Когда я смотрю на три массивные рукописные книги, содержащие в себе нашу работу за 1894 год, то, признаюсь, мне очень трудно бывает выбрать из такого обилия материала случаи наиболее интересные сами по себе, и вместе с тем наиболее рельефно иллюстрирующие те особенные способности, которыми отличался мой друг. Перелистывая эти книги, я вижу свои заметки относительно отталкивающей истории красной пиявки и ужасной смерти банкира Кросби. Я нахожу тут также отчет Аддльтонской трагедии и странном содержимом древнего британского кургана. Знаменитое дело о Смит-Мортимерском наследстве тоже относится к этому периоду, также как выслеживание и арест Гюреса – бульварного убийцы – подвиг, которым Холмс заслужил собственноручное благодарственное письмо от французского президента и орден Почетного Легиона. Каждое из этих дел могло бы послужить темой для рассказа. Но ни одно из них не соединяет в себе так много странных и интересных пунктов, как эпизод в старом Иокслейском поместье, заключающий в себе не только печальную смерть молодого Виллугби Смита, но также и последующие события, бросившие такой любопытный свет на причины преступления.

Была ненастная, бурная ночь конца ноября. Холмс и я просидели молча весь вечер – он, занятый при помощи сильной лупы разбором остатков надписи на палимпсесте, я углубленный в новейший трактат по хирургии. Ветер завывал на Бейкер-стрит, и дождь яростно хлестал в окна. Странно было в самом центре огромного промышленного города чувствовать мощь природы и сознавать, что для ее элементов весь Лондон не более как норы крота, покрывающие поля. Я подошел к окну и выглянул на улицу. Редкие фонари освещали грязную дорогу и блестевшие от дождя тротуары. Один-единственный кеб катил по воде со стороны Оксфордской улицы.

– Хорошо, Ватсон, что мы не должны выходить на улицу сегодня ночью, – сказал Холмс, откладывая в сторону свою лупу и свертывая палимпсест. – Довольно я потрудился! Это тяжелая работа для глаз. Насколько я разобрал, это не более чем отчет аббата второй половины пятнадцатого века… Эге! Что это такое?

Среди порывов ветра до нашего слуха донесся топот лошадиных копыт и протяжный скрип колеса, задевшего тумбу. Виденный мною кеб остановился у нашего подъезда.

– Что такое ему нужно?! – воскликнул я, видя, что из кеба вышел мужчина.

– Что ему нужно? Ему нужны мы. А нам, мой бедный Ватсон, нужны пальто, шарфы и галоши и всякие вспомогательные средства, какие только человек выдумал для борьбы с непогодой. Но постойте! Кеб уехал! Есть еще надежда. Человек задержал бы его, если бы он хотел, чтобы мы ехали с ним. Спуститесь-ка, дорогой друг, и откройте дверь, так как все порядочные люди давно уже спят.

Когда свет от лампы в передней упал на нашего ночного посетителя, мне нетрудно было узнать его. Это был молодой Стэнлей Гопкинс, многообещающий сыщик, к карьере которого Холмс не раз обнаруживал практический интерес.

– Дома он? – стремительно спросил Гопкинс.

– Войдите, дорогой сэр, – послышался голос Холмса сверху. – Надеюсь, что у вас нет никаких видов на нас в такую ночь.

Сыщик поднялся наверх, и наша лампа осветила его блестевший от дождя непромокаемый плащ. Я помог ему снять его, между тем как Холмс поправлял огонь в камине.

– Теперь, милый Гопкинс, устраивайтесь поудобнее и грейте ноги, – сказал он. – Вот вам сигара, а у доктора есть рецепт лекарства, заключающего в себе горячую воду и лимон, – очень хорошее лекарство в такую ночь. Должно быть, важное дело заставило вас выйти из дома в такую бурю?

– Действительно, важное, мистер Холмс. Хлопотливый денек достался на мою долю, уверяю вас. Читали вы что-нибудь о Иокслейском деле в последних выпусках?

– Сегодня я ничего не читал из написанного позднее пятнадцатого века.

– Ну, да это был только один столбец, и к тому же факты совершенно искажены. Так что вы ничего не потеряли. А я не терял времени. Это в Кентском графстве, в семи милях от Чатама и в трех от железной дороги. Мне телеграфировали в три часа пятнадцать минут, и я был в старом поместье Иокслей в пять часов, произвел следствие, вернулся на Чэринг-Кросскую станцию с последним поездом и оттуда поехал прямо к вам.

– Что означает, полагаю, что дело для вас не совсем ясно?

– Это означает, что я не вижу в нем ни начала, ни конца. Насколько мне кажется, это самое запутанное дело, которое мне когда-либо приходилось вести, а между тем сначала оно казалось таким простым, что немыслимо было сделать ошибку. Нет никаких поводов, мистер Холмс. Вот что меня смущает – я не могу найти повод. Налицо мертвый человек – этого нельзя отрицать, но, насколько я вижу, нет ни малейшей причины, чтобы кто-нибудь захотел сделать ему зло.

Холмс закурил сигару и прислонился к спинке кресла.

– Послушаем, в чем дело, – произнес он.

– Добытые мною факты ясны, – начал Стэнлей Гопкинс. – Теперь мне остается только узнать, что они все означают. История, насколько мне кажется, заключается в следующем. Несколько лет тому назад этот деревенский дом – старое поместье Иокслей – был снят пожилым человеком, который назвал себя профессором Корамом. Он был больной и половину своего времени проводил в постели, а другую – бродил вокруг дома с палочкой, или же садовник катал его в кресле. Его очень любили немногие соседи, навещавшие его, и он пользовался репутацией весьма ученого человека. Его прислуга состояла из экономки – миссис Маркер, и горничной – Сусанны Тарльтон. Они обе состояли при нем со дня его переезда, и, по-видимому, обе женщины с прекрасным характером. Профессор пишет научный труд и потому нашел нужным год тому назад пригласить секретаря. Первые два, пробовавшие у него работать, были неудачны, но третий, мистер Виллугби Смит, очень молодой человек, прямо с университетской скамьи, оказался как раз тем, что требовалось профессору. Его работа заключалась в том, что он все утро писал под диктовку профессора, вечера же он обыкновенно проводил в отыскивании источников для работы на следующее утро. В прошлом этого Виллугби Смита нет ничего, говорящего против него, ни когда он был мальчиком в Уппингхаме, ни юношей в Кембриджском университете. Я видел его аттестаты, и по ним оказывается, что он всегда был приличным, спокойным, работящим малым без единой слабости. А между тем, этого мальчика настигла смерть сегодня утром в кабинете профессора при обстоятельствах, которые могут указывать только на убийство.

Ветер завывал под окнами. Холмс и я придвинулись ближе к огню, между тем как молодой инспектор медленно, пункт за пунктом, развивал свой странный рассказ.

– Обыщите всю Англию, – сказал он, – и вы не найдете хозяйства, в котором прислуга была бы более сдержанна и не подвержена влиянию извне. Целыми неделями никто не выходит за пределы поместья. Профессор был поглощен своей работой, и его не существовало ни для чего, кроме нее. Молодой Смит не был знаком ни с кем по соседству и жил почти так же, как его хозяин. Обе женщины ничего не имели такого, что бы отвлекало их от дома. Садовник Мортимер, катающий профессора, – пенсионер армии, старый крымский солдат с прекрасным характером. Он живет не в доме, а в коттедже, состоящем из трех комнат и находящемся в противоположном конце сада. Вот и все люди в старом поместье Иокслей. Вместе с тем калитка сада находится в ста ярдах от большой дороги, идущей из Лондона в Чатам. Она закрывается щеколдой, и всякий может беспрепятственно войти в нее.

Теперь я передам вам показания Сусанны Тарльтон, единственного человека, имевшего сказать что-либо положительное об этом деле. Это было перед полуднем, между одиннадцатью и двенадцатью часами. Она в это время была занята развешиванием занавесей в верхней спальне, выходящей окнами в сад. Профессор Корам был еще в постели, потому что в плохую погоду он редко вставал раньше двенадцати. Экономка была чем-то занята в задней части дома. Виллугби Смит находился в своей спальне, которая служила ему и кабинетом. В эту минуту горничная услышала, как он прошел по коридору и спустился в кабинет, как раз под той комнатой, в которой находилась она. Она не видела его, но говорит, что не могла не узнать его быстрой, твердой походки. Она не слышала, чтобы он запер дверь кабинета, но приблизительно через минуту услышала страшный крик, раздавшийся в комнате внизу. То был дикий хриплый крик, столь странный и неестественный, что нельзя было разобрать, кто его издал, – мужчина или женщина. В то же самое время послышался тяжелый стук, потрясший весь дом, и наступила тишина. Девушка с минуту простояла как окаменелая, затем, набравшись храбрости, побежала вниз. Дверь кабинета была заперта, и она открыла ее. На полу лежал распростертый молодой Виллугби Смит. Сначала она не заметила никаких признаков насилия, но когда попробовала поднять его, то увидела кровь, хлынувшую из нижней части шеи. В ней была сделана очень маленькая, но очень глубокая рана, и задета сонная артерия. Орудие, которым была нанесена рана, лежало тут же на полу. То был один из тех маленьких ножичков, которые встречаются на старомодных письменных столах, с ручкой из слоновой кости и не сгибающимся лезвием. Это была одна из принадлежностей письменного стола профессора. Сначала девушка подумала, что молодой Смит уже умер, но когда она полила его лоб водой из графина, он на мгновение открыл глаза. «Профессор, – пробормотал он, – это была она». Девушка готова поклясться, что таковы были в точности его слова. Он отчаянно пытался сказать еще что-то и поднял правую руку. Затем упал мертвым. Между тем явилась и экономка, но она уже не слышала последних предсмертных слов молодого человека. Оставив Сусанну возле его тела, она поспешила в комнату профессора. Он, страшно взволнованный, сидел на постели, потому что достаточно слышал, чтобы убедиться в том, что случилось нечто ужасное. Миссис Маркер готова поклясться, что профессор был еще в ночном костюме, да и, действительно, для него немыслимо было одеться без помощи Мортимера, который должен был прийти в двенадцать часов. Профессор заявил, что он слышал только отдаленный крик, и ничего больше не знает. Он не может дать никакого объяснения последним словам молодого человека: «Профессор, это была она», но думает, что это был бред. Ему кажется, что у Виллугби Смита не было никаких врагов, и он не может ничем объяснить преступление. Он первым делом послал садовника Мортимера за местной полицией. Немного позднее старший констебль послал за мною. Ничто не было тронуто до моего приезда, и были даны строгие указания, чтобы никто не смел ходить по дорожкам, ведущим к дому. Представляется роскошный случай испытать на практике вашу теорию, мистер Шерлок Холмс. В сущности, не было недостатка ни в чем.

– За исключением мистера Шерлока Холмса, – добавил мой товарищ с несколько горькой улыбкой. – Ну, послушаем. Какого рода работу исполнили вы?

– Прежде всего, я должен попросить вас, мистер Холмс, взглянуть на этот набросок, который даст вам общее понятие о расположении кабинета профессора и о плане дома и местности вокруг него. Он поможет вам следить за произведенным мною следствием.

Гопкинс развернул лист бумаги и положил его на колени Холмса. Я встал и, поверх плеча Холмса, изучал план.

– Это, конечно, очень грубо набросанный план, и на нем нанесены только пункты, которые я нахожу существенными. Все остальное вы сами увидите впоследствии. Прежде всего, если предположить, что убийца вошел в дом, то каким образом она или он вышел? Несомненно, по садовой дорожке через заднюю дверь, из которой легко попасть в кабинет. Всякий иной путь был бы крайне сложен. Скрылся преступник, должно быть, тем же путем, так как из двух других выходов из кабинета один был блокирован Сусанной, сбегавшей с лестницы, а другой ведет прямо в спальню профессора. Поэтому я сразу обратил свое внимание на садовую дорожку, которая промокла от недавнего дождя и, конечно, обнаружил бы следы ног.

Мое расследование доказало мне, что я имею дело с осторожным и опытным преступником. На дорожке не было никаких следов. Однако же не могло быть сомнения в том, что кто-то прошел по траве, окаймляющей дорожку, для того, чтобы не оставить после себя следов. Я не нашел ничего похожего на отчетливый отпечаток ноги, но трава была утоптана, и кто-то несомненно прошел по ней. Пройти же мог только убийца, так как ни садовник, ни другие обитатели дома не приходили сюда сегодня утром, а дождь начался только с ночи.

– Постойте, – прервал его Холмс. – Куда ведет эта дорожка?

– На большую дорогу.

– Какой она длины?

– Приблизительно сто ярдов.

– В том месте, где дорожка переходит калитку, вы, наверное, могли обнаружить следы?

– К несчастью, дорожка вымощена в этом месте кирпичом.

– Ну, а на дороге?

– Она вся была превращена в жидкую грязь.

– Досадно! Ну, а следы на траве какое имели направление?

– Невозможно было определить. Не было ни одной ясной линии.

– Большая или маленькая нога?

– Нельзя было разобрать.

Холмс издал возглас нетерпения.

– С тех пор все время лил дождь и свирепствовала буря, – сказал он. – Это труднее будет прочесть, чем палимпсест. Ничего не поделаешь! Что вы предприняли, Гопкинс, когда убедились в том, что ни в чем не можете убедиться?

– Мне кажется, мистер Холмс, что я убедился во многом. Я знал, что кто-то осторожно вошел в дом. Затем я осмотрел коридор, устланный циновками, на которых не могло остаться никаких следов. Он привел меня в сам кабинет. Это скудно меблированная комната. Главная вещь в ней – большой письменный стол с прикрепленным бюро. Последнее состоит из двух рядов ящиков с небольшим шкафчиком между ними. Ящики были открыты, шкафчик заперт на ключ. Оказывается, что ящики всегда бывали открытыми, и в них не хранилось никаких ценностей. В шкафчике находилось несколько важных бумаг, но незаметно было никаких признаков, чтобы его пытались открыть, и профессор уверил меня, что там все цело. Достоверно известно, что не было совершено никакого воровства. Теперь обратимся к телу молодого человека. Оно было найдено возле письменного стола, слева от него, как показано на плане. Рана была нанесена с правой стороны шеи и сзади, так что почти невозможно предположить, чтобы он сам нанес ее себе.

– Разве что он упал на ножичек, – заметил Холмс.

– Именно. Эта мысль пришла мне в голову. Но мы нашли ножик в нескольких футах от тела, так что это немыслимо. К тому же существует показание о его предсмертных словах. И, наконец, есть вот это очень важное вещественное доказательство, которое найдено зажатым в руке покойника.

Стэнлей Гопкинс вынул из кармана маленький пакетик, завернутый в бумагу. Он развернул ее и вынул золотое пенсне с двумя висевшими на нем оборванными концами черного шелкового шнурка.

– Виллугби Смит обладал прекрасным зрением, – добавил он. – Не может быть никакого сомнения в том, что это было сорвано с лица или с шеи убийцы.

Шерлок Холмс взял в руки пенсне и рассматривал его с крайним вниманием и интересом. Он надел его на нос, пытался читать через него, подошел к окну, посмотрел через это пенсне на улицу, крайне тщательно осмотрел под лампой и, наконец, хихикнув, сел к столу и написал несколько строчек на листе бумаги, который перебросил Стэнлею Гопкинсу.

– Больше этого я ничего не могу сделать для вас, – сказал он. – Может быть, это сослужит службу.

Удивленный сыщик прочел записку вслух. Она гласила:

«Разыскивается женщина с хорошими манерами, одетая как леди. У нее замечательный толстый нос и близко поставленные глаза. У нее морщинистый лоб, пристальный взгляд и, вероятно, округлые плечи. Есть указания на то, что она обращалась к оптику, по крайней мере, два раза за последние несколько месяцев. Так как ее очки очень сильны, а оптики не очень многочисленны, то нетрудно будет выследить ее».

Холмс улыбнулся при виде удивления Гопкинса, которое, должно быть, отразилось и на моем лице.

– Уверяю вас, что мои выводы – сама простота, – сказал он. – Трудно найти предметы, которые представляли бы лучшее поле для заключений, чем очки, особенно такие замечательные, как это пенсне. Что оно принадлежит женщине, я заключаю из тонкости его работы и также, конечно, из предсмертных слов Смита. Относительно же ее изящества и костюма, то это пенсне, как вы видите, имеет великолепную, литого золота оправу, и нельзя вообразить, чтобы женщина, носящая такое пенсне, была неряшлива в других отношениях. Вы видите, что зажим слишком широк для вашего носа, что указывает на большую ширину основания носа у дамы. Такого рода носы бывают обыкновенно коротки и грубы, но существует достаточно много исключений, чтобы я настаивал на этом пункте. Мое лицо узкое, а между тем я не могу попасть своими глазами в фокус этих стекол. Следовательно, глаза дамы близко посажены. Вы видите, Ватсон, что стекла вогнутые и необычной силы. Женщина, бывшая до такой степени близорука в течение всей своей жизни, должна отличаться физическими чертами, свойственными лицам с таким зрением, – опущенными плечами, морщинами около глаз и на лбу.

– Да, – сказал я, – я могу проследить за всеми вашими аргументами. Признаюсь, однако же, что не в состоянии понять, каким путем вы добрались до повторного посещения оптика.

Холмс взял пенсне в руки.

– Заметьте, – сказал он, – что с обеих сторон зажима приделаны тонкие полоски из пробки для смягчения давления на нос. Одна из них потеряла цвет и до известной степени изношена, другая же новая. Очевидно, что одна из них отпала и была заменена новой. Я того мнения, что старая полоска была в употреблении не более нескольких месяцев. Обе полоски совершенно одинаковые, и я вывожу из этого заключение, что дама обратилась за второй полоской к тому же оптику.

– Боже мой, это волшебство! – воскликнул Гопкинс в экстазе восхищения, – Подумать только, что я имел в руках все эти доказательства и ничего не знал о них! Однако же я намерен обойти всех лондонских оптиков.

– Конечно, это следует сделать. А пока имеете вы еще что-нибудь рассказать нам об этом деле?

– Ничего, мистер Холмс. Думаю, что вы теперь знаете столько же, сколько и я, вероятно, даже больше. Мы наводили справки, не видел ли кто-нибудь незнакомой личности по сельским дорогам или на станции, но ничего не узнали. Что волнует меня, это полное отсутствие цели преступления. Никто не в состоянии намекнуть хотя бы на тень мотива его.

– А! Тут я не в состоянии вам помочь. Но полагаю, что вы желаете, чтобы мы завтра поехали туда?

– Если это не будет слишком большой смелостью с моей стороны. В шесть часов утра отходит поезд от Чэринг-Кросской станции в Чатам, и мы приехали бы в Иокслейское поместье между восемью и девятью часами.

– Ну, так мы отправимся с этим поездом. Ваше дело имеет, конечно, несколько очень интересных пунктов, и я с наслаждением займусь им. А теперь уже почти час, и нам хорошо бы поспать немного. Полагаю, что вы можете удобно устроиться на диване перед камином. Перед отъездом я зажгу спиртовую лампочку и угощу вас чашкой кофе.

На следующее утро буря унялась, но когда мы двинулись в путь, только-только занимался ненастный день. Мы видели, как поднималось холодное зимнее солнце над угрюмыми болотами Темзы и над длинной мрачной лентой реки. После продолжительного и томительного путешествия мы вышли на маленькой станции в нескольких милях от Чатама. Пока запрягали лошадь в харчевне, наскоро проглотили завтрак и были совершенно готовы приняться за дело, когда наконец добрались до Иокслейского поместья. У калитки сада нас встретил констебль.

– Что нового, Вильсон?

– Ничего, сэр.

– Никаких донесений о виденном незнакомце?

– Никаких, сэр. На станции убеждены в том, что вчера не приезжала и не уезжала никакая незнакомая личность.

– Справлялись в харчевнях и в меблированных комнатах?

– Да, сэр; нет ни одного человека, о котором мы не могли бы дать отчета.

– Что ж, прогулка до Чатама возможная вещь. Там всякий может остановиться никем незамеченный или уехать поездом… Вот это садовая дорожка, о которой я говорил, мистер Холмс. Даю вам слово, что вчера на ней не было никаких следов.

– С какой стороны были следы на траве?

– С этой стороны, сэр. На этой узкой полоске травы между дорожкой и клумбой. В настоящее время я не вижу следов, но вчера они были ясны для меня.

– Да-да, кто-то прошел тут, – сказал Холмс, нагнувшись над травой. – Наша дама, должно быть, очень осторожно ступала, не правда ли, так как иначе она оставила бы следы с одной стороны на дорожке, а с другой – еще более ясные следы на мягкой клумбе.

– Да, сэр, она, должно быть, хладнокровная преступница.

– Вы говорите, что она должна была вернуться этим путем?

– Да, сэр, другого нет.

– По этой полоске травы?

– Конечно, мистер Холмс.

– Гм! Это было замечательное исполнение, очень замечательное. Ну, я думаю, что на дорожке нам больше нечего делать. Пойдем дальше. Эта дверь в сад, должно быть, обыкновенно отперта? Значит, посетительнице ничего больше не оставалось, как войти в нее. У нее в голове не было мысли об убийстве, иначе она бы запаслась каким-нибудь оружием вместо того, чтобы взять ножичек со стола. Она шла по этому коридору, не оставив никаких следов на кокосовом половике. Затем она очутилась в этом кабинете. Как долго находилась она там? Мы не имеем данных, чтобы судить об этом.

– Не больше пяти минут, сэр. Я забыл вам сказать, что экономка, миссис Маркер, незадолго перед тем, приблизительно за четверть часа, как она говорит, убирала кабинет.

– Хорошо, это дает нам определение времени. Наша дама входит в эту комнату, и что она делает? Она подходит к письменному столу. Для чего? Не ради содержимого ящиков. Если бы в них было что-нибудь ценное, то они были бы заперты. Нет; она подошла ради чего-нибудь, заключающегося в этом бюро. Эге! Что это за царапина на его поверхности? Отчего вы не сказали мне о ней, Гопкинс?

Царапина, которую Холмс рассматривал, начиналась от бронзового украшения с правой стороны замочной скважины и тянулась в длину приблизительно на четыре дюйма, стерев полировку.

– Я заметил ее, мистер Холмс. Но возле замочных скважин всегда есть царапины.

– Это свежая царапина, совершенно свежая. Посмотрите, как бронза блестит там, где она поцарапана. Старая царапина была бы одного цвета с остальными. Взгляните на нее через мою лупу. Тут и полировка в виде порошка по обеим сторонам борозды. Здесь ли миссис Маркер?

Пожилая женщина с грустным лицом вошла в комнату.

– Стирали вы пыль с этого бюро вчера утром?

– Да, сэр.

– Заметили вы эту царапину?

– Нет, сэр, не заметила.

– Я уверен в этом, иначе вы смели бы эти следы полировки. У кого ключ от этого бюро?

– Профессор носит его на цепочке с часами.

– Ключ простой?

– Нет, сэр, это патентованный ключ системы Чоба.

– Прекрасно. Можете идти, миссис Маркер. Мы начинаем двигаться вперед. Наша дама входит в комнату, подходит к бюро и или открывает его, или пытается его открыть. В это время входит молодой Виллугби Смит. При поспешности, с какой она выдергивает ключ, она делает царапину на дверце. Он нападает на нее, и она хватает первый попавшийся под руку предмет, случайно оказавшийся этим ножичком, и наносит ему удар, чтобы освободиться от него. Удар оказывается роковым. Он падает, и она убегает без того, за чем приходила. Тут ли горничная Сусанна? Сусанна, мог кто-нибудь уйти в дверь после того, как вы услышали крик?

– Нет, сэр, это немыслимо. Пока я спускалась, я увидела бы человека в коридоре. Кроме того, дверь никем не была отперта, иначе я бы услышала это.

– Следовательно, этот выход можно исключить. Значит, дама, несомненно, ушла тем же путем, каким пришла. Я понял так, что другой коридор ведет только в спальню профессора. Оттуда нет выхода?

– Нет, сэр.

– Мы пойдем туда и познакомимся с профессором… Эге, Гопкинс! Это очень важно, право, очень важно. Коридор профессора тоже устлан кокосовыми циновками.

– Так что же, сэр?

– Разве вы не видите тут никакого отношения к делу? Ладно-ладно, я не настаиваю на этом. Я, несомненно, ошибаюсь. А между тем, мне кажется, что это наводит на некоторые мысли. Пойдемте со мной, вы представите меня.

Мы пошли по коридору, который был такой же длины, как коридор, ведущий в сад. В конце его было несколько ступенек, наверху которых была дверь. Наш проводник постучался и пропустил нас в спальню профессора.

Это была очень большая комната, стены которой была покрыты книгами в таком изобилии, что они падали с полок и лежали кучей в углах или были уложены на полу. Кровать стояла посреди комнаты, и в ней, обложенный подушками, лежал хозяин дома. Я редко видел столь замечательную физиономию. На нас смотрело худое орлиное лицо с пронзительными черными глазами, выглядывавшими из глубоких впадин, на которые нависли густые брови. Волосы и борода его были белы, и только последняя была курьезно покрыта желтизной вокруг рта. Среди массы белых волос блестел огонек папиросы, и воздух комнаты был пропитан зловонием от застаревшего табачного дыма. Когда старик протянул Холмсу руку, я заметил, что и она была желта от никотина.

– Вы курите, мистер Холмс? – спросил он, говоря прекрасным языком с курьезным, чуть-чуть жеманным акцентом. – Прошу вас взять папиросу… А вы, сэр? Могу рекомендовать их, так как я специально заказываю эти папиросы у Ионидеса в Александрии. Он присылает их мне по одной тысяче, и, к сожалению, я должен сказать, что мне приходится заботиться о новом запасе каждые две недели. Плохо, сэр, очень плохо, но старики пользуются столь незначительными удовольствиями. Табак и моя работа – вот все, что у меня осталось.

Холмс закурил папиросу и бросал короткие проницательные взгляды по комнате.

– Табак и моя работа… А теперь только табак! – воскликнул старик. – Увы. Какой роковой перерыв! Кто мог предвидеть такую ужасную катастрофу? Такой почтенный молодой человек! Уверяю вас, что после нескольких месяцев стажировки он стал великолепным помощником. Что вы думаете об этом деле, мистер Холмс? Я буду вам обязан, если вы прольете свет там, где все для нас так темно. На такого бедного книжного червя и инвалида, как я, такой удар способен подействовать парализующим образом. Я как будто утратил способность мыслить. Но вы человек действий, вы деловой человек. Это составляет часть ежедневной рутины вашей жизни. Вы можете сохранить свое равновесие перед лицом всякой случайности. Мы истинно счастливы, что имеем вас на своей стороне.

Холмс ходил взад и вперед по одной стороне комнаты, пока профессор говорил. Я заметил, что он курил с необыкновенной быстротой. Очевидно, он разделял с хозяином вкус к свежим александрийским папиросам.

– Да, сэр, это парализующий удар, – повторил старик. – Эта куча бумаг, там, на боковом столе, мой magnum opus. Это мой анализ документов, найденных в коптских монастырях Сирии и Египта, – труд, который затронет глубоко самое основание разоблаченной религии. При своем слабом здоровье не знаю, буду ли я когда-нибудь в состоянии закончить его теперь, когда у меня отняли моего помощника. Боже мой, мистер Холмс, вы еще более ярый курильщик, чем я.

Холмс улыбнулся.

– Я знаток, – сказал он, беря из ящика четвертую папироску и закуривая ее старым окурком. – Не стану тревожить вас, профессор Корам, дальнейшими расспросами, так как я узнал, что вы были в постели в момент совершения преступления и ничего не могли знать о нем. Мне хочется только спросить вас, что, вы думаете, хотел сказать бедный малый своими последними словами: «Профессор… это она»?

Профессор покачал головой.

– Сусанна – деревенская девушка, – ответил он, – а вы знаете, как невероятно глуп этот народ. Я полагаю, что бедный малый пробормотал в бреду несколько бессвязных слов, а она составила из них эту бессмысленную фразу.

– Понимаю. Вы сами ничем не можете объяснить эту трагедию?

– Возможно, что это несчастный случай; может быть (говорю это только шепотом между нами), это самоубийство. У молодых людей есть свои тайные горести… Может быть, какая-нибудь любовная история, которая была нам совершенно неизвестна. Это более вероятное предположение, чем убийство.

– А пенсне?

– О! Я только ученый, человек мечтаний. Я не умею объяснить того, что касается практической жизни. А все-таки нам известно, друг мой, что залоги любви принимают иногда странные формы. (Пожалуйста, возьмите еще папироску. Мне доставляет истинное удовольствие видеть, что вы так оценили их.) Веер, перчатка, пенсне, почем знать, какой предмет может быть унесен как залог любви, а затем лелеян, когда человек собирается покончить со своей жизнью. Этот господин говорит о следах на траве, но, в сущности, тут легко ошибиться. Что же касается ножа, то он легко мог отлететь от несчастного молодого человека при его падении. Возможно, что я говорю как ребенок, но мне кажется, что Виллугби Смит пошел навстречу своему року.

Холмс казался пораженным таким предположением и продолжал некоторое время шагать по комнате, углубившись в думы и истребляя папиросу за папиросой.

– Скажите мне, профессор Корам, – заговорил он, наконец, – что заключает в себе шкафчик в бюро?

– Ничего, что было бы полезно для вора. Семейные бумаги, письма от моей бедной жены, университетские дипломы, которыми почтили меня. Вот ключ. Можете сами посмотреть.

Холмс взял ключ и, осмотрев его, вернул старику.

– Нет, это вряд ли поможет мне, – сказал он. – Я предпочитаю спокойно пройтись по вашему саду и обдумать все дело. Есть кое-что, говорящее в пользу вашей теории о самоубийстве. Однако простите нас, профессор Корам, что мы ворвались к вам, но я обещаю, что мы не будем беспокоить вас до завтрака. В два часа мы вернемся и сообщим вам обо всем, что может случиться в этот промежуток времени.

Холмс был необыкновенно рассеян, и мы некоторое время молча ходили по садовой дорожке.

– Напали вы на какой-нибудь след? – спросил я его, наконец.

– Это зависит от папирос, которые я выкурил, – ответил он. – Возможно, что я совершенно ошибаюсь. Папиросы докажут мне это.

– Милый Холмс! – воскликнул я. – Ради самого неба, каким…

– Ладно-ладно, сами увидите. А если нет, так и не беда. Конечно, у нас все же остается оптик, к которому мы можем вернуться, но я всегда иду кратчайшим путем, если могу найти таковой. А, вот и милая миссис Маркер! Воспользуемся пятью минутами поучительного разговора с ней.

Я и раньше замечал, что Холмс, когда хотел, мог быть обходительным с женщинами и очень быстро входил в их доверие. Менее чем за пять минут он овладел расположением экономки и болтал с ней, как старый приятель.

– Да, мистер Холмс, это так, как вы говорите. Он ужасно курил. Весь день и всю ночь, сэр. Я видела эту комнату утром. Ну, сэр, вы бы подумали, что это лондонский туман. Бедный молодой мистер Смит был тоже курильщик, но не такой, как профессор. Его здоровье… Право, не знаю, лучше ли оно или хуже от курения.

– А ведь это убивает аппетит, – произнес Холмс.

– Право, ничего не знаю об этом, сэр.

– Полагаю, вряд ли профессор ест много?

– По-разному бывает.

– Держу пари, что он сегодня утром ничего не ел и не станет завтракать после всех тех папирос, которые он истребил.

– На этот раз вы ошиблись, сэр, так как он очень много ел сегодня. Я не помню, чтобы он когда-нибудь так много ел, да еще заказал котлеты к завтраку. Я сама удивляюсь, потому что с тех пор, как я вчера вошла в кабинет и увидела молодого мистера Смита распростертым на полу, я не могу смотреть на еду. Ну, да всякие люди бывают на свете, и наш профессор не лишился аппетита из-за этой ужасной истории…

Мы все утро провели в саду. Стэнлей Гопкинс отправился в ближайшую деревню, чтобы навести справки относительно слухов о странной женщине, которую дети видели на Чатамской дороге накануне утром. Что же касается моего друга, то его как будто покинула вся присущая ему энергия. Я никогда не видел, чтобы он вел дело так неохотно. Даже известие, принесенное Гопкинсом, что он нашел детей, и что они видели женщину, в точности отвечающую описанию Холмса и носящую очки или пенсне, не возбудило в нем никакого видимого интереса. Он стал более внимателен, когда Сусанна, прислуживавшая нам за завтраком, сообщила, что, как ей кажется, мистер Смит выходил вчера утром на прогулку, и что он вернулся только за полчаса до происшедшей трагедии. Я сам не видел, какое значение имеет этот инцидент, но ясно заметил, что Холмс положил его на весы общего плана, составившегося в его голове. Вдруг он вскочил со стула и, посмотрев на часы, сказал:

– Два часа, господа, пора идти наверх и покончить дело с нашим другом профессором.

Старик только что позавтракал и, несомненно, пустое блюдо служило доказательством его хорошего аппетита, о котором говорила экономка. Поистине странную фигуру увидели мы, когда он повернул к нам свою белую гриву и свои горящие глаза. Вечная папироса дымилась у него во рту. Он был одет и сидел в кресле у камина.

– Ну, мистер Холмс, открыли вы тайну?

Он придвинул большой ящик с папиросами, стоящий возле него, к моему товарищу. Холмс протянул руку, и его неловким движением ящик был опрокинут. В продолжение одной или двух минут мы все были на коленях, подбирая рассыпавшиеся папиросы. Когда мы поднялись, я заметил, что глаза Холмса заблестели, и на щеках его появился румянец. Только в критические моменты я видел эти боевые сигналы.

– Да, – ответил он, – я ее открыл.

Стэнлей Гопкинс и я смотрели на него с удивлением. Нечто похожее на насмешливую улыбку пробежало по чертам старого профессора.

– В самом деле? В саду?

– Нет, здесь.

– Здесь? Когда?

– Сейчас.

– Вы, конечно, шутите, мистер Шерлок Холмс. Вы вынуждаете меня сказать вам, что это слишком серьезное дело, чтобы так относиться к нему.

– Я сковал и испробовал каждое звено своей цепи, профессор Корам, и уверен в ее прочности. Каковы ваши мотивы, и какую роль вы играете в этом странном деле – я не могу еще сказать. Через несколько минут я, вероятно, узнаю это из ваших собственных уст, а пока я воспроизведу для вас то, что случилось, для того, чтобы вы знали, какие мне еще нужны сведения. Вчера дама вошла в ваш кабинет. Она пришла с намерением завладеть некоторыми документами, которые были заперты в вашем бюро. У нее был свой ключ от него. Я имел случай осмотреть ваш ключ и не увидел на нем того следа, который бы произвела царапина, сделанная им по полировке. Следовательно, вы не помогали ей. И, насколько я сужу по имеющимся у меня доказательствам, вы не знали, что она придет обкрадывать вас.

Профессор выпустил изо рта облако дыма.

– Это крайне интересно и поучительно, – сказал он. – Не имеете ли вы еще что-нибудь добавить? Конечно, проследив за дамой до кабинета, вы также можете сказать, что стало с ней.

– Попытаюсь это сделать. Во-первых, ее схватил ваш секретарь, а она зарезала его, чтобы освободиться. На эту катастрофу я склонен смотреть, как на несчастный случай, так как убежден, что дама не имела намерения причинить столь ужасное зло. Убийца не приходит невооруженным. Придя в ужас оттого, что сделала, она бросилась бежать с места трагедии. К несчастью для нее, она потеряла в борьбе свое пенсне и, благодаря своей крайней близорукости, оказалась совершенно беспомощной без него. Она побежала по коридору, приняв его за тот, по которому вошла (оба были устланы кокосовыми циновками), и слишком поздно поняла, что ошиблась, и что всякий путь к отступлению для нее отрезан. Что оставалось ей делать? Она не могла идти назад. Не могла оставаться и там, где находилась. Она должна была идти вперед. Она пошла вперед, поднялась наверх, толкнула дверь и очутилась в вашей спальне.

Старик сидел с открытым ртом, дико смотря на Холмса. На его выразительных чертах были написаны изумление и страх. Он с усилием пожал плечами и разразился театральным смехом.

– Все это прекрасно, мистер Холмс, – сказал он, – но в вашей роскошной теории есть один маленький изъян: я сам находился в своей спальне и не покидал ее целый день.

– Мне это известно, профессор Корам.

– Так вы хотите сказать, что я мог лежать на этой постели и не видеть, как женщина вошла в эту комнату?

– Я этого не говорил. Вы видели ее. Вы разговаривали с ней. Вы узнали ее. Вы помогли ей скрыться.

Профессор снова разразился громким смехом. Он встал на ноги; глаза его горели как уголья.

– Вы с ума сошли! – воскликнул он. – Вы говорите бессмыслицу. Я помог ей скрыться! Где же она теперь?

– Там, – сказал Холмс, указывая на высокий книжный шкаф, стоявший в углу комнаты.

Старик вскинул руки вверх, ужасная конвульсия пробежала по его искаженному лицу, и он упал в свое кресло. В тот же момент дверца шкафа, на который указывал Холмс, повернулась на петлях и из него показалась женщина.

– Вы правы, – воскликнула она с каким-то странным иностранным акцентом. – Вы правы! Я здесь.

Она была перепачкана пылью и покрыта паутиной. Ее лицо было тоже запачкано, но и в нормальном виде она, вероятно, никогда не была красива, так как имела те физические отличительные черты, которые угадал в ней Холмс, и вдобавок еще длинный упрямый подбородок. Благодаря отчасти своей близорукости и отчасти переходу из темноты на свет, она стояла точно ослепленная и моргала глазами, стараясь рассмотреть, кто мы такие. И все-таки, невзирая на все эти невыгодные для нее стороны, в манерах этой женщины было что-то благородное; в ее вызывающем подбородке и поднятой голове была известная смелость, которая вызывала уважение и восхищение.

Стэнлей Гопкинс дотронулся до ее руки и объявил, что она арестована, но она отстранила его мягко, хотя и с властным достоинством, которое принуждало к покорности. Старик полулежал в своем кресле с искаженным лицом и пристально смотрел на нее.

– Да, сэр, я ваша пленница, – сказала она. – Я слышала каждое ваше слово и знаю, что вам все известно. Признаюсь во всем. Я убила молодого человека. Но вы правы, сказав, что это был несчастный случай. Я даже не знала, что держала в руке нож, так как в отчаянии своем схватила то, что попало под руку, чтобы заставить его выпустить меня из своих рук. Я говорю правду.

– Мадам, – сказал Холмс, – я уверен, что вы говорите правду. Что это?! Вам дурно?

Ее лицо покрылось смертельной бледностью, тем более ужасной, что оно было перепачкано пылью. Она села на край постели и продолжала:

– В моем распоряжении немного времени, но я хочу, чтобы вы узнали всю правду. Я жена этого человека. Он не англичанин. Он – русский. Его имени я не скажу.

Впервые старик зашевелился.

– Господь с тобой, Анна! – воскликнул он.

Она бросила на него взгляд глубочайшего презрения.

– К чему ты так цепляешься за свою несчастную жизнь, Сергей? – спросила она. – Ты многим причинил зло и никому не принес добра, даже самому себе. Но не мне, однако, обрывать тонкую нить до назначенного Богом времени. И так уже достаточно накопилось у меня на душе с тех пор, как я переступила порог этого проклятого дома. Но я должна говорить, пока не поздно…

Я сказала, господа, что я жена этого человека. Я была глупой двадцатилетней девочкой, а ему было пятьдесят лет, когда он женился на мне. Это было в русском университетском городе, я не назову его…

– Господь с тобой, Анна, – пробормотал снова старик.

– Мы были революционерами, нигилистами, понимаете? Он, я и многие другие. Затем наступило беспокойное время; многие были арестованы; и для того, чтобы спасти свою жизнь и получить большое вознаграждение, он выдал свою собственную жену и своих товарищей. Да, мы все были арестованы благодаря его доносам и осуждены. Я была в числе последних из них, но я не получила пожизненного заключения. Мой муж приехал в Англию со своим дурно приобретенным богатством и жил с тех пор спокойно, хорошо зная притом, что если бы члены нашего общества узнали, где он находится, то не прошло бы и недели, как его настигло бы правосудие.

Старик протянул дрожащую руку за папиросой.

– Я в твоих руках, Анна, – сказал он. – Ты всегда была добра ко мне.

– Я еще не сообщила о пределе его низости. Между нашими товарищами был один, ставший другом моего сердца. Он был благороден, самоотвержен, любил меня, словом, полная противоположность моему мужу. Он ненавидел насилие. Мы все были преступны, а он нет. Он постоянно нам писал, отговаривая нас от наших намерений. Эти письма могли бы спасти его, так же, как и мой дневник, в котором я записывала день за днем. Дело было не в том, что я хотела жить ради себя самой, но ради того, чтобы достигнуть цели. Он знал, что я сдержу слово, что его судьба связана с моей. По этой причине и только по этой он скрыл меня. Он втолкнул меня в это темное убежище, известное ему одному, где я чуть не задохнулась. Он ел в своей спальне, и потому мог уделять мне часть своей пищи. Мы решили, что когда полиция покинет дом, я ночью выскользну из него и больше не вернусь. Но вы каким-то образом узнали наши планы.

Она вынула из-за лифа небольшой пакет.

– Вот мои последние слова: этот пакет спасет Алексея; я доверяю его вашей чести и вашей любви к правосудию. Возьмите его! Вы отдадите его в русское посольство! Теперь я исполнила свой долг и…

– Остановите ее! – воскликнул Холмс.

Он сделал прыжок и вырвал у нее из рук маленькую склянку.

– Слишком поздно! – сказала она, падая на кровать. – Слишком поздно! Я приняла яд прежде, чем покинула свое убежище. Голова кружится! Я умираю. Поручаю вам, сэр, не забыть пакета…

– Простой случай, а между тем в некоторых отношениях поучительный, – заметил Холмс, когда мы возвращались в город. – Все дело зависело от пенсне. И если бы не счастливый случай, что умирающий человек схватил его, то я сомневаюсь, пришли бы мы к правильному решению. Сила стекол сделала для меня ясным, что носящая их должна быть близорука и совершенно беспомощна без них. Когда вы просили поверить вам, что она прошла по длинной узкой полосе травы, ни разу не сбившись в сторону, то я заметил, как вы помните, что это было замечательным подвигом. Про себя же я решил, что это невозможный подвиг, разве что у нее были в запасе другие очки, а это вряд ли вероятно. Поэтому я был вынужден серьезно обдумать гипотезу, что она не выходила из дома. Заметив сходство обоих коридоров, я решил, что она очень легко могла ошибиться, и в таком случае, она должна была попасть в спальню профессора. Поэтому я был настороже во всем, что могло относиться к этому предположению, и тщательно осмотрел комнату, отыскивая что-нибудь похожее на убежище. Ковер казался цельным и туго натянутым, так что я отказался от мысли о люке в полу. Могло быть убежище позади книг. Вам известно, что такие штуки часто встречаются в старых библиотеках. Я заметил, что книги были навалены на полу повсюду, только не перед этим шкафом, значит тут-то и могла быть потайная дверь. Я не видел никаких знаков, подтверждающих мое предположение, но ковер был одноцветный, его легко было исследовать, поэтому я выкурил большое число этих прекрасных папирос и бросал пепел на пол перед заподозренным шкафом. Это было простой уловкой, но оказавшейся чрезвычайно действенной. Затем мы пошли вниз, и я в вашем присутствии, Ватсон, удостоверился (причем вы не поняли, куда клонят мои вопросы), что употребление пищи профессором Корамом увеличилось, что и следовало ожидать, раз он кормит еще одного человека. Затем мы снова поднялись в спальню, где я, рассыпав коробку с папиросами, прекрасно рассмотрел пол и был в состоянии заключить по следам, оставленным на пепле, что в наше отсутствие пленница выходила из своего убежища… Ну, Гопкинс, мы приехали в Чэринг-Кросс, и я поздравляю вас с тем, что вы довели дело до удачного конца. Вы, несомненно, идете в Скотланд-Ярд… А мы с вами, Ватсон, поедем, пожалуй, в русское посольство.