– Ну-с, миссис Уоррен, не вижу, что у вас есть особый повод беспокоиться, и не понимаю, с какой стати я, чье время имеет некоторую ценность, должен вмешиваться в это дело. Право же, мне есть, чем заняться.

Так сказал Шерлок Холмс и вернулся к толстой тетради, в которой размещал и индексировал сведения о своих недавних делах.

Однако квартирная хозяйка была с избытком наделена упорством и хитростью, свойственными ее полу, и твердо стояла на своем.

– В прошлом году вы уладили дело одного моего жильца, – сказала она. – Мистера Фэрдейла Хоббса.

– А, да! Очень простое.

– Да он-то только и говорил про вашу доброту и как вы осветили мрак. Вот мне и припомнились его слова, как меня саму одолели сомнения и мрак. Я знаю, вы бы его осветили, если бы захотели.

Тщеславность иногда делала Холмса уступчивым, как, надо отдать ему справедливость, и его доброта. Две эти силы понудили его отложить со вздохом липкую от клея кисточку и отодвинуть кресло назад.

– Ну, что же, миссис Уоррен, расскажите, что вас тревожит. Вы, полагаю, не против табачного дыма?.. Благодарю вас. Ватсон, спички!.. Как я понял, вас тревожит, что ваш новый жилец никуда не выходит из своих комнат, и вы вообще его не видите. Ну, миссис Уоррен, будь вашим жильцом я, вы очень часто меня неделями бы не видели.

– Оно конечно, сэр, да только тут совсем другое. Я боюсь, мистер Холмс, ночами не сплю от страха. Слышать его быстрые шаги то туда, то сюда с раннего утра до поздней ночи и ни разочка его не увидеть – у меня сил нет терпеть. Мой муж нервничает не хуже меня, только он ведь весь день отсутствует на своей работе, а у меня никакой передышки нет. Из-за чего он прячется? Что он натворил? Я ж в доме совсем с ним одна, если не считать девушки, и тут никакие нервы не выдержат…

Холмс наклонился и положил тонкие длинные пальцы на ее плечо. Он обладал почти гипнотической силой утешать, если считал нужным. Испуг исчез из ее глаз, а расстроенное лицо вновь обрело обычное благодушие. Она села в кресло, на которое он указал.

– Если я займусь этим, мне необходимо знать все подробности, – сказал он. – Не торопитесь, подумайте. Малейший пустяк может оказаться наиважнейшим. Вы говорите, что он пришел к вам десять дней назад и заплатил за две недели вперед, включая стол?

– Спросил про мои условия, сэр. Я сказала: пятьдесят шиллингов в неделю. У меня на верхнем этаже есть обособленная маленькая гостиная и спальня со всем прочим.

– Ну, и?

– Он сказал: «Я буду платить вам пять фунтов в неделю, но на своих условиях». Я женщина небогатая, сэр, а мистер Уоррен зарабатывает мало, и деньги для меня очень даже важны. Он достал десятифунтовую бумажку и протянул ее мне: «Вы сможете получать столько же каждые две недели долгое время, если будете соблюдать мои условия. Если вы не согласны, то разговор окончен».

– В чем заключались эти условия?

– Ну, чтоб у него был ключ от входной двери. Да это ничего. Жильцы часто их берут. И еще чтобы никто к нему не входил, и чтоб его ни по какой причине не беспокоили.

– Но ведь ничего необычного в этом нет?

– Если в меру, сэр. Только это уж сверх всякой меры. Он живет у нас уже десять дней, а ни мистер Уоррен, ни я, ни девушка ни разу его не видели. Слышим эего быстрые шаги – туда-сюда, туда-сюда – ночью, утром и весь день напролет, но, если не считать первого вечера, он ни разу из дома не выходил.

– Так, значит, в первый вечер он уходил?

– Да, сэр, и вернулся очень поздно, когда мы все уже спать легли. Когда он снял комнаты, он меня об этом предупредил, попросил, чтоб я дверь на засов не запирала. Я слышала, как он поднимался по лестнице уже после полуночи.

– Но как же он ест?

– Он особо потребовал, чтоб мы всегда, когда он позвонит, оставляли бы еду на стуле у его двери. А потом он опять звонит, и мы забираем посуду с того же стула. Если ему что-нибудь требуется, он печатными буквами пишет это на листке бумаги и оставляет на стуле.

– Печатными буквами?

– Да, сэр, печатными буквами карандашом. Одно слово, и только. Вот я захватила показать вам – МЫЛО. Вот еще – СПИЧКА. А этот он оставил в первое утро – «ДЕЙЛИ ГАЗЕТТ». Эту газету я каждое утро кладу рядом с его завтраком.

– Боже мой, Ватсон, – сказал Холмс, с большим любопытством глядя на листки, которые вручила ему квартирная хозяйка, – это, бесспорно, крайне необычно. Затворничество я могу понять, но почему печатные буквы? Это же такой утомительный процесс! Почему не писать? На что это указывает, Ватсон?

– Что он маскирует свой почерк.

– Но почему? Ну, увидит квартирная хозяйка слово, написанное его рукой, так что? Хотя, возможно, вы и правы. И почему такая лаконичность?

– Не нахожу объяснения.

– Это открывает приятные возможности для аналитических предположений. Слова, написанные самым обычным фиолетовым химическим карандашом с широким кончиком. Заметьте, листок оторван после того, как написано слово, так что от «М» в «МЫЛЕ» осталась только половинка. На что это указывает, Ватсон?

– На осторожность?

– Вот именно. Очевидно, остался какой-то след, отпечаток большого пальца. Словом, что-то, что могло бы выдать его личность. Миссис Уоррен, вы сказали, что он среднего роста, темноволос и бородат. А его возраст?

– Он молод, сэр. Никак не больше тридцати.

– И больше вам нечего мне сказать?

– По-английски он говорил правильно, сэр, и все-таки я подумала, что он иностранец. По выговору.

– И хорошо одет?

– Даже очень щегольски, сэр, как джентльмен. Темный костюм, ничего такого заметного.

– Никакой фамилии не назвал?

– Нет, сэр.

– И писем не получал, и никто его не спрашивал?

– Нет.

– Разве вы или ваша девушка не входите в его комнаты утром?

– Нет, сэр. Он сам за собой прибирает.

– Бог мой! Вот это, правда, поразительно. Ну, а его багаж?

– При нем был большой коричневый саквояж, а больше ничего.

– Ну, не слишком много материала, чтобы помочь нам. И вы говорите, из этих комнат ничего не выбрасывалось, абсолютно ничего?

Она достала из сумки конверт и вытряхнула на стол две обгорелые спички и окурок сигареты.

– Лежали на его подносе нынче утром. Я их прихватила, потому как слышала, что вы умеете очень много прочесть по самым мелочам.

Холмс пожал плечами.

– Тут ничего нет, – сказал он. – Спички, естественно, зажигались, чтобы зажечь сигарету. На это указывает малая длина сгоревшего конца. На то, чтобы раскурить трубку или сигару, уходит половина спички. Но вот окурок, правда, примечателен! Вы сказали, что он носит бороду и усы?

– Да, сэр.

– Не понимаю. Я бы сказал, что курил эту сигарету совершенно бритый человек. Ватсон, ведь даже ваши относительно скромные усы были бы опалены.

– Мундштук? – предположил я.

– Нет-нет, кончик примят… А их там не двое, в ваших комнатах, миссис Уоррен?

– Нет, сэр. Он ест до того мало, что я часто думаю: и как это у него душа в теле держится? А уж на двоих, так и говорить нечего.

– Ну, полагаю, нам придется подождать, пока не добавятся еще факты. В конце концов, жаловаться вам не на что. Плату за квартиру вы получили; как жилец, он вам никаких хлопот не доставляет, хотя, бесспорно, жилец необычный. Платит он вам хорошо, а если хочет прятаться, вас это не касается. У нас нет повода вмешаться, пока у нас не появится причина предположить, что тут кроется нечто нечистое. Я взялся за это дело и буду иметь его в виду. Сообщите мне, если обнаружится что-нибудь новое, и рассчитывайте на мою помощь, если она понадобится…

– В этом деле, Ватсон, бесспорно, есть некоторые интересные моменты, – заметил он, когда миссис Уоррен ушла. – Конечно, это может оказаться чем-нибудь банальным, вроде простой эксцентричности, или же чем-то куда более глубоким, чем выглядит на поверхности. Первой в голову приходит очевидная возможность, что человек, теперь занимающий эти комнаты, вовсе не тот, кто их снял.

– Что навело вас на эту мысль?

– Ну, помимо сигаретного окурка, разве не многозначительно, что единственный раз жилец вышел из дома немедленно после того, как снял комнаты? Он вернулся – или кто-то вернулся, – когда все свидетели уже не могли его увидеть. У нас нет никаких доказательств, что за полночь в дом вошел тот же самый человек, который вышел из него. И опять-таки, человек, снимавший комнаты, хорошо говорил по-английски. Этот другой, однако, печатает «спичка» вместо «спички». Думается, слово это взято из словаря, где оно значится как существительное, но не во множественном числе. Лаконичность может скрывать отсутствие знания английского. Да, Ватсон, есть веские причины полагать, что произошла подмена жильцов.

– Но ради чего?

– Тут-то и кроется наша проблема! Есть одна очевидная линия расследования. – Он взял толстую тетрадь, в которую день за днем вклеивал колонки личных объявлений из разных лондонских газет. – Бог мой! Что за хор стонов, воплей и блеяния! Какой мешок необыкновенных происшествий. Но, бесспорно, ценнейшие охотничьи угодья для исследования неожиданного! Этот человек совсем один, и с ним нельзя связаться письмом, не нарушив желаемой абсолютной секретности. Так как же он может получать сведения или известия извне? Очевидно, с помощью газетных объявлений. Иного способа как будто нет, и, к счастью, мы можем ограничиться только одной газетой. Вот вырезки из «Дейли газетт» за последние две недели. «Дама с черным боа в Конькобежном клубе принца…» – это мы можем пропустить. «Неужели Джимми разобьет сердце своей матери?» – не подходит. «Если дама, упавшая в обморок в брикстонском омнибусе…» – она меня не интересует. «Каждый день мое сердце в томлении» – блеяние, Ватсон, блеяние чистой воды! А вот это теплее. Послушайте-ка! «Наберись терпения. Найду верный способ связываться. Пока эта колонка. Д.». Два дня после того, как жилец миссис Уоррен водворился у нее. Звучит правдоподобно, не так ли? Таинственный субъект понимает по-английски, хотя и путается, печатая слова. Поглядим, не сумеем ли мы снова найти след. Ну, вот, три дня спустя. «Успешно продвигаюсь. Терпение и осторожность. Тучи рассеются». После этого в течение недели – ничего. Затем следует что-то более определенное. «Путь расчищается. Если будет шанс просигналить известие, помни код: А – один, В – два и так далее. Уже скоро. Д.». Это было во вчерашней газете, а в сегодняшней нет ничего. Все это явно адресовано жильцу миссис Уоррен. Если мы чуточку подождем, Ватсон, не сомневаюсь, что тайна станет более понятной.

Так и оказалось. Утром я нашел моего друга стоящим на каминном коврике спиной к огню и с улыбкой величайшего удовлетворения на лице.

– Что скажете, Ватсон? – воскликнул он, хватая со стола газету. – «Высокий красный дом, отделанный белым камнем по фасаду. Четвертый этаж. Второе окно слева. Когда стемнеет. Д.». Достаточно конкретно. Думаю, после завтрака мы проведем небольшую рекогносцировку вблизи дома миссис Уоррен… А! Миссис Уоррен! Какие новости вы нам сообщите нынче утром?

Наша клиентка внезапно влетела в комнату с бурной энергией, свидетельствовавшей о каком-то новом и важнейшем обороте дела.

– Тут полиция нужна, мистер Холмс! – вскричала она. – Я больше этого не потерплю. Пусть убирается со всем своим багажом. Я бы прямо поднялась туда и выложила бы ему все это, да только подумала, что по-честному будет сначала спросить вашего совета. Но мое терпение кончилось, и когда моего муженька колотят…

– Колотить мистера Уоррена?

– Ну, обходиться с ним не по-человечески.

– Но кто с ним так обошелся?

– Это-то мы и хотим узнать! Утречком это случилось, сэр. Мистер Уоррен, он табельщик у Мортона и Уэйлайта на Тоттенхем-Корт-роуд. Из дома уходит еще до семи. Ну, так нынче утром он и десяти шагов не прошел по улице, как двое молодчиков наскочили на него сзади, набросили ему плащ на голову и затолкали в кеб у тротуара. Возили его целый час, а потом открыли дверцу и выкинули вон. Он растянулся на дороге, а мозги ему так тряхануло, что он даже не заметил, куда подевался кеб. А когда на ноги поднялся, то увидел, что он вовсе посреди Хэмпстед-Хита, так что домой поехал на омнибусе и сейчас отлеживается на диване. А я прямехонько к вам рассказать, что приключилось.

– Крайне интересно, – сказал Холмс. – А он разглядел внешность этих людей, слышал, как они говорили?

– Да нет, он совсем ошалел. Знает только, что его, как по волшебству, подняли и, как по волшебству, бросили наземь. Было их, по меньшей мере, двое, а может, и трое.

– И вы связываете это нападение с вашим жильцом?

– Ну, мы там живем пятнадцать лет, и ничего такого прежде не случалось. Я им сыта по горло. Деньги деньгами, но есть вещи и поважнее. Я его еще до вечера выставлю из моего дома.

– Погодите немного, миссис Уоррен. Ничего второпях не делайте. Я начинаю думать, что это дело, пожалуй, куда более серьезно, чем казалось на первый взгляд. Теперь уже ясно, что вашему жильцу угрожает какая-то опасность. Столь же ясно, что его враги, устроив на него засаду вблизи от вашей двери, в утреннем тумане приняли за него вашего мужа. Обнаружив свою ошибку, они его отпустили. Как они поступили бы, не будь это ошибкой, мы можем только гадать.

– Так что мне делать, мистер Холмс?

– Я бы очень желал посмотреть на этого вашего жильца, миссис Уоррен.

– Не знаю, как это устроить, разве что вы его дверь взломаете. Я слышу, как он ее отпирает, всякий раз, когда спускаюсь по лестнице, чуть поставлю поднос.

– Но он же забирает поднос? Разве мы не можем спрятаться и подглядеть за ним?

Миссис Уоррен призадумалась.

– Ну, сэр, напротив его двери есть дверца в кладовку. Если я поставлю зеркало, а вы спрячетесь там…

– Превосходно! – сказал Холмс. – Когда вы подаете ему второй завтрак?

– Около часа, сэр.

– Ну, так мы с доктором Ватсоном приедем заблаговременно. А пока, миссис Уоррен, всего хорошего.

В половине первого мы поднялись на крыльцо дома миссис Уоррен – высокого узкого здания из желтого кирпича на Грей-Орм-стрит, неширокой улице к северо-востоку от Британского музея. Дом стоит почти на углу, и из него открывается вид на Хоу-стрит и ее более внушительные дома. Холмс со смешком указал на один из них с дорогими квартирами, с эркерами, который не мог не привлечь внимания.

– Видите, Ватсон! – сказал он. – Высокий красный дом с белой каменной облицовкой. Сигнал будет подан оттуда, можно не сомневаться. Нам известно место, нам известен код, следовательно, наша задача не сложна. Вон в том окне карточка «Сдается». Очевидно, пустующая квартира, куда у сообщника есть доступ… Ну-с, миссис Уоррен, что теперь?

– Я для вас все приготовила. Входите. Обувь оставьте у лестницы, а я вас туда провожу.

Она отлично все подготовила. Зеркало было поставлено так, что, сидя в темноте, мы прекрасно видели дверь напротив. Едва мы устроились и миссис Уоррен покинула нас, как дальнее позвякивание возвестило, что наш таинственный сосед потребовал свой завтрак. Вскоре миссис Уоррен поднялась по лестнице с подносом, поставила его на стул рядом с закрытой дверью и, тяжело ступая, удалилась. Притаившись под углом к двери, мы не спускали глаз с зеркала. Внезапно, когда шаги квартирной хозяйки затихли, раздался скрип ключа, поворачивающегося в замке, ручка двери повернулась, и две тонкие руки сняли поднос со стула. Секунду спустя он был возвращен на стул, и я на миг увидел смуглое, красивое, полное ужаса лицо, сверкнувшее глазами на приоткрытую дверь кладовой. Затем дверь захлопнулась, опять скрипнул ключ, и наступила тишина. Холмс дернул меня за рукав, и мы прокрались вниз по лестнице.

– Я снова зайду вечером, – сказал он миссис Уоррен, квартирной хозяйке, нетерпеливо ожидавшей внизу. – Полагаю, Ватсон, нам лучше будет обсудить это дело у себя.

– Мое предположение, как вы видели, оказалось верным, – сказал Холмс из глубины своего покойного кресла. – Произошла подмена жильцов. Но я не предвидел, что мы найдем женщину, и очень необычную женщину, Ватсон.

– Она нас увидела.

– Ну, она увидела что-то, что ее встревожило, несомненно. Общая последовательность событий достаточно ясна, не так ли? Пара укрывается в Лондоне от очень грозной и неотвратимой опасности. На такую опасность указывает строгость их предосторожностей. Мужчина, которому необходимо что-то сделать, хочет обеспечить женщине полную безопасность, пока он будет этим заниматься. Задача не из легких, но он решает ее крайне оригинальным способом и настолько эффективно, что о ее присутствии там не подозревала даже квартирная хозяйка, готовившая ей еду. Печатание слов, как теперь стало ясно, должно было помешать почерку выдать ее пол. Мужчина не смеет к ней приблизиться, чтобы не навести на нее врагов. Поскольку он не может связаться с ней напрямик, он прибегает к помещению объявлений в газетной колонке. Пока все ясно.

– Но в чем причина?

– Да, Ватсон, вы неумолимо практичны, как всегда. В чем причина всего этого? Причудливая проблема миссис Уоррен в процессе ее исследования становится все более сложной и обретает все более зловещий аспект. Во всяком случае, мы можем заключить, что это отнюдь не тривиальная любовная эскапада. Вы видели лицо этой женщины, когда ей почудилась опасность? Кроме того, нам известно про нападение на квартирного хозяина, без сомнения, перепутанного с жильцом. Эта тревога и отчаянные попытки сохранять секретность указывают, что речь идет о жизни и смерти. Кроме того, нападение на мистера Уоррена свидетельствует, что враги, кем бы они ни были, не знают, что жильца подменили на жилицу. Это дело крайне любопытно и запутано, Ватсон.

– Но вам к чему в него углубляться? Что вам это даст?

– Действительно, что? Это искусство для искусства, Ватсон. Полагаю, когда вы лечите, то не думаете о гонораре, пополняя свои сведения о болезни пациента?

– Я просто пополняю свое образование, Холмс.

– Образование никогда не прерывается, Ватсон. Оно слагается из серии уроков, и важнейший из них в конце. Это очень поучительное дело. Оно не обещает ни денег, ни славы, и все-таки требует разобраться в нем. Когда стемнеет, мы, надо полагать, продвинемся в нашем расследовании.

Когда мы вернулись в комнаты миссис Уоррен, сумрак лондонского зимнего вечера сгустился в сплошную серую завесу, мертвую монотонность серости, нарушаемую только четкими желтыми квадратами окон и расплывчатыми ореолами газовых фонарей. Пока мы щурились из темной гостиной миссис Уоррен, высоко во тьме замерцал еще один тусклый свет.

– Кто-то движется в той комнате, – сказал Холмс шепотом, почти прижав к оконному стеклу худое оживившееся лицо. – Да, я вижу его тень. Вот он опять появился! У него в руке свеча. А теперь он вглядывается через улицу, проверяет, готова ли она. Теперь он начал сигналить. Вы тоже записывайте, Ватсон, чтобы мы могли свериться. Единственный проблеск, то есть, конечно, «А». А теперь? Сколько вы насчитали? Двадцать? Как и я. Это должно быть «Т». АТ…Что же, вполне осмысленно! Еще «Т». Видимо, начало второго слова. Ну-ка… TENTA. Конец. Это не может быть все, Ватсон. И если разбить на три слова, ничего не получится: AT, TEN, TA, разве что «ТА» чьи-то инициалы. Вот опять. Что это? АТТЕ… Опять тоже самое. Любопытно, Ватсон, очень любопытно! Он опять сигналит АТ… повторяет в третий раз. «ATTENTA» – три раза! Сколько раз еще он будет это повторять? Нет, видимо, это конец. Он отошел от окна. Как вы это толкуете, Ватсон?

– Зашифрованное послание, Холмс.

Мой друг внезапно испустил одобрительный смешок.

– И не так уж хитро зашифрованное, Ватсон, – сказал он. – Это же итальянский. «А» в конце означает, что слово это обращено к женщине. «Берегись! Берегись! Берегись!» Что скажете, Ватсон?

– По-моему, вы попали в точку.

– Вне всяких сомнений. Неотложная весть, повторенная трижды. Но беречься чего?.. Погодите-ка, он снова подошел к окну.

Опять мы увидели силуэт пригнувшегося мужчины и быстрое мелькание огонька поперек окна. Сигналы возобновились. Они подавались даже быстрее, чем прежде, настолько быстро, что следить за ними было трудно.

– «PERICOLO»… «Периколо». Что это, Ватсон? «Опасность» – так ведь? Да, черт побери, сигнал об опасности! Вот опять! «PERI…» Что еще за?..

Огонек внезапно погас, мерцающий квадрат окна исчез, и четвертый этаж образовал темную полосу поперек высокого здания с ярусами светящихся окон. Этот последний крик предостережения внезапно был оборван. Как и кем? Одна и та же мысль мелькнула у нас обоих. Холмс выпрямился и отпрянул от окна.

– Это серьезно, Ватсон! – вскричал он. – Там творится какая-то чертовщина! Почему сигнал вдруг оборвался? Я бы связался со Скотланд-Ярдом, но решают минуты, и мы не можем остаться в стороне.

– Мне отправиться в полицию?

– Нам необходимо точнее разобраться в ситуации. У нее могут быть и более невинные объяснения. Идемте, Ватсон! Давайте сами перейдем улицу и посмотрим, что к чему.

Пока мы быстро шли по Хоу-стрит, я оглянулся на дом, из которого мы вышли. И увидел тень головы женщины, напряженно вглядывающейся в ночь, затаив дыхание, напряженно ждущей возобновления оборвавшегося сигнала. У дверей многоквартирного дома на Хоу-стрит стоял, опираясь на перила, мужчина, кутаясь в пальто и с шарфом на шее. Он вздрогнул, когда свет из передней упал на наши лица.

– Холмс! – вскричал он.

– Здравствуйте, Грегсон, – сказал мой друг, обмениваясь рукопожатием с инспектором Скотланд-Ярда. – «Кончен путь влюбленных встречей». Что привело вас сюда?

– Полагаю, то же самое, что и вас, – сказал Грегсон. – Но ума не приложу, что вас привело сюда сейчас?

– Разные нити, но ведут к одному клубку. Я фиксировал сигналы.

– Сигналы?

– Да. Вон из того окна. Они оборвались на полуслове. Мы пришли выяснить почему. Но поскольку дело в ваших надежных руках, я не вижу смысла заниматься им дальше.

– Погодите минутку! – с настойчивостью воскликнул Грегсон. – Честно сказать, мистер Холмс, еще не случалось дела, когда бы я не чувствовал себя увереннее, если рядом со мной были вы. Из этих квартир на улицу только один выход, и ему от нас никуда не деться.

– Кому ему?

– Ну-ну, против обыкновения мы вас опередили, мистер Холмс. Уж признавайтесь! – Он сильно ударил тростью по тротуару, и извозчик с кнутом в руке неторопливо прошествовал к нам от четырехколесного экипажа, стоящего на той стороне улицы.

– Разрешите познакомить вас с мистером Шерлоком Холмсом, – сказал Грегсон извозчику. – А это мистер Левертон из агентства Пинкертона.

– Герой тайны погреба на Лонг-Айленде, – сказал Холмс. – Сэр, очень рад познакомиться с вами.

Американец, спокойный, деловитого вида молодой человек с рублеными чертами лица без усов и бороды, густо покраснел от этой похвалы.

– Я участвую в деле, какой выпадает раз в жизни, мистер Холмс, – сказал он. – Если я сумею схватить Горджано…

– Как, Горджано из «Красного Круга»?

– А, так его слава достигла Европы? Ну, в Америке мы узнали о нем все. Нам известно, что он причастен к пятидесяти убийствам. И, тем не менее, нам нечего ему предъявить. Я выслеживал его из самого Нью-Йорка и неделю шел за ним по пятам в Лондоне, надеясь, что мне представится случай ухватить его за ворот. Мы с мистером Грегсоном проследили его до этого многоквартирного дома, а поскольку выход тут только один, ему от нас не ускользнуть. После того, как он вошел, вышли трое мужчин, но я хоть клятву дам, что его среди них не было.

– Мистер Холмс упомянул какие-то сигналы, – сказал Грегсон. – Думается, как обычно, он знает много больше, чем мы.

В нескольких исчерпывающих словах Холмс объяснил положение, каким оно представлялось нам. Американец раздраженно стиснул руки.

– Он пронюхал про нас! – вырвалось у него.

– Почему вы так полагаете?

– Но ведь это яснее ясного, разве нет? Он отсюда посылает извещение приспешнику – в Лондоне находится кое-кто из его шайки. Затем внезапно, когда, по вашим же собственным словам, он предупреждал их об опасности, сигналы вдруг прекращаются. Что это может означать, как не то, что он либо из окна увидел нас на улице, либо как-то иначе понял, насколько опасность близка, и ему надо немедленно принять меры, чтобы избежать ее? Что вы посоветуете, мистер Холмс?

– Немедленно подняться туда и посмотреть.

– Но у нас нет ордера на его арест.

– Он находится в пустующей квартире при подозрительных обстоятельствах, – сказал Грегсон. – Пока этого достаточно. Когда мы его сцапаем, тогда и выясним, обеспечит ли нас Нью-Йорк причинами, чтобы оставить его под замком. Беру на себя ответственность арестовать его немедленно.

Наши официальные детективы могут не блистать интеллектом, но в храбрости им никак не откажешь. Грегсон поднялся по лестнице, чтобы арестовать загнанного в угол отпетого убийцу, с той же спокойной деловитостью, с какой поднялся бы по парадной лестнице Скотланд-Ярда. Пинкертоновец попытался проскочить мимо, но Грегсон локтем оттолкнул его назад. Лондонские опасности принадлежат лондонской полиции.

Дверь квартиры слева на четвертой площадке была приоткрыта. И Грегсон распахнул ее. Внутри царили абсолютная тишина и мрак. Я чиркнул спичкой и зажег фонарь детектива. Едва пламя разгорелось, мы все удивленно ахнули. На не застеленных ковром половицах были видны пятна свежей крови. Багровые отпечатки следов, обращенные носками в нашу сторону, вели от закрытой двери внутренней комнаты. Грегсон распахнул ее, выставил перед собой свой пылающий фонарь, а мы все торопливо заглянули туда через его плечи.

На середине пола пустой комнаты скорчилось тело великана, чье бритое смуглое лицо было искажено гротескно-жуткой гримасой, а голову окружал пугающе багряный ореол крови. Он лежал на белых половицах в липком влажном овале, его колени торчали вверх, его руки раскинулись в агонии, а из центра широкого коричневого горла торчала белая рукоятка глубоко вонзенного ножа. Хотя он и был исполином, но рухнул, будто бык под обухом. Возле его правой руки лежал внушительный обоюдоострый кинжал с роговой рукоятью, а рядом с кинжалом черная лайковая перчатка.

– Черт подери! Да это же сам Черный Горджано! – вскричал американский детектив. – На этот раз кто-то нас опередил.

– На подоконнике стоит свеча, мистер Холмс, – сказал Грегсон. – Что это вы делаете?

Холмс прошел к окну, зажег свечу и теперь водил ее взад-вперед перед стеклами. Затем он прищурился в темноту за ними, задул свечу и бросил ее на пол.

– Думаю, это нам поможет, – сказал он, отошел от окна и погрузился в глубокое размышление, а оба сыщика осматривали труп.

– Вы упомянули, что пока вы ждали внизу, из дома вышли три человека, – сказал он, наконец. – Вы внимательно в них вгляделись?

– Да, очень.

– Был ли среди них субъект лет тридцати, чернобородый, смуглый, среднего роста?

– Да, он прошел мимо меня последним.

– Сдается, это был тот, кто вам нужен. Могу дать вам его описание, и у нас имеется превосходный отпечаток его следа. Думаю, для вас этого будет достаточно.

– Не так-то много, мистер Холмс, чтобы искать среди лондонских миллионов.

– Пожалуй, да. Вот почему я счел нужным пригласить вам на помощь эту даму.

При этих словах мы все обернулись. В дверном проеме стояла высокая красивая женщина – таинственная жилица Блумсбери. Она медленно шагнула через порог с лицом, побелевшим и напряженным от страшного предчувствия. Взгляд ее остекленевших глаз застыл на темном теле на полу.

– Вы его убили! – пробормотала она. – Ах, Dio mio, вы его убили!

Затем я услышал ее внезапный судорожный вздох, она подпрыгнула с воплем радости и закружилась по комнате, хлопая в ладоши, а ее темные глаза блестели от восторженного изумления, и сотни очаровательных итальянских восклицаний срывались с ее губ. Было и страшн, и удивительно наблюдать, как подобная женщина настолько обезумела от радости при таком зрелище. Внезапно она остановилась и обвела нас всех вопросительным взглядом.

– Но вы! Вы же полиция, правда? Вы убили Джузеппе Горджано. Разве не так?

– Мы из полиции, сударыня.

Она оглядела темные углы комнаты.

– Но где Дженнаро? – спросила она. – Он мой муж, Дженнаро Лукка. А я – Эмилия Лукка. И мы с ним из Нью-Йорка. Где Дженнаро? Он всего минуту назад позвал меня из этого окна, и я прибежала со всей быстротой.

– Позвал я, – сказал Холмс.

– Вы? Но как вы могли позвать?

– Ваш шифр не сложен, сударыня. Ваше присутствие здесь было желательно. Я знал, что стоит мне просигналить «vieni», и вы поспешите сюда.

Красавица итальянка посмотрела на моего друга с благоговейным ужасом.

– Я не понимаю, откуда вы все это знаете, – сказала она. – Джузеппе Горджано, как он… – Внезапно она смолкла, ее лицо вспыхнуло от гордости и восторга. – Теперь я поняла. Мой Дженнаро! Мой чудесный красивый Дженнаро, он оберегал меня от всех опасностей, и он это сделал. Собственной сильной рукой он убил чудовище. Ах, Дженнаро, как ты прекрасен! Какая женщина может быть достойна такого мужчины?

– Ну, миссис Лукка, – сказал прозаичный Грегсон, кладя руку на ее локоть с полной невозмутимостью, словно она была хулиганом с Ноттинг-Хилла, – я еще не совсем понял, кто вы, и что вы, но, судя по вашим словам, вполне ясно, что вы потребуетесь нам в Ярде.

– Минутку, Грегсон, – сказал Холмс. – Сдается мне, эта леди, возможно, столь же готова поделиться с нами тем, что ей известно, как мы выслушать ее. Вы понимаете, сударыня, что вашего мужа арестуют, и будут судить за смерть человека, лежащего перед нами. То, что вы говорите, может быть использовано как улики. Но если вы полагаете, что действовал он из побуждений, которые не были преступными, и которые он хотел бы предать гласности, в таком случае вы ему поможете, рассказав нам всю историю.

– Теперь, когда Горджано мертв, мы ничего не боимся, – сказала итальянка. – Он был дьяволом и чудовищем, и в мире не найдется судьи, который покарал бы моего мужа за то, что он его убил.

– В таком случае, – сказал Холмс, – я предлагаю запереть эту комнату, оставив все, как есть, и пойти с этой дамой к ней на квартиру, а мнение составим, выслушав ее.

Через полчаса мы все четверо сидели в маленькой гостиной синьоры Лукки и слушали ее поразительный рассказ о зловещих событиях, развязке которых мы оказались свидетелями. Говорила она свободно и быстро, но настолько своеобразно, что ясности ради я позволю себе необходимые поправки.

– Я родилась в Позилиппо под Неаполем, – начала она, – и была дочерью Аугусто Барелли, главного адвоката и одно время депутата этого края. Дженнаро служил у моего отца, и я его полюбила, как всякая женщина на моем месте. У него не было ни денег, ни положения в обществе, ничего, кроме его красоты, силы и энергии, а потому мой отец не разрешил мне выйти за него замуж. Мы убежали, поженились в Бари и продали мои драгоценности, чтобы уехать в Америку. Было это четыре года назад, и все это время мы жили в Нью-Йорке.

Сначала счастье нам улыбалось. Дженнаро оказал услугу итальянскому джентльмену, спас его от хулиганов в месте, которое называется Бауэри, и он стал нашим влиятельным другом. Звали его Тито Касталотте, и он был старшим партнером большой фирмы «Касталотте и Дзамба», главной из доставляющих фрукты в Нью-Йорк. Синьор Дзамба – инвалид, и наш новый друг Касталотте распоряжался в фирме всем, а там было служащих около трехсот человек. Он взял моего мужа в фирму, сделал его главой отдела и всячески выражал свое доброе к нему расположение. Синьор Касталотте был холост, и, по-моему, он чувствовал, будто Дженнаро ему сын. А мой муж и я любили его, будто он был нашим отцом. Мы сняли и меблировали домик в Бруклине, и наше будущее казалось устроенным, но тут появилась эта черная туча, которая так скоро заволокла наше небо.

Как-то вечером, когда Дженнаро вернулся с работы, он привел с собой земляка. Фамилия его была Горджано, и он был родом из Позилиппо. Он был очень дюжим человеком, как вы можете подтвердить, ведь вы видели его труп. И не только тело у него было как у гиганта, но все в нем было до жути пугающим и гигантским. Его голос раскатывался, как гром, по нашему домику. Когда он разговаривал, для его размахивающих ручищ едва хватало места. Его мысли, его страсти, его чувства – все было преувеличенным и чудовищным. Он говорил, а вернее, ревел с такой энергией, что всем остальным оставалось только сидеть и слушать этот сокрушающий водопад слов. Его глаза обжигали вас без пощады и милосердия. Он был ужасным и поразительным человеком. Благодарю Бога, что он мертв! Он приходил снова и снова. И все-таки я знала, что Дженнаро рад ему не больше, чем я. Мой бедный муж сидел бледный, безжизненный, слушая нескончаемые злобные рассуждения о политике, о социальных вопросах – вечных темах нашего гостя. Дженнаро ничего не говорил, но я слишком хорошо его знала и читала на его лице чувства, каких прежде не видела. Вначале я полагала, что это неприязнь. Но потом мало-помалу поняла, что это была не только неприязнь, это был страх, глубокий, тайный, все подавляющий страх. В тот вечер, когда я угадала его ужас, я обняла его и умоляла ради его любви ко мне, ради всего ему дорогого, не скрывать от меня ничего, рассказать мне, почему этот великан так его подавляет.

Он рассказал мне, и мое сердце леденело, пока я слушала. Мой бедный Дженнаро в дни своей юности, дни необузданности и отчаяния, когда, казалось, весь мир ополчился на него, и он почти помешался от несправедливостей жизни, вступил в неаполитанское тайное общество «Красный Круг», которое восходило к старым карбонариям. Клятвы и тайны этого братства были ужасными, и, раз став членом, уйти из-под его власти было невозможно. Когда мы бежали в Америку, Дженнаро думал, что он все это навсегда оставил позади. Каков же был его ужас, когда однажды вечером он встретил на улице того самого человека, который руководил этим братством в Неаполе, великана Горджано, злодея, который на юге Италии получил прозвище Смерть. У него же руки по локти в крови от убийств! Он перебрался в Нью-Йорк, спасаясь от итальянской полиции, и уже взрастил ветвь этого страшного общества здесь. Все это Дженнаро рассказал мне и показал лист, который получил в этот самый день, с нарисованным на нем Красным Кругом и сообщением, что тогда-то соберется ложа, и его присутствие желательно и обязательно.

Этого было достаточно, но худшее ждало еще впереди. Я некоторое время замечала, что Горджано, когда приходил к нам, а он почти ни одного дня не пропускал, разговаривал больше со мной, и даже когда обращался к моему мужу, эти жуткие свирепые его глаза, глаза дикого зверя, всегда были устремлены на меня. Как-то вечером его секрет раскрылся. Я пробудила в нем то, что он называл «любовью», – любовь животного, дикаря. Когда он пришел, Дженнаро еще не вернулся. Он ворвался в дверь, обхватил меня своими могучими руками, сжал в медвежьих объятьях, осыпал поцелуями и умолял бежать с ним. Я вырывалась, кричала, и тут вошел Дженнаро и кинулся на него. Он оглушил Дженнаро и бежал из дома, теперь закрытого для него навсегда. В этот вечер мы приобрели смертельного врага.

Несколько дней спустя состоялось собрание. Когда Дженнаро вернулся с него, его лицо сказало мне, что произошло нечто ужасное. Хуже, чем мы могли бы себе вообразить. Денежные средства общество пополняет, шантажируя богатых итальянцев, угрожая расправой, если они откажутся платить. Оказалось, что они принялись за Касталотте, нашего друга и благодетеля. Он не поддался на угрозы и передал их письма в полицию. И теперь было решено разделаться с ним так, чтобы остальным жертвам неповадно было бунтовать. На собрании было постановлено взорвать его динамитом вместе с его домом. Кому предстояло это сделать, решалось жребием. Дженнаро, когда опустил руку в мешок, увидел улыбку на жестоком лице нашего врага, без сомнения, это было подстроено, потому что роковой диск с Красным Кругом на нем, мандат на убийство, лежал у него на ладони. Он должен был убить своего лучшего друга или навлечь на себя и на меня месть своих товарищей. Частью их дьявольской системы было карать тех, кого они боялись или ненавидели, разделываясь не только с ними самими, но и с их близкими и любимыми. И мысль об этом нависла ужасом над моим бедным Дженнаро и чуть не свела его с ума. Всю ночь мы просидели, обнимая друг друга, подбодряя перед грядущими бедами. Взрыв был назначен на следующий же вечер. После полудня мы с мужем были уже на пути в Лондон, но не прежде, чем он предостерег нашего благодетеля, а также сообщил ему для полиции все сведения, которые могли сберечь его жизнь в будущем.

Остальное, джентльмены, вы знаете сами. Мы не сомневались, что наши враги последуют за нами, как наши собственные тени. У Горджано были собственные причины для мести, но в любом случае мы знали, как он беспощаден, хитер и неутомим. И Италия, и Америка полны историй о его дьявольских способностях. И, конечно, теперь он пустит их в ход все. Мой милый использовал несколько безопасных дней, дарованных нам нашим внезапным отъездом, чтобы обеспечить мне такой приют, где никакая опасность мне не угрожала бы. Сам он хотел быть свободным, чтобы иметь возможность связываться и с американской, и с итальянской полицией. Я не знаю, где он жил или как, и узнавала что-то только по объявлениям в газете. Но однажды, выглянув в окно, я увидела двух итальянцев, следящих за домом, и поняла, что каким-то образом Горджано нашел наше убежище. Под конец Дженнаро сообщил мне через объявление, что будет сигналить из такого-то окна. Но сигналы состояли только из предостережений, а затем оборвались внезапно. Он понимал, что Горджано совсем близко, это было мне ясно, и, слава Богу, он был готов к встрече с ним. А теперь, джентльмены, я спрошу вас: надо ли нам чего-либо опасаться от правосудия, и найдется ли в мире судья, который осудит моего Дженнаро за то, что он сделал?

– Ну, мистер Грегсон, – сказал американец, – не знаю, какой может быть ваша британская точка зрения, но, думается, в Нью-Йорке муж этой дамы заслужит только почти всеобщую благодарность.

– Ей придется поехать со мной к начальству, – ответил Грегсон. – Если ее слова получат подтверждение, не думаю, что ей и ее мужу надо чего-либо опасаться… Но вот чего я вчистую не понимаю, мистер Холмс, каким образом вы-то занялись этим делом?

– Образования ради, Грегсон, образования ради. Все еще ищу знаний в старейшем университете… Что же, Ватсон, вы получили еще один образчик трагического и гротескного приключения для вашей коллекции. Да, кстати, еще нет восьми, а в Ковент-Гардене – вагнеровский вечер. Если поторопимся, то успеем ко второму действию.