Глава 15

Процедурный фанк

Порой несколько месяцев длятся один день. Время сваливается в тряпичный комок – ничего в нём не разберёшь, пока оно не уткнётся в ноябрь, такой же, как тот, когда папа купил себе злосчастный NanoSound.

А может, не такой же, а тот же?

Даня бросил группу поддержки – это оказалось легко. Как выяснилось, достаточно просто не встать с кровати вечером и никуда не поехать, а на звонок аспирантки соврать, что перебрался в другой город. Никто не стал проверять и ломиться к нему в дверь, хотя как-то раз ему померещилось, будто он видел под окнами того рыжего парня, что выписывал ему таблетки. Он даже подумал, что стоило бы спуститься и объяснить – так и так, обнаружились противопоказания, – но не стал.

Он многого не стал теперь делать. Окончательно не стал выходить из дома, хотя доставка еды и сжигала не слишком пухлую финансовую подушку. Не стал смотреть сериалы и брать заказы. Не стал появляться в анаграме и отвечать Крейцеру, когда тот впервые в жизни ему позвонил. Не стал перезванивать Аристарху Валерьевичу в его детективное агентство. Не стал больше искать коммивояжёра. Вместо этого он часами слушал процедурный фанк – это вроде бы было нынче модно. В моде Даня ничего не понимал, но процедурная музыка ему понравилась. Она журчала, будто сквозь голову ему сыпали гальку, и ничего не значила. За ней не было человека, не было смысла – только череда мутирующих друг в друга математических формул и паттернов.

Любое искусство – это, как ни крути, акт коммуникации потребителя с автором, пусть иногда и непонятный, и опосредованный. Даже если автор ни о чём не задумывался, он невольно в своё творение что-нибудь да вложил. Ну или по крайней мере большинство вкладывали – думали, вдохновлялись. В процедурной же музыке точно не было замысла, за ней не было человека; а если какой-то паттерн заедало, достаточно было немного сдвинуть бегунок.

Тот ноябрьский день ничем не отличался от предыдущих. Даня лежал на незастеленной кровати, слушал процедурный фанк и смотрел, как кривая эквалайзера извивается на фоточке деревянных рогов, похожих на многопалые инопланетянские руки, заломленные вверх в мучительном жесте.

Это папа сделал. А брелок на ключах в виде медведицы с медвежонком, одновременно мохнатых и рассыпающихся на звёзды, подарила мама.

Надо бы сменить обои и выкинуть брелок. Ведь когда-то же придётся.

Не может же всё вот это продолжаться вечно.

Неожиданно журчание процедурного фанка прервалось: кто-то звонил. Незнакомый номер. Когда ему звонили, Даня обычно просто ждал, пока это прекратится. Конечно, вероятность, что на том конце живой человек, невелика, но если это всё же так, пусть лучше не знает, что Даня видел звонок и отказался отвечать.

Пусть лучше думает, что сигнал не прошёл или что у Дани занятая жизнь, ему не до того.

Время шло, а квадратик вызова не спешил исчезать. Бессмысленные переливы алгоритмической музыки сменились одной бесконечно повторяющейся трелью – и, на горе, Даня откуда-то знал, что фирменный звонок был написан человеком.

Каким-то известным даже композитором, сериальным.

Он неохотно встал, сходил на кухню, набрал чайник. Смарт наконец-то сбросил вызов сам – но меньше чем через секунду тот повторился.

На четвёртом звонке Даня неохотно свайпнул отбой.

На шестом – подумал, что такая настойчивость всё же непохожа на случайную. Он не хотел ни с кем разговаривать, но не хотел и серьёзно кому-нибудь навредить… вот этим всем. Вдруг у соседей что-нибудь горит?

– Да? – просипел он в трубку на седьмом вызове. Голос его звучал так, что на другом конце, вероятно, решат, будто он пил. Пусть.

В конце концов, давно пора. Ничто так не придаёт каждому дню смысл, как мучительное похмелье.

– Здравствуйте, – ответил ему приятный женский голос. – Вы меня не знаете, но я хотела бы с вами поговорить.

Даня растерялся. Для такого взаимодействия у него не было шаблона.

Но женщина не звучала так, будто у неё что-то горело. Надо было всё-таки сразу кинуть её в чёрный список, и всё.

– Извините, – ответил Даня. – Я не дома.

– Дома. Я же слышу свой звонок через дверь.

Он растерялся ещё сильнее:

– Вы что же, под дверью у меня стоите?

– Просто выйдите ко мне на пять минут. Если не понравлюсь, вернётесь. Не потащу же я вас никуда силой.

Даня сбросил вызов.

В любой другой ситуации он бы просто кинул женщину в чёрный список, вернулся на кровать и включил процедурный фанк. Но всё же было что-то странное в мысли, что она ждёт прямо у входной двери. Как если бы он печатал на смарте, а кто-то заглядывал ему через плечо. Из-за этого трудно думать о чём-то другом.

На кухне засвистел и отщёлкнулся чайник.

Даня редко ходил дальше мусоропровода ещё и потому, что для этого пришлось бы помыться, побриться, переодеться. Чем дольше пропускаешь курсы, тем сложнее потом вернуться к программе; чем сильнее себя запускаешь, тем больше сил надо потратить, чтобы прилично выглядеть. Не красиво, а именно прилично – так, чтобы не оскорблять окружающих запахом.

Он же заплыл и вонял. И, несмотря ни на что, ему было стыдно таким показываться.

Бриться Даня не стал – и, разумеется, твёрдо намеревался прогнать незнакомку, а не вести с ней длинные беседы; но даже через дверную цепочку ему было уютнее говорить в другом свитере. Сунувшись в ванну, он плеснул себе в лицо пригоршню воды, и это неожиданно взбодрило.

Дверь Даня открыл почти сердито.

На лестничной клетке, прислонившись к перилам, стояла женщина примерно Даниного возраста. На ней был серебристый, не по ноябрьской погоде лёгкий плащ, узкие джинсы и полосатый шарф. Тёмно-рыжие волосы заколоты на затылке. Черты женщины нельзя было назвать правильными: слишком длинное, чуть лошадиное лицо с выпирающими верхними зубами и глазами навыкате. Впрочем, некрасивой Даня бы её тоже не назвал. По крайней мере, эти черты было легко запомнить.

И он их где-то уже видел.

– Юлия Николаевна Гамаева, – протянула руку женщина. – Вы знаете моего брата.

– Брата?

– Юрия. Он психиатр, выписывал вам таблетки, которые вы не принимаете.

Пальцы у неё были прохладные, а рукопожатие не то чтобы твёрдое, но опытно-равнодушное. Как у человека, который делает это много раз на дню.

Даня сообразил, что его руки всё ещё мокрые, и покраснел.

– Откуда вы знаете, что не принимаю?

– Принимали бы – не были бы сейчас в таком состоянии.

Она говорила это приветливо, но как-то безразлично – совсем не как человек, прождавший его под дверью добрых полчаса. Так, будто ждать его было для неё работой.

Недостаточно строгая для математички, недостаточно мечтательная для литераторши; училка чего-то интересного, но второстепенного, вроде биологии или истории. Вот кем она была.

Юлия Николаевна располагала к себе. Даня подумал, что разговаривать через цепочку всё-таки невежливо, и сделал полшага на площадку.

И поплатился.

– Не откажете мне в короткой прогулке? Я хотела бы поговорить.

– Откажу. Я занят. Вы вообще кто?

– Человек, который хочет вам помочь. И ничем вы не заняты. Позвольте угостить вас обедом? Пожалуйста. – Она посмотрела ему в глаза. – Богдан Витальевич.

Интересно, в какой момент люди перестают называть себя сокращённым именем, подумал Даня. Он родился Даней, Даней отучился в школе и закрыл курсы, Даней стажировался и добрых пятнадцать лет проработал рекламщиком.

Даня Тульин редко слышал своё полное имя – обычно все по умолчанию предполагали, что он Даниил, и часто он не трудился поправлять.

Странное, бессильное какое-то чувство расползлось по нему: будто всё уже предрешено и нет никакой возможности отказаться от этого незваного приглашения. Будто он уже согласился прогуляться с Юлией Николаевной и на всё другое, что она предложит (а что-то она непременно предложит, не зря же полчаса ждала его под дверью), тоже согласился. И нет пути назад.

Даня дёрнулся, стряхивая наваждение:

– Нет.

– Да, – усмехнулась Юлия Николаевна.

– Я предпочитаю есть дома. Не люблю заведения.

– Уверена, вы в силах себя преодолеть.

– Не давите. Это уже невежливо.

Вместо ответа она кивнула ему за спину – и только сейчас Даня заметил, что английский дверной замок, не требующий ключа, успел тихо за ним защёлкнуться, вытолкнув незадачливого обитателя квартиры на лестничную клетку. Он потянулся было в карман – но, разумеется, всё осталось внутри: и смарт, и ключи с модным брелком, на который можно было бы позвонить.

Два созвездия: медведица и медвежонок идут вечно жить на небо.

И нет пути назад.

Он почему-то думал, что у подъезда их будет ждать машина, которая отвезёт Даню в какой-нибудь психиатрический институт, но вместо этого Юлия Николаевна повела их в ближайшую «Цедру». Ёжась как школьница, заказала себе большой латте, а Дане – приличный омлет.

Яйца он терпеть не мог.

За соседним столиком парочка, не приглушая особо звук, смотрела матч в Firegaze и шумно болела за отечественную команду.

Всё это напоминало не то свидание, не то встречу с не очень богатым и опытным заказчиком.

– Давайте сразу начистоту, – предложила Юлия Николаевна. – Мой брат пытался помочь с вашим лечением. Соответственно, я знаю о вашем состоянии. И о причинах его тоже знаю. Мои соболезнования.

– О моём состоянии?

– У вас депрессия. Причём такая, при которой уже рекомендована госпитализация. Вы удивительный человек, Богдан Витальевич: вам удалось так построить жизнь, что рядом не оказалось никого, кто в происходящий ужас бы вмешался.

Даня не ответил.

Ему всегда нравилась его цифровая жизнь. В сети можно разговаривать с людьми только тогда, когда тебе правда есть что сказать; это делает любое общение намного глубже и содержательнее.

И случайное дрожание голоса не выдаст в тебе —

– Вам больно, Богдан Витальевич, – всё тем же спокойным, приветливо-равнодушным тоном продолжила Юлия Николаевна. – Настолько, что это перемешало вам всю биохимию мозга.

– Это потому что я… понимаете, я…

Убил —

– Я ознакомилась с ситуацией. Всей ситуацией. Она трагична – но вы не виноваты. По крайней мере, не виноваты настолько, как сами себе говорите. – Юлия Николаевна покрутила трубочку в кофе. – Но это не важно. Я знаю, что словами вас сейчас не переубедить. Поэтому спрошу о другом. Вы бы хотели забыть о том, что произошло?

– Забыть?..

– Стереть из памяти. Вы ведь всё равно уже не можете ничего изменить. Ваше страдание ничему не служит, никому не приносит пользы. Что, если бы его можно было просто убрать?

У парочки за соседним столиком кто-то закрыл сет – судя по реакции, противники.

– Я не… я не стремлюсь страдать специально, – пробормотал Даня. – Я пил таблетки, которые прописал ваш брат, мне просто потом врачи запретили. Если бы можно было изменить, я бы изменил. Но стереть из памяти? Совсем забыть?.. Нет. Так я не хочу.

– Это удачно, – ухмыльнулась Юлия Николаевна, – ведь стереть память невозможно.

Даня посмотрел на неё с недоумением.

– Ну, когда вы видите в сериалах или играх, как человеку удаляют из памяти некий эпизод – это чепуха, – пояснила она. – Память – это не череда сцен, а скорее сеть. Воспоминание о том, как вы в детстве впервые катались на лыжах, сцепляется у вас в голове не только с воспоминаниями того же периода, но и с запахом лыжной мази, концептом скандинавской ходьбы – знаете, это когда пожилые люди ходят с палками, – стихотворением Хармса про «странные дощечки и непонятные крючки» и даже самим словом «лыжи»! Собственно, и нет никакого эпизода у вас в памяти, эдакого файла со сценой катания на лыжах; есть скорее набор тегов. Конечно, конкретные нейроны или нейронные связи можно просто уничтожить – да только воспоминание о том случае не лежит у вас в голове в одном уголке, а распределено по всей коре. Изредка удаётся удачно попасть и отключить то, что нужно, но в целом… попытаешься вырезать человеку воспоминание детства – а рискуешь привести к тому, что он забудет слово «лыжи». Так что, если хочется что-то забыть, надёжнее прибегнуть к психологическим практикам. Понимаете?

– Вполне.

– А теперь забудьте всё, что я сказала. Потому что на самом деле стереть память можно. Нельзя, но можно. Можно переконфигурировать опыт прошлого.

Даня не стал делать вид, будто понял. Он сидел здесь без смарта и ключей, в домашних трениках и свитере с потёртыми локтями, и всё это было как-то невозможно глупо. Особенно напротив по-деловому аккуратной, худенькой Юлии Николаевны.

– Вот что, – решительно сказала она, – давайте совсем начистоту. Я здесь не для того, чтобы вам помочь, а скорее чтобы воспользоваться вашей бедой в собственных интересах. Мы с Юрой о вас поспорили – он считает, что я людоед. И, в общем, справедливо считает. Будь я врачом, мне стоило бы притащить вас к специалисту и подобрать вам новые антидепрессанты. Это сделало бы вам лучше. То, что я хочу предложить, тоже может – а может, и не. Но я не врач, я учёный, и цель моя – исследовательская, а ваш комфорт… продукт побочный. Хотя вероятный.

Этот воинственный цинизм звучал немного забавно, но в то же время освежал.

– Вот я и пришла к вам, – продолжала Юлия Николаевна, и Дане показалось, что беседует она не с ним, а с братом. – Потому что, что бы некоторые ни говорили, у меня всё-таки есть представления об исследовательской этике, и не всякий эксперимент я готова ставить на здоровом человеке. Но вы же нездоровы, верно? Вы всё равно уже решили сойти в могилу. И не смотрите на меня так – чтобы в неё сойти, необязательно прыгать с крыши. Можно просто довести себя до ручки. Часами смотреть в одну точку, чтобы поглупеть. Не есть нормальной еды и не двигаться, чтобы растолстеть и ослабнуть. Чтобы все системы вашего организма, которые могли бы вас вытащить, отключились. Не утверждаю, что такими темпами вы скоро умрёте – могут потребоваться годы. И всё же это путь в могилу. Я неправа?

– Не знаю, – пробубнил Даня. – Я об этом не думаю.

– Вы ни о чём не думаете. А значит – вам нечего терять. – Она отстранённо постучала трубочкой о край стакана. – Вам так плохо, что хуже уже невозможно. Значит… если бы вы изменились, стали другим, это было бы благом. Испортить-то точно нельзя. Верно? По-моему, вполне. – Она усмехнулась почти неловко.

Даня ничего не хотел слушать и обсуждать про исследовательскую этику – его мутило от одной этой темы. Так что переспросил он машинально:

– Если бы я изменился? В каком смысле?

– В прямом. Стали другим человеком.

Другим человеком. Статным брюнетом – или нет, лучше роскошной брюнеткой, популярной сериальной актрисой, чьи глупости в заппере подхватывает весь мир. А может, пожилым китайцем, патриархом огромной семьи, чьего слова боятся три поколения. Шведкой из «Красного креста», уехавшей в страны без интернета. Школьником, чей фузионный двигатель выглядел как забавный проект для молодёжной выставки, но чем дальше в лес, тем сильнее учёные подозревают, что он может работать на самом деле.

Пожалуй, Юлия Николаевна права. Даня предпочёл бы быть кем угодно, но не собой.

Он даже улыбнулся.

– Что же вы предлагаете, путешествие в параллельный мир? Переселение душ?

– Нет, конечно, – хмыкнула Гамаева. – Ни тело ваше, ни биография никуда не денутся, я же не колдунья. Но полагаю, что могу вас изменить. Сделать другим человеком.

– В каком смысле?

Юлия Николаевна одобрительно кивнула:

– Правильный вопрос. Что такое чело- век?

– Известное дело… двуногое прямоходячее с плоскими ногтями и аккаунтом в социальной сети.

– Ого, – засветилась она. – Сразу вижу рекламщика. Чеканные слоганы придумываете на лету.

– Работа современного рекламщика не имеет отношения к слоганам. Мы в основном разбираем массивы данных…

– Не прибедняйтесь, – отмахнулась она. – Так всё же: что такое человек? Что такое личность?

– Юлия Николаевна, я… я сейчас, наверное, не лучший собеседник на философские темы.

– Я делаю поправку на ваше состояние. И всё же подумайте. Что придаёт нашей личности консистентность? Что делает вас – вами?

Даня растерянно ковырнул вилкой омлет. Сперва у него в голове было совсем пусто – он понял, что на самом деле всё это время не особо слушал Юлию Николаевну, не говорил с ней, а отбивал реплики. Хороший игрок в пинг-понг отбивает не глядя.

И в то же время ему стало интересно – против собственной воли. Происходящее было так странно и абсурдно, что его можно было принять без скепсиса – будто ты в сериале, и сейчас Джимми из «Цифрового агентства» выскочит на ближайшем экране и забавными, но броскими фразочками разъяснит, почему это всё инсценировка в виртуальной реальности.

Он искренне нахмурил лоб.

– Ну… уф. Все молекулы нашего тела полностью обновляются раз в… сколько-то там лет. Значит, человек – это не сами эти молекулы, а… как бы это… информация о том, как они должны быть расставлены. Молекулы именно моего тела. Ну, необязательно на уровне молекул, это я образно… А откуда эта информация берётся… из генетики, наверное, – Даня силился припомнить статьи на эту тему, которые когда-то, конечно же, читал, – но и из опыта. Потому что если мне оторвут руку, то новая не вырастет, и генетика тут ни при чём. Человека формирует то, что с ним происходит. Поэтому и забывать нельзя… ничего. Потому что всё, что всё с тобой было, – это и есть ты.

– Это если вынести за скобки тот факт, что человек постоянно всё забывает и помнит ничтожный процент своей жизни. Но в целом – браво. Отличный ответ. Да, вполне разумно сказать, что личность человека – это функция от его жизненного опыта. С важным уточнением: не просто самого опыта, но и эмоциональных привязок к нему. Доказано, что мы плохо запоминаем и даже воспринимаем всё, что не вызывает у нас эмоций. Ну и наоборот: что эмоции вызвало, то врезается.

Врезался в стекло рядом с ними мокрый ноябрьский снег – как тогда, год назад.

Впрочем, что год, что день.

– Тут, правда, вот какой интересный парадокс: опыт и эмоциональные привязки – тоже не что-то осязаемое, а процесс…

– «Человек – это в первую очередь процесс», – пробормотал Даня.

– …Да и эмоциональными привязками легко манипулировать. Эмоции наши – это же просто биохимия организма. Выделяется у человека достаточное количество серотонина – и он весел. Не работает серотониновый обмен, вот как у вас, – и ему плохо. И подчас у этого есть некие… ну, скажем так, правильные причины – логичные, оправданные, а подчас и нет. Знаете, какой один из главных катализаторов выработки серотонина? Солнечный свет. Человеку может быть хорошо просто потому, что солнышко выглянуло. И ему врежется в память и изменит всю жизнь какой-нибудь совершенно несущественный эпизод – из-за этой связки с эмоцией.

– Вы клоните к тому, что всё в нас иррационально и бессмысленно?

– Я клоню к тому, что всё в нас управляемо – просто настолько сложно, что мы до сих пор в этом управлении не разобрались. Но работаем над этим. Я ведь не сказала вам, с какой именно сферой работаю? С нейрофизиологией – ну, в том числе. А мозг – штука очень хитрая. Впрочем… тут нужна небольшая предыстория про мозги цифровые.

У самообучающихся алгоритмов и прочих нейросетей бывают сбои, которые можно без натяжки назвать когнитивными ошибками. Например, ошибкой предубеждения.

Допустим, есть нейросеть, которую мы обучаем отличать кошек от собак. Мы показываем ей разных животных, больших и маленьких, мохнатых и лысых – и даже иногда пони для контраста. Она запоминает, что собаки отличаются друг от друга сильно, а кошки, наоборот, похожи, так что если тебе показали что-то непонятное (например, пони), то это, скорее всего, собака. Такое суждение закрепляется – и чем дольше оно даёт более-менее правильные результаты, тем больше вероятность, что алгоритм решит свой стереотип сузить. Например, вдруг убедит себя, что у архетипической кошки должен быть хвост, а бобтейлы выглядят странновато, так что они, наверное, собаки.

Это, впрочем, не слишком неожиданно. Когнитивные ошибки есть и у людей, и, по всей видимости, это просто побочный эффект любого процесса, напоминающего мышление. Мир слишком многообразен, его слишком много; единственный способ справиться с этим хаотичным шумом – сформировать стереотипы, некие идеальные платоновские образцы (чего угодно, от табурета до семьи), с которыми мы сравниваем всё происходящее. Нам, быть может, и хотелось бы польстить себе, заявив, что мы мыслим глубже и вовсе не стереотипами, только это не так.

Логично, что когда нейросети перешли от более чистого, но и более машинного суждения по дифференциальным признакам к суждению через сравнение со стереотипами, из них полезли ошибки.

Тут всё понятно.

Заинтересовало исследователей другое. Они неожиданно обнаружили, что при определённом объёме входящих данных алгоритмы выходят на плато развития. Казалось бы, у цифровой системы, не ограниченной, как мозг живого человека, объёмом вычислительных мощностей и тому подобным бренным миром, не должно быть сложностей с тем, чтобы стремить свой полёт всё выше и выше; об этом, грозя крючковатыми пальцами, предупреждали нас фантасты-алармисты – мол, понаучите роботов на свою голову, а они превзойдут человечество, экспоненциально умнея с каждым новым байтом, что вы им скормите.

Но нет. Нейросети, данные в которых наращивались и структурировались по принципам, схожим с устройством живых мозгов, почему-то упирались в потолок, и с определённого момента КПД их обучения начинал падать, а вычислительные мощности зацикливались на многократной реструктуризации и переосмыслении уже полученных знаний. Грубо говоря, для того чтобы овладеть ещё одним дифференциальным принципом, отличающим кошку от собаки, такая сеть заново «обдумывала», что есть кошка и что есть собака. И порой ставила под сомнение факты, уже установленные раньше, причём совершенно без видимых причин.

Связано это было именно с интенсивностью подачи новых данных. Если информацию предоставляли сети стабильно, плато не возникало, а вот если её было то густо, то пусто, либо если ввод данных вёлся во много потоков сразу, алгоритмы будто замыкались в себе и переключались на пласт переосмысления старого.

Такое метамышление можно назвать и «сознанием».

Некоторые с восторгом это и сделали. В конце концов, отмечали они, одна из гипотез о том, как возникло человеческое сознание, гласит, что это система, необходимая нам, чтобы регулировать конфликтующую информацию о внешнем мире. Чисто рефлекторное существо чихает, когда у него засвербит в носу. Существо чуть более продвинутое способно подавить этот рефлекс, если у него перед лицом стенка. А спустя многие поколения из него вылупляется существо совсем умное – способное, скажем, понять, что стенка эта – шкафа, куда оно спряталось, потому что по дому его бродит маньяк, так что чихать сейчас совершенно точно не надо.

Это, конечно, карикатура. Суть в любом случае в том, что метамышление нужно, чтобы приоритизировать и регулировать мышление обычное, не давать ему происходить стихийно.

Неужто мы в самом деле породили цифровую жизнь?

Большинство, впрочем, называло тех, кто готов был выписывать нейросетям паспорта, романтиками. Феномен был несомненен: из-за перегруза данными поведение обучающейся системы становится странным. А вот как это оценивать, вопрос открытый.

Если перегрузить мусоросжигатель мусором, он тоже поведёт себя странно, но разумным это его ещё не делает.

Идея проверить аналогичный принцип на людях отчасти нужна была всё тем же архитекторам нейросетей: как это всё работает у несравненного прототипа? Начнёт ли его тоже циклить на рефлексии, если послать ему сразу слишком много данных, и если нет, то как именно устроен предохранитель, способный от этого защитить? Можем ли мы его скопировать?

Отчасти же это было самостоятельное исследование. Юлия Николаевна, к примеру, верила, что такой ошибки не возникнет – просто потому, что человек не цифровое существо, а сенсорное: он много тысячелетий формировал способность обрабатывать сразу много каналов восприятия. Наш мозг очень легко перераспределяет нагрузку – зафиксированы случаи, когда половину его человеку попросту удаляли (из-за травмы или чего-нибудь подобного), а он не терял ни памяти, ни когнитивных способностей.

В общем, она была уверена, что живой мозг приспособится к чему угодно.

Судя по первым осторожным экспериментам, Юлия Николаевна была и права, и неправа одновременно. Когда людям специфически перегружали восприятие – например, создавая им «второе зрение» (что очень важно – работающее одновременно с первым, иначе не получится перегруза), это вело к разрыву старых нейронных связей и формированию новых. Причём каким-то неевклидовым образом: дело не в том, что человек-де смотрел часами на мастера кунг-фу, а потом сам неожиданно овладевал этим искусством. Так бывает только в сериалах. А в реальности эффекты были странными и нелогичными.

У одной пациентки открылась неожиданная способность к языкам – нет, она не заговорила в одночасье на санскрите, но выучила его за полтора месяца до уровня специалиста, хотя раньше таких талантов не проявляла. При этом другие сложные системы (языки программирования, знаковые языки) ей так не давались, что отдельно ставило всех в тупик.

Юлии Николаевне нравилась вот какая гипотеза. Есть разные способы учить живые языки, но объединяет их одно: эмоции. Человеческие языки так или иначе описывают реальный мир – даже когда речь идёт об абстракциях. Нет языка без слова «мама» или слова «я». Это и отличает их от искусственных систем. И то, как мы запоминаем связанные с этими явлениями языковые единицы, вполне вероятно, связано не только с зазубриванием, но и с эмоциональными привязками к ним. По крайней мере, энцефалограммы и сканы крови переводчиков-синхронистов показывают, что взаимодействие с языком – очень эмоциональный процесс.

Как бы ни любила популярная культура противопоставлять ratio и affectio, правда в том, что первое не существует без второго. Наша память, наши знания, даже наша логика живут на топливе из эмоций, потому что мы понимаем только то, про что чувствуем.

А раз так, то, подкрутив второе, можно преобразить и первое.

Увы, это лишь гипотеза. Одна из многих. И данных, что позволили бы подтвердить её или опровергнуть, не так много.

Юлии Николаевне хотелось, чтобы их стало больше.

– То есть вы предлагаете мне…

– Побыть подопытным кроликом. Я хочу сделать с вами именно то, что описала: создать вам альтернативный канал восприятия, загрузить его информацией и посмотреть, как это повлияет на вас.

На секунду Дане показалось, что он уже стал другим человеком – или по крайней мере попал в другой мир. Пока Юлия Николаевна читала свой монолог, парочку за соседним столиком сменил благообразный дед с очень белой бородой, официант принёс нового кофе, а снег окончательно осыпался с небес, обнажив вечерние сумерки. Дверь на кухню кофейни была приоткрыта, оттуда пыхало чем-то влажным и горячим, на улице пролаяла собака.

Весь этот обиходный, каждодневный мир совсем не вязался с нейросетями, спорами о сознании, вторым зрением и фантастическими предложениями.

Что она там говорила про эмоциональные привязки?

Дане просто не удавалось ничего почувствовать по поводу её предложения – слишком ненастояще оно звучало.

– Вы сказали, что можете сделать меня другим человеком, – медленно проговорил он. – Но неожиданно открывшийся талант к языкам ещё не делает человека другим. Это просто навык.

– Новый навык – это новые интересы. Новые события в жизни. Новый опыт…

– Если так, – невесело усмехнулся Даня, – то ваши хитроумные эксперименты не нужны. Достаточно записаться в кружок авиамоделирования. Там тоже новый опыт.

На лице у Юлии Николаевны впервые промелькнуло что-то такое – вроде очень светского, но всё-таки раздражения. Она придвинулась:

– В один кружок вы уже ходили, Богдан Витальевич. И с новым опытом у вас там не вышло. Потому что не возникло эмоциональных привязок. Потому что у вас сломана биохимия мозга, потому что у вас депрессия. А мой метод – я надеюсь – создаст новые привязки насильственно. Что-то, что раньше нравилось, вдруг без видимых причин наскучит. Что-то раньше ненужное окажется ценным. Просто так, само собой. Что-то, что очень болит… вы же понимаете, о чём я. Нет, это не стирание памяти в прямом, лобовом смысле. Не переселение душ. Но достаточно серьёзная реструктуризация памяти, которую можно назвать новой личностью – потому что старые воспоминания перестанут иметь над вами ту же власть, что раньше, если перестанут значить то же, что раньше; если вы перестанете чувствовать по их поводу то же, что раньше. Мозг ведь адаптивен… он как-то переосмыслит эти новые привязки, рационализирует изменившиеся эмоции. Что-то слегка додумает – я ведь упоминала уже, что мир мы додумываем? И станет иначе. Один только дьявол знает, насколько. – Она вздохнула, потёрла лоб и откинулась обратно. – Впрочем, не буду врать – я ничего вам не обещаю. Я же сразу сказала, что предлагаю не ради вас, а ради науки. Тем более что я не хочу просто повторять ранние эксперименты. Мой план в том, чтобы загружать вас не полностью – без диспансеризации, как ту подопытную, о которой я вам рассказала. Давайте попробуем работать, к примеру, в режиме два через два. Мне кажется, это может дать более тонкие результаты, без фокусов с языками. А тонкие результаты мне как раз и интересны. Но это значит, – развела она руками, – что не стоит ждать магического преображения. Вы спрашиваете, в каком смысле станете новым человеком? Честно отвечаю: я не знаю. Но почему бы нам не узнать вместе?

Я и в самом деле ничего не теряю, отрешённо подумал Даня.

Нечего мне уже терять, ничего не осталось. Почему бы не помочь науке?

Это выбор между неизбежностью и риском.

– Нет, – сдавленно ответил он и встал. Юлия Николаевна тоже приподнялась, схватила его за локоть:

– Да погодите вы! Не горячитесь…

– Нет, – не своим голосом повторил Даня. – Меня не интересует ваш… аферистский стартап. И уберите руки.

Она прищурилась.

– Больше не хотите помогать науке? Один раз уже погнались за журавлём в небе? Хорошо. Подумайте о том, что я предлагаю вам работу. И прилично за неё заплачу.

– Не нужны мне деньги.

– Нужны, разумеется. Сядьте!

Юлия Николаевна надавила вниз, и Даня послушно упал обратно на стул – не было у него сил бороться. Она достала смарт, тапнула – видимо, скидывая Дане какую-то информацию, но сообразила, что он-то здесь без смарта. Порылась в сумке, достала ручку и принялась царапать на салфетке.

– У нас с Юрой есть здесь, в Питере, небольшой технологический стартап, – говорила Юлия Николаевна, не поднимая от салфетки глаз. – Нет, не аферистский. Распознаём большие массивы данных с помощью живых людей… это даже не совсем прикрытие – в самом деле распознаём. Но я открывала эту контору с прицелом на человека вроде вас – ради человека вроде вас. Который под предлогом анализа данных получал бы перегруз информацией… ну вы понимаете.

– «Прикрытие»? Шпионские страсти какие- то… почему нельзя просто, ну… провести клиническое исследование, или как это делается.

Юлия Николаевна язвительно вздёрнула бровь:

– А, вы всё-таки хотите поговорить об этике медицинских исследований? О том, что можно и нельзя проверять на людях? Как сложно выбить такую возможность? Ну и, конечно, как дорого стоит тут ошибка? – Она поцокала ручкой о столешницу. – А если эксперимент был официальным – как дорого ошибка обходится и исследователю тоже.

Всё поплыло перед глазами у Дани – будто уже возникло второе зрение. Только потом, значительно позже, уже выйдя из «Цедры», он понял, почему.

Но в тот момент значения не придал и просто стёр – уткнувшись лицом в сложенные ладони.

– Вы думаете, – тихо сказал Даня, – что сейчас меня подцепите, да? Навяжете мне какой-то кармический долг? Мол, один раз я пытался помочь науке и вышло не очень, так что теперь за мной должок или что-то в таком роде, извращённая какая-то такая логика, да? – Он поднял лицо. – Идите вы к чёртовой матери.

Юлия Николаевна отреагировала на диво спокойно – даже как-то равнодушно, чего Даня не ожидал. Это его немного отрезвило.

Это же просто разговор. Он скоро закончится. Даня вернётся домой, закинет Гамаеву в чёрный список и больше никогда к этому не вернётся.

– Ничего такого у меня и в мыслях не было, – прохладно ответила Юлия Николаевна, – и лично на вас мой свет клином не сошёлся. Финансов у нас хватает, мне несложно было бы заманить испытуемого деньгами. Но я сказала вам правду – у меня есть этика. Менять людей – занятие, знаете ли, такое. Тут не грех и в Бога заиграться. Поэтому я хочу в испытуемые человека, менять которого не жалко – потому что ему не жалко себя. Откажетесь – что ж. Найду другого.

Даня не ответил ничего, и она протянула ему салфетку. Там крупным, но красивым почерком был написан адрес, нарисован кусок карты, а под ним – название: ID BARDO.

– «Ид Бардо»? – невольно усмехнулся Даня. – «Ид» – это же ненаучный фрейдизм!

– А вы смотрите вторым зрением. Не «ид», а «ай-ди». Конечно, в полном смысле новый ID – новую юридическую личность и так далее – мы вам не сделаем, но метафора симпатичная. Мне по крайней мере нравится.

Не забыть. Не отпустить. Не пережить, а – перестать быть собой. Не это ли единственное спасение?

Очень сложно бывает понять, сколько человеку пристало меняться – если взглянуть вот просто по-бытовому, по-человечески. Если у тебя постоянно новые взгляды, вкусы, позиции – ты флюгер, которому невозможно доверять. Плывёшь по течению, ищешь выгоды, нет у тебя принципов. Если же, наоборот, меняться недостаточно, держаться постоянно за старое и ничего у себя внутри не корректировать, то получится, что ты – упрямый идиот и старпёр, держишь у себя дома сервер, когда все давно уже переключились на удалёнку, и отказываешься признавать прогресс. Да дело и не только в технологических новинках: если мысли иногда не обновлять, они покрываются трещинами и осыпаются.

Человеческая личность – это какой-то вечный странный баланс между постоянством и переменами, а жизнь – ходьба по этому канату. И ведь обычно мы справляемся – идём себе, чувствуя интуитивно, куда правильно поставить ногу.

Первую, вторую, третью. Тридцать восьмую, тридцать девятую, сороковую.

Тут главное не задуматься о том, как устроен процесс.

Но если уже задумался – если выкинуло тебя из этой колеи, то что же теперь? Она ведь права – упавший с каната неизбежно летит в могилу. Так не болван ли тот, кто отказывается, когда ему под землю протягивают руку помощи?

Даня не сказал ничего.

– Необязательно решать прямо сейчас, – мягко заметила Юлия Николаевна. – Я вас подожду. Не вечно, но… сколько-то. Взвесьте всё. Мне кажется, рабочий процесс может вам и понравиться. В конце концов, вашей главной задачей на новом рабочем месте будет… не думать. Где ещё вам за такое станут платить?

– Моё любимое занятие, – криво усмехнулся Даня и встал. У него не было при себе смарта, так что, наверное, Юлия Николаевна угощала.

Она засунула салфетку ему в карман треников.

– Приходите, Богдан Витальевич. Поможем друг другу. Спасения души не обещаю, но обещаю: будет интересно. В общем, позвоните мне, номер у вас есть. – На лице её мелькнула хитринка. – О, и вот ещё: если всё-таки придёте к нам в BARDO, не рассказывайте другим сотрудникам об этом моём проекте. Они не знают. Считают, что это сугубо про распознавание данных.

– Я подумаю, – ответил Даня и вышел прочь.

Но он, конечно, соврал.

Любимым занятием Дани Тульина нынче было не думать – и шёл он домой, чтобы позвонить от соседей слесарю, вскрыть захлопнувшуюся дверь, отыскать на кровати смарт, закинуть Юлию Николаевну Гамаеву в чёрн- ый список, включить процедурный фанк и больше никогда, никогда не думать ни о ней, ни об ID BARDO, ни о том, что же такое человеческая личность.