ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Остров страданий
ГЛАВА I
Беглец с омерзением содрогнулся — на щеках с каждым движением лопались липкие пузырьки. Вокруг полно жаб, облюбовавших этот уголок болота для своих брачных игрищ — кажется, что они собрались сюда со всего острова. А то и с соседних, преодолев каким-то образом проливы… Остаётся, надувая щёки, дуть на проклятую тварь, в тщетных попытках прогнать её в воду. Лицо вровень с водяной травой, ноги нашаривают опору среди склизких подводных коряг — того гляди, споткнёшься и с головой ухнешь в вонючую болотную жижу…
Очередная тварь разразилась пронзительной трелью прямо в ухо. Голоса здешних жаб куда громче, чем во Франции, и порой они не дают засыпать обитателям хижин на краю болота. Одно хорошо: за трескучими руладами не слышен плеск воды, тем более, что сторожа не слишком-то бдительны — насосались с вечера дрянного рома, который гонят здесь, на островах из сахарного тростника.
Как так получается: тростник тот же, что на Кубе и Ямайке, а выходит из него такая пакость! Эту культуру завезли сюда из вест-индских владений Франции по распоряжению Бонапарта. Жаль, император не распорядился заодно истребить и жаб в здешних болотах, или вовсе осушить эти рассадники малярии и жёлтой лихорадки, сгубивших за первый же год ссылки не менее трёх десятков коммунистов! Впрочем, будь климат здоровее, сюда бы не ссылали государственных преступников…
Вот и приходится выволакивать ноги из илистых ям, собирая волосами тину с поверхности воды и ощущать, как на щеках лопаются пузырьки-икринки. Жабы повсюду — расселись парочками на каждом из широких, плоских листьях некюфар, ковром покрывающих болото, и распевают во всё горло, заглушая нервные вскрики и шипение Рошфора.
С трудом выбравшись из подводной ямы, беглец неожиданно увяз в массе сцепившихся клейких жаб, собравшихся метать икру — густое, липкое тесто, в котором что-то двигалось, сдвигалось и раздвигалось. Рошфор, с мрачным удовлетворением, подумал он, наверняка не удержался бы от панического вопля. Теперь выдохнуть, взять себя в руки, разорвать руками клубок слипшихся тварей — и вперёд. Только бы Рошфор не заорал, когда склизкая кожа земноводного мазнёт по губам. А кричать нельзя: узкая полоска суши, естественная дамба, прорезающая болото, нечто всего в десятке шагов, а на ней хижина караулки. Там уже третий день пьянствует скотина Барбеллес, их личный Цербер на страже здешнего ада…
И отклониться от полоски суши невозможно. Шаг в сторону — и под ногами разверзнутся ямы, полные вязкого ила. Захлебнуться в солоноватой слизи, глотая вместо воздуха в последнем, безнадёжном усилии глотке, жабью икру пополам с ряской? Бр-р-р… лучше уж пуля в голову!
Скрипнула дверь караулки и в прямоугольнике жёлтого тускловатого света возникла кособокая тень. Барбеллес поднял лампу в попытке осветить поверхность болота. До беглецов донеслась вонь горелого китового жира — скаредный надсмотрщик покупал его у китобоев по дешёвке вместо очищенного масла, и в результате направление на горящую лампу можно определить даже с зажмуренными глазами.
Позади раздалось сдавленное шипение и всплеск — Рошфор не выдержал испытания нервов и отшатнулся, взбудоражив гладь воды. Фигура с фонарём замерла. Рядом, перекрыв дверной проём, возник ещё один силуэт.
— Это не жаба поет. — раздался хриплый голос. — Будто кто-то ненароком схватился за горячую головню, обжёгся и швырнул её в воду!
— Какая ещё головня? — возразил другой голос, надтреснутый и дребезжащий. — В такой темноте любой уголёк был бы виден с другого конца болота. Жаба там прыгает, вот тебе и послышалось!
— Они до утра будут сидеть на листьях, как приклеенные, и орать! — возразил Цербер. — Сейчас их хоть руками бери, даже вырываться не будут!
— Раз померещилось — надо, стало быть, пойти и поглядеть! — согласился второй. Но в воду не полез, продолжил вглядываться в темноту. Бесполезно — посреди кустов, пучков чёрной травы и кучек жаб даже филин не смог бы различить человеческие головы в тёмных шерстяных шапках, какие носили ссыльные.
— Чёрт его знает… — пробасил надсмотрщик — Видишь, что-то блеснуло?
— Эти мизерабли нас увидят, у дьявола Барбеллеса кошачьи глаза! — прошипел Рошфор.
Он прижимался к его спине спутника так, что усы щекотали ухо. О страхе перед жабами Рошфор, похоже, забыл.
— Заткнись! — прошипел беглец. — Ничего он не видит!
Он понял, что привлекло внимание надсмотрщика. Жестянка! Плоская коробочка от мятных таблеток, в которую перед побегом они запечатали два десятка спичек и старательно замазали стыки жиром. Не желая подвергать испытанию надёжность упаковки, он нитками закрепил её на макушке своей шапочки — и вот лунный блик на светлой жести грозил их выдать. О звуке, который привлек его внимание, Барбеллес уже забыл, а вот металлический в болоте — это уже повод заинтересоваться…
— Дьявол меня раздери, — выругался надсмотрщик, — я точно что-то там вижу! Вот что: неси-ка карабин, пошлём на разведку пулю. Что бы там ни было, до него не больше полусотни шагов…
Рошфор издал невнятный звук — нечто среднее между сипением и бульканьем.
— Надо нырнуть, Паске! Я как-то видел, как он на спор потушил пулей свечу со ста шагов — срезал фитиль, а воск даже не задел!
К счастью, шаги помощника надзирателя заглушили его слова. В руках Барбеллеса блеснул ствол.
— Только не шевелись, ради бо… — и тут надзиратель выстрелил. Беглеца будто ударили палкой по макушке, и он с головой ушёл под воду. Мгновение отделяло их от катастрофы. Инстинкт подстреленной дичи требовал вынырнуть, оглашая окрестности воплем животного ужаса. Невероятным усилием мужчина взял себя в руки, досчитал до двадцати пяти — лёгкие, лишённые воздуха жгло огнём — и медленно высунулся из воды. Глаза залепила ряска и жабья икра, и он видел лишь размытые силуэты надсмотрщиков, тускло-жёлтую лампу в поднятой руке и блик на стволе. Несколько бесконечных минут они не шевелились. Потом раздалось «клик-клак», и он понял, что это звук зарядной скобы «Винчестера». Барбеллес гордился своим карабином — он выиграл его в карты у шкипера австралийской копровой шхуны, а раньше, как и прочие охранники, обходился старенькой «Шасспо». Чёрт бы побрал того австралийца…
— Ну, вот, только патрон зря сжёг! — проворчал стрелок. — Дурню же ясно, что блестел мокрый лист, а ты поднял панику!
— А я что? — принялся оправдываться обладатель дребезжащего голоса. — Я ж и говорил: «откуда взяться головне посреди болота?»
— Какая ещё головня, болван? Совсем глаза залил, небось, всю бутылку выхлебал, пока я тут несу караул?
Напарник Барбеллеса громко икнул, но спорить не стал — похоже, его сразила убойность аргумента.
— То-то же! — поставил точку в дискуссии старший надсмотрщик. — Ладно, пошли. Завтра сплаваю на лодке, гляну, что там такое. Но смотри, если не оставил мне хотя бы три глотка — сам побежишь за новой бутылкой, и не посмотрю, что темно! И дьявол меня раздери, если я позволю тебе таскать с собой казённую лампу!
Дверь снова скрипнула, и тусклый прямоугольник исчез, светились лишь щели по краям. Беглец выдохнул и принялся ощупывать макушку. Пусто.
— Это жестянка со спичками! Выходит, мизерабли не они, а я сам… Ладно, нет худа без добра — теперь у нас есть верные полчаса, пока Барбеллес будет инспектировать остатки рома…
Полчаса спустя беглецы, заляпанные с ног до головы илом, тиной и жабьей икрой добрались до сухой земли и вступили под густые своды мангифер.
* * *
Наверняка читатель уже догадался, о ком идёт речь. Паскаль Груссе, парижский журналист, отчаянный защитник Коммуны, сторонник профессора Саразена и водитель боевого шагохода-маршьёра. Но как наш старый знакомец Паске оказался так далеко от belle France — на краю света, в гнилом болоте, в незавидной роли беглеца?
Николай Ильинский был прав — да и как он мог ошибиться, зная будущее на сорок лет вперёд? Паскаль Груссе, подобно многим коммунистам, был схвачен версальцами. Ему повезло: вместо роковой стены кладбища Пер-Лашез его ждала тюремная камера и суд, скорый и неправый. Приговор — пожизненная каторга. Рабочие паровозных мастерских выходили навстречу составу и махали картузами вагонам с зарешёченными окнами — «Vive la Commune!», грузчики в Бресте приветствовали вереницу людей в цепях, поднимавшихся на борт фрегата «Вирджини»…
Это была изощрённая месть напуганных победителей — сделать переезд на другой конец света как можно мучительнее и продолжительнее. Потому и выбрали для перевозки осуждённых не пароход, а старую парусную лоханку, где люди страдали бы от тесноты, сырости, отсутствия свежего воздуха. Анри Рошфор, старый приятель Груссе, его секундант по знаменитой дуэли с принцем Пьером Наполеоном Бонапартом и товарищ по каторге, так описывал их мытарства:
«Наше размещение на борту поистине являет собой шедевр тюремной выдумки. Думается, этот опыт остался со времен работорговли. С каждой стороны закрытой палубы расположено по два ряда металлических клеток. Им суждено стать нашим домом на столько месяцев! Кормят нас как в последние дни осады Парижа — по 250 г. хлеба, 100 г. консервов и 50 г. сыра. Между клетками стоят резервуары, окрещенные нами „бурдюками“. На каждом по шесть краников, напоминающих детские рожки, из которых мы сосем воду, к вящему удовольствию команды. Посему мы пьем в основном ночью, тем более что несносная жара тропиков не позволяет уснуть. Я люблю морские путешествия: со стороны наша „Виржини“ выглядит, наверное, белым парусником, скитальцем Эдгара По. Но на самом деле, судно в плачевном состоянии, водоотливные помпы работают, не переставая, и капитан Лонэ порой выпускает нашего брата, каторжника — сменить матросов, измученных Сизифовым трудом. И всё равно, стоит задуть крепкому ветру, как нас охватывает ужас: места в шлюпках хватит только для команды, а мы, сто восемьдесят семь ссыльнокаторжных, обречены пойти на дно в своих железных рабских клетках!»
Но всё когда-нибудь заканчивается. «Виржини», наконец, прибыла в гавань Нумеа, главный порт французской Новой Каледонии — клочок суши в шестистах милях от Австралии с 1814-го года отданный под каторгу. Нездоровый климат (изрядную часть острова покрывают болота), неустроенный быт, тоска по родине и стычки с дикарями должен был довершить дело, начатое расстрельными командами версальцев. Тропическая лихорадка, убийственный климат, полчища москитов в первые же месяцы свели в могилу десятки коммунистов — не считая тех, кто умер в пути, не выдержав длительного заключения в тесноте и смраде корабельного трюма.
Незачем описывать первый год заточения. Каторга — она и есть каторга, что в Тулоне, что в Сибири, что в Новой Каледонии. Тяжёлая работа, суровые порядки, плеть по любому поводу — вот что ожидало осужденных. Четвёртый разряд, самые опасные, к которым отнесли и политических преступников: каторга на скалистом, безводном и безлюдном острове, без всякой надежды на бегство, Тулон на коралловом рифе в открытом море. Чтобы перейти в третий разряд, требовалось некоторое время демонстрировать примерное поведение и усердие в работе. Третий разряд — каторга на обитаемом острове, где условия мягче и здоровее, а люди находятся в среде себе подобных. Второй образуется из ссыльных, которым дозволено работать свободно, хотя и под надзором. И, наконец, первый разряд — считай, те же колонисты. Впрочем, ни один из ссыльных коммунистов так его и не удостоился…
Первые три месяца были невыносимы. Те, кто выбирал наказание для повстанцев, желал не просто страданий тела — нет, палачи стремились повлиять на разум свободолюбивых людей, погрузив его в атмосферу смрада и порока. С политическими узниками обращались как с уголовниками, обременяли той же тяжёлой работой, били теми же палками и хлыстами. Коммунисты были окружены особой ненавистью тюремщиков, которые с удовольствием натравливали на них уголовных. Не меньше страданий доставляли тоска и воспоминания об утерянном доме. Сильная натура Груссе наверняка сломалась бы под такой тяжестью, не найди он поддержки в Рошфоре. Неунывающий весельчак и язвительный, остроумный спорщик поддерживал в товарище волю к жизни, вышучивая их тяжёлое положение и смягчая яд воспоминаний.
— Видишь ли, дружище, — любил повторять он, — печали хорошо предаваться счастливым, это их развлекает. А нам не с руки тосковать о своём бедственном положении, и без того дел по горло!
Другим утешением стала работа, а вернее, осознание того, что усердный труд позволит обрести хотя бы малую толику свободы. Примерное поведение, усердие, находчивость в затруднительных случаях были отмечены администрацией, и концу первого года ссыльных номера «377» и «378» перевели во второй разряд. Они получили участок для обработки недалеко от Порт-де-Франс, и были помещены под наблюдение надзирателя Барбеллеса.
Но и здесь, в относительно мягких условиях, выдерживали не все. Парижане, непривычные к тропическому климату, часто болели. Двое покончили с собой — не выдержал рассудок. Умер от тоски по семье другой товарищ Груссе, Жак Берду́р. Всякий раз, завидев парусник, он бежал к причалу, надеясь получить письмо. Но писем не было, они прибыли уже после его смерти, целая пачка разом — по небрежности их направили в другое место.
И всё же здесь они пользовались куда большей свободой. Каторжное начальство не давало себе труда обеспечивать каторжников продовольствием и крышей над головой — для этого им разрешалось заниматься огородничеством, ловить рыбу с берега и батрачить у окрестных фермеров. Надзор, впрочем, никто не снимал: всякий ссыльный обязан был носить с собой специальную книжечку, «livret du relegué», появляться было дозволено лишь в строго определённых местах. К каждой группе ссыльных приставили надсмотрщика с помощником, за малейшую провинность секли воловьими жилами.
Одной из привилегий, обретённых со «вторым разрядом», стала возможность получать деньги из дома и приобретать товары в местной кантине и у торговцев из Нумеа. У Рошфора оставались во Франции состоятельные родственники, и жизнь двоих друзей стала несколько терпимее.
Они даже составили небольшую библиотечку. Луиза Мишель, анархистка и феминистка, передала Груссе свою страсть к романам Жюля Верна, и тот, лишь выдавался случай, заказывал торговцам новые книги знаменитого беллетриста. И вот, однажды, распечатав пакет с очередным томиком, он обнаружил среди страниц написанную по-английски записку. В ней «джентльмену, именующему себя Жан-Франсуа Паскаль Груссе», предлагалось ночью указанного числа, в пик отлива, находиться на берегу, в пяти милях от своей хижины. Там будет ждать судно, на котором он сможет навсегда покинуть Новую Каледонию.
Других подробностей в записке не было. В постскриптуме неизвестный автор выражал надежду, что «мистер Груссе достаточно хорошо умеет плавать, поскольку подойти близко к берегу судно не сможет из-за риска быть обнаруженным.»
Получив записку, друзья преисполнились энтузиазма. Они и сами готовили побег — разработали план, сделали кое-какие запасы, и даже стали подумывать о подборе третьего компаньона. Но теперь приходилось импровизировать: до назначенного дня оставалось меньше недели, и самым трудным было добраться до указанного в записке места. Пройти вдоль берега было невозможно, там их наверняка заметили бы и подвергли наказанию — ссыльным второго разряда запрещалось находиться вне места размещения с наступлением темноты. Оставался единственный вариант — как стемнеет, пересечь половину острова и выйти к указанному месту со стороны суши.
Но кто он, этот неведомый доброжелатель? Груссе терялся в догадках. Большинство его друзей погибли в дни Коммуны, либо сами находились в тюрьме или ссылке.
Чтобы получить ответ на этот вопрос, надо было пересечь болото, не попавшись на глаза скотине Барбеллесу, пробраться через густые заросли мангифер, а напоследок, преодолеть полмили вплавь — и хорошо, если море будет спокойным.
Сущие пустяки, было бы о чём говорить…
ГЛАВА II
Из записок Николая Ильинского.
«За свои двадцать три года я не раз пытался вести дневник. Сначала в реальном училище — тогда, помнится, меня хватило недели на полторы. Следующая попытка была предпринята в студенческие годы, и попытка, надо сказать, небезуспешная: три месяца кряду я аккуратно записывал всё происходящее в клеёнчатую тетрадку. Надо ли говорить, что большая часть записей имела характер сугубо политический и отличалась неумеренной пафосностью?
Второй по счёту дневник пришлось предать огню — после той роковой маёвки (без которой, если вдуматься, не было бы и нынешних моих приключений) я всерьёз ожидал ареста, обыска — и поспешил избавиться от улик.
Третью тетрадь я начал на пароходе, идущем из Бреста в Копенгаген. После парижских приключений мне захотелось привести в порядок мысли, а лучшего средства, чем дневник, для этого не придумано. Занятие это я продолжил на борту датского пакетбота „Кёнингин Маргерете“, доставившего меня в Санкт-Петербург. Но и этот документ, постигла участь его предшественника: как только судно миновало траверз Толбухина маяка, я сжёг его в рукомойнике каюты, после чего долго объяснялся с прибежавшим на запах дыма пароходным служителем. Но не оставить же в сохранности записи, изобличающие меня, как пришельца из грядущего!
Четвёртую попытку я предпринял полугодом позже. Меня не хватило и на неделю — надзирали за мной не в четыре, а во все четырнадцать глаз, и ни о какой приватности речи быть не могло. А что это за дневник, которому нельзя доверить заветные мысли?
И вот — пятая тетрадь. Условия для литературных упражнений идеальные: комфортабельное судно, погода замечательная, ветер ровный, качка почти не ощущается ни в каюте, ни наверху. Пассажиры, хотя и томятся от скуки, но понимают: лучше так, чем приключения, которые эффектно смотрятся только на страницах морских романов. А мне скучать некогда — свободное время я целиком отдаю дневнику, и уж здесь-то он не попадёт на глаза посторонним. Кроме меня, на судне один-единственный русский, да и тот Курбатов. Нет, казак, разумеется, обучен грамоте, но заподозрить его в том, что он втихаря роется в моих бумагах — это уже готовая паранойя.
Смею надеяться, пятой тетради суждена долгая жизнь. Благо, удобства морского путешествия предоставляют для этого условия. Боюсь, правда, что записки получатся отрывочными, но это не беда: как говорил не самый худший английский поэт: „Тщеславие, без сомнения, принесло гораздо больше пользы цивилизации, чем скромность“. Буду рассматривать дневник как наброски будущих мемуаров…
…помню, как встретил меня Петербург. Сказать, что город стал неузнаваем, было бы преувеличением — но всё же, он очень сильно изменился. Не хватало знакомых с детства зданий, да что там — целых кварталов, застроенных по преимуществу, части, доходными домами. Троицкий мост — наплавной, плашкоутный, вместо знакомого мне чугунного, пятипролётного. Но самое сильное потрясение я испытал, когда на набережной Екатерининского канала увидел выезд Государя в сопровождении казаков-конвойцев. Публика вокруг выкрикивала приветствия, в воздух летели шапки, а я стоял и тупо пялился на то место, где память дорисовывала пряничную громаду Спаса-на-Крови. И провожал взглядом изящное ландо, следующее тем же маршрутом, которым оно поедет в роковой день первого марта, через каких-нибудь десять лет…
…в неприметном особняке, располагавшемся по данному Кривошеиным адресу, меня приняли с распростёртыми объятиями. Вскоре я катил через весь город в закрытом экипаже в сопровождении флотского офицера. Все мои вопросы — куда? Зачем? — разбивались о его вежливо-непроницаемую улыбку.
Экипаж остановился на плацу, со всех сторон окружённом казённого вида зданиями. Меня поселили во флигеле, из окон которого открывался вид на облезлый кирпичный брандмауэр. В промежутке между ним и стеной флигеля расхаживал матрос с винтовкой. Не буду пересказывать бесконечные расспросы — к иным вполне подошло бы слово „допрос“. К ним я подготовился заранее: ещё на пароходе сочинил легенду, согласно которой отец мой родился в Ново-Архангельске, за двадцать лет до продажи Аляски Североамериканским Штатам, потом перебрался в британские колонии, где я и появился на свет. Вряд ли мои визави сумеют навести справки в таком медвежьем углу, как Русская Америка…
…как я попал в Европу? Собирался завершить образование — университетам Северной Америки, знаете ли, далеко до Сорбонны и Гейдельберга. Да, собирался и в Россию, а как же! В Париже хотел задержаться, но не повезло, угодил в самый разгар смуты. Да, с Кривошеиным познакомился там — и согласился выполнить его просьбу. Документы? Из Франции выбирался по его бумагам, хотя был и свой паспорт — британский колониальный. Нет, не сохранил, пришлось сжечь из соображений безопасности.
Что? Записки Саразена? Видел ли я шагающие машины и апертьёр? Ещё бы, собственными глазами! Кстати, „механическое яйцо“ — ключ к нему… только ради Бога, осторожнее, механизм крайне деликатный! Да, если раздобыть необходимые материалы, апертьёр можно изготовить. Откуда знаю? От Саразена, разумеется, да и Александр Дементьевич подтвердил… нет, в чертежах не разбирался, для меня слишком сложно. Да, разумеется, я в вашем распоряжении и горю желанием быть полезным России!
…к моему удивлению, этот бред приняли за чистую монету. Беседовавший со мной капитан смотрел так, будто просвечивал икс-лучами, но сделали вид, что верит каждому моему слову. А что ему, если подумать, оставалось?
Я так и не выяснил, что за ведомство взяло меня под своё крыло. Кривошеин, как офицер военной разведки, проходил по линии Генерального штаба. Изучением чертежей и „механического яйца“ занимались флотские инженеры, а экспедицию готовило Военно-топографическое депо — именно оно занимается исследованиями Памира и Туркестана под прикрытием Императорского Географического обществ. Так что выбор версий богатый.
Удивляла быстрота и лёгкость, с которыми решались все вопросы — от выделения средств на экспедицию, до выдачи из цейхгаузов петербургского гарнизона бумаги и грифельных карандашей. Мой приятель по Императорскому Техническому училищу любил повторять: на Руси всё любое начинание стоит на трёх китах: „авось“, „небось“ и „накося выкуси“. А тут — ни задержек, ни проволочек, любой чиновник или интендант, к которому мы обращались, из башмаков выпрыгивал в желании услужить!
По всему выходило, что „дело профессора Саразена“ имеет поддержку на самых верхах. Возможно, некое тайное, но могущественное общество, состоящее из высокопоставленных чиновников и военных, вроде пресловутой „Священной дружины“? Впрочем, её создадут только в начале восьмидесятых годов исключительно для борьбы с террористами-народовольцами, и вопросов науки никаким боком касаться не будет…»
* * *
Николай постучал и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь каюты. Юбер сидел под распахнутым иллюминатором; на столе, застеленном газетой, аккуратно были разложены пружинки, винтики, штифты и прочие детальки «Моего друга». Кроме них тут лежали: жестяная маслёнка, две отвёртки, маленькая и побольше, мелкий напильник на деревянной ручке и несколько тряпиц. Владелец каюты неодобрительно покосился на незваного гостя, выбрал чистую тряпицу и принялся оттирать пальцы от ружейной смазки.
— Давно хотел спросить, мсье Ильинский, зачем вы вообще стучитесь? Насколько я помню, вы ни разу не дождались приглашения войти.
Похоже, канадец с утра пребывал в скверном настроении, вызванном приступами морской болезни.
— Дурная привычка, дружище. Надо бы от неё избавиться, но вежливость требует дать хоть пару секунд, чтобы вы могли убрать следы ваших мучений. Не надоело ещё? Ясно ведь, что ничего не получится…
Заявление был провокационным. Юбер был неравнодушен к стреляющему железу, и когда при попытке опробовать приобретение выяснилось, что у карманного револьверчика сломалось шептало, заявил, что сам его починит. Для этого он свёл знакомство с помощником судового механика, раздобыл подходящий кусок металла и даже добился допуска в слесарную мастерскую. Сейчас пришло время финальной сборки.
— Признайте, мсье, вы завидуете! — огрызнулся уязвлённый канадец. — С тех пор, как Сэмюэль Кольт получил патент на свой «Патерсон», в Старом Свете не создали ни одного достойного упоминания образца короткоствольного оружия!
Николаю остро захотелось принести из каюты «люгер» и продемонстрировать его собеседнику. Но делать этого не стоило — канадец, знаток оружия и недурной инженер, сразу понял бы, что перед ним образчик иной, более развитой промышленной культуры. Не укрылись бы от его внимания незнакомые патроны и цифры «1910», выбитые на затворной раме.
Юбер, ловко орудуя ружейной отвёрткой, собрал спусковой механизм, вставил на место барабан и ввинтил ось.
— Прошу, мсье скептик! Можно хоть сейчас опробовать!
Николай взял револьвер. Овальная латунная рамка со сквозным отверстием, заменявшая рукоять, удобно легла в ладонь. Щелчок, барабан провернулся, оружие готово к выстрелу! Он убрал палец со спуска — «Мой друг», подобно многим карманным моделям «велодогов» и «пепербоксов», не имел защитной скобы.
— Если зажать барабан в кулаке, — пояснил Юбер, — можно использовать его как кастет. Цэрэн говорил, что нападавший, когда закончились патроны, добивал стражей пещеры рукоятью.
Николай провернул револьвер на пальце и сжал в ладони барабан. Довольно увесисто, и угол скобы-рукояти выступает из кулака. Таким можно и череп проломить…
— А откуда патроны? У вас ведь, кажется, «Смит-Вессон» сорок первого калибра?
— Так и есть, мсье Николя! Но я ещё со времен Гражданской войны привык носить карманный пистолет — в Америке такие называют «оружием последнего шанса». Убойная штука, если стрелять в упор, старина Эйб может подтвердить…
«Старину Эйба», как Юбер назвал президента САСШ Авраама Линкольна, застрелили из карманного коротыша — капсюльного дульнозарядного пистолетика системы «Деринджер-Филадельфия».
Канадец закатал рукав блузы и продемонстрировал собеседнику широкий кожаный браслет. Под ремешок браслета был засунут маленький пистолетик.
— То-то я гадал, откуда у вас пристрастие к широким рукавам! Это что, «Дабл Деринжер»?
Николай имел в виду двуствольный карманный пистолет, излюбленное оружие американских барменов, карточных игроков и девиц лёгкого поведения.
— Не угадали, мсье! Это «Ремингтон Райдер». Ствол один, зато в трубке под стволом пять патронов. И система похитрее — вот, смотрите…
В прорези казённика торчали не один, с два курка разного размера.
— Большой — взвод. Оттягиваем назад, взводя при этом ударник, механизм выбрасывает из патронника гильзу…
На ладонь упал короткий патрон, копия тех, которые француз вставлял в барабан «Моего друга».
— …одновременно новый патрон подаётся на линию ствола. Теперь вперёд, до щелчка — патрон в патроннике, можно стрелять!
— Занятная система… — пробормотал Николай. — Кажется, похожая в смит-вессоновском «Вулканике»?
— Верно, только тот здоровенный, а «Райдер» лишь самую малость крупнее «Дерринжера»! Если хотите — берите его себе, вместе с браслетом. Мне он теперь ни к чему, буду носить «Моего друга». Очень мне понравился подарочек Цэрэна. Кстати, он всё ещё кормит вас всякими мифическими страшилками?
Николай кивнул, закатал левый рукав, нацепил браслет на запястье и принялся затягивать ремешки.
— Напрасно вы столь пренебрежительно отзываетесь о мифах. Многие основаны на том, что происходило на самом деле. Думаю, «слёзы асуров» — материал, из которого эта древняя раса изготовила устройство, с помощью которого и спаслась от гнева победителей…
— … а Саразен сумел это устройство воспроизвести. Значит, «асуры» бежали в тот мир, где он основал Солейвиль. А вы не задумывались — вдруг они обитают там до сих пор?
Николай попробовал быстро извлечь пистолетик из рукава, но «Райдер» за что-то зацепился. Ничего, немного практики, и он научится, времени на борту парохода предостаточно. Юбер прав: полезная штучка, стоит держать её при себе…
— Что ж, в ваших словах есть смысл. Да и Цэрэн напросился с нами неспроста. Сдаётся мне, монахи Лаханг-Лхунбо не зря столько веков оберегали ларец. Они-то понимали, что «слёзы асуров» лучше не выпускать в наш мир.
ГЛАВА III
— Я вам это припомню, негодяи! — шкипер сплюнул жёлтой табачной слюной. — Не будь я Питер Баустейл, если не сдам вас в ближайшем порту полиции. Ине сомневайтесь, за бунт вас ждёт виселица, и тебя, Каммингс, и тебя, дэкки Бэнди — он мотнул головой в сторону рыжеволосого ирландца по имени Парди Эванс, — вздёрнут первыми! «Высоко и коротко», как заведено в старой доброй Англии!
— Слыхали, парни? — Каммингс ткнул стволом револьвера под челюсть пленнику. — Мало того, что решил присвоить нашу законную долю, так он ещё и окропить нас утренней росой! А ты, небось, рад, Парди-бой? — добавил он с мерзкой ухмылкой, обернувшись к подельнику. — Избавишься от своего законного одеяла — то-то, походит она в пеньковых вдовицах!
— Каков мерзавец! — шепнул Рошфор товарищу. — И, похоже, знаком с нравами британских исправительных заведений…
Арго французских каторжников мало напоминает английских тюремный жаргон, однако Груссе всё понял. «Утренней росой» за Проливом называли виселицу, жену именовали «законным одеялом», а «пеньковыми» — вдов преступников, повешенных по приговору суда. Боцман, бежавший с каторги на Андаманских островах, хорошо владел воровским языком. Но и кроме него в команде «Клеменции», двухмачтовой угольной шхуны, хватало тех, кому пришлось близко познакомиться с правосудием.
— Не очень-то кипятись, кептен! — Парди крепче притиснул шкипера к фальшборту. — Ещё неизвестно, кому придётся хуже! За организацию побега лягушатники тебя мигом упекут за компанию с нашими пассажирами!
Рошфор и Груссе переглянулись. Их пока не трогали — мятежники были заняты разбирательством со шкипером. Его обвиняли в утайке денег, полученных за побег французов — сотня полновесных фунтов и ещё столько же, когда дело выгорит.
Известно, что любой секрет рано или поздно выплывает на свет божий. В пабе, во время стоянке в Сиднее Каммингс, боцман «Клеменции» заметил, что шкипер увлечённо беседует в укромном уголке с каким-то типом. Каммингс пересел поближе и навострил уши. А вернувшись на «Клеменцию» — пересказал всё слово в слово приятелям, дезертиру Королевского флота ирландцу Парди и поджарому, темнокожему малайцу по имени Шари́ф.
Заговорщики допустили одну оплошность — не догадались заглянуть за парусиновую занавеску, отгораживавшую угол кубрика, выделенный беглецам. В результате Груссе с Рошфором слышали всё, до последнего слова, благо, беседа велась на «пиджин», смеси английского, голландского и испанского языков с вкраплениями китайских слов. На этом языке разговаривают во всех портах от Сингапура до Веллингтона.
Первым побуждением было всё рассказать шкиперу. В его каюте хранились два спенсеровских карабина, а сам Баустейл таскал на поясе здоровенный флотский «кольт», так что смутьянов было чем вразумить. Но, поразмыслив, друзья решили выждать — и теперь пожинали плоды своей нерешительности.
Каммингс звериным чутьём преступника, почуял неладное и тянуть не стал. По его сигналу здоровяк ирландец прижал Баустейла к фальшборту, выхватил у него из-за пояса револьвер и швырнул оружие вожаку. Шариф, поигрывая кривым ножом, встал перед кучкой матросов. Никто из них не рискнул прийти на помощь шкиперу, лишь китобой из Нантакета, проплававший вместе со Баустейлом десяток лет, дёрнулся, было, вперёд — и замер, наткнувшись на хищный взгляд малайца. Второй, судовой плотник, вечно сонный норвежец, которого все звали «Уве Тяни-канат», моргал белёсыми скандинавскими ресницами, силясь понять, что происходит. Он пребывал в том блаженном состоянии, из-за которого и получил своё прозвище. Третий, щуплый парнишка, носивший унизительную кличку «Джерк», мелко дрожал и прятался за спины товарищей.
Помимо шкипера, в команде «Клеменции», числилось семь человек. Кок, наполовину канак, наполовину китаец, откликавшийся на странное имя Були-Ван, наблюдал за происходящим из двери камбуза. Восьмым был англичанин по прозвищу «Джентри» — он заработал прозвище за то, что при всяком удобном случае хвастался благородным происхождением своей семьи. Врал он или нет, неизвестно, но голубая кровь не помешала ему вступить на кривую дорожку. Впрочем, среди пассажиров каторжных судов её Величества встречались персоны и познатнее…
По сигналу Каммингса, Джентри спустился в каюту Баустейла, взломал оружейный сундук и завладел «Спенсером». А тем временем, события на палубе развивались стремительно. Стоило боцману отвлечься на препирательства со шкипером, китобой подхватил с палубы окованную железом вымбовку и могучим ударом сбил Каммингса с ног. «Кольт» отлетел в сторону. Джентри вскинул «Спенсер», ударник вхолостую щёлкнул, осечка! В трёх шагах от него Парди боролся с нантакетцем. Оба мёртвой хваткой вцепились в вымбовку и выворачивали её друг у друга из рук. Тяни-канат всё ещё силился продраться сквозь алкогольный дурман, а насмерть перепуганный Джерк рыбкой нырнул за бухту якорного каната.
Баустейл кинулся к Джентри, но на его пути возник малаец. Он взмахнул ножом, и кончик клинка пробороздил щёку и скулу шкипера. Тот взвыл, на доски хлынула кровь. Джентри залязгал зарядной скобой, но патрон, как назло, перекосило — и тут в игру вступили французы.
Груссе тигром прыгнул на Джентри и навалился сверху. Англичанин, не ожидавший, что ему на голову ни с того, ни с сего свалится двести с лишком фунтов французского каторжанина, не устоял на ногах, и оба с грохотом покатились по трапу. Малаец повернулся на шум — и оказался лицом к лицу с Рошфором. На губах его играла недобрая усмешка, в руке блестело лезвие ножа.
Малаец в ответ осклабился, показав мелкие жёлтые зубы. Нож он держал обратным хватом, режущей, вогнутой кромкой к противнику и как бы перетекал с ноги на ногу, совершая круговые пассы руками. Кромка лезвия разбрасывала солнечные зайчики по палубе, такелажу и людям, замершим в предвкушении яростной схватки. Китобой и ирландец Парди словно превратились в соляные столбы, не отпуская вымбовки. Кок-китаец высунулся из своей каморки, а Джерк опасливо выглядывал из-за бухты каната. И только из-под палубы неслись ругательства и звуки ударов — Груссе и Джентри, не подозревая о разворачивающейся наверху драме, продолжали мутузить друг друга.
Рошфор стоял в классической стойке махо: правая рука с ножом на уровне пояса, с левой, выставленной вперёд, свисает, подобно мулете тореадора, матросская куртка. Знаток несомненно, угадал бы в противниках мастеров двух разных школ ножевого боя — восточной, родившейся под пальмами Моллукских и Зондских островов и западной, отточенной поколениями сорвиголов Испании и Пиренейского полуострова.
Напрасно зрители ждали захватывающего зрелища с градом ударов, уклонениями и звоном стали. Бойцы замерли — каждый на свой манер оценивал противника и выжидал момента, чтобы нанести один-единственный смертельный удар. Первым не выдержал малаец. Он издал пронзительный визг и прыгнул на противника, обозначая широкий мах на уровне лица. Но вместо того, чтобы ударить по глазам он, приземлившись, низко припал к палубе и резанул Рошфора чуть выше правого колена. Француз, опытный фехтовальщик, отдёрнул ногу, но опоздал на долю секунды — стальной коготь вспорол парусину и оставил на бедре кровавую борозду.
Шариф и не думал останавливаться. Опираясь на невооружённую руку, он сделал кувырок и снова ринулся в бой, целя противнику в горло. Рошфор предугадал его выпад и махнул навстречу курткой. Случилось то, что не раз бывало в бесчисленных поединках, где сходились итальянские, испанские и мексиканские мастера боя на ножах: клинок распорол сукно, царапнул предплечье, но рука с ножом на мгновение запуталась в складках ткани. Этого хватило: Рошфор молниеносно захлестнул курткой запястье и рванул на себя.
Щуплый малаец был фунтов на тридцать легче и на голову ниже своего противника. Не удержавшись на ногах, он полетел на француза — и напоролся на острую сталь!
Клинок складного, грубой работы, матросского ножа с хрустом вошёл меж рёбер. Шариф конвульсивно изогнулся, обмяк и повалился на палубу. Рошфор обвёл взглядом закаменевших зрителей, склонился к убитому и не торопясь вытер нож о его рубаху. Если бы он отрезал в качестве трофея ухо поверженного врага, никто и не подумал бы удивляться — потомок французских графов, популярный парижский репортёр и деятель Коммуны был сейчас похож на головореза из трущоб Акапулько, Гвадалахары или Неаполя.
— А ну замри, лягушатник, а то проделаю тебе третий глаз посреди лба!
В суматохе они позабыли о Каммингсе. Он тем временем пришёл в себя, нашарил в шпигате «кольт» и решил внести в происходящее некоторую живость. Ни завладевший вымбовкой китобой (Парди, увидав поражение малайца, выпустил орудие из рук), ни Рошфор, не имели ни единого шанса — боцман подстрелил бы любого, кто посмел бы сделать хоть один шаг.
Из люка высунулся Груссе с отобранным у Джентри карабином. Но не успел вскинуть оружие к плечу, как Каммингс трижды, навскидку, выпалил — на американский манер, взводя курок ребром левой ладони. Две пули прошли мимо, третья расщепила приклад «Спенсера». Груссе, не ожидавший такого приёма, не устоял на ногах и с грохотом покатился вниз. Рошфор дёрнулся, было, к боцману, но тот уже навёл на него дымящийся ствол.
— Только попробуй, и я не дам за твою шкуру и тапенса! Бросай свой ржавый шэнк и не заставляй меня понапрасну разливать кларет!
Рошфор переглянулся с китобоем. Тот пожал плечами и разжал ладони. Тяжёлая вымбовка стукнулась о доски палубы, мгновением позже к ней присоединился нож француза. Осмелевший Парди приблизился к шкиперу — тот стоял, зажимая ладонью распоротое лицо, — и ухватил его за локоть. Баустейл сделал попытку стряхнуть руку, но ирландец держал крепко.
— Ну-ну, шкип, не балуй! — ухмыльнулся Каммингс. Почувствовав себя хозяином положения, боцман немного расслабился. — Мы же не звери. Бери ялик и проваливай! На острове полно канакских деревень, да и торговцы шастают вдоль берега — не пропадёте! А о пассажирах мы позаботимся. Да, лягушатник, крикни своему приятелю, чтобы вылезал, и пусть сперва карабин выбросит на палубу. А то ведь я больше не промахнусь…
Шхуна дрейфовала недалеко от берега. Шкипер вытянул шею, рассматривая песчаный пляж с кучками кокосовых пальм и мангифер — и тут до людей, стоящих на палубе «Клеменции» докатился глухой пушечный выстрел.
Баустейл зашарил взглядом по горизонту — и расхохотался, радостно, с облегчением, будто не держал его на мушке отпетый злодей.
— Вам крышка — тебе, Каммингс, и твоим прихлебателям! Думаешь, кто это подаёт сигнал? Да те самые джентльмены, которые заплатили за побег французов! Посмотрим, как ты запоёшь, когда они узнают, что ты хотел сдать их друзей властям!
Рошфор приложил ладонь козырьком к глазам. Из-за мыска, в миле от «Клеменции» показалось большое трёхмачтовое судно, с чёрным, изящно выгнутым корпусом, острым «клиперским» носом и короткой трубой, из которой валил дым. На кормовом флагштоке развевалось белое полотнище с косым голубым крестом.
— Русские… — с тоской произнёс ирландец Парди. — Как хотите, парни, а я с ними шутить не буду и вам не советую. Небось, не забыл, кто выбил мне в тулонском кабаке три зуба, чтоб его Дэви Джоунз уволок в пучину! Русский и выбил, или я не глотал пять лет кряду синюю книгу…
Боцман затравленно огляделся по сторонам.
— Коли так, шкип, то мне терять нечего! Положу и вас и лягушатника — хоть не обидно будет плясать с пеньковой подружкой! Ты не обмочился от страху, Парди? — крикнул он ирландцу. — Завтра день стирки, парень, смотри, не осрамись напоследок, звякни, как мужчина!
Баустейл ощерился — из-под прижатой к щеке ладони обильно сочилась кровь.
— Ладно, Каммингс, чтоб в аду у твоего вертела черти не ленились! Я сегодня добрый и позволю вам, паршивым мятежникам, спасти свой бекон! Берите шлюпку и валите на берег, да поживее — а не то, клянусь подагрой её Величества, я, как окажусь на русском корвете, сразу выложу, что вы за птицы! Глядишь, русские не пожалеют на вас ядро-другое!
Каммингс безумными глазами посмотрел сначала на шкипера, потом на корабль, быстро приближающийся к «Клеменции». Глаза его сделались безумными, он грязно выругался, швырнул «кольт» под ноги Баустейлу и кинулся на корму, к канату, на котором тащился за шхуной четырёхвёсельный ялик. Парди последовал за ним, вслед за ирландцем похромал выбравшийся из люка Джентри. Остальные члены команды провожали мятежников хмурыми взглядами.
— Чего застыл, словно Лотова жена? — вызверился шкипер на безответного Джерка. — Волоки из моей каюты бутылку рома и самую тонкую парусную иглу. Раз уж я паруса могу зашивать, то прореху на собственной роже как-нибудь заштопаю!
— А ты, Тяни-канат, как проснёшься, ступай, пошарь в трюме, найди булыжник или железяку негодную. Шариф, конечно, молился не Христу, а Магомету, но всё же, грех оставлять его болтаться в волнах на радость чайкам. Но пусть меня самого повесят, если я изведу на саван для этой падали даже мешок из-под копры!
* * *
Нож валялся на палубе возле грот-мачты. Никто из матросов «Клеменции» на него не польстился — пробегая мимо, они, как бы случайно, делали крюк, огибая опасный предмет. Уже отчалила шлюпка с бунтовщиками, провожаемая улюлюканьем и непристойными советами, уже плеснула вода, принимая труп малайца с привязанным к ногам чугунным ядром из балласта — а нож так и оставался там, куда он упал, когда пальцы владельца, выпустили его, скрючившись в предсмертной судороге.
Сам нож походил на коготь большой кошки, тигра леопарда. А ещё — на стальную шпору, из тех, что цепляют на ноги птицам любители петушиных боёв. Груссе наклонился, подобрал его (случившийся неподалёку Джерк покосился на француза с суеверным ужасом), и взвесил на ладони. Оружие, что и говорить, необычное — сильно изогнутый клинок, заточенный по внутренней, вогнутой кромке, коготь, предназначенный цеплять и вспарывать. Коготь и есть! На конце рукоятки из неведомой породы дерева — большое кольцо. Шариф продевал в него указательный палец и держал нож лезвием вниз, обратив режущую кромку к противнику. Легко представить, как стальной коготь рассекает на взмахе руки живую плоть.
— Этот нож называется «ках-рам-бит», господин. На малайском — «коготь тигра».
Груссе обернулся — рядом с ним стоял китаец Були-Ван.
— Ках-рам-бит придумали воины королевства Сунданези. Сотни лет назад там зародилось боевое искусство «пенчак-силат» — в нём, в числе прочего, используют и такие ножи. В прежние времена лезвие ках-рам-бита смазывали смертельными ядами, добытых из змей, скорпионов и жаб, которые водятся на островах в изобилии.
Груссе припомнил ямы, наполненные лягушачьей икрой и сцепившимися в объятиях земноводными, и его передёрнуло от отвращения.
«Так они, к тому же, ядовитые? Хорошо, что Анрио не знал…»
— Не волнуйтесь — китаец заметил его невольное движение. — Сейчас яды применяют редко, хотя малайцы по-прежнему носят ках-рам-биты. К тому же, такие яды действуют, как правило, очень быстро. Если бы Шариф отравил нож, наш капитан уже предстал бы перед своим богом.
Подошёл Рошфор — он успел перевязать свои раны и теперь хромал на правую ногу. Груссе протянул ему трофей. Рошфор, подражая Шарифу, продел палец в кольцо ках-рам-бита, сделал несколько махов, после чего вернул нож приятелю.
— Оставь себе. Вещица забавная, но не по мне. В Батавии, раздобуду себе наваху — похоже, в этих краях лучше держать нож под рукой. Надеюсь, твои друзья нас туда подбросят?
Груссе посмотрел на корвет, замерший в трёх кабельтовых от «Клеменции». На его палубе суетились матросы, спуская на воду шлюпку.
— С чего ты взял, что это мои друзья? Правда, в Париже у меня было двое знакомых из России, но один сейчас слишком далеко и не может иметь к этому отношения. А вот второй… да, если это он — дело приобретает неожиданный оборот!
ГЛАВА IV
Клеёнчатая тетрадь лежала на столе — крошечном столе офицерской каюты, под иллюминатором с латунной крышкой и отполированными бесчисленными прикосновениями барашками задраек. Николай порылся в ящике стола, достал перо и проверил, крепко ли сидит в гнезде чернильница-непроливашка. Просто не хотелось заляпать кляксами выстраданный в муках текст.
Интересно, был ли хоть один гимназист, не зачитывавшийся в своё время рассказами о Миклухо-Маклае? И мог ли Коля Ильинский мечтать, что окажется когда-нибудь на палубе «Витязя»? Ведь старый корвет лет давно исключён из списков флота и разобран на дрова. И вот он сидит в каюте, которую занимал знаменитый этнограф, прежде чем сойти на берег в заливе Астролябии. Чудеса, да и только!
Когда выяснилось, что экспедиции нужен военный корабль, способный к тому же совершать длительные океанские переходы организаторы обратились «под шпиц» — в Адмиралтейство. Подходящие суда имелись: корветы и клиперы, построенные для того, чтобы в случае войны с Британией угрожать морской торговле. Выбор пал на «Витязь». Он вышел из Кронштадта больше года назад, пересек Атлантику, прошёл Магеллановым проливом, навестил остров Пасхи, посетил Новую Гвинею, оставив там Миклухо-Маклая, и на текущий момент находился на пути в Батавию. Опыта плавания в Южных морях хватало и у команды и у командира, капитана второго ранга Назимова.
«Витязь», винтовой корвет «семнадцатипушечного» ранга водоизмещением в 2125 тонн, был заложен в 1861-м году на Бьернеборгской верфи в Финляндии и спущен на воду в 1864-м. Корвет приводила в движение паровая машина в 1618 индикаторных сил, изготовленная на заводе Коккериль в Бельгии. На ходовых испытаниях корвет показал двенадцать узлов — неплохой по тем временам результат. В отчётах по Морскому ведомству отмечалось, что «Витязь» «…обладает прекрасными морскими и парусными качествами, обнаруженными при продолжительной службе в дальних плаваниях». Дальность плавания под парами при скорости хода в десять узлов составляла 2300 морских миль, и была ограничена только запасом угля и содержимым провиантских кладовых. В 1870-м году, перед отправкой в первое кругосветное плавание, «Витязь» прошёл перевооружение, получив пять нарезных шестидюймовок, четыре девятифунтовых орудия образца 1867-го года и три лёгких скорострельных пушки.
В Батавию полетела телеграмма. Через неделю на рейде заплескался Андреевский флаг на флагштоке «Витязя», направлявшегося к берегам Аравийского полуострова и далее домой, на Балтику. Командир корвета нанёс визит русскому консулу, и тот вручил ему полученную из Адмиралтейства депешу. Этой ней капитану второго ранга Назимову предписывалось задержаться в Батавии для текущего ремонта, причём производить его следовало не спеша, дабы иметь предлог оставаться в порту до прибытия на борт неких лиц. После чего — неукоснительно выполнять любые указания упомянутых лиц касательно маршрута судна, а так же оказывать им всяческое содействие, используя все имеющиеся в его распоряжении силы и средства.
Депеша озадачила командира «Витязя», но не так, чтобы чрезмерно: за годы службы случалось и не такое. Назимов постарался в полной мере использовать передышку: затеял переборку котлов и ремонт механизмов, изрядно разболтавшихся за годы, проведённые в походе. Заодно — пополнил запасы, от угля, провианта и местного рома из сахарного тростника до канатов, парусины и всяких необходимых мелочей, вроде сапожной ваксы и писчей бумаги. Консул, которому из Санкт-Петербурга было предписано предписание не ограничивать командира «Витязя» в расходах, так что счета шипчендлеров и судоремонтных мастерских оплачивались без проволочек. И когда «Город Любек» встал на рейд и «упомянутые лица» поднялись на борт, корвет был едва ли не в лучшем состоянии, нежели в Кронштадте, перед выходом в кругосветку.
Николай встал и потянулся, разминая мышцы. Барометр с утра падал; душное предгрозовое марево повисло над бухтой, и дышать в каюте, несмотря на распахнутый настежь иллюминатор, было нечем. Вот-вот погода начнёт портится, по кораблю скомандуют «задраить иллюминаторы, световые и прочие люки», и тогда тесная каюта превратится в душегубку.
Мимо прошлёпал колёсами голландский пароход. Разведённая волна качнула корвет, тетрадь поползла к краю столешницы, и Николай едва успел её подхватить. Браться за перо не хотелось, но и откладывать не стоило — слишком многое предстояло перенести на бумагу, и слишком мало осталось на это времени.
* * *
Из записок Николая Ильинского.
«Пришло время нам покинуть „Город Любек“. Плаванье продолжалось достаточно долго, чтобы мы успели восстановить силы после тибетских приключений. Точно в срок, указанный в расписании автор этих строк и „сопровождающие его лица“ сошли на берег в Батавии, столице Голландской Ост-Индии.
Из телеграфной депеши, предусмотрительно разосланной консулом во все филиалы германского Ллойда (Батавия соединена подводным кабелем с Сингапуром, а через него со всем миром) я ещё в Карачи узнал, что военное судно, выделенное для экспедиции, уже пришло в Батавию. И, покидая владения британской короны, я хорошо представлял, что нас ждёт — разумеется, с поправкой на „неизбежные на море случайности“.
Помимо основного плана, согласно которому нам предстояло добыть пресловутые „слёзы асуров“ в Лаханг-Лхунбо, имелся и запасной вариант, не предусмотренный профессором Саразеном. Разрабатывая его, мы задались вопросом — где ещё можно раздобыть „хрустальную субстанцию“?
С монастырём всё было ясно: предстояло готовить экспедицию на Тибет, помогая по мере необходимости Юберу, который строил в Америке дирижабль. В это же время, но уже в России, группа доверенных механиков и часовых мастеров взялась за изготовление апертьёра. Точнее — механической оболочки, в которую следовало ещё поместить „хрустальные стержни“. Но что, если не получится раздобыть материал для их изготовления, пресловутые „слёзы асуров“?
А ничего. „Снимать штаны и бегать“, как образно выражался Рудик Шмуклерович, сын московского аптекаря и мой однокашник по реальному училищу. Поскольку в Индии мы потерпели неудачу, дальнейшие поиски приобретали перспективы весьма туманные — оставалось попытаться перехватить похитителей ларца и отобрать у них неправедно нажитое.
Но, как говорят французы, „вулюар сет пувуар“, „хотеть — значит, мочь“. В записках Кривошеина, которыми он снабдил меня перед тем, как исчезнуть в апертуре, упоминается база, через которую альтер эго Саразена, южанин Тэйлор сносился с Землёй. Более того, приводились её точные координаты.
Три градуса северной широты и сто один западной долготы. Я никак не мог вспомнить, где встречал это название — а в том, что оно мне знакомо, сомнений не было. В итоге, махнул рукой: мало ли я поглотил приключенческих, географических и иных прочих книг о путешествиях в Южных морях, и в любой из них мог быть упомянут остров Ноубл.
Этот крошечный клочок суши, отмеченный не на всякой географической карте, был явочным порядком присвоен неким американцем на основании закона, принятого Конгрессом САСШ. Согласно ему, любой житель Северной Америки мог завладеть островами с залежами гуано, не имеющими населения и законных владельцев. На остров, правда, пытались претендовать перуанские власти, но успеха не имели — упомянутый закон наделял американское правительство правом использовать военную силу для защиты интересов своих граждан на гуановых островах. А республика Перу, едва-едва выбравшаяся из затяжной войны и успевшая поссорится с соседней Чили, менее всего нуждалась в таком конфликте.
Новый владелец острова оказался человеком разумным. За отказ от претензий он выплатил правительству республики Перу кругленькую сумму, после чего остров Ноубл совершенно выпал их поля зрения.
А посмотреть там было на что! Если Саразен устроил свою „базу“ на территории парижской фабрики, то Тэйлор — надо ли говорить, что этим американцем оказался именно он? — предпочёл необитаемый остров в Тихом океане. Несколько мелодраматично, но в то же время и разумно: остров удалён от судоходных путей, и даже китобои, неутомимые пахари морей, не навещают его по причине отсутствия населения. Вместе с тем — хороший климат и близость к североамериканскому континенту. И даже гуано, отравляющего воздух зловонной пылью, там всего ничего — две покрытые пятнами наслоений высохшего птичьего помёта скалы на северной оконечности острова, едва-едва оправдывающие применение вышеупомянутого закона.
Похитители ларца наверняка отправятся прямиком на остров Ноубл — им ведь надо переправить добычу Тэйлору! Там их и можно перехватить. Но даже не в этом дело: апертьёр, один из двух, имеющихся у Тэйлора — вот наша цель! Высадить десант, захватить установку, вывезти в Россию — и установить на контакт с Солейвилем!
А там — может статься, и получится повторить эксперимент Саразена со временем. „Пуркуа па?“ — как говорят французы. Сведения, содержащиеся в записках профессора, это позволяют. Хотя, затея рискованная — вместо того, чтобы вернуться в 1911-й год, можно запросто оказаться лет за пятьсот до рождества Христова. Или же, как герой Уэллса, в невообразимо далёком будущем умирающей Земли. К тому же, придётся признаться в своём иновремённом происхождении, и ещё неизвестно, как отреагируют на это мои петербургские опекуны…
Так что это решение лучше отложить до лучших времен. Чем именно — лучших? Спросите чего попроще…»
* * *
— Удивляюсь, Николя, как ты решился на такую авантюру?
Они сидели в кают-компании «Витязя». После удивлений, объятий, похлопываний по плечам, в которых, кроме Николая, живое участие принял и Юбер, настало время для беседы в спокойной обстановке. Рошфора, которому сделалось дурно (сказалась потеря крови) увели к судовому врачу, и трое приятелей устроились в кают-компании. Там их не беспокоили — только буфетчик позвякивал в углу тарелками, косясь на гостей с умеренным любопытством.
— Неужели только из-за симпатии к моей персоне? — продолжал допытываться Груссе. — Извини, но что-то не верится. Признайся, в саквояже Саразена была записочка: «Не бедняге Груссе сгинуть, вытащите, пока его дикари не сожрали!»
— Ерунду говоришь, Паске! Сам подумай: откуда профессор мог знать заранее, что ты угодишь в лапы к версальцам? Ты ведь должен был последовать за ним в Солейвиль, помнишь?
— Да, и если бы не чёртов погреб, я бы точно успел…
Груссе сидел на канапе в распахнутом на груди парусиновом кителе и белых офицерских брюках. Старое тряпьё, всё в пятнах засохшей жабьей слизи и угольной пыли с «Клеменции», отправилось в топку.
— Не хватило каких-то пяти минут! Я уже был на рю де Бельвиль, когда фабрика взорвалась: дым, пыль, обломки кирпича сыплются с неба, стёкла на три квартала вокруг повылетали. Потом облава, версальцы хватали всех подряд. Пойманных без разговоров ставили к стенке и — «взвод, пли!» Если бы не тот чердак, я бы с вами сейчас не разговаривал…
Николай почувствовал укол любопытства: расскажет ли француз, что он оставил на чердаке? Груссе будто угадал его мысли:
— Помнишь, штуковину, что оставил нам Саразен — ну ту, яйцо с шестерёнками? Я предполагал, что меня могут схватить и спрятал её на чердаке, в сундуке с книгами. Заодно, положил туда свои записки. Я их, правда, немного замарал — царапнуло пулей руку, когда убегал от патрулей…
«Вот вам и бифштекс с кровью! — Николай вспомнил давнюю беседу в рижском издательстве. — Жаль, редактор „Механического мира“ не узнает — порадовался бы…
…впрочем, почему не узнает? Может, и получится заставить эту чёртову машинку сработать в обратную сторону…»
— …думаю, «яйцо» и сейчас там — продолжал Груссе. — Чердак выглядел заброшенным, вряд ли туда часто наведываются. Но, конечно, нынешние хозяева могли наложить лапу…
«Ну да, конечно — только не сейчас, а лет, эдак, через тридцать семь….»
— Не наложили, не переживай. Наш человек год назад ездил по делам в Париж — он и забрал «яйцо» с чердака. Я, когда прочёл в газетах, что тебя приговорили к каторге, вспомнил о чердаке и подумал, что ты мог оставить там что-нибудь важное. И не ошибся, как видишь!
Тут он покривил душой — «механическое яйцо» до сих пор лежало там, где Груссе его оставил. Николай не раз думал о том, чтобы рассказать о тайнике своим петербургским кураторам — тем не составило бы труда организовать изъятие. Но удержался — слишком многое пришлось бы тогда объяснять. Не то, чтобы он не желал делиться своими знаниями о будущем — он хотел довести до конца дело, порученное Саразеном. А заодно — last but not least — увидеть некую очаровательную особу, которая отправилась вместе с профессором…
— А всё же, признайтесь, Николя, почему вы пошли на освобождение Паскуале? — поинтересовался Юбер.
Николай не посвящал канадца во все свои замыслы, и тот не упускал случая вытянуть из него дополнительные подробности.
— Если скажу, что по доброте душевной — не поверите?
— Не поверю. Насколько я успел изучить русских, вы — довольно-таки прагматичный народ, хотя и не чужды некоторому идеализму.
— И правильно сделаете. Тут прямой расчёт: он, хоть и ненадолго, но успел побывать в Солейвиле, а ведь именно туда мы собираемся отправиться. А ну как напутаем с настройками и промахнёмся на сотню-другую вёрст? Тут Паске и пригодится — он те места повидал, знает…
— Да что я там видел? — махнул рукой Груссе. — Город да ближайшие окрестности!
— А если серьёзно, — продолжал Николай, — я с самого начала решил вытащить тебя с каторги. У нас ведь нет других источников сведений о Солейвиле, кроме записок Саразена — а они, в основном, посвящены изготовлению апертьёра. Так что ты нам ещё понадобишься.
О дневниках Кривошеина он решил пока не упоминать.
— Ну, разве что… — буркнул Груссе. Ему не хотелось расставаться с мыслью, что Николаем двигала только симпатия к его особе. — Но всё же, как вы это устроили? План побега, записка, угольная шхуна…
— Проще простого, дружище, проще простого! Новую Каледонию посещает немало торговцев, из которых каждый второй ведёт дела с каторжниками. Да что я объясняю, сам же у них книги заказывал… Нашему посланцу оставалось только найти тех, кто знает каторжника по имени Паскаль Груссе и договориться о некоей деликатной и хорошо оплачиваемой услуге.
— Liberté au citoyen Grusse! — с усмешкой произнёс канадец. Груссе поморщился.
— Тебе бы такую «liberté» — посмотрел бы, как ты запел! Ваши «освободители» нам чуть кишки не выпустили!
— Так обошлось же! Порез у твоего приятеля неглубокий, если не будет нагноения, через неделю он и думать о нём забудет. Кстати, куда он потом, с нами?
— Нет, Анрио попросил высадить его в Батавии. Если бы не рана, он вообще остался бы на «Клеменции» — после мятежа Баустейл пылинки с него готов сдувать.
Николай кивнул.
— Что ж, вольному воля. Этот Рошфор — малый решительный, а деньгами, чтобы вернуться в Европу мы его снабдим. Эрго — бибамус.
И разлил по серебряным с чернью стопкам коньяк.
Через приоткрытую дверь кают-компании до собеседников донеслись пронзительные трели — «все наверх, паруса ставить!». Застучали по тиковым доскам палубы босые пятки, раздались ухающие ритмичные возгласы — «Взя-я-ли! Ещё взя-я-ли!». «Витязь» надевал свой белоснежный щегольской наряд чтобы отправиться туда, где на трёх градусах северной широты и сто одном градусе западной долготы, затерялся в океане остров Ноубл.
ГЛАВА V
«…асуры, превращенные в последствие в злых Духов и низших Богов, вечно находящихся в состоянии войны с Великими Божествами — есть Боги Тайной Мудрости. В древнейших частях Риг-Веды они есть Существа Духовные и Божественные, ибо термин Асура употреблялся для обозначения Высочайшего Духа и был тождественен великому Ахура зороастриан. Было время, когда сами Боги Индра, Агни и Варуна принадлежали к Асурам. „Асу“ означает дыхание, и своим дыханием Праджапати создаёт Асуров…»
Журнал Николай позаимствовал у артиллерийского офицера «Витязя», большого, как выяснилось, поклонника эзотерических учений. Издание выходило в Риге (опять Рига!) и целиком было посвящено вопросам мистики и оккультизма. В своё время в нём публиковалась корреспонденция Елены Блаватской, дамы нерядовой и пользующейся авторитетом в определённых кругах. В прошлом она много путешествовала по разным экзотическим странам вроде Египта, Мексики и Индии, семь лет изучала буддизм и основы брахманических культов. А вернувшись в Россию, стала устраивать в Санкт-Петербурге спиритические сеансы, приохотив к ним столичное общество. Но вскоре это ей наскучило, и новоявленная спиритуалистка отправилась в новое путешествие. Мадам Блаватскую с непреодолимой силой тянуло на Тибет.
«Незачем ехать в Тибет или в Индию, дабы обнаружить знание и силу, что таятся в каждой человеческой душе, но приобретение высшего знания и силы требует не только многих лет напряжённейшего изучения под руководством более высокого разума, вместе с решимостью, которую не может поколебать никакая опасность, но и стольких же лет относительного уединения, в общении лишь с учениками, преследующими ту же цель, и в таком месте, где сама природа, как и неофит, сохраняет совершенный и ненарушаемый покой, если не молчание! Где воздух, на сотни миль вокруг, не отравлен миазмами, где атмосфера и человеческий магнетизм совершенно чисты и — где никогда не проливают кровь животных.»
Николай усмехнулся, припомнив кашу-тюрю и лепёшки из грубой ячменной муки, масла яков и кислого пива, которыми их потчевали в Лаханг-Лхунбо. За всё время, проведённое в тех краях, он ни разу не видел, чтобы местные жители употребляли в пищу мясо. Что, впрочем, не мешало казакам ежевечернее жарить на углях баранину.
«…Асуры, завоевавшие свою умственную независимость, сражаются с Сурами, лишенными этого и которые потому представлены, как проводящие свои жизни в исполнении бесполезных обрядов и поклонений, основанных на слепой вере — намёк, который ныне обходится молчанием ортодоксальными браминами — и, благодаря этому, первые становятся А-Сурами. Первые и Разумом-рождённые Сыны Божества отказываются создавать потомство и за то прокляты Брамой, и осуждены родиться людьми. Они низвергаются на Землю, которая позднее превращается в Адские Области. Очевидно, Асуры были низведены в Пространстве и во Времени до степени противодействующих Сил или Демонов приверженцами ритуалов, из за их возмущения против лицемерия, притворного культа и против формы, привязанной к мертвой букве…»
Пассажи Блаватской нагоняли на Николая непреодолимую дремоту. Он довольно быстро осознал, что искать достоверные сведения о «слезах асуров» в подобных источниках бессмысленно. С тем же успехом можно перечитывать Ветхий Завет в поисках инструкций по изготовлению иерихонской трубы.
Оставался Цэрэн. Монах, когда его удавалось разговорить, рассказывал о тысячелетней битве, в которой противники сокрушали друг неким чудовищным оружием, причём верх чаще брали оппоненты асуров. Побеждённые сдаваться не собирались — они не зря числились старшими братьями богов, были могучи и мудры, ведали тайны волшебства-майя, могли принимать различные образы и даже становиться невидимыми. Цэрэн говорил об укреплённых городах, которые асуры возвели в подземном царстве — и, терпя поражения, отступали туда, чтобы, набравшись сил, нанести ответный удар.
В конце концов, асуры, прельстившись проповедями некоего лжеучителя, отреклись от священных Вед и ритуалов, требовавших, в числе прочего, кровавых жертвоприношений. Отринув мирские блага они, обнаженные, с бритыми головами, удалились в свои города-убежища, уступив конкурентам-богам власть над тремя мирами.
Если верить мифам, последним в изгнание удалился самый могущественный асур по имени Унашас. Покидая мир, за который пришлось так долго сражаться, оно пролил слёзы, предусмотрительно собрав их в особый ларец. Слёзы Унашаса соединили два мира, и его ученики, сохранившие ларец, не сомневались: однажды из хрустальной массы, в которую они превратились, будет изготовлен ключ, способный отрыть дверь, через которую ушли асуры. Что, похоже, и сумел сделать Саразен, доказав тем самым, что древние легенды способны порой поведать чистую правду.
Оставался вопрос, который не давал Николаю покоя. В легенде о слезах Унашаса говорится только об одном ларце — но на самом-то деле их оказалось два! Первый — реликвия, которая несколько тысячелетий хранилась в Лаханг Лхунбо под строжайшим присмотром; второй — ларец из наследства кашмирской бегумы. И он-то уж наверняка подлинный, ведь именно из его содержимого были изготовлены «хрустальные стержни» апертьёров…
Значит тот, что похищен из монастыря — искусная копия? Но тогда искать его не имеет смысла — содержимое подделки никак не может обладать чудесными свойствами оригинала! Николай поделился своими опасениями с Цэрэном, но монах был непреклонен: ларец из Лаханг-Лхунбо самый что ни на есть подлинный. На чём основана такая уверенность, он объяснять отказался, а потому Николай по-прежнему пребывал в сомнениях.
Имелись, правда, признаки, позволяющие безошибочно опознать настоящий ларец — разумеется, когда он будет найден. Дело в том, что таинственный Унашас оставил указания по использованию «слёз асуров» — в виде текстов, схем и чертежей на стенках ларца. И нанесены они такими мелкими значками и расположены настолько плотно, что человеческий глаз не может их различить. Саразен изучавший ларец под мощным микроскопом, уверял: известными способами обработки металлов такого не сделать. Для этой работы слишком грубы и инструменты лесковского Левши и резцы лучших амстердамских ювелиров. Дайте Дюреру или Гюставу Доре кувалду и зубило из паровозной мастерской и посмотрите, что выйдет из их мастерских.
А ещё — серебристый металл, из которого изготовлен сам ларец. Он не ржавел, не поддавался кислоте, его не брали свёрла из закалённой стали. И даже алмаз, самый твёрдый из известных науке материалов, не оставлял на его поверхности и крохотной царапины.
Путаница с ларцами-двойниками подозрительно напомнила Николаю удвоение «механического яйца», случившееся из-за его перемещения во времени. А что, если загадочные асуры вовсе бежали не в другой мир, а в далёкое прошлое или ещё более далёкое будущее нашей планеты? И Солейвиль на самом деле находится на Земле, а тетракрабы и «мускульные полипы» — современники мастодонтов? Хотя, Кривошеин как-то упоминал о чужом звёздном небе…
Что ж, можно подвести итог. Загадочная хрустальная субстанция, материал ларца, выполненные неизвестным способом письмена — всё это суть плоды науки древней расы асуров, ровесников атлантов и обитателей Лемурии, расы, овладевшей Пятым измерением. Потерпев поражение в войне с могущественным врагом, асуры прибегли к этому знанию, чтобы укрыться в другом мире — или, быть может, в другом времени. Уходя, они оставили ключ, надеясь, что их наследники однажды отопрут запечатанные двери.
Но Солейвиль существует не первый год, и за всё это время его жителям ни попадались следы расы беглецов! Но и это, если подумать, ничего не доказывает: они могли построить свои города-убежища на другом континенте, могли укрыться в подземельях… Могли, в конце концов, исчезнуть — народы, как и люди, стареют и умирают. После бегства асуров прошли несчётные века и, может статься, от бывших владык «трёх миров» остались черепки, бронзовые пряжки и кости в древних гробницах…
Николай оторвался от журнала и посмотрел в иллюминатор. На правой раковине корвета, кабельтовых в десяти, волна валяла с борта на борт колониальную канонерку. Этому небольшому кораблику с высоченными кожухами гребных колёс, в которые яростно били океанские валы, приходилось куда тяжелее, нежели «Витязю» с его превосходной остойчивостью.
Размахи качки стали больше, и вот уже боцмана на шкафуте высвистывают на щегольских серебряных дудках (рубль с пятью алтынами, высший шик, понятный только истинному марсофлоту) привычно-тревожное «Все наверх, рифы брать!». Разбежались по реям марсовые, повисли над пенной бездной, и принялись сноровисто подбирать и увязывать риф-сезнями громадные полотнища парусов.
Николай не страдал морской болезнью, но стоило встать из-за стола, как пол — вообще-то палуба, на кораблях всё называется на особый, морской манер — ушёл из-под ног. Стул отлетел в угол каюты, за ним последовал серебряный подстаканник с силуэтом корвета в серебряном чеканном венке. Журнал упал со стола, раскрывшись на развороте с портретом мадам Блаватской. Высокий, мужской лоб, расчёсанные на пробор жидкие волосы, глаза, выпученные, как при Базедовой болезни — непривлекательное, одутловатое лицо охотнорядской купчихи…
Новая волна ударила в борт, и корпус корвета загудел, как огромный шаманский бубен. Неприветливо, неласково встречает их Тихий Океан…
ГЛАВА VI
Что ощущает мышь, оказавшаяся в мяче для английской игры «футбол»? Теперь Николай точно это знал. Циклопические, выше пятиэтажного дома, валы ударяют в корвет, словно башмаки футболистов в кожаное узилище несчастного грызуна. Все, что не привинчено, не прикручено, не принайтовлено накрепко, норовит сорваться с места. И ладно, если это книга или лёгкий камышовый стул — а ну, как что-нибудь поувесистее? Пустая бутылка из-под хереса, фаянсовая супница тоже могут натворить бед. Как-то раз тяжеленная столешница, гордость кают-компании «Витязя» (по судовой легенде на неё пошли дубовые доски от шведского фрегата, затонувшего на Балтике ещё в Северную войну) с такой силой въехала углом в живот артиллерийскому офицеру, что корабельный врач обнаружил у бедняги перелом рёбер и заподозрил разрыв селезёнки.
Помните эпизод из романа Виктора Гюго «Девяносто третий год»? Канонир плохо закрепил пушку и она, сорвавшись в шторм со стопоров, стала кататься по батарейной палубе, сокрушая всё на своём пути. Виновник происшествия, рискуя жизнью, укротил взбесившегося чугунного монстра, за что сначала получил крест Святого Людовика, а потом был приговорён к расстрелу — за ротозейство, едва не приведшее к катастрофе. Ну, так он ещё легко отделался! Даже записной толстовец, увидав, какие разрушения способен произвести плохо закреплённый буфет, без колебаний потребует для растяпы четвертования…
К концу третьих суток, когда всё, что могло сорваться с места, уже сорвалось и было прикручено заново, пассажирами корвета овладело безразличие. Поначалу сердце замирало всякий раз, когда корвет переваливался через гребень волны, на миг зависал, выставив из воды бешено крутящийся винт. Потом он скатывается к подножию и с такой силой врезается в следующую волну, что, казалось, вот-вот рассыплется на куски. Но этого не происходит, и тогда становится скучно. На смену скуке приходит досада, а та малое время спустя сменяется озлоблением и наконец, превращается в уныние.
Отчаявшись избавиться от этого чувства, Николай выбрался на палубу — и словно угодил в преисподнюю. В одном из кругов Дантова ада грешников истязают в кромешной тьме свирепые ветра. Великий итальянец наверняка ни разу не бывал на корабле во время настоящего урагана. — иначе он знал бы, что такие «адские муки» можно испытать и при жизни. Ветер непрерывно меняет направление — «переходит с румба на румб» — волны бьют по кораблю с пушечным грохотом, рёв ветра столь оглушающий, что в двух шагах не слышно боцманского рыка. А это о многом говорит знающему человеку…
Корвет потерял фок в первый же день шторма. Несмотря на взятые три рифа, огромное полотнище лопнуло с хлопком, на миг заглушившим рёв урагана. К пяти склянкам (по «сухопутному» счёту времени три-тридцать пополудни) вырвало и трисель. Их заменили, но это мало помогло — размахи качки разболтали ванты. Поползли бензеля, и громадная колонна грот-мачты опасно зашаталась, грозя рухнуть, разворотив при падении палубу. В помощь ослабевшим вантам заложили сей-тали, кое-как закрепив мачту, но «Витязь» лишился всех штормовых парусов и пришлось расходовать драгоценный уголь, чтобы не лишиться способности управляться. Становилось дурно при мысли о том, что внизу, в кочегарках, кому-то приходится швырять в топки уголь и шуровать ломами в их раскалённых зевах. Вот уж где преисподняя…
Как будто индикаторные силы, заключённые в паровой машине, способны противостоять неукротимой свирепости тайфуна! Превосходный винтовой клипер «Опричник», построенный на архангельских верфях, и три года проплававший в дальневосточных водах, пропал где-то здесь: вышел из Батавии, взял курс на Зондский пролив — и сгинул бесследно!
«25 декабря. Широта 22°8′ южная, долгота 68°23′, ветер ост-норд-ост 10–11 баллов, море очень бурное, видимость скверная.» — записал в судовом журнале шкипер голландского торгового барка «Зван». — «Полагаю центр урагана от судна к весту. Хочу заранее привестись к ветру и лежать правым галсом, чтобы ураган прошел западнее. В полдень замечено судно, идущее в фордевинд курсом вест-тень-зюйд…»
Люди с голландского барка были последними, кто видел «Опричник». О погиб в ночь с 25 на 26 декабря 1861 года, попав в центр урагана. По одной из версий во время поворота сместился груз, и корабль сделал оверкиль, после чего был разбит волнами. По другой — клипер погиб из-за пьянства командира, отдававшего нелепые приказы.
Ураган терзал «Витязь» несколько дней — или несколько недель? Николай давно потерял счёт времени, а когда отваживался выбраться на палубу — на четвереньках, хватаясь за что попало — видел лишь необъятную массу воды, находящуюся в непрерывном, хаотическом движении. Не было сил даже спросить, сколько миль сделано за день. Матросы и офицеры исхудали, почернели от бессонницы, шатались на ходу, словно с похмелья — и откуда у них брались силы поддерживать корвет в исправном состоянии?
И вдруг, словно по мановению, всё закончилось: горизонт расчистился, великанские валы сменились едва заметной рябью, а солнце нещадно палило, высушивая насквозь пропитанные водой снасти, парусину и одежду. Облегчение на лице командира сменилось озабоченностью: во время шторма поломало грот-стеньгу, идти придётся под парами, а запасы угля и так истощены неделей борьбы с тайфуном. В атмосфере — ни шевеления, лишь горизонт время от времени затягивает зловещего вида тучами. Тогда звучит команда «все наверх» и начинается подготовка к перемене погоды — но барометр упрямо продолжал подниматься, тучи разрешались лёгким дождём и истаивали без следа. Оставалось подойти к вахтенному офицеру и поинтересоваться: «Что, сколько хода»?
В ответ: «пять узлов, велено экономить уголь». — «На румбе?» — «Нет, согнало на вест»….
И всё продолжалось по-прежнему: штиль, жара, скучища. На картушке компаса норд-вест-тень-норд, курс к берегам Японии.
С полубака донеслось ритмичное уханье, перемежаемое специфически-боцманскими речевыми оборотами — начальство распорядилось перетянуть стоячий такелаж. Старший артиллерист руководит учениями: голые по пояс канониры суетятся у орудий, масляно клацают затворами, банят стволы и наваливаются на гандшпуги, ворочая лафеты на поворотных дугах.
Николай страдал от безделья — заняться было совершенно нечем. Юбер с Груссе никак не придут в себя после урагана, лишь вяло реагируют на попытки заговорить. Цэрэн погрузился в созерцательный транс, журналы с письмами мадам Блаватской прочитаны от корки до корки. Выручал дневник: больше недели писать не было возможности — поди, попробуй, когда тетрадь и чернильница лягушками скачут по каюте в погоне за стулом! — и теперь он спешил наверстать упущенное.
* * *
Из записок Николая Ильинского.
«Первым делом мы со слугой отправились в магазин братьев Брукс, где и приобрели всё необходимое для экспедиции…»
Знали бы мои будущие читатели, сколько раз мне хотелось начать очередную запись фразой из дневника Стэнли. И продолжить её длиннейшим, страницы на три, описанием приобретений с непременным указанием цен.
Но это так и осталось мечтой. В Санкт-Петербурге отсутствует филиал знаменитой торговой фирмы, и уж тем более, нет его на борту «Витязя». В тот раз походную одежду, упряжь, утварь и ещё много всякой всячины предоставило военное ведомство Российской Империи. Сейчас оно тоже не оставляет нас своей заботой — в лице командира корвета, позволившего запустить руки в оружейки, баталёрки и каптёрки корвета. И хоть ассортимент тут победнее, нежели в изысканном магазине, неповторимая атмосфера судна, совершающего кругосветное плавание, вполне возмещает этот недостаток.
Переход через океан дорого обошёлся «Витязю». Это ведь только на карте путь от берегов Явы до побережья Перу кажется прямым — шуруй себе вдоль экватора и горя не знай! На деле же парусное судно (а корвет большую часть времени шёл под парусами) вынуждено следовать господствующим ветрам. То есть — подняться с течением Куросио к северу, миновать берега Японии, чтобы, достигнув сороковых широт, повернуть к весту. Далее, вместе с Большим Северным течением и пассатной петлёй пересечь океан и вдоль берегов североамериканского континента спускаться до экватора и далее, к третьей параллели, на которой лежит остров Ноубл.
Тихий океан вполне подтвердил свою дурную репутацию. Не успели мы миновать Манилу, как угодили в область зарождающегося тропического шторма. Северо-западный тихоокеанский бассейн, занимает обширную территорию к северу от экватора и к западу от 180-го меридиана, включая Южно-Китайское море. Это самая большая на планете кухня погоды, в которой ежегодно формируется не менее двух дюжин тропических циклонов, имеющих силу шторма или даже тайфуна. Эти необычайно свирепые ураганы ударяют по Китаю, Японии, Малайе. Случается, они достают до островов Океании. Одно из таких погодных чудовищ и застигло нас на траверзе острова Формоза.
Изрядно потрёпанный разгулом стихий «Витязь» кое-как доковылял до Нагасаки. Этот порт, один из крупнейших в северной части Тихого океана, служит пристанищем китобоям и коммерческим парусникам. Русские клипера и винтовые корветы здесь частые гости — пополняют припасы, берут уголь, а нередко и зимуют, предпочитая мягкий японский климат перспективе вмёрзнуть в лёд гавани Золотой Рог.
В Нагасаки «Витязь» задержался — меняли грот-стеньгу. Тут же мы оставили Анри Рошфора. Он собирался сойти на берег ещё в Батавии, но рана, нанесённая «тигриным когтем» всё же загноилась. В итоге, после всех задержек корвет пересек океан и миновал экватор на три недели позже намеченного срока. Уголь и провиант подходят к концу, котлы засолились, машина едва выдаёт десять узлов хода, а старший механик ежедневно вручает командиру длинный список неисправностей. Так что, хочешь — не хочешь, а придётся Назимову высадить нас на острове Ноубл, а самому спешить в один из перуанских портов. Визит этот займёт не меньше месяца с учётом времени на ремонт — достаточно, чтобы обыскать остров вдоль и поперёк, ведь Тэйлор мог установить апертьёр в какой-нибудь хитро запрятанной пещере…
С нами на острове останутся два десятка матросов под командованием мичмана Москвина. Назимов уверяет, что, несмотря на юный возраст, мичман отлично справится со своими обязанностями. «Два года как из Корпуса, переведён к нам во Владивостоке, с „Князя Пожарского“, взамен выбывшего по болезни вахтенного офицера. Толковый малый, ей-Богу, не пожалеете, Николай Андреич!» Мне бы его уверенность…
После долгих препирательств (пришлось даже вспомнить о депеше, предписывавшей командиру «Витязя» выполнять любые мои капризы) Назимов согласился добавить ещё десятерых матросов, артиллерийского кондуктора и четырёхдюймовую пушку системы Мариевского. Таких на «Витязе» четыре, причём к двум имеются колёсные лафеты для использования в качестве десантных орудий. Конную тягу, разумеется, взять неоткуда, так что перемещать сорокапудовое орудие предстоит на своём горбу. Но тут уж грех жаловаться — четырёхдюймовка, способная стрелять гранатами, шрапнелью и картечами, может стать неубиенным козырем в любой стычке.
Моряки вооружились шестилинейными винтовками Альби́ни-Баранова и револьверами системы «Галан». Груссе тоже обзавёлся «барановкой»; мы же предпочли оружие, сопровождавшее нас в тибетской экспедиции — карабин Спенсера у канадца и «Мартини-Генри» у нас с Курбатовым. Кроме того, я не расставался с верным «люгером», а мои спутники щеголяли «Смит-Вессонами» калибра 4,2 линии, недавно принятыми на вооружение в русской армии. Офицеры «Витязя» косились на них с завистью — на флоте терпеть не могли сложные и неудобные в обращении казённые «Галаны».
Четвёртый член нашей маленькой экспедиции, монах Цэрэн от огнестрельного оружия отказался, заявив, что обитателям Лаханг-Лхунбо запрещено проливать кровь. Это он пусть кому-нибудь другому рассказывает — я-то не забыл, как обитатели монастыря пластали «людей-гекконов» своими мечами и алебардами. Впрочем, уговаривать его я не собираюсь: хозяин — барин, хочет — живёт, хочет — удавится…
Погода стоит отменная — Тихий океан в кои-то веки оправдывает название, опрометчиво данное ему Магелланом. Штиль, невесомая рябь на ртутном зеркале отражает бездонную небесную синь. «Витязь» идёт на экономических семи узлах. Угля осталось в обрез, и если штиль продлится ещё несколько дней — придётся жечь в топках доски палубного настила. Обсервация, произведенная в полдень, дала следующие координаты: долгота — 97 градусов 17 минут к востоку от парижского меридиана, широта — 1 градус 03 минуты к югу от экватора. До острова Ноубл рукой подать: сто сорок морских миль, меньше двух суток пути.
…кстати, Стэнли, с упоминания о котором я начал эту запись, уже отыскал Ливингстона и изрёк своё знаменитое «Dr. Livingstone, I presume?» В данный момент он в качестве корреспондента сопровождает английские войска, оперирующие на Золотом берегу против племён ашантиев. Интересная у человека жизнь…
ГЛАВА VII
В линзах четырёхкратного апризматического бинокля фигурки на берегу различались вполне отчётливо. Не лица, разумеется — хотя и с такого расстояния Николай осно опознал негров. Или, быть может, полинезийцев.
— Любое дело может считаться хорошо соображённым, если у вас имеется внятный план хотя бы на первую треть. — негромко заметил Груссе. Он опустил бинокль и рассматривал берег, приложив ладонь козырьком к глазам. — А у нас — извольте полюбоваться, сразу всё наперекосяк. Что это там за комитет по торжественной встрече?
— Наполеон говорил по-другому: «Редкий план кампании в состоянии выдержать первое же столкновение с реальностью». — отозвался Николай. — Можете радоваться: ваш кумир хоть в этом оказался прав. То-то Павлу Николаевичу досада — он-то мысленно уже взял курс на Кальяо и ждёт — не дождётся, когда можно будет запустить руки в кладовые тамошних шипчандлеров.
Француз недовольно поморщился. Он считал себя бонапартистом, но не любил, когда ему об этом напоминали — сказывались годы, проведённые среди сторонников Парижской Коммуны. Николай об этом знал, но не мог отказать себе в удовольствии подколоть приятеля. Изнемогая от скуки на борту «Витязя», они взяли манеру упражняться в пикировке. Получалось не очень: сказывались нехватка слушателей, способных оценить их пассажи по достоинству — офицеры «Витязя», как и большинство флотских, отдавали предпочтение английскому языку перед французским. Цэрэн и Курбатов в счёт, разумеется, не шли.
— Да бросьте, ради кого менять планы? Ради горстки дикарей с палками? Захватить каких ни то безделушек, блюдец фаянсовых из буфета, горсть медных пуговиц — они на руках вас будут носить! А то выставить ендову хлебного вина, и дело в шляпе, знай, складывай их в рядок под пальмами, чтоб проспались да под ногами не путались…
— Как вам не совестно, Николя? — возмутился Юбер — Спаивать дикарей — любимое занятие американцев и британцев, а вы ведь их, кажется, недолюбливаете?
О том, что он сам выходец из провинции Квебек, а, следовательно, в некотором смысле и американец, и британец, он предпочитал не вспоминать.
Груссе снова уткнулся глазами в медные трубки бинокля.
— Какие ещё палки? Это ружья, или я сам папуас! Да и чернокожие там не все. Тот, в центре — точно европеец. Одежда, светлая кожа… а что это он делает?
Человек, на которого указывал Груссе, действительно был одет в европейское платье, выделяющее его из толпы, чернокожих, щеголявших в немыслимом тряпье. Он жестами разогнал окружающих, взял в обе руки по широкому пальмовому листу и принялся энергично размахивать.
— Вишь, каналья! — воскликнул Кривошеин. — Это же флажковая азбука! Господин лейтенант, а нельзя ли…
Вахтенный офицер и сам уже сообразил. Он жестом подозвал сигнальщика с унтер-офицерскими нашивками на рукаве, и тот принялся рапортовать:
— Так что, вашбродь, с берега пишут: «Здесь русский офицер. Нуждаемся в помощи. При высадке на берег в лес не заходите! Здесь…»
И замолк, запнувшись на полуслове. Это удивило Николая — опытный сигнальный кондуктор, выслуживающий третий срок, должен прочесть сообщение на раз-два-три.
— Что там, Зауглов? — поторопил лейтенант. — Не тяни, али ослеп?
— Никак нет, вашбродь, ясно вижу… — на этот раз голос кондуктора звучал неуверенно. — Так что, пишут: «Здесь водятся чудовища!»
— Что-о? Да ты, никак, пьян, прохвост? Чего несёшь?
На шканцах повисло молчание. Николай уставился на сигнальщика в изумлении — меньше всего он ожидал услышать фразу из тех, какими в старину снабжали белые пятна на географических картах.
— Никак невозможно, вашбродь! — с обидой в голосе отозвался кондуктор. — Нешто мы без понятия? Да вы не сумлевайтесь, всё в точности. Репетит: «Здесь водятся чудовища!» А флажкам он, вашбродь, не шибко обучен, машет, аки поп кропилом!
— В чём дело, мсье Николя?
Разговор шёл по-русски, и Груссе с канадцем, забеспокоившись, потребовали перевода.
Николай в двух словах объяснил. Юбер немедленно схватился за бинокль и зашарил взглядом по зарослям, скрывающим кромку песчаных дюн, будто надеялся разглядеть там обещанных монстров.
— Ну что, мсье? — в голосе Груссе звучало ехидство. — Всё ещё рассчитываете обойтись бусами и зеркальцами?
— Я, кажется, о бусах ни слова не сказал. — буркнул Николай. — Да и откуда им взяться на военном-то корабле? Пойдёмте лучше к командиру. Не время зубоскалить, надо что-то решать…
* * *
— Да, брат, вы вовремя! Мы уже всякую надежду потеряли. Вот последний патрон выстрелим, последний сухарь дожуём — тут-то нам и карачун…
Кривошеин встретил их возле уреза воды. Он обнимал Николая, хлопал по плечам и спине, отстранялся и рассматривал, будто не веря, что это тот самый юноша, с которым они познакомились больше двух лет назад, на баррикаде возле бульвара Бельвиль. Николай и сам с трудом узнал старого приятеля — загорелая кожа и рыжеватая, неровно подстриженная борода изменили лицо почти до неузнаваемости. Вместо потрёпанного пальто, парижского студента Кривошеин облачился в мешковатую куртку из парусины и рабочие штаны, все в пятнах то чего-то густого и маслянистого. От пятен тянуло гнилостным запашком, живо напомнившим Николаю памятную вонь «питательной смеси».
Кривошеин заметил его брезгливую гримасу и развёл руками:
— А что делать? С ног до головы в этой дряни. Сутками не вылезаю из рубки, а как вылезу — сразу за починку!
— Из рубки? — опешил Николай. — Так у вас есть шагоход?
— Два. Вообще-то их тут полдюжины, но рабочих только два — остальные стоят полуразобранные. Я хотел как-нибудь приспособить их «Гатлинги», но оставил эту затею: патронов мало, да и помощничков моих не стоит допускать к технике. Они же отродясь ничего сложнее мотыги в руках не держали, французский ключ — и тот доверить боязно, потеряют или сопрут. Знал бы ты, как я намучался, пока учил их заряжать винтовки! Хорошо, если один из трёх усвоил…
Чернокожие подчинённые Кривошеина держались в стороне, с любопытством наблюдая за матросами, которые с уханьем и матерками выгружали на берег разобранное на части орудие.
— Ну, чего встали столбами, бездельники? — прикрикнул он. — Живей, помогайте, нашим друзьям!
К удивлению Николая, негры поняли команду отданную по-русски. Они побросали ружья на песок — Кривошеин скривился при виде такой безалаберности — и с азартом, будто только того и дожидались, кинулись ворочать многопудовый лафет, оглашая берег воплями на смеси английского, испанского и бог знает ещё каких языков.
Николая распирало от желания расспросить: откуда на острове Ноубл разобранные боевые шагоходы. А заодно, зачем понадобилось обучать негров обращению с винтовками и французским ключом?
— Апертьёр здесь, надо полагать, тоже есть? Мы ведь из-за него сюда и явились…
— Да уж понял, не дурак! Я как узнал о вашей гималайской неудаче, сразу подумал, что вы рано или поздно объявитесь здесь. И, как видишь, не ошибся.
Это был сюрприз. Николай вытаращился на приятеля, позабыв об одолевавшем его любопытстве.
— Узнал? Но… откуда?
— Вот чудак-человек! Как же мне было не узнать, ежели доктор готовил тибетскую экспедицию с расчётом на то, чтобы опередить вас? Я все его бумаги проштудировал — те, которые мы захватили. Там, брат, столько интересного…
— Постой, я не понимаю… У доктора? Какой ещё доктор?
— Так ты что, совсем ничего не знаешь? Ну да, в моих записках о докторе Моро не было, я о нём тогда ещё не знал…
— Моро? Доктор Моро? Так это его остров?
— В некотором роде, да, его. Он работает на Тэйлора, но тот, как мне говорили, ни разу здесь не появлялся. Сам Моро англичанин, известный некогда врач и вивисектор, изгнанный из научной среды за жестокие опыты с животными. Уж не знаю, где Тэйлор его подобрал, а только теперь Моро его первый помощник. Знал бы ты, что за тварей он тут сотворил! Я, когда увидел — две ночи потом кошмары снились.
— Так вот, о каких чудовищах ты сигналил … — пробормотал Николай. — Мы их видели на Тибете — мерзкие создания и живучие.
— Видел он… — усмехнулся Кривошеин. — Ничего ты ещё не видел! Те, которых Моро посылал в Индию — «спайдеры», по-аглицки это пауки. Они не самые опасные, хотя ловкие до чёртиков. А вот тролли — это, брат, настоящий ужас. Такая тварь маршьёр может опрокинуть!
— Мсье Николя, вот и мы!
От песчаной отмели, к которой пристал вельбот, торопились Груссе с Юбером. За их спинами трепетала на ветру шафранная хламида Цэрена.
— Да ты, я вижу, всех собрал? — обрадовался Кривошеин. — Привет, Паске, старина! И вас, мсье Юбер, рад видеть! В Париже мы толком не успели познакомиться…
— Ничего, наверстаете! Ты объяснишь, наконец…
— Стоп-стоп-стоп, торопыга! Объясню, разумеется, только сперва найдём подходящее место. У меня к тебе тоже тьма вопросов — к примеру, почему ты так долго не объявлялся? Николь твоя уже на сторону засматривается… шучу-шучу!
Увидав, как гневно вскинулся Николай, Кривошеин в притворном испуге выставил перед собой ладони.
— Да не горячись ты так, никуда она не смотрит, наоборот, все глаза по тебе выплакала. И давай, поживее, вон, мичманец сюда гребёт. Распорядись, раз уж ты за старшего!
Подошедший морской офицер — совсем молодой человек, едва ли восемнадцати лет от роду — небрежно козырнул руководителю экспедиции.
— Господин Ильинский, груз весь на берегу. Вон туда перетащили, в тенёк…
И указал на десяток чахлых пальм, возвышавшейся над заросшим кустарником гребнем дюны.
— Вот что, господин мичман! — Кривошеин заговорил по-деловому, словно опять распоряжался на парижской баррикаде. — Давайте-ка, собирайте орудие и готовьте поклажу к переноске. Здесь недалеко, версты две с половиной. Ни лошадей, ни телег, придётся пердячим паром.
Мичман недовольно покосился на начальника экспедиции — с какой стати этот насквозь подозрительный штатский раздаёт приказы, да ещё в таком тоне? Николай едва заметно пожал плечами, Кривошеин же, как ни в чем не бывало, продолжил:
— …тут, видите ли, небезопасно, так что вы уж скомандуйте матросикам, чтобы патрон держали в стволе. И надо бы выделить несколько человек в охранение, а то мои бойцы — сами видите…
Моряк, не дослушав до конца, демонстративно отвернулся и принялся рассматривать «бойцов». Негры, обнаружив внимание к себе, стали сбиваться в кучку. Кривошеин озадаченно крякнул — юнец даже спиной сумел продемонстрировать высокомерие.
Удовлетворив любопытство, мичман повернулся к дерзкому незнакомцу.
— Вот что, сударь — простите, не знаю, как к вам обращаться…
— С вашего позволения, юноша, штабс-капитан Кривошеин к вашим услугам!
Голос его сочился ядом. Мичман залился румянцем — оказывается, сомнительный субъект имеет чин на два класса выше его собственного.
— Гхм… Я, собственно, хотел…
— Кстати, как к вам обращаться, мичман? А то Николай Андреич забыл нас представить.
— Сере… мичман Сергей Москвин, господин капитан!
Николай едва сдержал улыбку — в кают-компании Москвина называли не иначе, как Серёжей или Сергунькой. А за глаза даже и «Стригунком» — уж очень он походил порой на бестолкового, весёлого годовалого жеребчика. И лишь командир корвета проливал на истерзанное юношеское самолюбие бальзам, обращаясь к нему «Сергей Павлович» или «господин мичман». Даже начальником десантной партии назначил, желая дать возможность обрести уверенность в себе.
— Вот что, Серёжа, давайте-ка без чинов. — на этот раз голос Кривошеина звучал приветливо. — Зовите меня «Алексей Дементьич», в рассуждении вашего возраста будет в самый раз. Вам сколько годков, семнадцать, восемнадцать?
— Двадцать, госпо… простите, Алексей Дементьич! — отозвался совершенно побагровевший мичман. — Два года, как выпустился из Морского Корпуса!
— И сразу на дальний Восток? Повезло, повезло… так что вы хотели?
— Я… прошу прощения, господа. Я отослал рапорт на «Витязь», они встанут на якорь в виду берега и будут нас ждать. Сигнал — три выстрела в воздух, вышлют шлюпку.
Николай посмотрел на корвет — он был ясно виден в жарком штилевом мареве. Паруса, подобранные к реям, свисают фестонами, на штагах длинные белые гирлянды — суббота, матросы развесили исподнее для просушки после большой стирки.
— И вот ещё что…
Мичман показал на негров, покорно ожидающих решения белых начальников.
— Вы, Алексей Дементьич, если можно, впрягите своих папуасов в пушку, и пусть снарядные ящики разбирают. И в охранение отберите молодцов понадёжнее, а то ведь я ведь насчёт чудовищ не шутил…
ГЛАВА VIII
— Как-то здесь не так… — пожаловался Николай. — Вроде, и помню, а за что не возьмусь — всё не на месте!
В эбонитовых наушниках зашелестел смешок.
— Ещё бы ты узнавал, Николя! Это же не солейвильский маршьёр. Те предназначены для корчевания леса и прочих тяжёлых работ, их только перед вылазкой в Париж наскоро вооружили и заблиндировали котельным железом. А Тэйлор изначально конструировал свои шагоходы для войны. Помнишь, как ты с перезарядкой «Гатлинга» мучился?
— Забудешь такое! Все пальцы в кровь посбивал…
Чтобы перезарядить картечницу, приходилось по пояс высовываться из люка рубки и заколачивать патронный короб, похожий на рубчатую шляпную картонку, в приёмник, подставляясь при этом под пули.
— Ну вот, а здесь цельный бункер на триста пятьдесят патронов! Закончатся — можно пополнить изнутри, ручка перезарядки тоже в рубке.
— Толково… — пробормотал Николай. В спешке он не успел разглядеть шагоход и теперь ясно видел различия в устройстве. Смотровые щели гораздо шире и расположены удобнее, чем на том, старом маршьёре. Появился перископ с круговым обзором, и теперь, чтобы осмотреться, незачем выбираться на крышу рубки, как делал он на улицах Парижа.
— Значит, Тэйлор готовится к войне? Ты, вроде, писал в своих дневниках, что у него нет таких машин?
— Тогда их и не было. Это первая партия боевых шагоходов, для Диксиленда — так Тэйлор назвал свой город.
— А как он … — начал Николай и едва не прикусил язык — машина ожила и дёрнулась вперёд.
— Прости, если потрясёт. — раздалось в наушниках. — Как пилот, я Паске в подмётки не гожусь, но что делать, коли он такая верста коломенская? А тут всё под меня подогнано…
Груссе, увидав шагоход, захотел немедленно сесть за рычаги — и, каково было его возмущение, когда Кривошеин отказался уступить кресло пилота. «Менять регулировки управления — объяснил он, старательно пряча глаза — дело хлопотное. Вот прибудем на место, и займусь, а пока можешь прокатиться за стрелка, не негра же мне сажать в рубку…»
Прозвучало это неубедительно. Последовало шумное объяснение, в результате которого Кривошеин намекнул старому приятелю: здесь, на острове может встретиться очень опасный противник, и он ему пока не по зубам.
В итоге Груссе не на шутку обиделся и теперь с независимым видом вышагивал с «барановкой» на плече рядом с Курбатовым, Юбером и Цэрэном.
Под полом рубки залязгали шарниры. Тошнотворно, перекрывая шипение пара, забулькала в трубках питательная смесь. Николай торопливо затянул привязные ремни и вцепился в подлокотники. Шагоход распрямил «ноги» и пошёл, приседая на каждом шаге, по широкой тропе, прорезающей сельву. Широченные листья и ветви пальм и хлопковых деревьев хлестали с обеих сторон по броне, в смотровые щели брызгал сок раздавленных плодов и порскала крылатая и многоногая мерзость.
В стёклах перископа мелькала шеренга чернокожих носильщиков, навьюченных мешками и снарядными ящиками. Вслед за ними ещё дюжина негров катили пушку. Матросы с «Витязя» шли по обе стороны маленького каравана — Николай отметил, что смотрят они не по сторонам, в заросли, как полагается боевому охранению, а не отводят глаз от шагающего впереди железного гиганта.
Мелькнула начальственная мысль — надо открыть люк и крикнуть мичману, чтобы тот призвал подчинённых к порядку. Николай начал расстёгивать привязные ремни, когда в смотровой щели мелькнул, обрушиваясь на тропу, ствол гигантской сейбы. Крона дерева накрыла шагоход, сучья, густо усеянные шипами, ударили по рубке с такой силой, что машина качнулась и едва не опрокинулась. Кривошеин, изрыгая несусветную брань, орудовал рычагами, с трудом удерживая машину в вертикальном положении. Сквозь лязг прорвалась частая ружейная трескотня, по броне звонко защёлкало, будто из сельвы по ним били не меньше десятка невидимых стрелков. Николай зашарил над головой в поисках рукояти, закрывающей бронезаслонку — и застыл, окаменев от ужаса. Навстречу шагоходу пёрло, ломая, словно спички, стволы пальм, чудовище.
Отдалённо оно напоминало африканскую гориллу, но безволосую и невероятных размеров. Торс и конечности сплошь в гротескно-огромных мышечных буграх, обросших, словно коростой, роговой чешуёй. Кроме чешуи, грудь и плечи твари защищало подобие средневековых доспехов — ржавых, чрезвычайно грубой работы. Голову прикрывал щиток с прорезями, похожий на забрало рыцарского шлема. Впрочем, головы, как таковой, у твари не было — между плечами угадывался покатый мышечный бугор, скрывающий человеческое лицо.
Выбравшись на тропу, тролль (а это, несомненно, был он) припал к земле, опершись на кулаки, отчего стал ещё больше похож на огромную обезьяну. На спине его громоздилось, удерживаемое широченными ремнями, подобие паланкина, какие в Индии ставят на спины слонов. Но этот был склёпан из железа, а вместо охотников со штуцерами, в нём стояла револьверная пушка «Гатлинг» в точности такая, как на шагоходе. Собранные в барабан стволы провернулись, и по броне шагохода забарабанили пули. Рубка загудела, как шаманский бубен, одна из пуль залетела в смотровую щель, обожгла щеку и, срикошетив от брони, застряла в спинке кресла.
Боль вывела Николая из оцепенения. Секундное дело — поймать ладонями рычаги наводки и уткнуться в гуттаперчевые наглазники. Теперь он ясно видел плюющиеся огнём стволы и стрелка — он злобно скалясь, давит на спуск, другой рукой вращая приводную рукоять.
Николай толкнул педаль спуска. «Гатлинг» разразился длинной очередью — в прицел было видно, как пули высекают искры из доспехов монстра. Он подправил прицел, и вторая очередь хлестнула по паланкину. Пули попали стрелку в голову, и та разлетелась кровавыми брызгами, как перезрелый арбуз под ударом палки.
На тролля это не произвело особого впечатления. Вскинувшись на дыбы, он взревел и одним прыжком преодолел дистанцию до шагохода. За ним из простреленного парового ранца волочился хвост жирного чёрного дыма.
Николай встретил тварь в воздухе. Удары тяжёлых пуль не свалили тролля, а только сбили атакующий порыв — чудовище не допрыгнуло всего на десяток футов. Сжав до боли в пальцах рукоять, он дал новую очередь. Бесполезно: пули лишь высекли снопы искр из кирасы. Тролль, выбросив вперёд необыкновенно длинную руку, ухватил за стволы «Гатлинга» вырвал его из креплений, размахнулся и обрушил сверху на рубку. Николая мотнуло в привязных ремнях — казалось, шагоход вот-вот повалится наземь, и кошмарное создание растопчет его, вобьёт железные потроха машины и изуродованные трупы людей в грунт.
То ли палица из картечницы получилась неважная, то ли удар пришёлся вскользь — но шагоход устоял, хотя и качнулся назад. Тролль снова встал на дыбы — при этом из «паланкина» вылетело тело «седока» — и, перехватив «Гатлинг» обеими руками занёс его для нового удара. Но Кривошеин не стал дожидаться: выдав матерную тираду, он бросил машину вперёд и столкнулся с чудовищем грудь в грудь. Тролль в последний момент исхитрился-таки нанести удар, но броня выдержала, хотя и глубоко прогнулась. Шагоход будто не заметил плюхи — торс резко крутанулся, левая конечность, вооружённая четырёхфутовым, изогнутым, как ятаган, стальным когтём, ударила тролля в грудь. Коготь распорол роговую чешую, вскрыл, как консервную банку, мышечный панцырь и глубоко погрузился в «головогрудь». Брызнула кровь вперемешку с фонтанчиками питательной жидкости, и монстр, жалобно взвыв, повалился на спину, увлекая за собой своего убийцу.
