, Моше, я разгадала загадку, которая меня мучила все время. Теперь я знаю, как следует поступить…
* * *
— До определенного времени мне, доктору Ленцу, казалось, что Золотая Ручка, притча во языцех всей Одессы, — фигура совершенно мифическая. А все жертвы ее афер, эти купцы, спекулянты, генералы, ювелиры, — на мой профессиональный взгляд, — что-то вроде героев комедии Мольера, не более чем декорации театра или даже просто плоды тех же глупых слухов. Даже когда я сам попался на ее удочку, я совершенно этого не понял. Ведь генеральский особняк мне продала миловидная графиня Тимрод, собиравшаяся надолго покинуть отчизну и потому распродававшая все, что ей казалось ненужным. Более того, я продолжал так считать до того самого момента, пока сам не попал в ее сети. Самое, друг мой, в этой истории унизительное именно то, что я стал не просто жертвой, а инструментом. Едва с ума не сошел. К счастью, отделался только легким испугом.
— Но что же произошло, доктор? — Его собеседник, весьма немолодой, но чрезвычайно уважаемый в городе негоциант, был единственным, кто не обращался к врачу за помощью. И потому был почти его приятелем.
— Это долгая история. — Чуть нетрезвый доктор отставил бокал. — И совершенно не смешная.
— Помилуйте, я не о смехе нынче. Дивлюсь я, что же такого могло произойти, чтобы вы, уважаемый в городе врач, величайший, без лести, ученый, известнейшее лицо в империи, едва не сошли, по вашим же словам, с ума?
— Извольте-с, я расскажу. Строго приватно, между нами…
Собеседник молча кивнул — доктор знал, что уж на его-то молчание можно полагаться полностью.
— Июль только начинался. Как-то утром, я едва вошел в кабинет… Следом за мной буквально влетела чрезвычайно взволнованная дама средних лет. Это была баронесса фон Мель — ее беспокоило состояние супруга. Баронесса мне рассказала, что он не так давно стал жертвой аферы или, быть может, вложил деньги неправильным образом. Баронесса тут не была уверена. Как бы то ни было, барон мучился всю весну, нервические припадки становились все чаще и тяжелее. В бреду барон порывался куда-то бежать, рассказывал об открытых им бриллиантовых россыпях, драгоценностях, которыми были забиты его хранилища, о деньгах, которые вот-вот польются в сейфы золотой рекой. Я и решил, что передо мной яркий пример бредового расстройства с возможными галлюцинациями. Да и кто бы не решил, согласитесь, сударь?
Собеседник только пару раз кивнул. Что такое нервический припадок, он представлял плохо, однако, если бы у него случилась подобная беда в делах, он бы тоже, вероятно, немало нервничал. А там уж и в самом деле до припадка с бредом недалеко.
— Баронесса рассказывала, что совсем недавно фон Мель набросился на малознакомого человека с требованием вернуть утраченные сокровища. Да так, что городовых на помощь позвали.
— Однако же…
— Да-с. Баронесса рыдала, платочек комкала, все просила о помощи. Согласитесь — грех был бы не помочь… Да и случай преинтереснейший. Я тогда и согласился, каюсь, больше не из человеколюбия, а из научного любопытства. Однако рассказать об этом теперь уже не могу никому. Да и стыдно-с…
— Согласен, не помочь просто невозможно.
— Баронесса обрадовалась моему согласию. Мы сразу же уговорились, что барона следует мне показать, но так, чтобы он ни о чем не догадался. Ну, к примеру, пусть это будет приглашение на чай… Или встреча якобы в семейном кругу — дескать, наши жены стали приятельствовать и теперь захотели мужей познакомить. Мне такая история показалась не совсем правдоподобной. Однако же не я должен был объясняться с бароном. А далее баронесса просила, чтобы я, при малейшем же подозрении на помраченное состояние рассудка, сразу положил бы барона в лечебницу. Всему городу, да уже и, почитай, всей империи известна прогрессивная швейцарская метода с нервно-успокаивающими душами, которую я практикую в своей клинике. Я запросил обычную плату — сто восемьдесят рублей…
— Однако же…
— Увы, здоровье стоит недешево. Сто восемьдесят рублей в месяц с полным пансионом, водолечением и ежедневным обходом… Обычная практика, поверьте.
Собеседник кивнул. К счастью, об обычной, да и необычной, практике в сфере психиатрии он имел весьма слабое представление. Ему вполне хватило слов доктора Ленца. А вот история, которую с видимой неохотой рассказывал доктор, интересовала его все больше и больше.
— Я запросил сто восемьдесят, но баронесса отдала мне триста рублей. Просила и об особом уходе, и о том, чтобы, несмотря ни на какие уговоры барона, из клиники его не выпустили раньше, чем через месяц.
— Позвольте-с? Насильно удерживать? Разве это законно?
— Нет, совершенно незаконно. Однако, слово специалиста, некоторых якобы здоровых людей надлежит не просто удерживать силой, а сразу заточить в подземелье… Как аббата Фариа, к примеру. И пусть роет себе выход. Общество только выиграет от такого, хоть и незаконного, заточения. Сколько судеб такие нездоровые люди искалечили, сколько семей разбилось, сколько детей стонут под игом свирепых отцов-самодуров… Хотя они вовсе не самодуры, а просто тяжело, даже безнадежно больные люди.
Собеседник покивал. Как все здоровые люди, больных он побаивался… Тем более больных психически.
Господин Ленц, правда, не упомянул, что безутешная баронесса присовокупила еще некоторую сумму — за понимание и терпение, как выразилась она сама. Да еще и назвала доктора «самым выдающимся психиатром империи». Хотя, вероятно, в чем-то она была права.
* * *
Итак, это было седьмое июля. Одесса изнывала от зноя. Даже клочок тени казался настоящей землей обетованной. Богатые горожане предпочли переехать в поселок Аркадия и наслаждаться прохладными морскими ветрами. Одесситы победнее, вынужденные даже в зной зарабатывать на хлеб насущный, молча им завидовали и при любой возможности отправлялись ближе к морю. К вечеру жара чуть спадала, и тогда на улицах появлялись разнообразные экипажи, нарядно одетая публика, праздные гуляющие и целеустремленно спешащие горожане.
Ближе к шести вечера в главном магазине ювелирной империи Карла фон Меля, что на улице Дерибасовской, появилась изящная дама, одетая с отменным вкусом. Сам хозяин, господин барон, любил на час-другой появиться в магазине и даже постоять за прилавком, обслуживая взыскательнейшую публику. Ибо иная в главный магазин его империи не заходила. Господа попроще, с запросами попроще и кошельками потоньше, посещали другие торговые заведения этого ювелирного мира — так устроил еще дед нынешнего хозяина.
Итак, в магазин со сверкающими витринами вошла изящная дама, одетая с известным шиком. Барон увидел ее от двери (он уже собирался уходить, но сразу же раздумал) и встал за прилавок возле самых красивых колец. Однако дама окинула все великолепие золота и сверкающих камней скучающим взглядом и отошла к другой витрине, проговорив:
— Ярковато…
Возле витрины с брошами и серьгами она задержалась чуть дольше, но тоже отошла от нее, заметив вполголоса:
— Пестровато…
Примерно такой же нелестной характеристики удостоилась витрина с колье и кулонами. (Сей аксессуар, появившийся совсем недавно и потому пользующийся бешеным успехом, был совсем недорог. И, конечно, не должен был бы появляться в самом дорогом магазине, однако и о моде следовало подумать…)
— Изволите искать нечто особенное? — Барон фон Мель был сама доброжелательность.
Дама обернулась на его голос.
— О да. Мне нужен хозяин этого прекрасного магазина, господин фон Мель.
— Я к вашим услугам, сударыня.
Дама улыбнулась еще радостнее и шире.
— Сударь, мне рекомендовала ваши прекрасные магазины баронесса фон Фальц-Фейн.
— Лестно, что баронесса запомнила ту крошечную услугу, которую я ей оказал.
— Она не просто запомнила. Она мне так и сказала: если вам, то есть мне, захочется приобрести необыкновенное украшение, существующее в единственном экземпляре, то немедленно отправляйтесь к фон Мелю. Баронесса уверила, что только вы, с вашим бесподобным вкусом, сможете подобрать нечто необыкновенное.
Барон улыбнулся несколько покровительственно — тогда ему повезло. В магазине уже не один год пылилась брошь с интересным, но и не самым дорогим камнем — шпинелью. Сделана она была руками парижских ювелиров и потому выглядела совсем неплохо. Однако покупатель долго не находился. Баронесса фон Фальц-Фейн вошла в магазин именно тогда, когда шпинель вдруг буквально ворвалась в моду. Фон Мель не стал просить за брошь безумных денег. И продал ее восторженной покупательнице, которая заявила, что мечтала о шпинели чуть ли не с рождения.
— Да, баронессу мне удалось порадовать. Но чем же я могу быть вам полезен?
Дама по-приятельски протянула руку для поцелуя.
— Я Виктория Ленц, жена доктора Ленца. Помочь нам с мужем можете только вы.
— Весьма приятно, — барон коснулся губами нежной ручки. — Помочь?
— Да, сударь, именно помочь. Дело в том, что мы поженились десять лет назад. Вильгельм тогда был совсем небогат. Но когда есть чувство, все кажется пустяком… Полагаю, вы меня отлично понимаете…
Фон Мель кивнул — он отлично понимал покупательницу. И пусть сам отродясь «небогатым» не был, но что такое подлинное чувство, знал отлично. Собственно, он был женат уже в четвертый раз, а за его похождениями не следил разве что нелюбопытный.
— …Так вот, буквально неделю назад пришла весть о том, что Вильгельм получил невероятное, огромное наследство. И пусть это не самая радостная весть, ведь тетушка-то Адель, милая и добрая, умерла, однако мы с Вильгельмом счастливы. Теперь он сможет поставить науку на широкую ногу…
«Разумно… Отличное вложение. Куда там каким-то банкам или ростовщикам…»
— Так о чем это я? Да-да… Наследство. Вильгельм настрого мне приказал выбрать по случаю годовщины нашей свадьбы необыкновенный, сказочный, удивительный подарок. Так и сказал: «Вики, отправляйся в самый роскошный ювелирный и выбери самый прекрасный и самый дорогой гарнитур. Не думай о цене — пусть тебя волнует только красота. Наконец я смогу делать тебе подарки, каковых ты достойна больше всех остальных женщин в мире…»
— Прекрасный муж. Эти слова делают ему честь…
— Да, мой Вилли такой. Отрадно, что за заботами о пациентах он не забывает о семейных узах и праздниках.
— Это весьма трогательно. Итак, гарнитур… Желаете только бриллианты? Или, возможно, иные камни?
— Увы, господин фон Мель, я в драгоценностях не сильна. Раньше-то почти с хлеба на воду перебивались… Во всем доверюсь вашему безукоризненному вкусу.
Барон окинул взглядом покупательницу. Ее фигура, манеры, одежда — все говорило о том, что не совсем с хлеба и уж точно не на воду… «Прибедняетесь, сударыня… Ну да уж будь по-вашему. Покупатель всегда прав. И всегда правдив…»
— Прошу вас, госпожа Ленц, присядьте…
Один за другим перед глазами жены доктора стали появляться сверкающие холодным бриллиантовым блеском гарнитуры. Дама восторженно вздыхала, рассматривала в лорнет, но каждый раз находила в украшениях изъян — то браслет свободноват, то кольцо великовато.
Фон Мель безмолвно подносил одну палетку за другой, но покупательница выбора так и не делала.
— Однако вижу, что баронесса фон Фальц-Фейн несколько… приукрасила действительность, — наконец надула губки жена доктора.
Изрядно уставший барон уже готов был согласиться, что в его магазине нет ничего, достойного прекрасной покупательницы, но тут она задала странный на первый взгляд вопрос:
— Скажите, милый барон, а можно ли мне выбрать гарнитур по своему вкусу?
— Что вы имеете в виду, позвольте спросить?
— Могу ли я выбрать, к примеру, кольцо вот из этого наборчика… — фон Меля слегка передернуло, — а серьги вот отсюда… Браслет этот, колье… Да, вот это…
Изнеженный пальчик каждый раз указывал на самый крупный камень, а гарнитур, который таким образом выбирала госпожа Ленц, выглядел чрезвычайно нелепым. На строгий взгляд ювелира, во всяком случае, это было просто верхом безвкусицы. Однако покупатель прав, и прав всегда. А продавец оставляет за собой право иное — управлять ценой по собственному вкусу.
«Она разрушила четыре гарнитура, да еще и присовокупила диадему, пусть и изящную. Уж ежели наденет все разом да в таком виде выйдет в собрание, боюсь, ее не просто на смех поднимут… Ославят навеки елкой рождественской или другим столь же нелестным словом… Увы, я ни вкус ей свой подарить не могу, ни остановить. Быть может, ее хоть сумма удержит?»
— Извольте-с. Это вполне возможно, редко кто из покупателей подобный вкус продемонстрировать изволит. Однако сие будет недешево, и чрезвычайно.
Дама радостно рассмеялась.
— О, за деньгами дело не станет… Вилли для меня готов на все.
«Какое же наследство получил ваш Вилли, душенька, если почти полсотни тысяч его не смутят? Или вы и в самом деле не представляете, о каких суммах идет речь…»
— Ну что ж, не смею спорить. Сорок три тысячи рублей…
Дама продолжала приятно улыбаться — сумма ее явно не испугала. Однако изящно упакованные украшения в руки она брать не торопилась. На колокольне пробило седьмой час. Пора было закрывать магазин. Однако и такую сделку упускать не следовало. Пусть и ценой еще десяти-пятнадцати минут…
Наконец дама поняла, что приятные минуты выбора закончились и следует расплатиться за выбранные украшения.
— О-о-о, простите, сударь. Сколько, вы сказали?
— Сорок три тысячи рублей.
— Видите ли, в чем дело… Я бы хотела показать выбранные украшения мужу перед тем, как он расплатится за них. Прошу вас, барон, поедемте к нам. Клиника и наш дом тут неподалеку. Я покажусь мужу в украшениях. И тогда он вам не сорок три тысячи отдаст, а вдвое больше…
Предложение было совершенно необычным, но, в сущности, вполне приемлемым. И дело не в двойной цене (хотя и в ней тоже). Фон Меля вполне устроило то, что до мига получения денег он может украшения из своих рук не выпускать.
— Сию минуту, сударыня. Я только отдам распоряжения приказчикам. И тотчас же буду к вашим услугам.
Дама вспорхнула с изящного кресла.
— Вы просто душка, барон. Коляска у входа. Не мешкайте — я уже мечтаю надеть новые побрякушечки…
Хорошо, что последних слов барон не слышал. Через несколько минут, отдав распоряжения и проследив, чтобы все сейфы на ночь были заперты должным образом, Карл фон Мель покинул магазин. У самых дверей стояла коляска, в которой не могла спокойно усидеть госпожа Ленц. Опустившись на сидение рядом с дамой, барон поднял голову и сделал жене знак рукой — дескать, не волнуйся, дорогая, я ненадолго.
И коляска покатила.
* * *
По пути барон молчал. Да и супруга доктора не выказывала никакого желания продолжать беседу. Фон Мель уже не раз замечал, сколь многое можно обдумать за буквально считаные минуты.
Вот как сейчас — коляска только повернула за угол, а барон уже вспомнил весьма некрасивую историю, случившуюся прошлой весной. К счастью, не с ювелирным домом фон Мелей…
Барону рассказал об этом бывший хозяин торгового дома, ювелир с отличной репутацией, господин Шацких. Должно быть, дела у него давно шли скверно, но тот, последний удар оказался убийственным. Для того чтобы расплатиться с долгами, господину Шацких пришлось продать все — хорошо хоть не успел собственный дом заложить да именьице под Винницей. Хотя, кажется, именьице-то он получил в приданое, женившись на первой супруге… Дело было так.
Как-то в торговый дом Шацких пришел молодой господин В. (хозяин, как уж фон Мель его ни расспрашивал, так и не открыл полного имени этого молодого господина). Сей юноша был известен всей Одессе, жил на широкую ногу, содержал даже двух любовниц, однако источники его доходов были неведомы. Месье Шацких подозревал, что В. — карточный шулер. Хотя, быть может, и просто альфонс. Было в нем, по словам бедняги ювелира, нечто такое… Некий намек на дурной запашок происхождения его немалых денег. Однако же как бы скверно они не пахли, но десять, к примеру, тысяч рублей есть десять тысяч. Для любого деньги немалые — хоть ты обычный, к примеру, лекарь, хоть ювелир с именем.
Так вот, рекомый молодой господин выбирал кольцо для своей «милой». Кольцо, по словам В., должно было быль «совершенно необыкновенным, потрясающим, удивительным». И достаточно дорогим, чтобы «милая» ни на миг не усомнилась в серьезности намерений господина В. Шацких в молодые годы отдал немало времени изучению редких камней, исколесил полмира и собрал поистине недурную коллекцию. Став хозяином ювелирного дома, превратил собранные камни в кольца и колье столь красивые, что ими могла бы гордиться особа даже королевских кровей, ежели бы, конечно, купила нечто подобное у господина Шацких.
Как бы то ни было, юный В. такое кольцо выбрал («И самое дорогое, шельмец, выбрал! Берилл в золоте, да чернь, да эмаль, да два бриллианта. Вот что значит отличный вкус и точный глаз!» — рассказывал сам облапошенный ювелир). Выбрал юноша к кольцу и милый мешочек из благороднейшего шелка, синего, с драконами, — чтобы уж ни малейших сомнений в его высоких чувствах у дамы сердца не оставалось. Так как дело было в самом начале дня, расплатиться ассигнациями не мог, но предложил за кольцо оставить закладную на дом в Аркадии.
— А дом-то, поди, куда дороже кольца стóит… Да и известен был этот домишко многим. Вот я и согласился.
Фон Мель тогда, помнится, подумал, что тоже бы согласился на это предложение — дом есть дом. Не зря же дома закладывают и спокойно живут, пока выкупить не смогут. Жилье так просто в карман не спрятать и под полой не унести.
Юный господин В. убежал, влекомый самыми возвышенными чувствами, а Шацких, порадовавшись за него, перешел к иным занятиям, куда менее приятным. Предстояла непростая беседа с кредиторами — однако теперь у него была закладная на дом в Аркадии, было чем нос-то господам банкирам утереть.
Беседа с банком прошла удачно — более у кредиторов претензий не было. Почти счастливый господин Шацких закрыл, как ему показалось, черную страницу в своей жизни, порадовавшись, что юный В. не появился на следующее утро.
— Значит, дама ответила на пылкие чувства да и берилл ей пришелся по вкусу.
Еще два дня господин Шацких, напрочь уже забывший и о берилле, и о юном любовнике, занимался обычными делами. А на следующее утро В. появился на пороге торгового дома.
— Голубчик, он был не просто опечален — он был убит, клянусь. Лицо почернело, слезы стояли в глазах. Даже сюртук, как мне показалось, посерел от страданий.
Дама не то что кольцо не приняла, она влюбленного В. на порог не пустила, выгнала в толчки, да еще и обозвала напоследок. В., уж как на Руси заведено, запил да три дня в трактире и провел. Но утром слегка пришел в себя и понял, что проклятое кольцо надо бы вернуть, получить свою закладную и жить дальше. Не одна, поди, красавица на свете белом.
— Я кольцо принял, однако попросил господина В. зайти за закладной буквально через полчаса — из банка ее нужно было забрать, но так, чтобы в солидности торгового дома сомнений ни у кого не возникло. Я отправился в банк…
Там все и вскрылось. Бесподобный берилл, самим Шацких когда-то из Бирмы привезенный, оказался не бериллом, а дешевейшей подделкой, выкрашенным стеклом. Бриллианты пропали, только эмаль осталась… Мало этого — поддельной оказалась и закладная на дом — особняк в Аркадии никто не закладывал, жившая в нем семья господ французов ни о В., ни о банке ни малейшего понятия не имела.
Торговый дом Шацких, как уже говорилось, пошел с молотка. А все оттого, что недалекий его хозяин имел глупость выпустить драгоценность из рук до того, как получил за нее плату.
«Учиться следует на чужих ошибках!» — подумал фон Мель, опуская глаза на коробку с гарнитуром, которую сжимал в руках. Коляска тем временем уже повернула к дому доктора Ленца.
Барон отметил, как разумно психиатр устроился — клинике отвел трехэтажное здание, а в уютном флигеле жил с женой.
«Да и сколько им двоим-то надо места… Тем более, как госпожа Ленц говорит, муж все время проводит в кабинете — новые процедуры, консультации, прием больных. Благородный человек, благородная профессия, достойное всяческого уважения научное рвение. Да и госпожа Ленц премилая особа. Быть может, и в самом деле начать дружить семьями?»
— Барон, — до того молчавшая госпожа Ленц кокетливо опустила глаза, — у меня есть к вам ма-а-аленькая просьба. Мы сейчас войдем в дом. Не могли бы вы помочь мне надеть гарнитур, чтобы в гостиную я вошла уже с украшениями?
Коляска остановилась, кучер помог выйти фон Мелю, потом на дорожку перед домом ступила жена доктора. На просьбу следовало как-то отреагировать. Собственно, в этом не было ничего необычного — уж сколько сотен колье за свою немалую жизнь он застегнул на самых разных дамских шейках.
— С удовольствием, госпожа Ленц. Полагаю, в доме найдется достойное вашей красоты трюмо?
— Не извольте сомневаться, сударь… Вот-с, это подойдет?
Госпожа Ленц указала на огромное зеркало в прихожей — в роскошной раме из полированного палисандра в высоту поболее сажени. У барона мелькнула мысль, что недурно было бы и себе приобрести такие зеркала, да вместе с рамами. Куда лучше смотрится, чем позолота или дуб…
— И преотлично подойдет.
Дама небрежно сбросила шляпку, чуть (о, строго в рамках приличия) приподняла модную прическу и повернулась к барону спиной. Тот аккуратно поставил изрядную коробку на столик у зеркала, неторопливо раскрыл ее, извлек колье и привычным движением застегнул на шее привередливой покупательницы. Затем другим, тоже вполне привычным движением осторожно опустил на голову изящную диадему. В лучах закатного солнца, царивших в прихожей, бриллианты зажглись тысячей радуг.
«Однако она и в самом деле недурна. Да и камни идут ей необыкновенно…» — Барон застегнул на изящной кисти браслет и с улыбкой любовался тем, как дама, покачивая рукой, заставляла бегать по потолку целое облако солнечных зайчиков.
— Прошу, господин барон, — госпожа Ленц открыла высокую дверь, и фон Мель увидел накрытый к чаю стол. — Я буду буквально через секундочку.
— О, господин барон! — навстречу фон Мелю шагнул знаменитый в городе психиатр. — Как приятно видеть вас! Прошу к столу.
Изумленный таким приемом, барон машинально отложил коробку, в которой привез драгоценности, шагнул к доктору и ответил на рукопожатие. Ленц, против ожиданий, руки не отнял, чуть повернул кисть барона и зачем-то стал считать пульс.
— Да-с, — пробормотал психиатр, — как я и ожидал… Однако прошу-прошу.
Широким хозяйским жестом он указал на диван у стола, позвонил зачем-то в колокольчик и опустился в кресло напротив. Изумившийся было барон чуть успокоился — должно быть, Ленц дал знать, что можно нести самовар. «Однако же какой прием. Приятно, не торговцем себя чувствуешь, но гостем. Но все же куда делать госпожа Ленц?»
— Как себя чувствуете? — участливо, как показалось фон Мелю, поинтересовался Ленц.
— Благодарю, — слегка удивленно ответил барон. — Прекрасно. Однако же где?..
— О, это замечательно! — психиатр наклонился вперед и стал вглядываться в лицо фон Меля. — Что вас беспокоит?
Барон готов был ответить, что его беспокоит отсутствие жены доктора, но не успел — психиатр вытащил из жилетного кармана какую-то блестящую штучку, напоминающую ювелирный молоточек, и стал водить перед носом фон Меля. Барон попытался отодвинуть ее ладонью, но психиатр свободной рукой крепко прижал обе руки барона к его же коленям.
— Что вы себе позволяете? — пробормотал барон, пытаясь, правда, тщетно, освободить руки. — Что за фамильярность? И где…
— Все хорошо, уверяю вас. Это пройдет. Не стоит беспокоиться…
Наконец барон освободил руки. Он попытался подняться, но психиатр, встав, нажал на плечи фон Меля. Барон стал закипать — и от столь… странного поведения господина психиатра, и от непонятного отсутствия его жены.
— Да что происходит, доннерветтер?! Где эти чертовы камни?..
«М-да, баронесса-то оказалась права — тяжелейшая форма, мгновенная возбудимость. И какой преинтереснейший случай, какой логичный бред! Не меньше месяца, думаю, понадобится…»
Барон нервничал все сильнее, порывался вскочить, но психиатр легко удерживал его на месте. Фон Мель, человек субтильного телосложения, небольшого роста и худощавый, проявив недюжинную силу, смог освободиться и сделал несколько шагов к двери. Но тут появились санитары.
— Господи, да где же, наконец, эта дура с бриллиантами?! Самые дорогие повыбирала! И где она? Где, я вас спрашиваю? — Барон, явно вышедший из себя, брызжа слюной, просто заходился криком.
Психиатр сделал едва заметный знак, и санитары подошли к барону вплотную. Однако пока что стояли, опустив руки.
— Не беспокойтесь, друг мой… — Голос психиатра был профессионально мягок и ровен. — Давайте выпьем чаю, попытаемся спокойно во всем разобраться. Вы мне расскажете о бриллиантах, и мы вместе попытаемся их найти. Где вы их потеряли?
«Однако же ситуация просто кричащая… Поздно обратилась ко мне баронесса, поздно… Все признаки налицо — испарина, искаженные черты лица, руки холодные, однако на лице румянец…»
— Я ни о чем не беспокоюсь! — тем временем не кричал, орал барон. — Ни о чем, слышишь ты, клистирная трубка?! Ни о чем, кроме своих бриллиантов! Она сказала, что появится через секунду… И на ней будет все! Все камни! Бриллианты чистейшей воды!
— Ну-ну, успокойтесь, сударь, — психиатр сделал знак санитарам, и те взяли барона за обе руки. — Отложим нашу беседу до завтра. Утро вечера мудренее… Вы мне за завтраком все расскажете…
Вернее сказать, санитары попытались схватить барона. Но тот, завизжав, стал извиваться, попытался вырвать одну руку, подпрыгнув, повис и стал бить санитаров ногами… Доктор Ленц изумленно наблюдал за пациентом.
(— Порывистость господина барона вполне логично ложилась в картину его заболевания, — много позже вспоминал доктор Ленц. — С точки зрения психиатрии, налицо были все признаки обостренного бредового состояния. Тщедушный, он боролся как лев, санитары еле справились с ним.)
Но где было справиться не очень молодому и не самому сильному барону с двумя богатырями. Фон Мель был упакован в смирительную рубашку и препровожден, вернее, отнесен в приготовленную по просьбе жены палату.
— Однако же какая тяга к жизни… — несколько возбужденный всем увиденным доктор налил в бокал терпкой мадеры — день-то уже давно превратился в ночь, можно было себе позволить маленькую слабость. — Хорошо, что этого не видела госпожа баронесса. Боюсь, столь ужасного зрелища она бы не выдержала…
* * *
Далеко за полночь в квартире Анечки Венцель зазвенел дверной колокольчик. Квартиру оплачивал барон, она была милой и уютной. Однако денег барона на прислугу не хватало, и потому девушка, набросив пеньюар, поспешила к двери.
Обычно фон Мель появлялся у нее сразу после полудня и оставался до шестого часа, редко когда мог вырваться вечером. Разве что в те дни, когда баронесса отправлялась к матушке или на воды. Прошлым летом барон даже дважды оставался у Анечки ночевать — и это было… скажем осторожно, не самое приятное для нее время. И не самые отрадные воспоминания.
Поэтому колокольчик, зазвеневший после полуночи у двери, Анечку изрядно напугал. Баронесса-то из города не отлучалась, а барон только сегодня днем приезжал.
— Кто там? — спросила девушка через дверь.
— Анна, откройте! — задыхающийся женский голос за дверью девушка не узнала. Но дама по ту сторону явно волновалась и явно чувствовала себя нехорошо.
Девушка открыла, оставив, правда, наброшенной цепочку. На площадке, небрежно одетая, стояла… баронесса фон Мель, Марта Генриховна, дама изрядных габаритов и роста. Она едва могла перевести дыхание. Анечке даже в голову не пришло, что баронесса может прямо сию секунду устроить скандал — той было явно нехорошо, уж точно не до скандалов.
Девушка сбросила цепочку.
— Входите, Марта Генриховна… Что случилось?
— Детка… — Баронесса присела на стульчик у самой двери. — Барон у тебя?
Анечка изумилась. Даже не тому, что баронесса знает о ее существовании, сколько самому вопросу. Барон был не просто педантичен, он был ужасно, отвратительно педантичен в каждой детали. Но отчего же баронесса спрашивает об этом?
— О чем вы? Что случилось?
— Душенька, ответь, умоляю!
— Увы… — Анечка покачала головой. — Никакого барона здесь нет…
— Солнышко, — тучная баронесса подняла на девушку глаза, в которых плескалась тревога, — я знаю, что барон приезжает к тебе днем, я, поверь, даже рада этому… Однако нынче вечером он не вернулся после визита к покупателю. Я беспокоюсь, просто места себе не нахожу…
Анечка присела так, чтобы видеть лицо нежданной гостьи.
— Вы рады?
— Да, конечно… Деточка, но речь сейчас не об этом… Не знаешь ли ты, где наш барон? Быть может, он все же появился у тебя вечером? Хоть слово сказал?
Девушка отрицательно покачала головой. Тревога баронессы отчего-то мгновенно передалась и ей.
— Нет, увы… барон не приезжал вечером. Но что произошло?
Баронесса закрыла лицо руками.
— Что же делать, деточка? Где его искать? Я уже все магазины наши оббегала, всех приказчиков с постели подняла… Никто ничего не знает…
Привычный и уютный мир Анечки зашатался. Да, барон был не самым приятным человеком, а любовником так и вовсе никаким. Однако уже почти два года она провела в спокойствии и сытости… И не отказалась бы, чтобы так было и дальше.
— О Господи… Матушка, Марта Генриховна, а приказчики все в неведении? Или кто-то хоть что-то сказал?
Баронесса попыталась ответить, но задохнулась, Анечка поняла, что дело плохо.
— Минуточку, вот вода, Попейте…
Зубы баронессы вполне отчетливо стучали о край стакана. Она сделала несколько глотков, глубоко вздохнула, а потом допила всю воду.
— Ох, прости, что посреди ночи побеспокоила… Пойду я…
— Постойте, баронесса. Давайте попытаемся разобраться. Раз уж вы все равно здесь, а барона здесь нет. Расскажите, быть может, я помочь хоть как-то смогу.
Баронесса совершенно материнским жестом погладила Анечку по голове.
— Хорошая девочка. У Карла все же отличный вкус. Умненькая, отзывчивая…
Анечка с трудом понимала, что происходит. Получается, барон ходит налево давно — и его супруга не возражает. Однако она у него не первая жена. Может быть, остальные не терпели… увлечений барона?
«Но что это я? Пусть уж фон Мель найдется, а там мы с ним, и с его женой будем разбираться…»
Тем временем отдышавшаяся немного баронесса начала рассказ.
— Приказчики в один голос твердят, что барон был по обыкновению пунктуален. Как всегда, последним вошел в магазин на первом этаже нашего дома на Дерибасовской. Побеседовал с клиентами, лично обслужил одну покупательницу, выложил перед ней с десяток бриллиантовых гарнитуров. Потом, по ее указанию, собрал набор, уложил его в коробку и уехал за деньгами. Он мне даже сделал знак, что едет с покупательницей и будет к ужину поздно.
— А что это была за покупательница? Город-то, поди, небольшой… А уж богачей-то, думаю, всех в лицо знать ювелиры могут. Да и жен их…
— Быть может, и должны. Однако даму эту в наших магазинах прежде никогда не видели. Хотя младший служащий, совсем мальчишка, краем уха услышал, что она имеет какое-то касательство к знаменитому психиатру Ленцу. Быть может, возлюбленная его, быть может, жена…
Анечка понятия не имела, куда бежать и что предпринять. Почему-то мысль позвать городового и каким-то образом уведомить полицию ей в голову не пришла. Хотя, если уж и баронесса не спешила уведомлять власть, то, наверное, ей тоже не стóит этого делать. Да и кто она такая, в сущности, барону?
Спать уже не хотелось, хотелось куда-то бежать, кого-то спасать… Одним словом, не сидеть на месте.
— Так, быть может, начнем именно с господина Ленца?
— Детка, а если мальчишка ошибся? Тотчас же запрет нас доктор в палату и мешкать не станет.
— Мы ему все объясним спокойно… Да и иного пути все равно нет. Оттого, что мы тут станем слезы лить, барон не найдется.
Баронесса снова улыбнулась девушке и опять погладила по голове.
— Будь по-твоему, умница… Поехали.
Баронесса попыталась вскочить, но Анечка ее удержала.
— Надо одеться аккуратно и тщательно. Иначе и впрямь доктор нас за своих пациентов примет.
И только теперь баронесса обратила внимание на то, как выглядит.
— Господи, вот ужас-то. Хорошо, что городовые меня не видели. Уже бы в клинику упекли. Или в кутузку… Спасибо, детка. Одевайся, потом я себя в порядок приведу — хорошо хоть, коляску сообразила приказать…
Анечка одевалась и раздумывала над словами баронессы. Конечно, в баронской коляске та могла раскатывать по городу хоть нагишом — и ни один городовой ее бы не остановил. Баронесса же, не девка с вокзала. Однако все-таки где барон?
В три часа ночи раздался звонок у калитки клиники душевных болезней доктора Ленца. Доктор, всегда следивший за новинками техники, оснастил электрическими звонками и клинику, и собственный дом. Более того, его эксцентричности хватило на то, чтобы провести свет во все палаты и даже осветить крошечный садик не газовыми, но новомодными фонарями со свечами господина Яблочкова. В Одессе тогда шутили, что клиника доктора Ленца есть один из экспонатов Парижской выставки.
Звонок у двери клиники, конечно, явление достаточно рядовое — мало ли что с человеком может приключиться, да и ночь пострашнее дня бывает. Однако душевные болезни, как правило, на человека с неба не падают — и потому нет резона ожидать, что пациент позвонит у ворот среди ночи. Одним словом, заспанный привратник появился только минут через пять и после нескольких весьма настойчивых звонков. Опрятно одетые дамы, держащиеся с немалым достоинством, весьма похожие на мать и дочь, попросили (а не приказали истерически), чтобы их провели к доктору Ленцу.
Дамы совершенно не походили на безумных. Та, что помладше, вела себя более чем разумно. Она несколько раз извинилась за столь поздний визит. И уже хотела удалиться, оставив записку доктору, как сам Ленц появился в дверях приемной. (Доктора настолько занимал казус фон Меля, что он засиделся над медицинскими журналами далеко за полночь.) Привратник поспешил удалиться, однако ушел только за дверь — уж очень было интересно, что на самом-то деле делают две такие приличные дамочки посреди ночи в клинике для душевнобольных.
А дело-то оказалось презабавным. Дама, та, что постарше, оказалась женой того самого безумного барона, который едва не выбил Федору зуб и заработал перелом ребра, пока его в постель не уложили. Доктор, конечно, возразил, что он знаком с баронессой и что эта тучная дама вовсе не она. Но тут заговорила та, вторая, дамочка. Она уверила доктора, что Марта Генриховна точно жена фон Меля и что самого барона видели, когда он увозил драгоценности в коляске жены доктора, вместе с самой его женой…
Разговор становился все громче, доктор даже закричал, что он кажется, тоже сходит с ума. Но тут девушка, та, что поспокойнее, заметила:
— Доктор, но вы же просили супругу, чтобы та выбрала украшения по случаю десятилетия свадьбы? Так нам мальчишка-приказчик рассказал только что.
Доктор замолчал, а потом ответил куда тише:
— Моя жена второй месяц на водах. Да и венчались мы прошлой зимой…
Баронесса ахнула, а девушка, чуть помолчав, задумчиво проговорила:
— Выходит, была какая-то дама, которая назвалась вашей супругой. Которая купила у фон Меля бриллиантовый гарнитур и попросила барона куда-то его отвезти…
Чуть пришедший в себя доктор Ленц ответил, что о бриллиантах он ничего не знает, а вот барона привезла его супруга, баронесса, именно сюда, в клинику, едва пробило семь.
Та дама, которая старше, удивленно переспросила:
— Я привезла?
Должно быть, доктор только кивнул, но затем, совсем уж тихо (привратник с трудом расслышал), пробормотал:
— Так, значит, барон совершенно здоров… А безумен я…
* * *
— Поверьте, друг мой, — продолжил рассказ доктор Ленц, — это было ужасно. Подобного афронта я не испытывал никогда! Принять здорового обеспокоенного человека за безумца — это был бы настоящий крах моей карьеры.
Собеседник промолчал — крах карьеры доктора едва и в самом деле не случился. Однако не столько потому, что молва ничего не знала, а персонал клиники промолчал, сколько по совсем иной причине.
— Конечно, я приказал, чтобы пригласили барона, я готов был извиняться перед ним до конца жизни и лечить его бесплатно не только от душевных, но и вообще от любых болезней. Успокоившийся барон не то чтобы сразу, но меня простил, поняв мое профессиональное рвение. После мы, уже вдвоем, успокоили баронессу и вторую даму, чрезвычайно милую, которую баронесса только деточкой и умницей и называла. Отчего-то, правда, барон каждый раз при этом на жену удивленно и даже несколько озадаченно смотрел. Наконец подали чай. И вот только тогда барон осведомился, а где, собственно, моя супруга в купленных у него, барона, бриллиантах.
Молчаливый собеседник про себя удивился, что барон вспомнил о камнях так поздно. Хотя, быть может, он сам после подобной встряски о предмете своей торговли и вовсе бы позабыл.
— Когда же я ответил, что моя милая Лиззи на водах… и что мы женаты меньше двух лет, он только переспросил «Лиззи?», а потом закрыл лицо руками и пробормотал: «Сорок тысяч…» Я ничего, признáюсь, не понял, но решил, что следует позвать городового.
— Посреди ночи?
— О нет, уже наступило утро. В седьмом часу нас посетил и сам господин начальник жандармского управления, которого просто умолил приехать господин пристав.
«Представляю, с каким лицом генерал выслушал всю эту историю…»
— Да-с, сие было столь постыдно, — словно отвечая собеседнику, продолжал доктор Ленц (бокал перед ним давно уже опустел, однако речь была вполне тверда и разборчива), — собственноручно признаваться в полнейшем отсутствии профессионализма. В который уж раз повторять все слова лже-баронессы, описывать, как санитары пытались усмирить барона…
— Должно быть, генерал негодовал вместе с господином фон Мелем?
— О нет, напротив. И он, и пристав слушали молча. Лица у них были столь удивительны, что я осмелился задать вопрос, понимают ли они сами, что происходит. И тогда господин пристав попросил еще раз, как можно более подробно, описать псевдобаронессу. Я постарался выполнить его просьбу как можно точнее. А затем пристав попросил об этом же господина ювелира…
Доктор на секунду умолк — то ли коньяк начал свое разрушительное действие, то ли просто пытался припомнить картину во всех деталях.
— Представьте, сударь, каково же было мое изумление, когда господин барон почти моими же словами описывал мою якобы супругу. Я не удержался от восклицания, но господин генерал в третий раз попросил барона повторить… А потом, едва тот умолк, не сказал, простонал: «Со-онька…»
«Да-да, именно так. Именно потому, что это оказалась афера Золотой Ручки, ни о вас, ни о бароне никто толком и не узнал. Мало ли какие слухи о ком ходят. Сегодня одно, завтра другое… Помнится, генерал в то утро немало на пристава кричал, что город не так велик, однако поймать на горячем воровку, о проделках которой не судачит только ленивый, просто невозможно. И что пристав, ежели не сумеет сей же секунд ее изловить, будет разжалован в городовые…»
Должно быть почтенный негоциант, собеседник доктора, на самом-то деле был не таким уж простым негоциантом, раз услыхал о подробностях столь… нелицеприятного разговора высоких полицейских чинов.
Сам же доктор, изрядно «пролечившийся» дорогим лекарством из города Коньяк, что в регионе Пуату — Шаранта, меланхолично размышлял о том, как ему излечить тяжелейшую психологическую травму, полученную почтенным ювелиром.
* * *
— … самым трудным оказались вот эти несколько секунд, пока барон в гостиную доктора входил. Мне пришлось даже снять туфельки, чтобы меня никто не услышал… Однако домик доктора отлично устроен — такая приватность, так легко ускользнуть незамеченной…
Поезд давно уже покинул выстроенный в самом строгом вкусе вокзал Одессы и отсчитывал версты в сторону Варшавы. Когда-то оттуда Соня начала свое путешествие. Правда, родиной всегда считала именно Одессу, а Варшава была городом, откуда удобно отправиться хоть в Париж, хоть в Амстердам, хоть… вернуться домой. Отличное место, чтобы раствориться, затеряться в многолюдье.
В купе Соня был одна. Но ей просто необходимо было выговориться. Конечно, если бы напротив сидел мудрый Моше, ей было бы куда проще. Но, увы, тогда вся полиция Российской империи охотилась бы за ними. И, можно спорить на что угодно, легко бы нашла.
— Отличной мыслью было появиться у фон Меля перед самым закрытием лавки. Пока его хватятся…
(Именно так, разумеется, все и произошло — Соня ошибок не делала.)
Невысокая миловидная дама, одетая с дорогой небрежностью, — сегодня Соня изображала одинокую светскую львицу, путешествующую для собственного удовольствия, — внезапно замолчала. Ей в голову пришла презабавнейшая мысль, каким-то странным образом проявившаяся из слова «хватятся».
Бархат обивки чуть глушил слова, колеса выстукивали свое мерное «так-так», Соня принялась рассуждать:
— Некая графиня, скажем Долгорукова, в сопровождении отца и собственного десятилетнего сына заходит в ювелирный магазин. Отец дамы, генерал, предлагает дочери выбрать подарок, к примеру, матушке, то бишь жене господина генерала. Или, что тоже возможно, себе самой — ибо он, генерал, в драгоценностях не силен, но мечтает побаловать дочь.
Перед глазами Сони стала складываться картинка. Вот убеленный сединами почтенный генерал, вот благовоспитанный мальчик в матросском костюмчике, вот дама, одетая мило, неброско, но дорого. Усердный приказчик приглашает покупателей присесть и выкладывает перед дамой дорогие украшения. Господин генерал благодушно замечает, что даме экономить не след — не самые, поди, бедные люди, да и подарки он, уважаемый человек, видевший немало смертей на поле боя, обожает дарить любимой дочери, тем более что десятилетиями был лишен этого удовольствия. Мальчик вторит деду: «Матушка, вам так идут эти камни. Ах нет, вот эти — дивно подходят к вашим глазам…»
Наконец выбор сделан — роскошный изумрудный гарнитур и в самом деле замечательно подчеркивает цвет глаз дамы. Она с благодарностью смотрит на отца, с умилением — на сына и соглашается принять столь дорогой и столь желанный подарок. Извлекает из ридикюля бумажник генерала, отсчитывает ассигнации, и… о ужас, денег недостаточно, чтобы оплатить гарнитур. Какой афронт!
Дама заливается слезами, генерал краснеет от стыда, потом бледнеет от гнева на себя, мальчик сидит, потупив глаза, — ему стыдно за деда и обидно за матушку, которая лишилась такой невероятной красоты.
— Хотя, возможно, не мальчик, а девочка? Милая девчушка с куклой в руках… Она заливается слезами — матушку жалко, она же такая красивая и умная… Нет, все же мальчик. В руках у него книжка, он положил ее на столик и любуется камнями, которые, вот досада, матушка купить не может.
Соня хихикнула тихонько — картина складывалась замечательная и необыкновенно достоверная.
Но тут седой генерал находит решение. Он просит дочь съездить к нему, генералу, домой и взять деньги. А они с внуком покамест подождут любимую дочь и обожаемую матушку здесь, в премилом и преуютном магазинчике. Дама поднимает на отца счастливые глаза и готова уже бежать. Но мудрый отец ее останавливает. Не дело вот так убегать. Следует оставить хоть какой-то задаток. В беседу вмешивается приказчик, уверяя, что присутствия уважаемого генерала и замечательного пытливого юноши будет вполне достаточно, не бросит же отца и сына уважаемая покупательница, но генерал непреклонен — хоть сто рублей, но дама обязана оставить. Послушная дочь протягивает приказчику две ассигнации по пятьдесят рублей, берет гарнитур и наконец отправляется за деньгами.
— Хотя отчего именно сто рублей? Можно ведь и двести оставить…
В ожидании матушки генерал предлагает мальчику почитать книгу, тот начинает читать по слогам историю пиратства. Дед благосклонно кивает, но приказчик недоволен — бормотание мальчика становится все громче и мешает обслуживать остальных покупателей. Тогда, чтобы мальчик немного помолчал, а генерал не гневался, приказчик посылает в соседнюю кондитерскую за пирожными для сына покупательницы и наливает генералу изрядно коньяка в пузатый бокал. Убеленный сединами суровый воин благодарно улыбается и пригубливает благородный напиток со словами: «Восславься, Русь!»
Неторопливо проходит время, вот уже дело приближается к закрытию лавки, сытый мальчик дремлет на груди спящего (и даже храпящего) генерала. Приказчик со все большей тревогой поднимает глаза на каждый перезвон дверного колокольчика. Но послушная дочь все не едет… Вот уже время закрывать… И тут приказчик наконец чует недоброе. Он бросается на улицу и зовет городового…
— Ну, дальше все понятно, полагаю. Генералом может быть любой актеришка, нанятый за пять рублей или даже за рубль, — это уж как он выглядеть будет. Мальчишку можно найти в приюте… Отмыть, щедро накормить утром… Костюмы найти еще проще. И вот уже у «послушной дочери» четыре, а то и шесть часов, чтобы затеряться в толпе…
Почему-то Соне представилось, как эта самая «послушная дочь» покупает билет первого класса в Париж, а выбранный изумрудный гарнитур, тщательно упаковав, отправляет почтой в Женеву.
— Но почему именно в Женеву? Можно и в Вену, и в Петербург… Даже Одессу. Пусть себе лежит, пока какая-нибудь другая дама не получит его, предъявив самую что ни на есть подлинную квитанцию.
Картина сложилась. Только теперь Соня почувствовала, насколько она устала и как ей хочется ненадолго побыть обычной пассажиркой самого обычного поезда. А все «милые проделки» уж точно подождут до утра.
Варшавский поезд, покачиваясь на стыках рельсов, неторопливо уносил уснувшую Соню в ночь.
