Часть третья
Прыжок в Кипящий Котел

Если предположить, что Ад все же существует и мне предстоит в один прекрасный день там очутиться, господин Сатана окажется немало удивлен тому, почему меня не устрашает его зловещий лик. Впрочем, повелитель Преисподней поймет, чем это вызвано, когда я раскрою ему секрет своего хладнокровия. Поймет и, возможно, со мной согласится.

Я расскажу Сатане о том, что мне довелось не только воочию лицезреть конунга Скандинавии Торвальда Грингсона, не только трапезничать с ним за одним столом, но и наблюдать его в ярости. В настоящей дикой ярости, на которую способен лишь тот, кто не задумываясь готов потопить мир в крови, только бы угодить своим воинственным богам. И вы полагаете, что после этого меня устрашит рык Дьявола?

Проклятие, что ли, надо мной тяготеет такое – навлекать на себя гнев правителей, будь то хоть Глас Господень, хоть Верховный жрец язычников-норманнов? И ведь что примечательно: в обоих случаях это был абсолютно справедливый гнев, обрушившийся на меня за вполне конкретные проступки. Я всегда получал именно то, что заслуживал, независимо от того, чувствовал ли я себя при этом правым или виноватым…

Однако вижу, что моя вредная привычка – забегать вперед – вновь вышла из-под контроля. Поэтому будет лучше прекратить домыслы и перейти к фактам.

Пожелай вдруг Торвальд Грингсон завязать с прежней жизнью и податься к байкерам, они бы не приняли его в свое общество лишь по причине непомерной кровожадности. Ничего не поделаешь: от этой напасти старому прожженному вояке было уже не избавиться до конца жизни. Но в остальном у Людей Свободы не нашлось бы претензий к Вороньему Когтю: экстравагантный облик, татуировки, громкое, известное на весь мир прозвище, уважение и любовь Торвальда к колесной технике… А также блеск отчаяния и безумия в глазах – главная отличительная черта любого Человека Свободы, по которой эту публику можно было безошибочно узнать везде.

Вороний Коготь выделялся из своего окружения не только колоритной внешностью и зловеще-мрачной аурой, которая постоянно окружала его. Он обладал даром подавлять людей морально одним своим присутствием. И причиной этому была вовсе не носимая Торвальдом Корона Севера, запачканная кровью прежнего конунга.

В присутствии вождя норманнов я ощущал себя, словно рядом с неразорвавшимся снарядом – было крайне сложно предсказывать поступки человека, публично искромсавшего секирой десятки жертв. Вот он спокойно смотрит на меня проницательными глазами мудрого старца, но за взором этим явственно играют огоньки сдерживаемого гнева – не напускного, а вполне естественного, бывшего неотъемлемой составной частью грозного характера Торвальда. Только этот гнев и питал стареющего конунга той невероятной энергией, что помогала ему добиваться намеченных целей, какими бы невыполнимыми они ни казались.

Крепкие руки Грингсона не дрожали, и это лишний раз подтверждало, что рассказы о Торвальде как об отменном стрелке наверняка правдивы. Да и кобура его револьвера была подвешена на поясе достаточно низко – еще один характерный признак того, что Грингсон готов при первой же опасности мгновенно пустить оружие в ход. И большой вопрос, кто из нас оказался бы в такой ситуации проворнее: я со своим высокотехнологичным «глоком» или Вороний Коготь с его потертым револьвером сорок четвертого калибра, что отставал по технологиям от моего «глока» как минимум на полтора столетия.

До сего момента я встречал лишь одного человека, обладавшего столь жуткой харизмой, более свойственной свирепому хищнику, нежели тому, кто был слеплен по образу и подобию божьему. Бернард «Мясник» Уильямс, ныне покойный командир Первого отряда Охотников, мог бы сравниться с Торвальдом Грингсоном и в опыте, и в кровожадности, и в прирожденном таланте к лидерству. Лучшие Охотники из кожи вон лезли, чтобы попасть служить под командование Мясника. Но Вороний Коготь кое в чем его превзошел: держать в узде диких датчан было все-таки сложнее, чем дисциплинированных выпускников Боевой Семинарии. Пожалуй, здесь и крылось основное отличие этих двух одиозных личностей, с коими я имел честь быть по жизни знакомым: солдат Уильямс командовал солдатами, вожак звериной стаи Грингсон – подобными ему зверьми…

Мы прибыли в логово самых свирепых в мире хищников на шестой день осады ими Божественной Цитадели. Как только я увидел, что представляет собой эта осада, то сразу вспомнил натаскивание охотничьих собак на дикого медведя, на котором мне однажды довелось присутствовать.

Произошло это уже в России, в княжеском загородном имении. Огромный свирепый медведь, которого изловили живьем и держали в вольере специально для подобных целей, вертелся на месте и ревел, отбиваясь передними лапами от назойливых кусачих лаек. Казалось бы, что стоило генералу Топтыгину разорвать на клочки нападавшую на него свору? Однако хитрющие псы умело уворачивались от когтей неповоротливого зверя, донимая его молниеносными укусами. Травля больше напоминала игру, чем охоту, и, надо признаться, поначалу я даже усомнился, какой может быть прок от столь пугливых охотничьих собак. Но в действительности все было не так просто…

Естественно, тот тренировочный медведь остался жив и ничья кровь тогда не пролилась. Но в реальной травле лайки непременно измотали бы Потапыча возней и обескровили многочисленными укусами, после чего самая отважная из собак добила бы зверя, разодрав тому клыками брюхо или горло.

Возле осажденного Ватикана происходило практически то же самое. «Башмачники» учинили городу натуральную травлю, сутки напролет «кусая» его оборону и выжидая момент для решающего смертельного броска. Нам уже было известно от встреченных беженцев, что первая попытка штурма провалилась, после чего Грингсон сменил тактику, решив взять столицу измором. Пассивный вариант такой осады – блокада – был для Торвальда неприемлем, поскольку для окружения огромного города ему элементарно не хватало людей. Поэтому Вороний Коготь и использовал в своих целях один из способов псовой охоты на крупных хищников. Норманны уже «перегрызли» Ватикану морское сообщение и электричество, попробовали, пусть и безуспешно, дотянуться до горла, а теперь делали все, чтобы побыстрее обескровить жертву.

Зона боевых действий начиналась километров в тридцати от столицы. Сожженные дотла пригородные поселения начали попадаться нам незадолго до того, как на горизонте появились знакомые очертания ватиканских стен и Стального Креста. Встречавшиеся повсюду пожарища удручали – «башмачники» жгли все, что попадалось им на пути. Варварство норманнов, которое уже ощутили на себе строптивые жители Бонна, говорило, что Грингсон вновь впал в лютую ярость.

Я заранее готовился к тому, что непременно увижу что-нибудь подобное. И все равно увиденное сильно отличалось от ожидаемого. В центре некогда самой оживленной епархии Святой Европы ныне царили разруха и запустение. И если в районе Мангейма и Базеля это еще не вызывало особого потрясения, то возле столицы разоренные городки и поселки действительно повергали в уныние. Пустоши, которые мы пересекали по пути сюда, и те выглядели куда жизнерадостнее – для них безлюдье было вполне естественно. Здесь же оно изменяло окружающий мир до неузнаваемости.

Наше счастье, что у коменданта Базеля оказалась радиостанция и он предупредил конунга о появлении послов из России. Иначе нас с высокой вероятностью разнесли бы на клочки еще на подъезде к Вечному Городу. И российский флаг уже не помог бы – здесь с подозрительным автотранспортом норманны долго не церемонились. На это указывали многочисленные автомобильные остовы, торчащие прямо посреди пустынных дорог. В некоторых сожженных машинах виднелись обгорелые скелеты водителей и пассажиров – трудно было сегодня замешкавшимся беженцам миновать норманнские патрули. Может быть, раньше норманны и не стреляли бы напропалую по всему, что движется, но после провального штурма их ярость стала слепой.

Спасибо Вороньему Когтю – хоть он и был по горло в заботах, однако не забыл сообщить дружинникам о нашем приближении. Нас встретили и с эскортом проводили до самого норманнского штаба. Там нам, правда, пришлось промаяться в безделье несколько часов, ожидая, пока конунг завершит военный совет. Хольд, что доставил нас по назначению, порекомендовал во избежание неприятностей не отходить от автомобиля, который «башмачники» любезно разрешили загнать в укрытие. Предупреждению вняли только Фокси и Конрад Фридрихович. После того как байкер оказался в зоне боевых действий и насмотрелся на ужасы войны, он чувствовал себя угнетенным и мечтал лишь об одном – побыстрее бы мы решили все дела, сели в наш джип и приказали Фокси рвать отсюда когти. У фон Циммера тоже усугубилась нервозность, которая совершенно не располагала к прогулкам по прифронтовой территории. И только мы с Михаилом не пожелали торчать в убежище и, проигнорировав рекомендацию хольда, решили немного осмотреться.

Норманны обосновались в отвоеванных у врага укреплениях – деревянных сооружениях, врытых в землю и соединенных между собой узкими траншеями. Недавно здесь пролегала первая оборонительная линия Защитников, обязанная перекрывать северные подступы к порту и электростанции. Защитники смогли удерживать ее всего пару часов, после чего отступили на запасные позиции, расположенные южнее.

Штаб Торвальда размещался в палатке у склона невысокой скальной гряды, надежно защищающей конунга и его свиту от снарядов, выпущенных с ватиканских стен. Отсюда до города было не более пяти километров, а до запасной линии обороны Защитников – около двух. Что творилось у подножия Божественной Цитадели, мы с Михаилом не видели – обзор закрывала рощица, – но сами стены за минувшие семь лет почти не изменились. Разве что заметные даже издали выбоины от пуль и снарядов напоминали об идущей осаде. Крест же возвышался над столицей, как и прежде, выставив в стороны свои стальные руки-перекладины и цепляясь верхушкой за облака.

– Приятно вернуться домой, не правда ли? – мрачно пошутил Михаил, кивнув в сторону Креста, и, увидев мою вмиг скисшую физиономию, тоже нахмурился, после чего добавил: – Побыстрее бы все утрясти да домой. Интересно, где сейчас наш драгоценный сопляк? Хоть бы башку свою не подставлял под пули в ближайшие сутки, а то нам тогда не хлороформ потребуется, а цинковый ящик.

– Брось каркать, и без тебя тошно, – огрызнулся я, переживая за Ярослава не меньше Михаила. – Лучше пораскинь мозгами, как нам незаметно вывезти отсюда нашего драгоценного пацана. Джип-то не резиновый.

– Предлагаю оставить в лагере нашего главного дипломата, – недолго думая, ответил контрразведчик. – Уверен, старик Фридрихович нас поймет и простит. К тому же он ничем не рискует – вряд ли «башмачники» станут обижать юродивого…

Звуки выстрелов слышались отовсюду, а однажды пулеметный грохот раздался совсем неподалеку – видимо, где-то в районе Солнечных ворот имела место очередная норманнская провокация. Гнетущая атмосфера близости смерти, которая могла настигнуть нас в любой момент, здесь, конечно, ощущалась не так остро, как двумя-тремя километрами южнее, но нам от этого легче не становилось. Мы были чужими на этой войне, и, говоря начистоту, меня совершенно не волновало, чьей победой она завершится. Мы преследовали собственные цели, используя дипломатический статус лишь в качестве прикрытия. Начатая еще на границе шпионская игра вступала в решающую фазу…

Грингсон не стал устраивать для нас персональный прием. Выждав положенное, мы были приглашены под занавес прямо на норманнский военный совет. «Военный совет» – это я, конечно, слегка преувеличил. Больше всего собрание ярлов и форингов походило на дружескую попойку, в ходе которой попутно обсуждались насущные проблемы. Впрочем, «попойка» – это тоже будет преувеличение, только в другую сторону. Вино присутствовало в штабной палатке лишь для смачивания горла, а приближенные конунга хоть и расселись вальяжно кому где вздумалось и громко высказывали свое мнение без спроса, однако ни на секунду не забывали, кто здесь главный.

Бесцеремонные варвары, не имеющие понятия о правилах хорошего тона, но соблюдающие субординацию и умеренность в выпивке, – чтобы поверить в такое, это надо было увидеть собственными глазами.

Присутствующие в палатке «башмачники» отнеслись к нашему появлению настороженно. Все, кроме Вороньего Когтя, – в его властном взоре читался вполне естественный интерес. Особенно напрягся сухощавый верзила со шрамом под глазом и постоянно дергающейся щекой. По характерным приметам я определил, что это и есть тот самый датчанин Горм Фенрир, чье имя также обычно упоминалось, когда где-либо заходила речь о новом скандинавском конунге. Я сделал закономерный вывод, что форинг «Датской Сотни» – второй опасный субъект в этой компании после Грингсона. Об остальных ярлах и форингах можно было не волноваться. Как бы ни пыжились они перед нами, пытаясь убедить нас в своей грозности, без разрешения Торвальда эти типы в наш адрес и пикнуть не посмеют.

Момент был весьма ответственный и торжественный, но я ни на секунду не забывал, зачем в действительности мы здесь находимся. Чтобы рассмотреть всех собравшихся в палатке, мне хватило пары секунд (спасибо моему семинаристскому наставнику по стрельбе Анджею – это он обучил меня быстрому поиску приоритетных целей), после чего пришлось с огорчением отметить, что Ярослава среди приближенных конунга нет.

В принципе это еще ничего бы не значило, не обнаружь я среди прочих Лотара Торвальдсона, которого помнил по Петербургу. Когда-то студенты Петербургского университета Лотар и Ярослав слыли друзьями не разлей вода, и не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кто подвигнул юного княжича на сомнительную стезю видаризма. Присутствие на военном совете Лотара и отсутствие потомка влиятельного русского князя настораживали. Трудно было поверить, что Ярослав не вхож в этот круг, – я знал, что Грингсон потому и отправил сына учиться в Петербург, что с большим почтением относился к князю Сергею. Неужто конунг по какой-либо причине отказал Ярославу в покровительстве? Или все гораздо хуже и с минуты на минуту до нас доведут скорбные вести?..

Ладно, решил я, наберусь терпения и подожду, пока все само собой не прояснится. Мы добрались до Грингсона в максимально короткий срок, и, по сути, это уже достижение. Пока что фортуна нам благоволила. И если мы все-таки опоздали, то что ж поделать?.. Редкий счастливчик ходит долго в фаворитах у фортуны. «Судьба изменчива, и меняется она обычно только к худшему», – сказал древний мудрец Эзоп. Поглядим, прав он был или нет…

Вороний Коготь молча кивнул расположившимся у выхода форингам, и те без лишних вопросов отдали нам ящики, на которых сидели, а сами, расстелив тенты, разлеглись прямо на земле. Затем конунг указал нам на центр палатки, и мы, поставив ящики в ряд, расселись перед лицом правителя норманнов. Сам Торвальд использовал в качестве стула деревянный бочонок. Нам тут же протянули кружки с вином и показали на стол, где лежал хлеб, окорок и нож: дескать, если господа послы голодны, то милости просим – не стесняйтесь, отрезайте от общего куска и кушайте на здоровье.

Да, подкрепиться и впрямь не мешало бы. Не знаю, как моим спутникам, а мне такие демократичные порядки даже понравились, и я, не желая обидеть гостеприимных хозяев, сходил к «шведскому столу» и сварганил для каждого из нас троих по большому бутерброду. Благодарить за угощение было вовсе не обязательно – в этом обществе подобной традиции не существовало.

Вот так начался наш официальный прием: группа российских дипломатов сидела на ящиках перед конунгом Скандинавии и с аппетитом жевала черствый хлеб и жесткое мясо, запивая все это довольно неплохим вином, очевидно, трофейным. Два десятка пар глаз смотрели на нас в тишине, нарушаемой лишь нашим голодным чавканьем да кряхтеньем пожилых ярлов, потирающих затекшие от долгого сидения спины.

Из всей нашей троицы Грингсона почему-то больше всего заинтересовал я. И хоть мы с Михаилом расположились по бокам от фон Циммера, давая понять конунгу, кто руководит дипломатической миссией, рыжие птичьи глаза Торвальда не отрываясь изучали именно меня.

От этого немигающего взора у меня кусок не лез в горло. Я боялся поперхнуться, поэтому пришлось поневоле приналечь на вино, отчего моя кружка опустела раньше, чем у товарищей. Хозяева отнеслись к моей жажде с пониманием: тут же протянули открытую непочатую бутылку и указали на стеллаж в углу, где таковых было еще предостаточно; не иначе, к норманнам перекочевали годовые запасы вина какого-нибудь местного фермера. У меня так и чесался язык спросить у Вороньего Когтя, чем вызвано его столь сильное ко мне любопытство, но открывать рот раньше главного дипломата являлось неэтичным, это вызвало бы ненужные подозрения. Однако коротышка молчал вовсе не ради усугубления драматизма, а по вполне прозаической причине – его челюсти были заняты пережевыванием пищи.

– Я удивлен тому, что князья Гардарики отрядили тебя ко мне послом, Хенриксон, – заговорил-таки Торвальд, перестав испытывать мое терпение. Его святоевропейский язык был не очень хорош, но скандинавский Конрада звучал куда отвратительнее. Хриплый голос конунга походил на утробное рычание волка, впившегося клыками в кость и теперь считавшего врагами даже собратьев по стае. – Тем более что тебя отправили в страну, которая объявила за твою голову щедрое вознаграждение. Я немало наслышан о твоих подвигах, но не думал, что ты настолько безрассуден…

Так вот в чем дело! Оказывается, мы с конунгом Скандинавии давно заочно знакомы! Неудивительно, что Грингсон вспомнил мое нашумевшее имя, когда комендант Базеля сообщил о нас по радиостанции. Да и лицо отступника Хенриксона было Торвальду наверняка известно – после нашего скандального бегства в Россию мой портрет долго не сходил со страниц святоевропейских газет.

Окажись я на месте Вороньего Когтя, тоже удивился бы появлению передо мной такого посланника. Причем удивился бы не только здесь, но и прибудь он даже в Скандинавию – с моей известностью не по свету разъезжать, а забиться в самую глубокую нору и сидеть там до конца жизни. Однако, узнав меня, Грингсон тем не менее понятия не имел, кем являлись в прошлом остальные члены нашей команды. Это означало, что имевшаяся у конунга информация обо мне была довольно-таки поверхностной.

– Прошу прощения, дроттин, но я прибыл сюда не в качестве посла, – вежливо уточнил я. – Я – всего лишь добровольный помощник официального представителя Совета Князей, господина фон Циммера. Иных поручений у меня нет. И, если вас каким-то образом оскорбляет мое присутствие, я могу удалиться.

– Твое присутствие, Хенриксон, нас не оскорбляет, – ответил Вороний Коготь. – Даже оставайся ты сейчас Охотником и прибудь к нам на переговоры не с почтенным послом Гардарики, а с гнусным ватиканским епископом, я бы скорее выдворил отсюда епископа, чем тебя. А тебе бы предложил бросить прислуживать рабам и переходить в лоно настоящей веры, как уже поступили до тебя многие достойные воины Миклагарда.

– И вы полагаете, я бы принял ваше предложение? – полюбопытствовал я.

– Лет десять назад – вполне возможно, сегодня – вряд ли, – покачал головой Грингсон. – Не знаю, что за нужда заставила тебя согласиться на эту работу, но она тебе явно не по нраву. Ты теперь не воин, Хенриксон, и это заметно сразу. Твой боевой пыл давно угас, а без него нельзя зажечь в душе огонь нашей веры. Тебя не привлекают богатство и слава – ты не из тех людей, кто готов рисковать жизнью ради золота и стремится увековечить свое имя в истории. Ты принципиальный человек, но твои принципы далеки от наших. Да, в тебе осталась отвага и безрассудство, но, к сожалению, твоя душа потеряна для Видара, и ей никогда не войти в сверкающие ворота Вальгирд. Возможно, будь ты помоложе, башмак великого аса показался бы тебе более привлекательным символом, чем крест покорного мученика. Но сегодня, когда ты выбрал покровителем двуглавого орла Гардарики, не думаю, что тебе захочется снова менять убеждения. Для человека принципов это не такое уж легкое дело. Хотя, говоря начистоту, я был бы рад видеть в наших рядах бойца, чьи пистолеты считались когда-то самыми быстрыми и меткими в Святой Европе. Вижу, ты не изменяешь старой привычке и прибыл к нам со своим любимым оружием…

По палатке прокатилась волна оживления. Горм Фенрир взглянул на конунга, после чего вперил в меня лютые прищуренные глаза и подался вперед, как вставший в стойку пойнтер.

– Все в порядке, братья, – успокоил Торвальд собратьев, положив руку на плечо датчанину. – Это я распорядился не разоружать наших дорогих гостей. Что подумал бы обо мне Стрелок Хенриксон, отними я у него его пистолеты? Неужели вы хотите, чтобы русские сочли нас за трусов, что дрожат за свои жалкие жизни? Гардарика нам не враг, а значит, мы можем доверять друг другу. Разве я не прав, господин фон Циммер?

– Вы абсолютно правы, многоуважаемый дроттин, – поспешил уверить Грингсона Конрад. – И чтобы сохранить это обоюдостороннее доверие, Совет Российских Князей направил меня к вам с дипломатическим поручением, поскольку в отношениях между нашими странами возникла небольшая накладка. Я надеюсь, форинг Эрлингсон уже сообщил вам о причине нашего визита?..

В отличие от коменданта Базеля, конунг не стал становиться в позу и оправдываться, почему он не известил российские власти о целях своей вероломной политики. Мы были лишь посредниками, поэтому Грингсон вообще не утруждал себя какими-либо оправданиями. Взяв у коротышки послание Совета Князей, Вороний Коготь распечатал конверт, неторопливо прочел документ, задумчиво пригладил бороду, после чего передал бумаги Фенриру, а тот, прочитав, пустил их дальше, по кругу. Норманны жили по законам боевого братства, и у них не было секретов друг от друга.

Лица прочитавших послание ярлов оставались невозмутимыми. Никаких споров и возмущений не возникло – мысли усталых дружинников были заняты совершенно другими заботами, чтобы отвлекаться на обсуждение незначительного, на фоне прочих, вопроса. По единодушному мнению присутствующих, что высказал последний ознакомившийся с документом ярл, проблема не стоила и выеденного яйца. Послы Гардарики требуют объяснений? Что ж, раз дроттин эту кашу заварил, вот пусть он и объясняется с Советом Российских Князей.

– Вам необходим письменный ответ? – уточнил Торвальд. Видимо, на всякий случай – вряд ли форинг Эрлингсон забыл упомянуть в радиопереговорах с конунгом об этой детали. Фон Циммер подтвердил. – Хорошо, я напишу ответ завтра утром. Вы можете остановиться в моей палатке. Места хватит. Считайте себя моими почетными гостями и ни в чем себе не отказывайте.

Последнее, очевидно, означало, что послы могут пить вина столько, сколько в них влезет, так как, не имей мы второго поручения, больше нам здесь до утра заниматься было решительно нечем.

Конрад Фридрихович намеренно не заводил речь о княжеском сыне. И правильно: во избежание ненужных подозрений, нам не стоило проявлять по этому поводу чересчур активный интерес. Однако Вороний Коготь был далеко не глуп и задолго до нашего появления догадался, какой еще вопрос затронут российские дипломаты при встрече.

«Проклятье! – внезапно осенило меня. – А ведь Грингсон наверняка рассказал о нас Ярославу, и этот строптивец слинял на время нашего визита куда-нибудь подальше. Вот почему сопляк отсутствует на военном совете! Готов дать руки на отсечение, что так оно и есть!»

Хорошо, что я поклялся всего лишь мысленно, иначе в лучшем случае пришлось бы диктовать эти строки кому-то другому. А в худшем их бы вовсе не было, поскольку после той опрометчивой клятвы мои руки еще не раз выручали меня из беды. Когда нам была открыта причина отсутствия Ярослава, оказалось, что никто из нас даже не предвидел подобного исхода…

Военный совет плавно перешел в вечернюю трапезу. На ужин подавалось все то же самое, но в разогретом виде плюс мясная похлебка. Пустые ящики из-под патронов и снарядов, заменявшие в штабе норманнов всю мебель, были расставлены посреди палатки в один ряд, образовав большой и невысокий общий стол. За ним можно было расположиться хоть на корточках, хоть лежа. Нам были чужды спартанские принципы, и мы, на правах почетных гостей, сели на все те же ящики, коих после сооружения стола осталось в палатке очень мало.

Грингсон так и продолжал восседать на пивном бочонке, словно старый пират. И впрямь, напяль на конунга треуголку, воткни в ухо серьгу да посади на плечо попугая, и из Торвальда получился бы вылитый джентльмен удачи, сошедший со страниц романов обожаемого мной в юности Стивенсона. Иных пиратских атрибутов не потребовалось бы: ненаигранная суровость в облике Вороньего Когтя скрасила бы любые недостатки.

– Вас ведь послал ко мне Петербургский князь Сергей, не так ли? – спросил конунг фон Циммера и, получив утвердительный ответ, продолжил: – К сожалению, у меня для вашего князя плохие вести.

И примолк, наблюдая, как мы отреагируем на это заявление. Михаил так и замер с ложкой у раскрытого рта; Конрад вздрогнул, потупил взор и сцепил перед собой пальцы, будто приготовился к молитве, а я, готовясь к худшему, нервно стиснул кулаки. В тот момент мы считали, что плохая весть может быть для нас только одна. Однако то, о чем поведал нам Вороний Коготь, почему-то до сей поры никому из нас не приходило на ум. Оттого известие оказалось вдвойне неожиданным.

– Вчера ночью старший хольд дружины дренгов Ярослав бесследно исчез, когда проверял караулы, – сообщил конунг. – Мы предполагаем, что он был захвачен в плен, поскольку сопровождавшие его фьольменны и один из часовых найдены убитыми. Бойцы форинга Фенрира обнаружили следы, ведущие к позициям Защитников Веры, но считать их веской уликой нельзя – местность в том районе сильно истоптана. Обнадеживать вас нечем: после допросов ватиканцы казнят наших пленных, как, впрочем, поступаем с их солдатами и мы. И если Ярослав еще жив, то это ненадолго. Разве только…

Конунг осекся и поморщился, словно сомневался, следует ли посвящать нас в свои догадки. Потом, видимо, решил, что в них нет ничего крамольного, и закончил:

– …Разве только он сознается дознавателям, кем является его отец. В этом случае его, конечно, пощадят. Но до тех пор, пока мы не войдем в Цитадель. А мы непременно войдем в нее, можете быть уверенными. И тогда Ярослава, скорее всего, просто расстреляют. Мне очень жаль – я любил этого смелого парня не меньше, чем своего сына.

Торвальд взглянул на Лотара, который сидел прямо напротив нас. Я уже давно заметил, что молодой норманн чем-то подавлен, и теперь мне стало известно, чем именно. Едва речь зашла о Ярославе, Лотар отложил ложку и, нахмурившись, уставился в стол перед собой. Торвальдсон уже носил звание форинга и командовал дружиной таких же, как он, молодых головорезов, однако броня его хладнокровия была пока не столь непрошибаема, как у отца. Лотар переживал не просто за своего пропавшего хольда – он переживал за товарища, который, если верить конунгу, был обречен на смерть. Похоже, дружба Лотара и Ярослава, которых я помнил еще неунывающими студентами, в горниле этой войны лишь закалилась. Мы были слишком самонадеянны, думая, что кровопролитные бои и походная жизнь сломали княжича и он созрел для того, чтобы добровольно вернуться на родину. Даже если его посещали подобные мысли, он, не желая покрыть себя позором перед товарищем, никогда бы не пошел на этот шаг. Значит, правильно поступил фон Циммер, что захватил с собой бутыль с хлороформом, которая, как выяснилось, была теперь не нужна.

– Мы могли бы атаковать Цитадель уже завтра на рассвете, и, возможно, тогда ватиканцы не успеют казнить Ярослава, – проговорил Лотар, не поднимая глаз (их разговор с отцом перевел мне чуть позже Конрад). Предложение его прозвучало неуверенно: Торвальдсон чуял, что отцу оно явно придется не по нраву. Однако то, что Лотар дерзнул-таки проявить инициативу, даже опасаясь навлечь на себя гнев, опять же говорило о многом.

– Мы начнем атаку, как запланировано, и ни часом раньше! – стукнув кулаком по столу, ответил Грингсон тоном, не терпящим возражений. Если бы не присутствие российских послов, возможно, Лотару сейчас и вовсе сильно бы не поздоровилось. – Я, конечно, понимаю чувства молодого форинга, связанного клятвой верности с угодившим в плен товарищем. Все мы испытываем такие же чувства – Ярослав был не только твоим братом, но и нашим тоже. Как и прочие дружинники, кто отдал свои жизни во имя общего дела! Но мы не можем позволить себе давать волю эмоциям и бросаться в бой лишь из-за мести или желания любой ценой сдержать братскую клятву. Тебе придется смириться с потерей брата, Лотар. Божественные норны давно соткали паутину его судьбы и даже Видару не под силу что-либо в ней изменить. Вы с Ярославом твердо соблюдали взаимную клятву, и это похвально. Но иногда нити наших судеб сплетаются так хитро, что приходится разрывать их, чтобы не запутаться и не дать увязнуть в этом клубке сотням других судеб. Любому из присутствующих здесь, в том числе и мне, уже не раз приходилось так поступать… Тебе придется смириться с этим, форинг, как бы ни терзала тебя сейчас совесть…

Плотно сжатые губы и яростный огонь в глазах Лотара выражали несогласие, и смиряться он определенно не желал. Ни сейчас, ни позже. Я сидел напротив Торвальдсона и, словно в зеркале видел в Лотаре себя, переживающего свои последние часы на посту командира отряда Охотников. До меня уже был доведен приказ Пророка об уничтожении детей Жана Пьера де Люка, но, как и форинг дренгов, я тогда тоже не собирался смиряться с судьбой.

Сложно сказать, кому из нас было сложнее: семь лет назад – мне или сегодня – Лотару. Пожалуй, все же ему. Во-первых, я был тогда на десять лет старше и боролся не столько с эмоциями, сколько с чувством долга. Во-вторых, полученный мной приказ являлся столь чудовищным, что он просто не оставил мне выбора. Зато, нарушив присягу, я развязал себе руки и получил полную свободу действий, и это увеличило мои шансы на успех. Торвальдсону приходилось тяжко, потому что любой из его замыслов был обречен на провал. Даже если бы конунг вдруг принял предложение сына и завтра утром двинул войска на Ватикан, у Лотара был мизерный шанс вызволить побратима живым. Парень кипел от негодования, но прекрасно осознавал, что его отец целиком и полностью прав.

Слова, сказанные Вороньим Когтем сыну, во многом относились и к нам. Из нас троих только Конрад поклялся князю Сергею в том, что его сын будет возвращен домой, поэтому коротышку больше всех должны были терзать угрызения совести. Однако, как бы то ни было, нам с Михаилом тоже не хотелось возвращаться в Петербург с дурными новостями. И ладно, вернись мы еще несолоно хлебавши, как побитый дипломат Севастьян Сомов, – в принципе нет ничего странного в том, когда княжеский сын упорствует, проявляя вполне княжеский характер. Но везти отцу похоронку на сына тяжко даже человеку с таким черствым характером, как у меня. Мне доводилось писать подобные бумаги, находясь на службе у Ордена Инквизиции. Порой я писал по нескольку похоронок за рейд, а иногда лично вручал их, если родственники погибшего Охотника жили в Ватикане либо неподалеку от столицы. В этом случае практически всегда приходилось выслушивать в свой адрес обвинения в смерти чьего-то мужа, сына, брата… И по большей части, те обвинения являлись справедливыми – погибшие служили под моим командованием.

В постигшей Ярослава трагедии не было ни моей вины, ни вины моих друзей. Приехать и похитить княжича днем раньше мы не могли при всем желании – и так покрыли огромное расстояние за рекордно короткий срок. И все же уехать обратно с чувством исполненного долга не получалось. Не укладывалось это чувство в багаж рядом с горькими вестями. А если бы и улеглось, слишком неподъемным получался тот багаж… Дотащили бы, конечно, – куда деваться? – и даже тело княжича на родину доставили бы, вот только тела-то мы как раз и не наблюдали!

Безусловно, мы могли доверять прогнозам Вороньего Глаза касательно судьбы Ярослава: сын Петербургского князя действительно имел шанс выжить до той поры, пока норманны не вступят в город. И даже больше – прорыв Грингсона в Ватикан еще не означал, что все важные военнопленные непременно будут расстреляны. Всякое могло случиться к тому моменту. Ярослав представлял собой отличного заложника – стратегическую фигуру, пускать которую в расход раньше времени было попросту невыгодно. Ценные заложники – востребованный товар в любой войне. Попади под Базелем в руки Грингсона Апостол Защитников Веры, вряд ли конунг казнил бы его, не попробовав обменять Апостола на Гьяллахорн. Голова Ярослава, конечно же, стоила гораздо дешевле, но тем не менее поторговаться за нее тоже имело смысл.

– Многоуважаемый дроттин! – обратился фон Циммер к Торвальду после минутного замешательства, в ходе которого Конрад, Михаил и я свыкались с услышанным. – Вы сообщили нам довольно неожиданные и печальные сведения. Я прошу вас позволить мне посовещаться со своими помощниками в конфиденциальной обстановке. Где бы мы могли это сделать?

– Да где угодно, – развел руками Грингсон. – Только не отходите далеко от моей палатки. Не все дружинники в курсе, что у нас в лагере находятся послы Гардарики, – могут вас в темноте и за шпионов принять…

Просьба Конрада прозвучала своевременно – нам было чем теперь заняться до утра. Все наши планы кардинально менялись, причем в непредвиденную сторону. Даже стыдно, что три трезвомыслящих человека за столько времени пути так и не сумели предвидеть подобное развитие событий. А впрочем, если бы и сумели, что от этого изменилось бы?

Лучшего места для приватной беседы, чем салон нашего многострадального джипа, было не сыскать, а запертые дверцы кабины ограждали наш разговор от посторонних ушей. Как только мы приблизились к стоянке техники, нам навстречу выбежал Фокси, отогревавшийся все это время у костра караульных. Байкер ни слова не понимал по-скандинавски, но умудрился-таки найти общий язык с охранявшими стоянку дренгами, которые были ненамного старше самого Фокси. Взаимопониманию способствовали несколько банок русской тушенки, подаренных нашим водителем своим новым друзьям. Те по достоинству оценили дар и даже дозволили Фокси кашеварить, чем он и занимался, пока не увидел нас.

Ни слова не говоря, Михаил подтолкнул байкера в сторону его автомобиля, намекая, что присутствие нашего водителя на дипломатическом совете также обязательно. Потом Конрад в двух словах объяснил обеспокоенным караульным, зачем мы сюда явились. Дренги не возражали, но все равно каждые десять минут присылали к нам проверяющего. Он всякий раз медленно обходил джип, недоверчиво поглядывал на секретничающих послов, словно давал понять, что тушенкой нам от него уже не откупиться, после чего возвращался назад, к костру.

– И что вы теперь собираетесь делать? – спросил Фокси, когда мы поведали ему о нашем горе. – Поедете домой или, может быть, прикажете везти вас прямо в столицу искать вашего княжича?

– А у тебя есть идеи, как туда можно попасть? – поинтересовался Михаил. – Какая-нибудь секретная байкерская лазейка или что-то в этом духе?

– Если такая и существует, то мне о ней ничего не известно, – ответил байкер. – Но вряд ли кто-то из нашего брата ломал себе голову над этой проблемой. Мы предпочитаем не соваться в Ватикан. Что мы там забыли? И шагу по улице не сделаешь – Защитники Веры на каждом углу, а соглядатаев еще больше. Вон мой папаша рискнул сунуть нос в Цитадель – и как в воду канул.

– Значит, едем домой, – обреченно вздохнув, подытожил Михал Михалыч. – Тяжело будет сообщать его светлости такие новости, но что теперь поделаешь…

– Погоди, не торопись, – перебил я его. – Надо дождаться, пока дружины Грингсона займут город, и попробовать отыскать Ярослава. Ну, на худой конец хотя бы его тело или свидетелей его гибели. Я уверен, что знаю, где держат княжича…

– Матерь Божия! – взмолился Михаил, схватившись за голову. – Безумному испано-скандинаву опять неймется! Действительно, застоялся старый конь в стойле за семь лет! И почему я не удивлен твоему предложению, а? Хотя, если обмозговать… Никто ведь не заставляет нас лезть в самое пекло. Выждем, пока вся эта свора приструнит Защитников и соберется вокруг дворца, а сами в это время пошерстим по городу. И где же, по-твоему, держат Ярослава?

– Сто процентов, не в Доме Искупления. Городская тюрьма расположена в пригороде, почти возле самой линии обороны. Кому из командования Защитников захочется ездить из города на передовую для допроса важного пленника, когда в столице, почти рядом с дворцом, есть другое подходящее заведение для узников?

– Главный Магистрат Ордена! – догадался контрразведчик. – Это верно: камеры Дома Искупления в сравнении с магистратскими подвалами – просто гостиничные номера. Да и специалистов по дознаниям там хоть отбавляй… Клянусь моими обожженными усами, ты прав, Эрик. Когда «мундиры» прознают, кто папаша нашего драгоценного пацана – а они-то его расколют, это несомненно, – Ярослава непременно переселят поближе ко дворцу. Так что искать княжича после захвата «башмачниками» Ватикана придется прежде всего в Главном Магистрате. Другой вопрос, когда это случится и случится ли вообще. Заявления Грингсона меня, если честно, не шибко убеждают. Но залечь на дно и выждать, чем закончится эта битва столетия, все равно стоит… Конрад Фридрихович, батенька! Что же вы молчите, дорогой вы мой ловец беглых княжичей? Или вы не одобряете план нашего друга, который, по мнению вождя этих отщепенцев, давно утратил боевой дух и превратился в тряпку?

– Эрик предложил неплохую идею, – согласился коротышка, выходя из задумчивости, в которую погрузился, как только влез в салон и захлопнул за собой дверцу. – Но вы, милейший, верно подметили: неизвестно, сколько нам придется прождать, прежде чем Торвальд войдет в Цитадель. Да и маячить у него перед глазами будет очень и очень подозрительно – ведь завтра нам предстоит срочно возвращаться в Россию с посланием для Совета Князей. Поэтому я предлагаю вам, разлюбезнейшие, проникнуть в столицу, не дожидаясь, пока «башмачники» распахнут перед нами Солнечные ворота.

– Прости, Эрик, что назвал тебя безумцем, – произнес Михаил и отодвинулся от коротышки подальше, словно тот признался, что болен заразной болезнью. – По сравнению с Конрадом Фридриховичем ты еще вполне нормален… Ваша честь, скажите, что я не ослышался: вы всерьез надумали утереть нос королю «башмачников» и ворваться в город раньше его передовых частей?

– Вы не ослышались, – подтвердил фон Циммер. – У нас есть шанс попасть в Ватикан без помощи «башмачников». Если этот юноша, – Конрад указал на Фокси, – утверждает, что в Божественную Цитадель никто и никогда не прокладывал потайных троп, то сие отнюдь не значит, что так оно и есть. Секретный проход в город существует, и мне известно об этом абсолютно точно. Более того, я даже знаю, где он начинается и куда ведет.

– Городская клоака! – Лицо Михаила скривилось от отвращения. – Ну конечно! Вы собрались затащить нас в клоаку! Нам придется пару километров брести по горло в нечистотах да еще вашу честь на горбу тащить, поскольку вас там и вовсе с головой накроет. Нет уж, увольте! Вы как хотите, а мы с Эриком лучше побежим трусцой в арьергарде у Грингсона.

– Какая, однако, у вас извращенная фантазия, милейший, – сокрушенно покачал головой коротышка. – И как верно она отражает ход вашего мышления: стоит собеседнику высказать свою, отличную от вашей, точку зрения – и вы тут же смешиваете его с дерьмом… Городская клоака! Надо же додуматься до такого!.. Нет, по клоаке нам в город не пройти. Пусть я не стратег, но абсолютно уверен, что сегодня выходы из канализационных каналов охраняются не хуже, чем Солнечные ворота. Но есть под городскими стенами тоннель, о котором в столице знают лишь единицы. Он берет начало на кладбище Скорбящей Юдифи, пролегает под фундаментом стены и выходит на поверхность сразу за ней. Раньше этот тоннель вроде бы являлся частью каких-то древних коммуникаций, но при Каменном Дожде его с обоих концов перекрыло обвалами. Незасыпанным остался лишь тот участок тоннеля, о котором я веду речь.

– И вам уже доводилось им пользоваться? – с недоверием полюбопытствовал Михаил.

– К сожалению, нет, – признался Конрад. – Не представлялось, знаете ли, возможности.

– Я так и думал! – воскликнул контрразведчик. – Значит, вы просто пересказываете нам одну из многочисленных ватиканских легенд. Что ж, не спорю – красивая сказка, но я знаю истории и получше. Как вам, например, легенда о демоне, что однажды пролетал над Божественной Цитаделью и даже якобы танцевал на Стальном Кресте и куполе дворцовой оранжереи? По-моему, эта история гораздо интереснее.

– Ваш скептицизм, милейший, нисколько не оправдан, – обиделся Конрад Фридрихович. – Неужели такой солидный человек, как я, стал бы сейчас потешать вас сказками? Не забывайте о том, где я прослужил больше четверти века и сколько всевозможных тайн мог выведать за это время. Ваша легенда о танцующем на Кресте демоне – чушь по сравнению с теми, что мне порой приходилось выслушивать… Помните историю о лидере одной из протестантских сект Серджио Стефанини и о том, какого труда нам стоило его изловить? Давно это было – вы, разлюбезнейшие, тогда еще пешком под стол ходили, а тебя, юноша, и в проекте не намечалось. Я же только-только получил степень магистра и потому разбирал лишь мелкие дела, не чета таким громким, как дело Серджио. Но меня иногда приглашали ассистировать на дознаниях у великих дознавателей, в частности и над этим отступником. Стефанини являлся ортодоксальным старообрядцем – таковые у нас всегда проходили под грифом «социально опасный элемент»…

– Что это значит? – попросил уточнения Фокси, не разбиравшийся в инквизиторской терминологии.

– Один из тех возмутителей спокойствия, кто исповедовал Новый Завет по старому Священному Писанию, еще не исправленному Великим Пророком Витторио, – объяснил вместо Конрада Михаил. – Сегодня в Европе практически не осталось старообрядцев, поэтому-то тебе ничего о них не ведомо. Эта чудаковатая публика ходила исключительно в рубищах, вела аскетический образ жизни и толковала учение Иисуса Христа в том виде, в каком его толковали издревле. Старообрядцы собирали народ, устраивали публичные проповеди, говорили о любви к ближнему, доброте, всепрощении и прочих красивых и правильных вещах.

– За что же их тогда отправляли на костер? – удивился байкер.

– Знамо дело, за что, – ухмыльнулся Михалыч. – Эти нечестивцы почитали мученика Христа больше, чем Великого Пророка! Мало того, они еще утверждали, что Витторио извратил саму суть христианства и попрал его чистые принципы, создав институт пророческо-апостольской власти. Разве может подобная ересь оставаться безнаказанной?

– Рисковые были ребята эти старообрядцы, – уважительно заметил Фокси. – Пощекотали они небось нервишки нашему Пророку.

– Это верно, милейший, – согласился Конрад. – Конечно, не так пощекотали, как Вороний Коготь, но Ордену пришлось немало потрудиться, чтобы вернуть Его Наисвятейшеству спокойный сон. Особенно туго нам пришлось, когда народ объявил Стефанини чудотворцем и начал говорить о нем уже не как о бродячем проповеднике, а приравнял Серджио к Христу и Витторио. На наше счастье, из всех чудес этого «мессии» подтвердилось только одно, да и то оказалось лишь ловким трюком. Да, Стефанини и впрямь умел проходить сквозь стены. А если точнее, то только сквозь одну и в строго определенном месте – там, где находился обнаруженный им под городской стеной фрагмент древнего тоннеля. Охотники, бывало, с ног сбивались, ловя Серджио в Ватикане, а он, знай себе, давно по пригородным деревушкам скрывается. Тут уж поневоле о чуде заговоришь… Но сколько веревочке ни виться, совьется в петлю все равно. Выследили мы старообрядца и взяли тихо-мирно, без лишней суеты и скандала – так, что его хватились лишь через неделю. Зато дознание с особым пристрастием провели. Просто удивительно, как Серджио до Очищения Огнем дожил. Но он все экзекуции вытерпел, разве что умом полностью тронулся. С Очищением Пророк тоже мудро поступил: не стал публичную казнь старообрядцу учинять – зачем Пророку было творить нового великомученика и входить в историю вторым Понтием Пилатом? Поэтому для всех, в том числе и для своих ближайших сподвижников, Стефанини просто бесследно исчез. Был человек – и нет человека. А с ним и большинства проблем. Да, паства роптала, кое-где даже в голос возмущалась, но стадо без пастыря разбежалось очень быстро. После этого старообрядцы уже нам не досаждали: других-то чудотворцев среди них больше не объявилось, а без чудес, одними призывами к покаянию и всепрощению народной любви не завоюешь.

– Сведения о тоннеле были выбиты у Стефанини на дознании? – спросил я.

– Да, это случилось в моем присутствии, – кивнул Конрад. – Серджио признался, что долгое время работал на кладбище Скорбящей Юдифи смотрителем и однажды, ремонтируя склеп, случайно провалился в тот тоннель. Исследовав его, Стефанини выяснил, что из тоннеля имеется другой выход: ржавый люк, заваленный слоем мусора на одном из городских пустырей. Хитрый смотритель никому не рассказывал о том проходе, даже самым близким людям. Согласно результатам проведенной проверки, обнаруженный отступником тоннель действительно существовал и, я надеюсь, существует по сию пору.

– И почему же его не взорвали?

– Поначалу и впрямь собирались взорвать. Но затем выяснилось, что это может повредить фундамент городской стены, и Апостол Инквизиции принял решение законсервировать тоннель, оставив его для служебных надобностей Ордена, а всю информацию об этой лазейке засекретить. Я подписал акт о неразглашении полученных на том дознании сведений.

– Так-так… – Михаил возбужденно потер ладони. – Беру свои слова назад – ваша история гораздо занятнее баек о танцующем демоне… Что ж, подведем итоги. Кладбище Скорбящей Юдифи расположено в восточном пригороде, неподалеку от стены. Где-то рядом с ним проходит и оборонительная линия Защитников. Уверен, что не по самому кладбищу – строить укрепления и рыть окопы среди могил было бы кощунством. Вход в тоннель, скорее всего, так и остался замаскированным под склеп или часовню. Охраны наверняка нет – вражеские разведчики заметят ее и быстро смекнут, что на кладбище находится что-то стратегически ценное. Да при хорошей маскировке охрана и не нужна – вряд ли норманны будут вскрывать склепы и придирчиво обыскивать часовню на загородном кладбище. На повестке дня остается три вопроса: как пересечь оборонительную линию «мундиров», чем взломать люки, которые наверняка запечатаны на совесть, и куда нас выведет этот проклятый тоннель в городе? Итак, у кого есть конструктивные мысли?.. Вы что-то хотите сказать, Конрад Фридрихович?

– Да, милейший… Я в курсе, куда ведет потайной ход. Пустырь по ту сторону стены был впоследствии ликвидирован, и на его месте Орден отстроил церковь Апостола Альваро.

– Как же, знаю! – оживился Михаил. – Эта церковь – закрытое учреждение, куда вхожи только члены Ордена. Кажется, вы, магистры, посвящаетесь в Божественные Судьи-Экзекуторы только там?

– Да, сегодня посвящения проходят исключительно в церкви Апостола Альваро, – ответил фон Циммер и ностальгически вздохнул: – А во времена моей молодости церемонии проходили в храме Первых Мучеников. Мне довелось принимать присягу в нем… Впрочем, это не важно.

– Я тоже захаживал в церковь Апостола Альваро, и не раз, – добавил Михаил. – Пастор Джузеппе меня на исповедь без очереди пропускал: старик обожал слушать мои откровения, где и с кем я успел согрешить. Всегда подробности требовал, а иногда даже просил о каком-нибудь из уже замоленных грехов заново рассказать. Хороший был человек, душевный. Посидишь у него в исповедальне, потолкуешь о превратностях земных, посмеешься вместе с ним над своим же рассказом, и словно камень с души свалился. Воистину Джузеппе был прирожденным исповедником. Он умел людей выслушивать, не то что некоторые из здесь присутствующих… Простите, отвлекся. Так значит, мы выходим на свет в церкви Апостола Альваро? Любопытно, где именно у них люк в подземелье запрятан… Не слишком приятное место, однако и не самое худшее. По крайней мере, как выбраться из этой церкви и куда потом бежать, мне известно. Итак, нам осталось прояснить лишь два вопроса, но, если этого не сделать, может случиться, что Конрад Фридрихович напрасно нарушил свою подписку о неразглашении.

– Мы будем знать все, только когда лично разведаем обстановку, – сказал я. – Иначе никак… А впрочем, кое-что можно выведать прямо сейчас. Надо полагать, тем молодым людям, – я указал на карауливших стоянку дренгов, – известно, где конкретно проходит препятствующая нам линия городской обороны. Идемте-ка, поговорим с ними. Уверен, нам не откажут. Вряд ли сведения о внешних укреплениях врага являются военной тайной… Фокси, ты тоже идешь с нами.

– Какой от меня толк? Я же не понимаю по-скандинавски! – напомнил байкер.

– Это мелочи – все вопросы будет задавать Конрад Фридрихович. Твое дело – улыбаться и показывать, что мы – тоже хорошие парни. Ты этих дренгов подкармливал, а значит, контакт между вами уже налажен. Мы собираемся немного злоупотребить вашей дружбой. К тому же ты еще не поужинал, а дренги, как я погляжу, уплетают твое варево за обе щеки. Боюсь, еще пять минут, и для тебя в том котле ничего не останется.

– Вот черт, да ты прав! – встрепенулся Фокси и, возмущенный до глубины души прожорливостью новых друзей, поспешно выскочил из джипа.

– А как поступим с ним? – осведомился Михаил, кивнув вслед убежавшему проводнику. – Не тащить же нам юношу с собой в это осиное гнездо?

– Наверное, придется отправить назад, к Оборотню, – предложил я. – Разумеется, как только удостоверимся, что попадем в Цитадель. Ждать нашего возвращения под стенами города слишком рискованно, да и бессмысленно – связи-то все равно никакой нет. А вдруг мы там надолго задержимся? Жаль будет парня, если пропадет из-за нас… Но прежде чем он уедет домой, ты, Михал Михалыч, должен пообещать мне, что простишь Фокси все долги, в которые ты, бессовестный, его загнал!

– Ладно, уговорил – пусть помнит мою доброту, – с неохотой согласился Михаил. – Я вообще-то и без твоих нравоучений собирался это сделать. К тому же у Фокси и так нет ни шиша – лишь руль да душа… Счастливый человек. Люди Свободы – вот кто в нашем ублюдочном мире по-настоящему счастлив. Всегда втайне завидовал бродягам…

Когда мы приблизились к костру, помимо Фокси и отдыхающих караульных, там присутствовал еще один человек. Его появления мы, признаться, не ожидали, хотя оно являлось вполне закономерным. И все же, когда я увидел, что форинг лично обходит ночью посты да еще после того, как за этим же занятием бесследно исчез его старший хольд, я сразу заподозрил, что Лотар пришел на автостоянку не с обычной проверкой.

Впрочем, его присутствие меня не смутило. Наоборот, было предпочтительнее задать интересующие нас вопросы не фьольменнам, а лично Торвальдсону, дабы это не выглядело так, словно послы плетут за спиной конунга какие-то интриги. А лишние подозрения хозяев могли развалить наши и без того шаткие планы.

– Что будем делать? – украдкой шепнул мне Конрад по пути к костру, как только разглядел в его отблесках Лотара.

– То же, что и собирались, – как ни в чем не бывало, ответил я. – Вы начинайте спрашивать Торвальдсона, а если о чем-нибудь забудете, я вам подскажу.

– Хорошо, милейший, давайте попробуем…

Однако, пока фон Циммер обдумывал, с чего начать беседу, Лотар его опередил. Прервав разговор с дренгами, он отошел от костра и приблизился к нам. Я ожидал, что форинг начнет распекать нас за ночное хождение по лагерю, но он на эту тему и не заикнулся.

– Отец много о вас наслышан, господин Хенриксон, но я тоже вас помню, – заметил Торвальдсон на святоевропейском языке. – В Петербурге вы работали инструктором на стрельбище дворцовых гвардейцев. Я бывал там, когда обучался в Петербургском университете… Или желаете поговорить на русском? Я не против. Ярослав хорошо обучил меня своему языку. – И тут же доказал это, перейдя на «великий и могучий»: – Правда, мне всегда тяжело давалось произношение, но с остальным я вроде бы справился.

– Ваш русский весьма неплох, форинг, – похвалил Лотара Михаил. – Это могут подтвердить даже в России.

– Да, Ярослав тоже всегда говорил, что я способный ученик, – кивнул Торвальдсон, после чего обратился к фон Циммеру: – Обязательно скажите своему князю, что мой отец не виноват в том, что произошло. Это случилось по моей вине. Я не сумел как следует организовать караулы, отчего вражеские лазутчики и подобрались так близко к нашим позициям. Я знаю, что от моих извинений теперь нет никакого проку, но все равно, передайте князю Сергею, что я очень и очень сожалею и скорблю вместе с ним.

– Э-э-э, я… всенепременно передам его светлости… ваши слова, – замялся Конрад, испытывая неловкость от неожиданного заявления молодого норманна. – Можете не сомневаться, милейший. Князь Сергей… э-э-э… вас, конечно же, простит… Ярослав был достаточно взрослым человеком, чтобы отвечать за свои поступки, и знал, на что идет, принимая вашу веру. Вам не в чем себя упрекать… А теперь не могли бы вы оказать нам услугу и ответить на несколько вопросов?

– Разумеется, господин фон Циммер, – согласился Лотар. – Как раз за этим я и пришел. Вам ведь необходимо перед отъездом собрать о Ярославе для его отца как можно больше информации. А кто еще, кроме меня, расскажет вам о моем побратиме всю правду?

Конрад впал в еще большее замешательство: наши вопросы о вражеской линии обороны прозвучали бы сейчас неуместно. Однако тратить время, выслушивая рассказ скорбящего товарища нашего княжича, тоже не хотелось. Хроники боевого пути Ярослава были бы интересны для его отца, но для нас они в данный момент не обладали никакой ценностью.

– Безусловно, вы еще расскажете нам о своем побратиме, форинг. – Мне пришлось перехватывать инициативу у стушевавшегося Конрада Фридриховича. – Но вам не кажется, что мы с вами рановато хороним Ярослава? Пока есть надежда, что он жив, существует надежда и на его спасение, разве не так?

– Эта надежда ничтожно мала, господин Хенриксон, – удрученно помотал головой Лотар. – У тех, кто выбрал для себя религию войны, принято трезво смотреть на подобное соотношение шансов. Мой отец прав – Ярослав обречен. И я полностью поддерживаю его мнение.

– Потому что искренне разделяете его или потому что избегаете лишних разногласий в это трудное время? – задал я уточняющий вопрос, который, сказать по правде, уже не вписывался в рамки дипломатической корректности.

Конрад Фридрихович нервно переступил с ноги на ногу и демонстративно покашлял в кулак, намекая, чтобы я не зарывался. Однако Торвальдсон на мою дерзость не обиделся.

– Разумеется, я не желаю разногласий с конунгом, – признался он после короткого раздумья. – Сегодня единство важно для нас, как никогда. В первую очередь я подчиняюсь приказам. А согласен я на самом деле с точкой зрения отца или нет, это никого не должно волновать. Даже меня самого.

«Да неужели?!» – чуть не воскликнул я, глядя в глаза форинга, которые выражали совершенно иные чувства. Но тут уже пришлось сдержаться, хотя отступать от темы нашей беседы я пока не собирался.

– Вы превосходно обучены военной дисциплине, форинг, – заметил я. – Но как бы вы поступили, если бы вдруг узнали, что сейчас у вас есть вполне реальная возможность помочь вашему побратиму? Неужели вы упустили бы шанс и оставили Ярослава умирать в ватиканских застенках?

– К сожалению, такой возможности у меня нет и не предвидится. И давайте закончим этот разговор, господин Хенриксон, – попросил Лотар. – Он абсолютно бессмысленный. Когда я согласился ответить на ваши вопросы о Ярославе, то не предполагал, что в первую очередь речь пойдет обо мне, а не о нем. Не понимаю, чего вы хотите добиться своими расспросами? Моего раскаяния? Но я ведь уже сказал, что сожалею и раскаиваюсь!..

– Хорошо, форинг, давайте закроем эту неприятную для вас тему, – согласился я. – Но прежде скажите, как бы вы отнеслись к тому, сообщи я вам, что мы намерены пробраться в Ватикан и выведать, где держат вашего друга Ярослава? А если нам посчастливится, то и освободить его?

Я решил сыграть в открытую. А почему бы и нет, раз уж у нас с Торвальдсоном состоялась почти откровенная беседа? Я исходил из того, что мы собирались действовать не только в интересах князя Сергея, но и Лотара. И пусть я не испытывал особого доверия к сыну конунга, поставить его в известность о наших планах было бы не лишне. Лотар, конечно, мог запросто выдать нас Грингсону, а мог и не выдавать – это уже как ему заблагорассудится. Но задумываться о риске было просто некогда – свой человек у норманнов нам бы точно не повредил. И дабы железо не остыло, ковать его следовало быстро. Будь что будет. А если кто из моих друзей и возражал против такого шага, их протесты уже запоздали.

– Вы что, и впрямь это замыслили? – спросил форинг, посмотрев на нас с недоверием. – Или пока только прикидываете шансы?

– Я говорю вполне серьезно, – подтвердил я. – Мы, трое, являемся подданными Петербургского князя Сергея, и судьба Ярослава беспокоит нас не меньше, чем его отца или вас. Мне пришлось долгое время служить в ватиканских силовых структурах, и, если ваш побратим действительно содержится в пределах города, я его отыщу. Живого или мертвого, но отыщу.

– Но сначала вам нужно попасть в город, – заметил Лотар.

– У меня есть задумка, как это сделать, – уклончиво ответил я. – Эти стены не столь непроходимы, какими их принято считать.

– Не хотите посвятить меня в подробности? – Недоверие в голосе форинга сменилось дружелюбием и заинтересованностью. – Ваши сведения оказали бы нам неоценимую услугу. Клянусь, мой отец не останется перед вами в долгу, и за такую информацию вы получите очень щедрое вознаграждение. К тому же с вами в город отправилась бы группа прикрытия, что на порядок упростило бы вашу задачу. Неужели вы откажетесь от того, чтобы вас защищала «Датская Сотня»?

«А ты хитер, форинг Торвальдсон, – мысленно похвалил я его. – Беспокоишься за побратима, но ни на секунду не забываешь о вашей главной цели. Хотя предложение твое весьма заманчиво. Надо быть глупцом, чтобы не принять его. И все же тащить за собой целую роту головорезов – по-моему, Лотар Торвальдович, здесь ты хватил через край».

– Прикрытие – это хорошо, но сотня дружинников отпадает однозначно, – категорически воспротивился я. – Пять-шесть бойцов – столько мы еще можем провести с собой в город, но не больше. Однако меня волнует другое, форинг: в чем будет заключаться помощь датчан? Хотите сказать, что, попав с нами за стены, они будут сидеть и покорно ждать, пока мы разузнаем о Ярославе, а потом помогут нам освободить его? Или же датчане сразу двинут со взрывчаткой к Солнечным воротам, чтобы впустить в город ваши дружины? – Я не собирался радостно аплодировать предложению Лотара, пока он досконально не разъяснит мне все, так сказать, нюансы нашего альянса. – Первый вариант нас вполне устроил бы. Только я, как и вы, форинг, привык трезво оценивать обстановку и потому знаю, что операция пойдет по второму сценарию. А в этом случае я не дам никаких гарантий, что мы отыщем Ярослава. Слишком короткий срок будет отпущен нам для этого.

– Сколько вам необходимо времени на поиск? – по-военному четко осведомился Лотар.

– Нам придется работать скрытно на вражеской территории, – ответил я в таком же деловом тоне. – Контактировать с узким кругом людей, надежность которых сегодня весьма и весьма сомнительна. К тому же я не знаю точной даты, на какую вы запланировали штурм. Мне повезет, если я добуду нужную информацию через неделю.

– Дату штурма я вам не сообщу, – отрезал Торвальдсон. – Во-первых, не вправе, а во-вторых, вас могут захватить в плен и выпытать ее. Но ждать неделю – это чересчур. Отец и форинг Фенрир согласятся на отсрочку в два-три дня, но не дольше. Если хотите заручиться нашей помощью, вы должны пообещать уложиться в эти сроки. Иначе считайте, что между нами вообще не было этого разговора, и, разумеется, я не сообщаю о нем отцу. Вы плохо знаете моего отца, господин Хенриксон. На войне он не торгуется. Надумай вы ставить ему невыгодные условия, обладая столь важной информацией, и он выбьет ее у вас силой безо всяких условий. И никакой дипломатический суверенитет вас тогда не спасет – вы пропадете без вести, став всего лишь очередной случайной жертвой этой войны. Я могу и хочу вам помочь, и будь моя воля, не раздумывая отправился бы с вами в Ватикан. Форинг Лотар – ваш друг, поэтому советую поступать так, как я предлагаю. Или же действуйте на свой страх и риск, и да сопутствует вам удача… Так что вы решили, господин Хенриксон? Я жду вашего ответа…