Прошли года после событий, о которых я собираюсь рассказать, а все-таки описывать их приходится с большой осторожностью. Долго нельзя было, даже с крайней сдержанностью и недомолвками, обнародовать эти факты, но теперь главное действующее лицо отошло в мир иной, и с надлежащими сокращениями история эта может быть рассказана так, чтобы никому не повредить. Она заключает в себе положительно единственный в своем роде случай из деятельности как Шерлока Холмса, так и моей.

Читатель извинит меня, если я скрою дату или какой-нибудь факт, по которому он мог бы добраться до действительного происшествия.

Холмс и я совершили одну из своих вечерних прогулок и вернулись домой около шести часов холодного, морозного зимнего вечера. Когда Холмс зажег лампу, свет упал на лежавшую на столе карточку. Взглянув на нее, он с возгласом отвращения бросил ее на пол. Я поднял ее и прочел:

– Кто это такой? – спросил я.

– Худший человек в Лондоне, – ответил Холмс, садясь и протягивая ноги к огню. – Не написано ли чего-нибудь на обратной стороне карточки?

Я перевернул ее.

«Зайду в 6.30. Ч. О. М.» – прочел я.

– Гм! Он сейчас будет здесь. Не испытывали ли вы, Ватсон, стоя перед змеями в зоологическом саду, отталкивающего, гадливого чувства при виде этих скользких, ядовитых тварей с их неумолимыми глазами и злыми приплюснутыми мордами? Так вот такое именно чувство заставляет меня испытывать Мильвертон. За время своей деятельности я общался с пятьюдесятью убийцами, и худший из них никогда не отталкивал меня так, как этот молодчик. А между тем, я не могу не иметь с ним дела… Впрочем, он явится по моему приглашению.

– Но кто же он такой?

– Я вам скажу, Ватсон. Это царь всех шантажистов. Да поможет небо мужчине, а еще больше женщине, тайна и репутация которых попадет во власть Мильвертона. С улыбающимся лицом и каменным сердцем он будет их жать и жать, пока не выжмет досуха. Он в своем роде гений, и он прославился бы, занимаясь более достойным делом. Его метод следующий: он распространяет слух, что готов уплатить очень высокие суммы за письма, компрометирующие людей богатых или с положением. Он получает этот товар не только от предателей – лакеев и горничных, но часто и от благородных мерзавцев, которые добились доверия и расположения женщин. Он ведет дела, не скупясь. Мне известно, что он заплатил семьсот фунтов одному лакею за записку в две строчки, и что результатом этого было разорение знатной фамилии. Все, что есть на рынке, идет к Мильвертону, и в этой большой столице найдутся сотни людей, которые бледнеют, услышав его имя. Никто не знает, куда он может запустить свою лапу, потому что он слишком богат и слишком хитер, чтобы осуществлять свои коварные замыслы изо дня в день. Он будет держать несколько лет про запас карту, чтобы сделать ею ход в тот момент, когда ставка будет наиболее высока. Я сказал, что он худший человек в Лондоне. И в самом деле, спрашиваю вас, как можно сравнить разбойника, сгоряча уложившего дубиной своего товарища, с этим человеком, который методически и не спеша терзает душу и выматывает нервы для того, чтобы умножить свои уже набитые золотом мешки?..

Я редко слышал, чтобы мой друг говорил с такой горячностью.

– Но, – возразил я, – ведь и на этого человека найдется закон?

– Теоретически – несомненно, практически же – нет. Какая была бы, например, польза для женщины заключить его на несколько месяцев в тюрьму, если за этим тотчас же последует ее погибель? Его жертвы не смеют парировать его удары. Если бы он когда-нибудь занялся шантажом против невинной особы, тогда, действительно, мы поймали бы его. Но он хитер, как злой дух. Нет-нет, надо найти другие пути для борьбы с ним.

– А для чего он явится сюда?

– Потому что знатная клиентка поручила мне свое печальное дело. Это леди Ева Браквель, самая красивая из девушек, вступивших в прошлый сезон в свет. Ее свадьба с герцогом Доверкортом назначена через две недели. Этот враг имеет несколько неосторожных писем, – только неосторожных, Ватсон, – которые были написаны одному бедному эсквайру в деревне. Достаточно этих писем, чтобы помешать свадьбе. Мильвертон пошлет эти письма герцогу, если ему не будет уплачена крупная сумма. Мне поручено повидаться с ним и прийти к возможно лучшему соглашению.

В эту минуту послышался на улице лошадиный топот и шум колес. Выглянув в окно, я увидел великолепную карету, запряженную парой, и яркий свет от ее фонарей отражался на блестящих крупах великолепных гнедых коней. Лакей открыл дверцы, и из кареты вышел низкого роста толстый мужчина в барашковом пальто. Через минуту он был в нашей комнате.

Чарльз Огустус Мильвертон был человек лет пятидесяти, с большой умной головой, с круглым, пухлым, бритым лицом, с застывшей вечной улыбкой и парой острых серых глаз, которые сверкали за большими очками в золотой оправе. В его наружности было какое-то пиквикское добродушие, только искаженное неискренностью застывшей улыбки и холодным блеском беспокойных проницательных глаз. Голос его был мягок и приятен, как и его наружность, когда он, подходя с протянутой пухлой рукой, тихо выражал сожаление, что не застал нас в первый свой визит. Холмс не обратил внимания на протянутую руку и повернул к нему лицо, твердое и холодное, как гранит. Улыбка Мильвертона стала еще шире; он пожал плечами, снял пальто, тщательно сложил его и, положив на спинку стула, сел.

– Этот джентльмен? – спросил он, делая плавный жест в мою сторону. – Не будет ли тут нескромности? Хорошо ли это будет?

– Доктор Ватсон, мой друг и коллега.

– Прекрасно, мистер Холмс. Я протестую только в интересах нашей клиентки. Дело такое щекотливое…

– Доктор Ватсон уже слышал о нем.

– Значит, мы можем приступить к делу. Вы говорите, что действуете от имени леди Евы. Уполномочила ли она вас принять мои условия?

– Какие ваши условия?

– Семь тысяч фунтов.

– А в случае несогласия?

– Дорогой сэр, мне тяжело обсуждать этот вопрос, но, если деньги не будут уплачены четырнадцатого, то, конечно, свадьбы не будет восемнадцатого.

Его нестерпимая улыбка стала еще любезнее.

Холмс немного подумал.

– Мне кажется, – сказал он, наконец, – что в ваших расчетах слишком много уверенности. Я, конечно, знаком с содержанием этих писем. Моя клиентка поступит, конечно, так, как я ей посоветую. А я посоветую ей, чтобы она рассказала всю историю своему будущему мужу и положилась бы на его великодушие.

Мильвертон рассмеялся.

– Вы, очевидно, не знаете герцога, – сказал он.

Бросив украдкой взгляд на Холмса, я убедился, что он знает герцога.

– Что дурного в этих письмах? – спросил он.

– Они бойки… Очень бойки, – ответил Мильвертон. – Леди писала прелестно. Но уверяю вас, что герцог Доверкортский не сумеет этого оценить. Впрочем, раз вы думаете иначе, то покончим на этом. Это вопрос чисто деловой. Если вы находите, что интерес вашей клиентки заключается в том, чтобы эти письма были вручены герцогу, то с вашей стороны поистине будет безумием выкупать их за такую большую сумму.

Мильвертон встал и схватил пальто.

Холмс посерел от злости и досады.

– Постойте, – сказал он. – Вы уж слишком торопитесь. Мы, конечно, сделаем все, чтобы избежать скандала в таком щекотливом деле.

Мильвертон снова сел.

– Я был уверен, что вы взглянете на дело в этом свете, – замурлыкал он.

– Вместе с тем, – продолжал Холмс, – леди Ева небогатая женщина. Уверяю вас, что две тысячи фунтов истощат ее средства, а сумма, которую вы назвали, положительно ей не по силам. Поэтому я прошу вас умерить свои требования и вернуть письма по цене, которую я упомянул, и которая, уверяю вас, составляет все, что вы можете получить от нее.

Улыбка Мильвертона стала еще более широкой, и глаза засветились юмором.

– Я знаю, что то, что вы говорите о средствах леди, правда, – сказал он. – Вместе с тем, вы должны допустить, что ее брак очень подходящий случай для ее друзей и родных постараться ради нее. Они могут колебаться в выборе свадебного подарка. Позвольте мне их убедить, что эта связка писем доставит ей больше радости, чем все лондонские канделябры и вазы.

– Это невозможно, – возразил Холмс.

– Боже мой, Боже мой, как это печально! – воскликнул Мильвертон, вынимая из кармана толстую записную книжку. – Мне поневоле думается, что дамы поступают необдуманно, не прилагая старания к своему делу. Взгляните на это!

Он вынул записочку с гербом на конверте.

– Это принадлежит… Ну, может быть, нехорошо называть имя до завтрашнего утра, когда это будет находиться в руках мужа дамы. И все это только потому, что она не хочет найти нищенскую сумму, которую достала бы в полчаса, обменяв бриллианты на стразы. Такая жалость. Ну-с, а вы помните внезапный разрыв между мисс Майльс и полковником Доркингом? За два всего дня до свадьбы в «Morning Post» появилась заметка, извещавшая о том, что она не состоится. А почему? Это почти невероятно, но нелепая сумма в тысячу двести фунтов уладила бы все дело. Разве это не печально? А тут я нахожу вас, человека здравомыслящего, торгующегося об условиях, когда на карту поставлена будущность и честь вашей клиентки. Вы удивляете меня, мистер Холмс.

– То, что я говорю, правда, – возразил Холмс. – Деньги не могут быть найдены. Несомненно, для вас лучше взять солидную сумму, которую я предлагаю, чем губить карьеру женщины. Последнее вам никоим образом не принесет барыша.

– В этом вы ошибаетесь, мистер Холмс. Огласка принесет мне косвенным путем значительную пользу. У меня назревают восемь-десять подобных случаев. Если распространится слух, что я строго проучил леди Еву, то другие окажутся гораздо более благоразумными. Понимаете?

Холмс вскочил со стула.

– Становитесь позади него, Ватсон! Не выпускайте его из комнаты! Ну-с, сэр, рассмотрим содержимое этой книжки.

Мильвертон быстро, как мышь, проскользнул в сторону и встал спиной к стене.

– Мистер Холмс, мистер Холмс, – проговорил он, отворачивая борт сюртука и показывая дуло большого револьвера, торчавшего из внутреннего кармана. – Я ожидал, что вы сделаете что-нибудь более оригинальное. Это так часто проделывалось. И какая из этого выходила польза? Уверяю вас, что я вполне вооружен и готов воспользоваться своим оружием, зная, что закон будет за меня. Кроме того, ваше предположение, что я мог принести письма сюда в записной книжке, совершенно ошибочно. Я бы не сделал подобной глупости. А теперь, джентльмены, мне предстоят еще два свидания сегодня вечером, а до Гампстэда далеко.

Мильвертон сделал несколько шагов вперед, взял свое пальто, положил руку на револьвер и повернулся к двери. Я схватился за стул, но Холмс покачал головой, и я опустил его. С поклоном, улыбкой и подмигиваниями Мильвертон вышел из комнаты, и через несколько секунд мы услышали, как стукнула дверца кареты.

Холмс сидел неподвижно возле огня, глубоко засунув руки в карманы брюк, опустив подбородок на грудь и пристально устремив глаза на раскаленный уголь. Так просидел он безмолвно с полчаса. Затем с жестом, выражавшим, что решение принято, он вскочил на ноги и прошел в свою спальню. Вскоре беспутный молодой рабочий с козлиной бородкой и нахальной развязностью закурил у лампы глиняную трубку, перед тем как спуститься на улицу.

– Я когда-нибудь вернусь, Ватсон, – сказал он и исчез во мраке ночи.

Я понял, что он открыл кампанию против Чарльза Огустуса Мильвертона, но и во сне не видел того оборота, который суждено было принять этой кампании.

Несколько дней подряд Холмс входил и выходил во всякие часы в этом наряде, но помимо беглого замечания, что он проводит время в Гампстэде и не теряет его зря, я ничего не знал о его деятельности. Наконец, в один ненастный вечер, когда неистовствовала буря, стучась в окна, он вернулся домой и, сняв свой костюм, сел перед огнем и от души рассмеялся своим тихим внутренним смехом.

– Вы бы не сочли меня, Ватсон, за женатого человека?

– Конечно, нет.

– Вам интересно будет узнать, что я помолвлен.

– Дорогой друг! Поздра…

– С горничной Мильвертона.

– Холмс?!

– Мне нужно было собрать сведения, Ватсон.

– И вы, наверное, зашли слишком далеко?

– Это был крайне необходимый шаг. Я лудильщик по имени Эскот, и дела мои идут в гору. Я каждый вечер выходил с ней на прогулку и беседовал. О, Боже! Эти беседы! Однако же я добился всего, чего хотел. Я теперь знаком с домом Мильвертона, как со своей ладонью.

– Но девушка, Холмс!

Он пожал плечами.

– Ничего не поделаешь, милый Ватсон. Приходится играть, как можешь, когда на карте такая ставка. Однако я с удовольствием могу вам сообщить, что у меня есть ненавистный соперник, который, несомненно, займет мое место, как только я покажу спину. Какая роскошная ночь!

– Вам нравится эта погода?!

– Она отвечает моим намерениям. Ватсон, я намерен сегодня ночью ограбить дом Мильвертона.

От этих слов, произнесенных тоном сосредоточенной решимости, у меня захватило дыхание, и мороз пробежал по телу. Подобно тому, как молния среди ночи освещает на один момент малейшие детали обширного ландшафта, я одним умственным взглядом окинул все результаты, могущие произойти от такого поступка, – поимка, арест, почтенная карьера, оканчивающаяся непоправимой ошибкой и позором, лучший мой друг, попавший в руки отвратительного Мильвертона.

– Ради самого неба, Холмс, подумайте о том, что вы делаете! – воскликнул я.

– Дорогой друг, я обдумал это со всех сторон. Я никогда не бываю поспешен в своих действиях, и никогда бы не принял такой энергичной и действительно опасной меры, если бы была возможна другая. Посмотрим на дело ясно и спокойно. Полагаю, что вы допускаете, что с нравственной точки зрения поступок законен, хотя технически он и преступен. Ограбить дом Мильвертона – это не более, как взять насильно его записную книжку. Действие, в котором вы готовы были прийти мне на помощь.

Я подумал.

– Да, – сказал я, – поступок нравственно законен, раз наша цель взять только то, чем Мильвертон пользуется для незаконных целей.

– Именно. А раз поступок с нравственной точки зрения законен, то мне остается только обсудить вопрос о личном риске. Во всяком случае, истинный джентльмен не должен придавать последнему слишком большого значения, когда женщина так отчаянно нуждается в его помощи.

– Вы очутитесь в таком ложном положении!..

– Что ж, это часть риска. Нет никакого иного способа получить эти письма. У несчастной леди нет денег, и между ее родными нет ни одного человека, которому она могла бы довериться. Завтра последний день, и, если мы не добудем сегодня ночью писем, этот негодяй исполнит свое слово и погубит ее. Поэтому я должен или предоставить свою клиентку ее року, или сделать этот последний ход. Между нами будет сказано, Ватсон, что это спорт – дуэль между Мильвертоном и мною. При первом обмене ударами он, как вы видели, имел перевес, и мое чувство собственного достоинства, и моя репутация требуют, чтобы дело было доведено до конца.

– Ну, мне это не нравится, но полагаю, что так должно быть, – сказал я. – Когда мы отправляемся?

– Вы не идете со мной.

– В таком случае и вы не пойдете, – возразил я. – Даю вам свое честное слово (а я никогда в жизни не нарушал его), что я найму кеб, отправлюсь прямо в полицейский пост и выдам вас, если вы не допустите, чтобы я разделил с вами участие в этом приключении.

– Вы не можете мне помочь.

– Откуда вы знаете? Вы не можете предвидеть, что случится. Как бы там ни было, мое решение неизменно. Не вы один обладаете чувством собственного достоинства.

Холмс казался раздосадованным, но его лицо прояснилось, и он хлопнул меня по плечу.

– Ну-ну, дорогой друг, пусть будет так. Мы несколько лет делили одну комнату, и забавно будет, если мы кончим тем, что будем делить одну камеру. Знаете, Ватсон, признаюсь вам, я всегда думал, что из меня вышел бы в высшей степени удачный преступник. Теперь представляется случай отличиться в этом направлении. Смотрите!

Холмс вынул из ящика аккуратный кожаный футлярчик и, открыв его, показал мне несколько блестящих инструментов.

– Это первоклассный, последнего изобретения воровской набор, состоящий из никелированной фомки, стеклянного алмаза, отмычек и всех новейших приспособлений, требуемых прогрессом цивилизации. Вот также потайной фонарь. Все в порядке. Есть у вас бесшумные башмаки?

– У меня есть башмаки для тенниса с резиновыми подошвами.

– Прекрасно. А маска?

– Я могу их сделать две из шелковой материи.

– Вижу, что у вас есть сильная врожденная склонность к подобного рода вещам. Очень хорошо, сделайте маски. Мы перед уходом поужинаем чем-нибудь холодным. Теперь половина девятого. В одиннадцать мы доедем до Черч-Po. Оттуда четверть часа ходьбы до Апльдор-Тауэрс. До полуночи мы будем уже за работой. Мильвертон очень крепко спит и пунктуально ложится в половине одиннадцатого. При удаче мы будем дома в два часа, с письмами леди Евы в кармане.

Мы надели фраки для того, чтобы иметь вид людей, возвращающихся из театра. На Оксфордской улице наняли кеб и доехали до Гампстэда. Там мы рассчитались с извозчиком и, застегнув доверху пальто, потому что было очень холодно, и ветер пронизывал нас, пошли вдоль зарослей вереска.

– Это дело требует деликатного обращения, – сказал Холмс. – Документы заперты в несгораемом шкафу в кабинете молодчика, а кабинет предшествует его спальне. Но он, как все такие толстые маленькие люди, чувствующие себя хорошо, одарен здоровым сном. Агата (так зовут мою невесту) говорит, что постоянной темой для шуток прислуги служит невозможность разбудить их господина. У него есть секретарь, преданный интересам своего хозяина, и он целый день не выходит из кабинета. Вот почему мы двинулись ночью. Затем у него злющая собака, бродящая по саду. Я в последние два вечера приходил поздно к Агате, и она запирает животное, чтобы я мог беспрепятственно проходить. Вот этот дом, тот богатый, окруженный садом. Пройдем в ворота, теперь направо между лавровыми деревьями. Тут мы можем, я думаю, надеть маски. Видите, нет ни малейшего света ни в одном окне, все идет превосходно.

Надев маски, превратившие нас в самых страшных людей в Лондоне, мы прокрались к безмолвному мрачному дому. Вдоль одной его стороны тянулось нечто вроде крытой веранды с несколькими окнами и двумя дверьми.

– Вот его спальня, – шепнул Холмс. – Эта дверь выходит прямо в кабинет. Она была бы для нас сподручнее, но заперта на засов и на замок, и мы бы произвели слишком много шума, отпирая ее. Пойдем кругом. Там есть оранжерея, в которую выходит гостиная.

Оранжерея была заперта, но Холмс вырезал стекло и повернул ключ изнутри. В следующий момент он запер за нами дверь, и мы в глазах закона стали преступниками. Тяжелый жаркий воздух зимнего сада и густые, одуряющие ароматы экзотических растений охватили нас. Холмс взял меня в темноте за руку и быстро повел мимо клумб с кустами, ветки которых били нас по лицу. Мой друг обладал замечательной способностью, тщательно развиваемой, видеть в темноте. Не выпуская моей руки, он открыл дверь, и я смутно понял, что мы вошли в большую комнату, в которой недавно была выкурена сигара. Холмс прокладывал путь между мебелью, открыл другую дверь и запер ее за нами. Протянув руку, я ощупал несколько пальто, висевших на стене, и понял, что мы находимся в коридоре. Мы двинулись вдоль него, и Холмс отворил очень тихо дверь с правой стороны. Что-то прыгнуло нам навстречу, у меня душа ушла в пятки, но я готов был расхохотаться, когда убедился, что это была кошка. В этой комнате горел огонь в камине, и тут также воздух был пропитан табачным дымом. Холмс вошел на цыпочках, подождал меня и затем очень тихо запер дверь. Мы находились в кабинете Мильвертона, и портьера на противоположном конце скрывала вход в его спальню.

Огонь в камине ярко горел и освещал комнату. Возле дверей я увидел электрическую кнопку, но не было надобности, даже в том случае, если бы это было безопасно, повертывать ее. С одной стороны камина тяжелая занавесь закрывала окно с выступом, которое мы видели снаружи. С другой стороны была дверь, через которую комната сообщалась с верандой. Посреди комнаты стояла конторка с вертящимся креслом, обитым яркой красной кожей. Напротив находился большой книжный шкаф с мраморным бюстом Афины наверху.

В углу, между каминным шкафом и стеной, стоял большой зеленый несгораемый шкаф, и огонь камина ярко отражался на его полированных медных украшениях. Холмс тихо подошел к нему и осмотрел. Затем он подкрался к двери спальни и, наклонив набок голову, стал пристально прислушиваться. Изнутри не доносилось никакого звука. Между тем, мне пришло в голову, что благоразумно будет обеспечить себе отступление через наружную дверь, и я осмотрел ее. К моему удивлению, она не была заперта ни на замок, ни на засов. Я дотронулся до руки Холмса, и он повернул свое замаскированное лицо в сторону двери. Я видел, как он вздрогнул, очевидно, он так же был удивлен, как и я.

– Мне это не нравится, – шепнул он мне прямо в ухо. – Не могу этого объяснить себе. Во всяком случае, мы не должны терять времени.

– Могу я быть чем-нибудь полезен?

– Да, стойте у двери. Если вы услышите, что кто-нибудь идет, заложите засов, и мы уйдем тем путем, каким пришли. Если в комнату войдут со стороны зимнего сада, мы можем уйти через дверь, если наша работа будет окончена, если же нет, то сумеем спрятаться за оконными портьерами. Понимаете?

Я кивнул головой и встал у двери. Мое первое чувство страха прошло, и я трепетал от такого острого наслаждения, которого никогда не испытывал, когда мы являлись на защиту закона, а не бросали ему вызов, как теперь. Высокая цель нашей миссии, сознание, что она не эгоистичная и рыцарская, низость характера нашего противника – все это умножало охотничий интерес приключения. Далеко не чувствуя себя виновным, я испытал радость и возбуждение от опасности, которой мы подвергались. Я с восхищением наблюдал за Холмсом, который разворачивал свой набор и выбирал нужный инструмент со спокойной научной тщательностью хирурга, приступающего к сложной операции. Я знал, что открывание несгораемых шкафов – его конек, и понимал радость, которую он испытывал, очутившись лицом к лицу с зеленым позолоченным чудовищем, с драконом, держащим в своей пасти репутацию многих прекрасных дам. Завернув рукава фрака (пальто свое он положил на стул), Холмс вынул два сверла, ломик и несколько отмычек. Я стоял у центральной двери, не спуская глаз с других, готовый ко всякой случайности, хотя, в сущности, у меня были несколько смутные планы относительно того, что я сделаю, если нас прервут в нашем занятии. С полчаса Холмс работал с сосредоточенной энергией, откладывая один инструмент, выбирая другой, манипулируя ими с силой и тонкостью специалиста-механика. Наконец я услышал, как что-то щелкнуло, широкая зеленая дверца открылась, и я мельком увидел внутри шкафа несколько пакетов, каждый из них перевязанный, запечатанный и с надписью. Холмс взял один из них, но трудно было читать при мерцающем свете камина, и он вынул свой маленький потайной фонарь, так как было слишком опасно, находясь рядом со спальней Мильвертона, повернуть электрическую кнопку.

Вдруг я увидел, что Холмс остановился, стал внимательно прислушиваться, затем в одно мгновение ока толкнул дверцу несгораемого шкафа, взял свое пальто, сунул инструменты в карманы и бросился за оконную портьеру, сделав мне знак, чтобы я последовал его примеру.

Только тогда, когда я присоединился к нему, услышал я то, что встревожило его более тонкий слух. Где-то в доме раздавался шум. Вдали хлопнула дверь. Затем смутный глухой звук превратился в мерный тяжелый топот шагов, быстро приближавшихся. Они раздавались в коридоре. У двери они остановились. Дверь открылась. Резко щелкнул выключатель. Дверь снова закрылась, и до нашего обоняния донесся едкий дым крепкой сигары. Затем шаги снова стали раздаваться в нескольких ярдах от нас, двигались они взад и вперед по комнате. Наконец звук их прекратился и послышался скрип стула. Затем щелкнул ключ в каком-то замке, и я услышал шелест бумаги.

До сих пор я не осмеливался выглянуть, но тут я тихонечко раздвинул занавеси и заглянул сквозь узкое отверстие. Я знал, по тому, как Холмс прижался ко мне, что и он наблюдает. Прямо перед собой и почти на расстоянии руки от нас, мы увидели широкую, круглую спину Мильвертона. Очевидно было, что наши расчеты относительно его действий были совершенно ошибочны, что он и не входил в спальню, а сидел в какой-нибудь курительной комнате или бильярдной в дальнем флигеле дома, окна которого мы не видели. Его широкая седеющая голова с блестящей плешью находилась прямо перед нами. Он сидел, прислонившись к спинке красного кожаного кресла, ноги его были вытянуты, и длинная черная сигара виднелась у него изо рта. На нем была надета полувоенная тужурка, цвета красного вина, с черным бархатным воротником. Он держал в руках длинный юридический документ, который лениво читал, выпуская изо рта кольца дыма. Его спокойные манеры и удобная поза не обещали быстрого ухода.

Я почувствовал, как рука Холмса проскользнула в мою и пожала ее ободряюще, как бы говоря мне, что положение находится в сфере его компетентности, и что он спокоен. Я не был уверен в том, видел ли он то, что мне бросалось в глаза, а именно, что дверца несгораемого шкафа была неплотно заперта, и что Мильвертон может в любой момент легко заметить это. Я про себя решил, что, если по его пристальному взгляду я приду к убеждению, что он уловил это обстоятельство, я тотчас выскочу из своей засады, наброшу ему на голову свое пальто, свяжу его и остальное предоставлю Холмсу. Но Мильвертон ни разу не поднял глаз. Он вяло прочитывал бумаги, которые держал в руках, и медленно переворачивал страницу за страницей. Я думал, что он пойдет в спальню, по крайней мере тогда, когда окончит чтение документа и докурит сигару, но не успел он дойти до конца ни того, ни другого, как произошло замечательное осложнение, давшее совершенно иное направление нашим мыслям.

Я заметил, что Мильвертон несколько раз смотрел на часы, встал и снова сел с признаками нетерпения. Однако, мне и в голову не приходила мысль, что у него могло быть назначено свидание в такой неурочный час, пока до слуха моего не дошел слабый звук со стороны веранды. Мильвертон бросил бумаги и вытянулся на стуле. Звук повторился, затем послышался легкий стук в дверь. Мильвертон встал и открыл ее.

– Ну, – произнес он отрывисто, – вы опоздали на полчаса.

Так вот объяснение открытой двери и ночного бдения Мильвертона! Мы услышали нежное шуршание женского платья. Я сдвинул было занавеску, так как лицо Мильвертона было обращено по направлению к нам, а теперь рискнул снова чуть-чуть раздвинуть ее.

Он опять сидел на стуле, и сигара его продолжала торчать над нахальным ртом. Перед ним, освещенная электрической лампой, стояла высокая, тонкая, темная женская фигура с лицом, покрытым вуалью, и капюшоном, стянутым у подбородка. Женщина быстро и прерывисто дышала, и вся ее гибкая фигура дрожала от сильного волнения.

– Вы, милая, лишили меня доброго ночного отдыха, – сказал Мильвертон. – Надеюсь, что вы окажетесь заслуживающей этого. Вы не могли прийти в другое время, а?

Женщина покачала головой.

– Ну, не могли, так не могли. Если графиня – немилостивая для вас госпожа, то теперь вы имеете шанс рассчитаться с ней. Да что с вами, девушка? Чего вы так дрожите? Вот так. Подбодритесь! А теперь приступим к делу. – Он вынул из ящика записку. – Вы говорите, что имеете в руках пять писем, компрометирующих графиню д’Альбер. Вы желаете их продать, я желаю их купить. Пока хорошо. Остается только определить цену. Я, конечно, должен посмотреть письма, действительно ли это хорошие образцы… Царь небесный, вы ли это?

Женщина, не говоря ни слова, подняла вуаль и спустила с головы капюшон. Я увидел красивую брюнетку с тонкими правильными чертами лица, густыми черными бровями, оттенявшими сверкавшие жестким пламенем глаза, и тонкими прямыми губами, зловеще улыбавшимися.

– Это я, – ответила она, – женщина, которую вы погубили.

Мильвертон рассмеялся, но в голосе его слышался страх.

– Вы были так упрямы, – сказал он. – Зачем было доводить меня до такой крайности? Уверяю вас, что я, по собственному желанию, не убил бы и мухи, но всякий человек имеет свой заработок… И что же мне оставалось делать? Я назначил цену вполне вам по средствам. Вы не хотели заплатить.

– И вы послали письма моему мужу; это надорвало сердце благороднейшему из людей, башмака которого я не достойна была развязать, и он умер. Вы помните ту ночь, когда я вошла в эту дверь и просила, молила вас о милосердии, а вы расхохотались мне в лицо, как пытаетесь хохотать теперь, только вы боитесь и не можете удержать ваших губ от дрожания! Да, вы никогда не думали, что снова увидите меня, но именно, в ту ночь я узнала, как проникнуть к вам, чтобы встретиться с вами лицом к лицу и наедине. Ну-с, Чарльз Мильвертон, что хотите вы сказать?

– Не воображайте, что можете меня напугать, – возразил он, поднимаясь на ноги. – Мне стоит только повысить голос, явятся мои слуги, и вас арестуют. Но я согласен отнестись снисходительно к вашему естественному гневу. Уходите сейчас, как вы пришли, и я ничего больше не скажу.

Женщина стояла, держа руку под плащом и с той же зловещей улыбкой на устах.

– Вы больше не погубите ни одной жизни, как погубили мою. Вы не истерзаете больше сердец, как истерзали мое. Я освобожу мир от ядовитой гадины. Получи же, собака, и это!.. И это!.. И это!.. И это!..

Она вынула из-под плаща маленький блестящий револьвер и разряжала заряд за зарядом в тело Мильвертона, держа дуло в двух футах от пластрона его рубашки. Он отшатнулся, затем упал вперед на стол, неистово кашляя и цепляясь за бумаги. Затем он, шатаясь, поднялся, получил шестой заряд и повалился на пол.

– Вы покончили со мной, – воскликнул он и стал неподвижен.

Женщина пристально посмотрела на него и ткнула каблуком в его физиономию. Она снова посмотрела, но не было больше ни звука, ни движения. Я услышал резкое шуршанье, ночной воздух ворвался в жаркую комнату, и мстительница удалилась.

Никакое вмешательство с нашей стороны не могло бы спасти этого человека от его судьбы, но, когда женщина пускала пулю за пулей в шатавшееся тело Мильвертона, я выскочил бы, если бы Холмс с силой не схватил меня за руку. Я понял все назначение этого твердого, удерживавшего пожатия, а именно, что это было не наше дело, что правосудие настигло мерзавца, что у нас свои обязанности и своя цель, которую мы не должны терять из виду. Но не успела женщина броситься вон из комнаты, как Холмс быстрыми неслышными шагами подошел к другой двери. Он повернул ключ в замке. В тот же момент мы услыхали в доме голоса и поспешные шаги. Выстрелы разбудили весь дом. С невозмутимым хладнокровием Холмс проскользнул к несгораемому шкафу, обеими руками загреб связки писем и бросил их все в огонь; он повторял это несколько раз, пока не опустошил шкафа. Кто-то нажал ручку и стал колотить в дверь. Холмс быстро осмотрелся. Письмо, послужившее вестником смерти для Мильвертона, лежало, все перепачканное кровью, на столе. Холмс бросил и его в кучу пылавших бумаг. Затем он вынул ключ из замка наружной двери, прошел в нее позади меня и запер ее снаружи.

– Сюда, Ватсон, – сказал он, – мы можем там перелезть через стену сада.

Я бы не поверил, чтобы тревога могла быть произведена так быстро. Оглянувшись, я увидел, что весь большой дом сверкает огнями. Парадная дверь была отперта, и по аллее бежали люди. Весь сад кишел народом, и один человек завопил, когда мы выбежали из веранды, и начал преследовать нас. Холмс, по-видимому, был в совершенстве знаком с местностью и быстро прокладывал себе путь сквозь питомник мелких деревьев, я бежал по его пятам, а наш преследователь мчался, запыхавшись, позади нас. Путь нам преградила стена шести футов высоты, но Холмс перескочил через нее. Следуя его примеру, я вдруг почувствовал, как чья-то рука схватила меня за ногу, но я выдернул ее и вскарабкался на верхушку, усыпанную стеклом; я упал лицом в кусты, но Холмс в одно мгновение ока поставил меня на ноги, и вместе мы бросились по громадному пространству гампстэдских вересков. Мы пробежали приблизительно две мили, когда Холмс, наконец, остановился и стал пристально прислушиваться.

Позади нас царствовало абсолютное безмолвие. Мы избавились от преследователей и были спасены.

На следующее утро, после этого замечательного приключения, мы, позавтракав, курили свои трубки, когда к нам в комнату был введен Лестрейд из Скотланд-Ярда, торжественный и многозначительный.

– Доброго утра, мистер Холмс, – произнес он, – доброго утра. Смею я вас спросить, очень ли вы сейчас заняты?

– Не так занят, чтобы не выслушать вас.

– Я подумал, что если у вас нет на руках ничего особенного, то, может быть, вы будете не прочь помочь нам при расследовании крайне замечательного дела, случившегося прошлой ночью в Гампстэде.

– Господи! – воскликнул Холмс. – Что такое случилось?

Убийство… крайне драматическое и замечательное убийство. Я знаю, как вы живо интересуетесь подобными делами, и я бы счел за большую милость с вашей стороны, если бы вы доехали до Апльдор-Тауэрса и помогли бы нам своим советом. Это не обыденное преступление. Мы с некоторых пор следили за этим Мильвертоном. Между нами будет сказано, он был изрядным негодяем. Известно, что он владел бумагами, которыми пользовался для шантажа. Все эти бумаги сожжены убийцами. Не похищено ни одного ценного предмета, и надо полагать, что преступники были люди из общества, единственной целью которых было воспрепятствовать общественной огласке.

– Преступники! – воскликнул Холмс. – Во множественном числе!

– Да, было двое мужчин. Их чуть-чуть не поймали на месте преступления. Мы имеем отпечатки их следов, мы имеем их описание, десять шансов против одного, что мы доберемся до них. Первый молодец был чересчур проворен, второго же поймал помощник садовника, и преступник вырвался только после борьбы. Это был мужчина среднего роста, крепкого сложения, с широким лицом, толстой шеей, усами и в маске.

– Это несколько неопределенные приметы, – возразил Шерлок Холмс. – Да ведь они, пожалуй, подходят для Ватсона.

– А, правда, – сказал инспектор, которому это показалось очень забавным, – это могло бы быть описанием доктора Ватсона.

– Ну, боюсь, что я не в состоянии вам помочь, Лестрейд, – заговорил Холмс. – Дело в том, что я знал этого молодца Мильвертона и считал его одним из опаснейших людей в Лондоне, но, по моему мнению, существуют известные преступления, которых не может касаться закон, и которые, следовательно, оправдывают до известной степени личное мщение. Нет, не стоит со мной спорить. Я составил себе убеждения. Моя симпатия на стороне преступников, а не их жертвы, и я не возьмусь за это дело…

Холмс не говорил со мной ни слова о трагедии, которой мы были свидетелями, но я все утро замечал, что он был крайне задумчив и производил на меня впечатление, судя по рассеянности его взгляда и манер, человека, пытающегося что-то припомнить. Вдруг он вскочил со стула.

– Клянусь Юпитером, Ватсон, – воскликнул он, – я вспомнил! Берите шляпу! Пойдемте со мной!

Он поспешно пошел по Бейкер-стрит, затем по Оксфордской улице почти до самого Режент-Сиркуса. Тут, налево, находится окно магазина, в котором были выставлены фотографии знаменитостей и красавиц дня. Глаза Холмса устремились на одну из них, и, следуя за его взглядом, я увидел портрет царственной и стройной женщины в придворном костюме, с высокой бриллиантовой диадемой на благородной голове. Я посмотрел на тонко очерченный нос, на густые брови, на прямой рот и сильный маленький подбородок. Затем дыхание сперлось у меня в груди, когда я прочел веками почитаемое имя великого сановника и государственного человека, чьей женой она была. Мои глаза встретились с глазами Холмса, и он приложил палец к губам, когда мы отошли от окна.