ГЛАВА VI
Сумку, а точнее, солдатским ранец, Коля нашёл быстро. К нему прилагались жестяная фляга-манерка и зловещего вида сапёрный тесак с пилой по обуху. Можно было взять и винтовку, длиннющую пехотную «Шасспо», но по здравому размышлению прапорщик отказался: во-первых, его вполне устраивал «Парабеллум», а во-вторых, чёрный порох оставляет на лице и руках следы, по которым после падения Коммуны будут выявлять мятежников. С учётом того, что ему ещё предстоит выбираться из Парижа — риск неоправданный.
Вроде, всё? Ранец на спине, тесак на боку, кобура со всеми положенными причиндалами — на портупее. В манерке плещется кислое французское винцо, в ранце, в тряпице, остатки недавней трапезы — горбушка и кусок сыра. Там же пачки патронов, а глубже, старательно укутанное в сукно, прячется «механическое яйцо». Ну вот, теперь можно воевать с удобствами!
Правда, от большей части амуниции рано или поздно придётся избавиться: пробираться в таком виде в обход полицейских кордонов и армейских патрулей опасно для жизни. На этот случай он раздобыл потрёпанный гражданский сюртук — когда придёт время, его можно накинуть поверх кителя. Бережёного, как известно, бог бережёт…
На баррикаде царила деловитая суета. Мёртвые тела унесли и сложили в подвале столярной мастерской, во дворе устроили перевязочный пункт. Защитники спешно приводили в порядок бруствер, исправляли каменную кладку, заделывали бреши, пробитые снарядами, обустраивали места для стрельбы, каждый по своему вкусу. Один выкладывал из булыжников подобие амбразуры, другой, судя по виду, рабочий, уже в преклонных годах, приволок драный тюфяк и соорудил для себя уютное гнёздышко. Третий прилаживает над импровизированным ложементом обитую жестью дверь для защиты от осколков.
— Ах ты ж, в бога, в душу, через семь гробов, с прибором, к вашей парижской богоматери! Остолопы нерусские, пальцем деланные, чтоб вас бугай уестествил в задний проход, да со скипидаром!
Прапорщик Ильинский подскочил, как ужаленный. В центре баррикады десяток блузников возились возле подбитой пушки. Командовал ими господин в пальто, перетянутым солдатским ремнем, и коротких кавалерийских сапожках. Хобот лафета придавил ему ступню: бедняга прыгал на одной ноге и, на чём свет стоит, костерил бестолковых подчинённых. По-русски, разумеется, поскольку язык Корнеля, Расина и Вольтера не могут породить столь изысканные словесные обороты.
— Позвольте вам помочь, сударь?
Пострадавший удивлённо воззрился на Колю. На вид ему было лет двадцать пять — тридцать. Рослый, типично русское лицо, на переносице — след от пенсне.
— Никак, соотечественник? Буду признателен, а то, сами видите…
Кое-как они доковыляли до стоящих неподалёку бочонков. Внезапно обретённый соотечественник уселся и принялся, кривясь от боли, стаскивать сапог.
— Изволите видеть, каковы мерзавцы: русского… то есть, французского языка не разумеют! Сказано ведь болвану: подваживай, так нет же: колотит гандшпугом со всей дури, да ещё и ухмыляется! Башкой своей лучше б постучал о лафет!
— Вы, простите, артиллерист? — вежливо осведомился прапорщик.
— Я-то? Студент Центральной школы прикладных искусств, это на Руа де Сисиль. Обучался на четвёртом курсе, а тут война — вот и застрял в Париже, чтоб ему ни дна, ни покрышки! Всю осаду здесь просидел, теперь вот помогаю инсургентам. Всё же будущий инженер, в машинах разбираюсь — а пушка тоже в некотором роде машина…
Он перетянул ступню платком, вбил ногу в сапог, потопал.
— Болит, треклятая! Голубчик, не в службу, а в дружбу: сходите за моей германкой. Вон она, слева от лафета, у бруствера…
Загадочная «германка» оказалась прусской винтовой «Дрейзе». Опираясь на неё, студент сделал, несколько шагов.
— Ежели с подпоркой — сойдёт. До вечера обойдусь, правда, потом придётся резать голенище — нога распухнет, тут и к бабке не ходи. Можно сказать, повезло: пушка вместе с лафетом пудов тридцать весит, могла ступню в лепёшку раздавить!
Колёса с орудия успели снять, и теперь оно лежало на мостовой, бессильно уткнувшись бронзовым стволом в брусчатку. «Расчёт» отдыхал рядом, на груде булыжников, вывороченных из мостовой.
— Чего расселись, лодыри? Чтоб через пять минут сложили из этих камешков банкет вот такой высоты! — он показал рукой на полтора аршина от земли. — Шевелитесь, черти драповые, пока неприятель на приступ не пошёл!
Коля посмотрел на нового знакомца с растущим подозрением. Не очень-то он похож на студента: держится прямо, несмотря на покалеченную ногу, решителен, командует так, будто занимался этим всю жизнь…
Тот истолковал его недоумение по-своему:
— Вот, изволите видеть: хочу поставить орудие на возвышение. Времянка, конечно, но для прямого выстрела сойдёт.
— А не рассыплется? — осведомился прапорщик, глядя, как «номера» укладывают камни в подобие приступки к брустверу. — Отката-то не будет, отдача всё развалит к свиньям!
— Непременно развалит! — с готовностью согласился «студент» — Ежели палить полными зарядами. А ежели половинными — тогда, Бог даст, сколько-нибудь продержится. Артиллерийскую дуэль мы вести не собираемся, а для картечей в самый раз!
Общими усилиями пушку взгромоздили на банкет. Студент велел подбить под станину пару досок, наклонился к казённику и с полминуты щурился в прорезь прицельной планки. Потом проворчал что-то невразумительное, отпустил, заскучавших помощников, наказав не удаляться от орудия — и, наконец, вспомнил о соотечественнике.
— Позвольте представиться: Кривошеин, Алексей Дементьевич, из мещан Нижегородской губернии. Раньше учился здесь, в Париже, на инженера-механика да вот, как видите, влип с революцию. С кем имею честь?
— Коля… простите, Ильинский, Николай Андреевич. В некотором роде, ваш коллега — учился в Москве, в Технологичке.
— У Виктора Карловича Делла-Воса? — обрадовался Кривошеин. — Так мы с вами однокашники? Я начинал у него, а два года назад получил именную стипендию и поехал в Париж…
Коля вздрогнул — по его спине словно пробежали ледяные струйки. Это был сюрприз, причём крайне неприятный: Кривошеин наверняка знает нынешних студентов Московского Технологического Училища — а ну, как спросит об общих знакомых?
— Я успел проучиться всего год. — заговорил молодой человек, чувствуя, что ступает на тонкий лед, — А потом батюшка — он у меня заводчик — отправил меня в САСШ, знакомиться с механическим производством. На обратном пути решил заглянуть в Париж — и попал в самый разгар смуты!
— Да уж! — хохотнул новый знакомый. — У местной публики мятежи и революции излюбленное занятие: как начали в девяносто восьмом, так по сию пору остановиться не могут. Но, шутки в сторону, как вас сюда занесло в такое время, неужто газет не читаете?
— Волков бояться — в лес не ходить, Алексей Дементьич! — ответил прапорщик, стараясь подпустить в голос толику лихости. — Была у меня в городе Нью-Йорк добрая знакомая, парижанка. Ей пришлось вернуться домой, а я имел неосторожность пообещать навестить её, когда буду в Европе. Сами подумайте, как я мог обмануть даму?
«Семь бед — один ответ. И пусть только посмеет усомниться!»
Но Кривошеин и не собирался подвергать его слова сомнению:
— Узнаю, узнаю московского студиозуса! Вам, батенька, в гусары, а не в инженеры! Но, если без шуток, то дела тут серьёзнее некуда — запросто можно пулю схлопотать, не от тех, так от этих. Знакомую хоть нашли?
«Сработало! Недаром говорят: наглость — второе счастье! Что ж, куй железо, пока горячо…»
— Увы, она ещё в апреле уехала из Парижа. И, кстати: я заметил, здесь не жалуют русских?
Кривошеин развел руками:
— У нашего государя прекрасные отношения с кайзером Вильгельмом, а канцлер Горчаков чуть ли не обнимается с Отто фон Бисмарком. К тому же, репутация России в глазах здешних революционеров, особенно левого, радикального толка, изрядно подмочена — спасибо господину Энгельсу. Сей немец, отметившийся ещё в революцию сорок восьмого года, ненавидит Россию на животном уровне за то, что батюшка нынешнего Самодержца крепко приструнил европейских бунтарей. Ну и полячишки, конечно: их хлебом не корми, дай охаять «москальских быдлаков» и «схизматиков».
— Кстати, и меня приняли за поляка! — заметил Коля.
_ Вот и хорошо, пусть и дальше принимают, меньше будет хлопот.
— А вы-то как? Вижу, для коммунистов совсем своим стали?
— Я-то? — Кривошеин пожал плечами. — Есть немного. Да и знаю кое-кого в здешней верхушке.
Вдали, за бульваром Бельвиль, раскатился пушечный выстрел. Пронзительный вой, удар — и шагах в тридцати, перед фасом баррикады вырос грязно-дымный куст разрыва. Коля пригнулся, сверху ему на голову посыпалось кирпичное крошево.
Баррикада в мгновение ока ощетинилась ружьями. Стрелки занимали места у бойниц, клацали затворами. Плеснуло красное знамя, и над бруствером взлетел к низкому дождевому небу клич:
«Aux armes, camarades! Les Versaillais arrivent!»
В ответ — слитный рёв десятков сорванных ненавистью глоток:
«Vive la Commune!».
* * *
Баррикада перегораживала узкую улицу, выходящую на бульвар Бельвиль. Сооружение было капитальным, не чета пресненским баррикадам из конторской мебели, половинок ворот, садовых решеток и вагонов конки. Были в нём и рачительность буржуа, населявших окрестные кварталы, и творческий, истинно галльский подход обитателей Монмартра. А главное — память об уличных боях, случавшихся здесь за последние восемьдесят лет. Парижане, изрядно поднаторевшие в искусстве уличной фортификации, разобрали брусчатку на полсотни аршин перед укреплением, и получившаяся плешь защищала бруствер от рикошетов: лёгшие недолётами снаряды зарывались в землю, вместо того, чтобы отскочить и продолжить полёт.
Но прогресс военного дела стремительно обесценил накопленный опыт — нарезные пушки способны разобрать по камешку крепости и посолиднее. Спасало удачное расположение — большую часть снарядов принимали на себя угловые дома, теперь совершенно разрушенные. Руины служили своего рода равелином: как только заканчивался обстрел, туда выдвигались стрелки и косоприцельным огнём остужали пыл атакующих. А когда неприятель приближался для броска в штыки — оттягивались за баррикаду и занимали места на бруствере.
На этот раз версальцы не ограничились обстрелом с дальней дистанции. По бульвару загрохотали копыта, и на бульвар карьером вынеслись две орудийные запряжки. Расчёты, наследники конных артиллеристов Великого Бонапарта, не сумевшие сберечь их славу при Седане, лихо, с лязгом железных шин, развернулись, скинули пушки с передков и дали залп. Первый снаряд провыл над бруствером, заставив защитников вжаться в камень. Второй зарылся в землю шагах в десяти и взорвался, осыпав баррикаду осколками. Коноводы бегом увели лошадей в тыл, наводчики, подправили прицелы и стали прямой наводкой бить в каменную кладку. Но гранатам, начиненным дымным порохом, явно недоставало мощи: булыжники, прихваченные известковым раствором, держались, а воодушевлённые защитники отвечали на обстрел хохотом, свистом, непристойными советами и ружейной пальбой.
Коля один за другим опустошил два магазина, но попал всего один раз. Он уже жалел, что отказался от «маузера» — с его длинным стволом и прицелом, нарезанным на тысячу шагов, он расстрелял бы расчёты, как мишени на полковом стрельбище.
Попадал не он один: сражённые пулями, повалились двое артиллеристов, их места тотчас заняли другие. Кривошеин, неистово матерясь, разворачивал пушку в сторону новой цели, но наскоро сложенный банкет рассыпался, и многострадальное орудие перекосилось. Теперь выстрелить из него теперь можно было только под ноги атакующим.
Версальцам тем временем надоело впустую разбрасывать снаряды. Наводчики повысили прицел, и следующий залп угодил в верхние этажи домов над баррикадой.
Результат оказался катастрофическим. Переулок заволокло пылью, защитников осыпала каменная шрапнель, поражавшая не хуже чугунных осколков. В мгновение ока погибли шестеро, ещё десяток раненых поползли прочь, залитые кровью. Оставшиеся на ногах бестолково метались в клубах пыли — полуослепшие, потерявшие способность действовать разумно. Те немногие, кто сохранил хладнокровие, кинулись под защиту подворотен. Коля, лишь чудом избежавший смерти (кусок кирпича ударил в бруствер в вершке от его головы) побежал за ними — но не успел он сделать и трёх шагов, как лицом к лицу столкнулся с Николь.
— Николя! Какое счастье, это вы, mon seul ami! Я не знаю, что делать — бежать, спасаться?
Не тратя времени на разговоры, он сгрёб девушку в охапку, втиснул в дверную нишу и закрыл собой. За спиной снова грохнуло, но плотно набитый ранец принял обломок кирпича на себя без ущерба для владельца.
Залп был последним — версальцы пошли в атаку. Навстречу им захлопали редкие выстрелы и Коля, мазнув губами по щеке девушки, шепнул: «жди здесь, никуда не уходи!» и кинулся к баррикаде. Уцелевшие стрелки уже занимали места. Среди них он увидел и Кривошеина: «студент» стоял, возле пушки, опираясь на «германку» и сжимал спусковой шнур.
Грохнуло. Картечь с визгом срикошетила от булыжной мостовой, проделав в рядах неприятеля изрядную брешь. Но версальцев было уже не остановить: первые ряды карабкались на бруствер, задние в упор расстреливали защитников, пытавшихся сбрасывать атакующих штыками. Командира коммунистов, студента с саблей, пытавшегося спасти знамя, закололи у Коли на глазах. А на баррикаду лезли, уставив штыки, новые солдаты: рты раззявлены в крике, в глазах — животный страх и жажда убийства.
Сзади раздались крики: «Отходим к площади!» Коля кинулся прочь, на ходу меняя магазин в «люгере» — и вдруг затормозил, чуть не полетев с ног.
«Николь! Она рядом, ждёт, а он бросил её на растерзание осатаневшей от крови солдатнѐ!»
Он побежал назад, к подворотне, когда фасад дома напротив обрушился и сквозь какофонию боя прорвались новые звуки: треск ломающихся балок, хруст раздавленных кирпичей и мерный металлический лязг, будто по брусчатке ударяли подбитые железом башмаки великана. Мостовая под ногами дрогнула в такт этим шагам, и из завесы пыли возникли очертания громадной двуногой фигуры.
ГЛАВА VII
Невероятному гостю хватило трёх шагов, чтобы оказаться на середине улицы. Он развернулся на месте, скрежеща по булыжной мостовой трёхпалыми ступнями, и двинулся к баррикаде.
Торс гиганта имел вид клепаного из стальных листов ящика со скошенной передней стенкой. Ноги, выгнутые на птичий манер, коленями назад, складывались чуть ли не вдвое под тяжестью сотен пудов стали, от чего казалось, что механизм приседает при каждом шаге. Из шарниров — опорных, соединяющих «ноги» со ступнями, и коленных — вырывались струйки зеленоватого пара. На Колю пахнуло кислой вонью — то ли перестоявшейся помойкой, то ли прокисшим мясным бульоном.
Чудовищный механизм повернул «торс», давая возможность рассмотреть себя во всех подробностях. За его «спиной» чадили нефтяным дымом две трубы — похоже, гигант приводился в действие силой пара. Левая конечность, оснащённая медными, наподобие гидравлических, цилиндрами, была вооружена огромными стальными клещами — такие с лёгкостью могли бы выворотить из земли телеграфный столб. На месте правой торчал обрубок, служащий лафетом для картечницы системы «Гатлинг». От него, как и от зубчатого колеса, установленного на месте ручки, вращающей связку стволов, в прорезь брони уходили приводные цепи — картечница, несомненно, управлялась сидящим внутри ящика-рубки стрелком. Узкие щели в броневых заслонках — как на военных кораблях или блиндированных автомобилях — приходились вровень с окнами третьего этажа, обеспечивая невидимому стрелку отличный обзор.
Охваченные ужасом версальцы перепрыгивали через бруствер и кидались прочь, бросая на бегу оружие, желая одного: оказаться подальше от шагающего кошмара. Самые отчаянные пятились, стреляя из винтовок, но пули бессильно ударяли в броню, высекая снопы искр.
Гигант не удостоил стрелков вниманием. Он сделал несколько шагов и остановился шагах в пяти за бруствером, прикрывавшим его едва ли наполовину. Стрелки, осознав тщетность своих усилий, побросали винтовки и задрали руки — их тут же скрутили и увели прочь. Защитники баррикады, ликуя, потрясали оружием. Со всех сторон неслись крики: «Маршьёр! Маршьёр! Смерть версальцам»!
Маршьёр — вот, значит, чего ждали коммунисты! — повел по сторонам торсом-рубкой, будто обозревая поле боя, как вдруг перед баррикадой разорвалась граната. Это артиллеристы опомнились от потрясения и решили ещё немного повоевать.
Приводная цепь затарахтела, стволы провернулись, и картечница выдала длинную, патронов на двадцать, очередь. На мостовую посыпались гильзы, всё вокруг заволокло пороховым дымом, и сквозь сизые клубы Коля увидел, как в боковой стенке откинулся люк. Из него по пояс высунулся человек, сноровисто поменял патронный короб, и скрылся. «Гатлинг» выплюнул две короткие очереди, повернулся, нащупывая цель, и дал ещё одну, длинную, на полтора десятка патронов, и умолк. Коля досчитал до десяти — орудия версальцев не отвечали. Он выглянул из-за бруствера. Возле пушек никого не было видно, лишь валяются красно-синими кулями мёртвые тела, да билась, оглашая округу жалобным ржанием, подстреленная лошадь.
* * *
Только горячкой боя и шоком от появления шагающей громадины можно объяснить такую недогадливость. Теперь, когда противник отброшен, у прапорщика Ильинского словно пелена с глаз упала: такой же шагающий агрегат был на памятной картинке в «Механическом мире»! Правда, там он казался мирным… В 1906-м году ротмистр Накашидзе обвешал легковое авто «Шаррон» железными листами, поставил пулемёт «Гочкис» — и получился первый российский блиндированный автомобиль. Неведомый изобретатель поступил так же, сделав из рабочего механизма боевой… «ходок»? «Шагатель»? Пожалуй, «шагоход» — самый точный перевод французского слова «marcheur».
Нечто похожее не раз мелькало на рисунках, посвященных науке и техническому прогрессу будущего. Выходит, кто-то сумел воплотить эти идеи в металле? Коля читал, что в осаждённом пруссаками Париже строили блиндированные поезда и даже броненосные речные канонерки — но чтобы бронированный боевой шагоход? И как они ухитрились потерпеть поражение, обладая подобным чудо-оружием?
— Ну что, Андреич, хороша, зверюга? То-то же! А как эти версальские скоты от него драпали? Залюбуешься!
Голос Кривошеина вывел прапорщика из оцепенения.
— Да, Алексей Дементьич, признаться, не ожидал…
— То ли ещё будет! — студент лучился довольством, будто своими руками построил шагоход. — Жаль, их только два, да и появились поздновато…
«Значит, у коммунистов всего два таких чудища? Тогда понятно — вряд ли две машины, даже такие грозные, в состоянии переломить ход безнадёжно проигранной кампании…»
Вокруг царило радостное оживление. Защитники баррикады спешно подправляли обрушенный бруствер, убирали мёртвые тела, снова затаскивали на банкет пушку. То один, то другой боец оглядывался на маршьёр, словно желая убедиться: вот он, спаситель, а значит, бояться нечего, выстоим!
На крыше «рубки» откинулась крышка, и из люка выбрался человек. Он уселся, свесив ноги внутрь, извлёк из футляра на груди бинокль и принялся обозревать окрестности. Как же его называть, подумал Коля — «механик»? «Шофэр»? Пусть будет «пилот» — вряд управление маршьёром требует меньшей сноровки, чем управление аэропланом.
Снова лязгнул металл. Из брюха маршьёра вывалилась, разворачиваясь под собственным весом, цепная лестница. Сначала показались ноги в башмаках и кожаных крагах, затем бриджи, кожаная куртка — и вот второй «пилот» стоит на мостовой.
— Привет, Алексис, дружище! Вижу, промешкай мы ещё с четверть часа, эти скоты разогнали бы вас по подворотням!
Голову пилота украшал шлем, похожий на пробковые каски британских колониальных войск, но с наушниками вроде телефонных. Верхнюю половину лица скрывали очки-консервы в латунной оправе.
— Эй, Паске! — крикнул он коллеге, — Здесь, оказывается, наш русский друг!
— А ты чего ожидал? — отозвался тот. — Кто, кроме Алексѝса, смог бы удержать баррикаду с тремя десятками штыков против целого батальона? Русские все сумасшедшие — мой дядюшка, как напьётся пьян, рассказывает, как дрался с ними в этом, как его… Sébastopol!
— Да, лихие были времена! — ответил Кривошеин — Спасибо, друзья, что подоспели вовремя, а то нам пришлось бы туго!
Пилот снял шлем. Лицо его выглядело непривычно: там, где кожу защищали очки, она была белой и чистой, всё остальное покрывал толстый слой копоти. Впечатление стало ещё сильнее, когда пилот улыбнулся, сверкнув зубами, ослепительно-белыми на чёрном фоне.
— Вот, прошу любить и жаловать! — Кривошеин обернулся к Коле. — Мой добрый приятель, Шарло-жестянщик. Он, как видите, умело управляется с этим железным пугалом. А тот, с биноклем, что строит из себя Бонапарта — Паскаль, большая шишка в здешней политике. Напомни-ка, Паске, как зовётся твоя должность?
— Если мне не совсем мозги отшибло дьявольской тряской, — отозвался пилот — то с утра числился председателем комиссии внешних сношений. Но могу и ошибиться: когда старина Шарло забывает свернуть и проходит сквозь дом, не должность, имя своё позабудешь!
Прапорщика покоробил легкомысленный тон новых знакомых. Ещё не высохла кровь на мостовой, ещё не остыли пробитые пулями — его пулями! — тела, а они тут, изволите видеть, развели балаган!
Кривошеин снисходительно похлопал его по плечу.
— Ну-ну, дружище, не судите строго! Вокруг кровь, смерть, люди режут друг друга почём зря, и все, прошу заметить, твердят о всеобщем благе! Как тут не спятить? Только шутками и спасаемся, иначе прямая дорога в дом скорби! А они, говорят, стоят пустые: здешние Поприщины испугались пальбы и разбежались кто куда…
Колю передёрнуло: бродящие по городу умалишённые показались ему куда страшнее артиллерийской бомбардировки.
— Вы, вот что, — продолжал Кривошеин. — отыщите свою мамзель, пока с ней чего не приключилось в такой суматохе. А я пока перекинусь парой слов с Паске.
Девушка нашлась в той же подворотне, где он оставил её расстались четверть часа назад — она разрывала на полосы исподнюю солдатскую рубаху и ловко бинтовала раненых коммунистов. Увидев прапорщика, Николь обрадовалась:
— О, Николя, вот и вы! А я боялась, маршьёр вас растоптал!
Молодой человек немедленно забыл и о версальцах, и об обстрелах и даже о шагоходе. Мелькнула где-то на заднем плане мысль: почему ни девушка, ни другие защитники баррикады не удивлены появлением поразительного механизма? Впрочем, наверное уже привыкли…
Николь закончила перевязывать очередного раненого — чернявого рабочего-блузника с простреленным предплечьем.
— Меня посылают сопровождать раненых. Пришёл санитарный обоз, надо торопиться, пока снова не началась стрельба. Ничего, отвезу, и сразу обратно! Пока здесь маршьёр, они не сунутся… постойте, куда вы? Отпустите, грубиян, мне же больно!
Коля, не дослушав, схватил девушку за руку и потащил за собой, не обращая внимания на гневные протесты. Кривошеин уже успел потерять терпение:
— Сколько можно копаться? Сейчас в тыл отправляются повозки с ранеными, и мы с ними. Паске, — он кивком указал на пилота, по-прежнему сидящего на макушке маршьёра, — передал: меня срочно требует к себе профессор. А в чём дело, не говорит, негодяй эдакий! А я, как видите, шагу ступить не могу!
И стукнул о мостовую прикладом «германки», заменявшей ему костыль.
— Помогите мне дойти до повозки, сажайте барышню, и отправляемся!
Коля недоумённо нахмурился — что это за дела такие, чтобы ради них срывать командира единственного на баррикаде артиллериста в самый разгар боя? — но расспрашивать не решился. Он послушно подставил плечо и с помощью Николь (девушка притихла и больше не пыталась возмущаться) поволок Кривошеина в конец улицы. Туда, к разношёрстным экипажам, конфискованным для нужд обороны и именовавшимся теперь «санитарным обозом», тянулся с баррикады тонкий ручеёк раненых. Кое-как втиснув своих спутников в переполненный фиакр, когда-то нарядный, а теперь исцарапанный и обшарпанный, Коля не вытерпел:
— Алексей Дементьич, только один вопрос…
— Вот что, дружище, раз уж мы с вами из одной альма матер, к тому же и в бою вместе побывали — давай-ка на «ты»! А то как-то не по-русски…
Возчик на высоких козлах щёлкнул кнутом, и фиакр затарахтел по мостовой. Прапорщик трусил рядом, держась за дверцу. Ранец он забросил под ноги Николь, кобура хлопала на бегу по бедру, и её приходилось придерживать рукой.
— Вот вы… ты сказал, что Паске председатель комитета внешних сношений? Но это, считай, министерская должность — почему он тогда управляет маршьёром? Мало ему важных политических дел?
— Какая теперь политика! — Всё руководство Коммуны на баррикадах, с оружием в руках! А Паске к тому же… — Кривошеин понизил голос, — … Паске ходит у профессора в доверенных помощниках. И раз уж говорит «срочно», стало быть, надо торопиться…
Коле до смерти хотелось узнать, о каком профессоре идёт речь? Но вместо этого он спросил:
— А Паске как зовут-то, если полностью? Нельзя же обращаться к важному лицу по-простецки…
— Паске — славный малый, не обидится! — ухмыльнулся Кривошеин. — Как-нибудь расскажу, какие мы с ним провороты закатывали…
— Всё равно, неловко — Коля упрямо мотнул головой. — Ты скажи, если не секрет, конечно…
— Какой тут секрет? Паскаль Груссе. Ему двадцать шесть, публицист и… эй, осторожнее, так и шею свернуть недолго!
Услыхав имя, Коля споткнулся и едва не проехался носом по мостовой. Приятель Кривошеина, пилот боевого шагохода оказался соавтором Жюля Верна — тем самым Андрэ Лори, подарившим мэтру сюжет «500 миллионов бегумы»! А ещё — автором записок, из-за которых он, прапорщик Николай Ильинский, угодил в эту фантастическую передрягу!
ГЛАВА VIII
Из конца в конец рю де Бельвиль была запружена людьми, лошадьми, экипажами, все двигались в одном направлении — к фабричному зданию. Если бы не шагоход — их «санитарный обоз» безнадёжно застрял бы в этом потоке. А так, повозки с ранеными без помех проследовали за громыхающим гигантом до ворот, мимо людей, испуганно жмущихся к стенам и храпящих, рвущихся из упряжи лошадей.
Двор фабрики походил на военный бивак: дымились костры, на узлах и свёрнутых шинелях сидели окровавленные мужчины, старики, женщины с детьми. Вдоль стены стояли пушки, и среди них картечница системы Монтиньи с толстым латунным кожухом, скрывавшим связку из трёх дюжин ружейных стволов. По углам двора громоздились штабеля разнообразных грузов. К ним то и дело подбегали люди и, подхватив ящик или тюк, устремлялись к настежь распахнутым дверям, ведущим внутрь.
Распоряжались во всём этом хаосе люди с красными повязками на рукавах. Стоило коляскам вкатиться на двор, один из них подбежал и принялся командовать. Появились носилки, раненых, одного за другим, сгрузили и унесли в здание.
Из-за обитых железом створок доносились мерное пыхтение и стук, словно там работал большой механизм. Время от времени раздавался треск, словно от мощного электрического разряда, и тогда дверной проём озарялся лиловыми сполохами. Коля хотел приоткрыть дверь и заглянуть внутрь, но Кривошеин этого не позволил — ухватил излишне любопытного юнца за портупею и потащил за собой, в глубину двора. Там, над утыканной битыми бутылками кирпичной оградой остывал, исходя струйками смрадного пара, маршьёр.
Оба пилота уже были здесь. Шарло-жестянщик, вооружившись большим разводным ключом, ковырялся в коленном суставе шагохода, Груссе же беседовал с господином, внешность которого резко выделялась на фоне заполнившей фабричный двор толпы. Энергичный, подтянутый, несмотря на почтенный, лет около пятидесяти, возраст. Ясные глаза прячутся за очками в стальной оправе, костистое узкое лицо украшено острой бородкой. В густой каштановой шевелюре ни следа седины — признак живости характера и склонности к оптимизму. Одет незнакомец в длинный, до колен, сюртук, брюки в мелкую полоску, шейный платок поверх ворота сорочки. Завершал гардероб шёлковый цилиндр, с краями, загнутыми верх на американский манер.
— А вот и они! — обрадовался Груссе. — Я же обещал доставить его в целости и сохранности — вот, прошу!
— Насчёт целости я бы не рискнул утверждать, — привычно отшутился Кривошеин — Нет-нет, ничего страшного, придавило слегка ногу лафетом. А вот что у вас стряслось? Паске ничего толком не объяснил, и я признаться, встревожился…
Похоже это и был тот самый загадочный профессор, к которому торопился Кривошеин.
— Стряслось, дорогой Алексис, ещё как стряслось — в голосе «профессора» слышались тревожные нотки. — Арно, наш лучший механик, тяжело ранен.
— Арно? Ранен? — удивился «студент» — Зачем он в бой-то полез, на подвиги потянуло?
— Да какие, к дьяволу, подвиги? — махнул рукой Шарло-жестянщик. — У второго маршьёра забарахлил нагнетательный насос, а малыш Тьерри, сами знаете, гайку закрутить не способен. Ну, Арно насос наладил и сел на место стрелка, заявив, если чёртова железка снова забарахлит, он что-нибудь придумает прямо на месте. Я не хотел его отпускать, но пришлось — с Фобур дю Темпль срочно затребовали помощь.
— Да, медлить было никак нельзя. — подтвердил Груссе. — Ещё немного, и драгуны из бригады Сисси прорвали бы наши заслоны. Арно и Тьерри подоспели в самый последний момент. Они отогнали драгун, но и сами нарвались на засаду. Версальцы спрятали в переулке две пушки и, как только маршьёр появился из-за угла — расстреляли в упор. Тьерри погиб сразу, но Арно не захотел оставлять его версальцам — вытащил тело и ползком, на себе, оттащил к перекрёстку. Потом вернулся, чтобы взорвать подбитый маршьёр, но, пока возился с запалом, получил две пули — в спину и бедро.
Кривошеин сокрушенно покачал головой.
— Жаль Тьерри, славный был малый… А как Арно, выживет?
— Врач говорит, потерял много крови, но надежда есть.
— Надежда — это, конечно, хорошо… — Шарло-жестянщик закончил возиться с коленным шарниром и теперь ожесточённо оттирал ладони промасленной тряпкой. — Я рад, что у старины Арно есть шанс выкарабкаться, но мы-то остались без механика!
— Верно, заменить его некем. — согласился профессор. — На вас, Алексис, и надеемся. Вы ведь, если я не ошибаюсь, инженер-механик?
— Одно слово, что инженер… — невесело усмехнулся руками Кривошеин. — Скорее уж, студент-недоучка. Но, конечно, сделаю, что смогу.
— Вот и отлично, друг мой! Уверен, вы справитесь. Мсье Груссе, проводите Алексиса, а я пока позабочусь о его друзьях.
И повернулся к Коле:
— Позвольте представиться, молодые люди: профессор Франсуа Саразен к вашим услугам!
* * *
Дождь барабанил по дырявому навесу. Ледяные струйки стекали на спину и плечи, сукно кителя и щегольские диагоналевые галифе насквозь пропитались дождевой водой. Но шевелиться было никак нельзя: девушка пригрелась под мышкой и спала беззвучно и чутко, как котенок.
Когда сумасшедшее напряжение, владевшее им последние часы, слегка отпустило, Коля понял, что выжат, как лимон. Этому поспособствовала обильная порция мясного рагу — Николь принесла его от дымящихся в глубине двора котлов в жестяном солдатском котелке, и они за каких-то пять минут вычистили его до блеска, орудуя одной ложкой на двоих. В сумке нашлась склянка с бренди — после пары глотков ароматного, чрезвычайно крепкого напитка, прапорщик осознал, что не сможет больше сделать и шагу. Они устроились на каких-то ящиках, Коля накинул на спутницу сюртук, дождался, пока она заснет, и принялся приводить в порядок мысли.
Для начала, Кривошеин. Доброжелателен, охотно рассказывает о себе, познакомил с Груссе и Саразеном. Уверяет, что студент — но ведёт себя как офицер и подозрительно хорошо осведомлён в здешних делах. Можно ли ему верить? Вопрос…
Далее — Груссе. Соавтор Жюля Верна, видный деятель Коммуны, доверенное лицо профессора… и картинка с «паровым дровосеком», послужившим прообразом маршьёра, найдена именно в его записках! Хотя, кому же знать о шагоходах, как не тому, кто ими управляет? Но почему об этих машинах ни словом не упоминается ни в одной из книг о Парижской Коммуне, да и где-либо ещё? Огромные, футуристического вида агрегаты никак не могли остаться незамеченными…
А ведь и механическое яйцо нашли в том же сундуке, что и записки Груссе. Выходит, француз имеет прямое отношение к его перемещению в прошлое? Но, скажите на милость, зачем ему это понадобилось?
И напоследок — Саразен. Если верить Лори-Груссе, именно он послужил прообразом героя романа, так же, как созданный им Город Мечты — реальный, не книжный! — стал прообразом выдуманного писателем города Франсевиля. Но зачем Саразен встал на защиту Парижской коммуны? И о каком механизме беспокоился профессор? Не о маршьёре же — с его ремонтом справится и Шарло-жестянщик…
А о чём? Неужели в здании фабрики спрятана машина времени?
Загадки, сплошные загадки…
Коля понял, что запутался окончательно. Оставалось одно: принять всё, как свершившийся факт, а объяснение отложить до лучших времен. А пока, приходится сидеть, ежась под дождевыми струями, баюкать задремавшую Николь, слушать далёкую канонаду и гадать: что-то будет дальше?
В здании что-то происходило. Прекратился поток людей, ещё недавно вливавшийся в распахнутые ворота. На смену ритмичному уханью, пришли другие звуки: лязг, удары по железу, визг пилы, вгрызающейся в металл, будто там ремонтировали крупный механизм. Какой? Кривошеин знает, но расскажет ли? А если и расскажет — стоит ли верить его словам? Снова тот же вопрос…
Он не заметил, как провалился в сон — чёрное, глухое забытье, лишённое сновидений, но оттого не менее тревожное. Он пришёл в себя от того, что кто-то тряс его за плечо. Николь уже проснулась и сидела рядом, сжавшись под набрякшим влагой сюртуком.
— Прости, дружище, едва вырвался. Устал неимоверно, а дел ещё — конь не валялся…
Кривошеин сильно осунулся, и будто стал ниже ростом. Вместо винтовки он опирался на самодельный костыль, но это не очень-то помогало — на ногах он держался с трудом. На предплечье левой руки появилась крага из толстой кожи, скреплённая заклёпками и ременными застёжками. Диковинный аксессуар усеивала россыпь гнутых латунных трубок, окантованных металлом отверстий и разномастных циферблатов в медных и стальных оправах.
С широкого кожаного пояса свисали футляры и подсумки, гаечными ключами и вовсе уж непонятными инструментами. На лбу — кожаный обруч с медным кронштейном, на котором крепилась сложная система линз и маленьких круглых зеркал. Пальцы перепачканы густой смазкой, жирные чёрные пятна на рубашке….
— Как видишь, пребываю в трудах. — усмехнулся Кривошеин, перехватив его взгляд. — Ничего, к утру, надеюсь, управимся…
Коля хотел спросить, с чем он собрался управляться, но вместо этого зашёлся в кашле. Николь протянула склянку с коньяком. Он глотнул — живительное тепло побежало по жилам, горячим комом упало в желудок, пробуждая измученный организм к жизни.
— Вот и хорошо, вот и правильно! — одобрительно кивнул «студент». — Дайте-ка и мне, а то, того гляди, свалюсь с ног. Я, собственно, что пришёл: вы бы устроились где-нибудь под крышей, не мокнуть же тут всю ночь? В окрестных домах посмотрите — туда многие ушли, ждут, когда апертьёр снова запустят…
— Какой ещё «апертьёр»? — Прапорщик с трудом стряхнул оцепенение. — Взял манеру говорить загадками… Объясни, наконец, что происходит?
— Ты, брат, не кипятись. — Кривошеин примирительно положил руку ему на плечо. — Сейчас совершенно нет времени. Найдите место для отдыха, отоспитесь, а утром, часикам к шести — он бросил взгляд на циферблат часов, встроенных в крагу, — подходите сюда. Утро вечера мудренее, даю слово, сам всё сам увидишь и поймешь!
Что оставалось Коле? Он затянул ремни портупеи, поправил кобуру, и, подхватив сонную Николь, побрёл прочь с фабричного двора. Как хотите, а завтра, когда они снова окажутся здесь, он не позволит Кривошеину отделаться невнятными намёками — вытрясет всю подноготную!
Дождливая тьма погромыхивала пушечными залпами, единственный фонарь едва освещал слепые фасады домов. Над крышами тонко провыла граната, и лопнула, на мгновение осветив улицу оранжевым сполохом. Люди вокруг заголосили, забегали, заплакали дети. Колю вместе со всеми охватила тревога: что это — случайный перелёт, или начало бомбардировки квартала Бельвиль? Утро, конечно, мудренее вечера, но ведь до утра надо ещё дожить…
ГЛАВА IX
Новых взрывов не последовало — видимо, канонир-версалец взял неверный прицел. Совет Кривошеина запоздал. Три дома, в которых они попытались найти пристанище на ночь, оказались набиты битком, и тогда третьей попытки найти свободный уголок, Коля решил постучаться в здание с заброшенной бакалейной лавкой — той, на месте которой через сорок лет будет букинистическая торговля. Народу там, конечно, полно, но вдруг чердак ещё не успели занять? Помнится, букинист говорил, что лестница наверх хитро запрятана…
На этот раз фортуна им благоволила. Преодолев вялое сопротивление — «Побойтесь бога, мсье, люди и так друг на друге спят!» — он отобрал у добровольного привратника масляную лампу и стал одну за другой обшаривать комнаты. Искомое обнаружилось в кладовке, занятой семейной парой с четырьмя детьми и двумя козами. Запор сопротивлялся недолго, после чего они с Николь, подперев на всякий случай дверь изнутри, поднялись по скрипучим ступеням на чердак.
Чего там только не было! Старая, поломанная мебель, треснувшие зеркала, рваные абажуры, стоптанные башмаки и уйма старой одежды — изношенные сюртуки, рединготы и женские платья на проволочных плечиках. Николь затеплила огарок свечи — их с полдюжины нашлось на низкой потолочной балке. Помещение сразу приобрело уютный, обжитой вид, на стенах заплясали, запахло нагретым стеариновым воском.
Коля, оставив спутницу устраивать подобие лежанки из всякой рухляди, принялся обшаривать углы чердака. Где-то здесь должен быть сундук, в котором через сорок лет найдут записки и «механическое яйцо». Он толком не знал, зачем ищет его, но почему то знал, что найти надо обязательно…
Судя по толстому слою пыли, никто не поднимался на чердак уже несколько лет. Под ногами хрустели высохшие трупики то ли жучков, то ли тараканов. Он поискал глазами их живых собратьев, но те не появлялись — может, выжидали, когда погаснет свет?
Сундук стоял в дальнем углу, почти скрытый под стопками старых, пожелтевших книг и журналов. Недолго думая, Коля обрушил их на пол — грохот, оглушительный женский визг, он чихает, отплевывается от клубов душной пыли и бормочет: «ничего страшного дорогая, никто не услышит», чувствуя себя полнейшим идиотом.
Проржавевший замок недолго сопротивлялся сапёрному тесаку. В сундуке, как он и ожидал, оказались одни книги, и среди них альбом с планами парижских бульваров, разбитых по проекту барона Османа — тот, который приобретёт через сорок лет рижский издатель. Бумаг Груссе не было, но он на это и не рассчитывал: даже если они уже написаны, вряд автор успел здесь побывать…
Он положил альбом на крышку, извлёк из ранца «механическое яйцо» поставил его рядом. На миг показалось, что окружающее — чердак, пыльный хлам, сундук с книгами — разбилась на тысячи кусочков реальности и те кружат вокруг него в чёрной пустоте, никак не желая складываться воедино. Он помотал головой, отгоняя наваждение — так, и правда, недолго тронуться умом и пополнить ряды пациентов парижских бедламов, которые, если верить Кривошеину, бегают по всему городу…
Он осторожно нажал на «механическое яйцо». Всё повторилось в точности: мягкий звон, «скорлупа» раскрывается, подобно бутону или раковине, а затем — феерия бликов и радужных искр, отражённых хрустальными призмами и зеркальными плоскостями. Неожиданно его пронзила мысль: вот сейчас грянет электрический разряд, и чёрное ничто снова затянет его, чтобы выбросить по ту сторону провала во времени, в 1911-м от Рождества Христова году…
— Какая прелесть, Николя! Вы расскажете мне, что это за чудо?
Николь подошла бесшумно. Босая, с мокрыми волосами, в длинной, до пола, сорочке она, случайно или намеренно, встала между ним и неровными огоньками свечей. Открывшееся зрелище было… умопомрачительно. Юноша смешался, изо всех сил пытался отвести глаза от соблазнительных контуров, просвечивающих сквозь ветхую ткань.
Девушка сделала вид, будто ничего не заметила:
— Надо просушить одежду. Там и для вас нашлось кое-что. Пойдёмте, переоденетесь, пока не закоченели!
«Кое-что» оказалось старым домашним халатом из простеганного атласа. Коля, страдая от неловкости, отвернулся, стащил сапоги, расстегнул портупею, снял мундир (тот так пропитался водой, что его можно выжимать), затем сорочку — и замер в нерешительности.
Теплая ладонь легла ему на плечо.
— Николя̀, чего вы ждёте? Немедленно снимайте, пока не простудились до смерти!
Он повернулся к ней спиной, натянул халат, с трудом попадая в рукава, (прежний хозяин был, по меньшей мере, вдвое упитаннее его), — стащил мокрые, противно липнущие к коже кальсоны. Торопливо запахнул полы, обернулся, и…
Она закинула руки ему на шею и гибким движением опустилась на колени, потянув за собой. Теперь они были вплотную друг к другу. Запах её волос пьянил, сводил с ума. Ладони сами, без его участия, легли на спину, скользнули ниже. Николь легко отстранилась, дунула на свечу и прижалась к нему — сквозь стёганый халат можно было ощутить восхитительные выпуклости. Его окатило горячей волной, ветхая материя затрещала, расползаясь под нетерпеливыми ладонями. Миг — и всё вокруг поглотила душная, жаркая тьма. Не стало ни шагоходов, ни пушечной пальбы, ни тайн времени, ни Парижа — только её обжигающе-нежные губы, и его руки, нетерпеливые, неумелые, и дождь, выстукивающий по черепице свой бесконечный ритм.
* * *
Читатель, вероятно, понял, что опыт нашего героя по части интимного общения с противоположным полом, был невелик. А потому, произошедшее ночью, стало для него потрясением. Коля так и не сомкнул глаз, а когда страсти несколько поутихли, и его неожиданная подруга заснула — долго лежал на спине, смотрел на медленно сереющее небо в квадрате слухового окна и снова и снова переживал недавние восторги.
Разбирайся он в женских уловках чуть лучше, то, несомненно, обратил бы внимание на два обстоятельства. Во-первых, Николь это любовное приключение оказалось не в новинку. Во-вторых, именно она, при помощи нехитрых приёмов из древнего, как мир, женского арсенала, сделала так, чтобы между ними произошло… то, что произошло. А потому, нечаянный любовник ни сном, ни духом не заподозрил, кто играет в этом дуэте первую скрипку, а кто послушно следует мелодии. А напротив, пребывал в уверенности, что воспользовался наивностью доверившейся ему девушки, и гадал, как поступить, дабы не потерять право называться честным человеком. Чего, собственно, та и добивалась.
Впрочем, не будем слишком строго судить Колину пассию. Женщины в сложной жизненной ситуации всегда тянутся к мужчинам, способным их защитить, а именно это свойство прапорщик Ильинский вполне проявил. И мог обеспечить девушке то, о чём мечтали все в квартале рю де Бельвиль — спасение от резни, которой только и мог закончиться семьдесят второй, последний день Коммуны.
К воротам они подошли к шести утра — по Колиным безотказным «воздухоплавательским» часам. Ливень прекратился, из низких туч накрапывал дождик. Пушки по-прежнему грохотали по всем предместьям, причём звуки канонады приблизились, снаряды то и дело рвались в соседних кварталах. Пока он и его спутница добирались до назначенного места, на них со всех сторон сыпались обрывки слухов, по большей части, панических. Говорили, что солдаты не щадят никого, расстреливая без жалости не только раненых, но и захваченных при них врачей. Что всякого, кто имел глупость поверить обещанию сохранить жизнь и сдавался, на месте приканчивали штыками. Что тысячи мужчин, женщин, детей и стариков гнали босиком в Версаль, убивая отставших, что в Ситė Версенėс только что расстреляли заложников, содержавшихся в тюрьме Ла Рокėт, и среди них — парижского архиепископа Дюбуа…
От фабричных ворот через двор, к дверям, ведущим в здание, змеилась очередь. Женщины с детьми, вооружённые блузники в саже и пороховой копоти, солдаты, перемотанные окровавленными бинтами. Один едва передвигает ноги, держась за плечо товарища, другой опирается, как давеча Кривошеин, на винтовку, третий на ходу баюкает пораненную штыком руку. А этого уложили вместе с носилками на двухколёсную тележку, на каких развозят товар булочники и молочники, и накрыли офицерской шинелью. Бедняга хрипит простреленной грудью, на губах вздуваются кровавые пузыри — нет, не жилец…
В толпе то тут, то там мелькали санитарные двуколки, доверху гружёные армейские повозки, зарядные ящики, даже пушки. Их перекатывали на руках, лошадей выпрягали и вели в поводу. Очередь двигалась неровными рывками: после того, как очередная группа скрывалась в недрах фабрики, оттуда раздавался звук, наподобие паровозного свистка, распахнутые настежь створки освещались изнутри фиолетовыми сполохами, сопровождаемые треском, как при высоковольтном разряде. Потом сияние гасло, распорядители с повязками на рукавах, отделяли новую группу, и всё повторялось.
Кривошеин уже ждал. Выглядел он бодрее, чем вчера, хотя по-прежнему опирался на костыль. Распорядитель, повинуясь его жесту, пропустил их вместе с дюжиной коммунистов в мундирах национальных гвардейцев, волокущих картечницу Монтиньѝ. Следом ещё четверо вели в поводу распряжённых лошадей с закутанными в попоны головами. Коля и его спутники прижались к дверному косяку, чтобы не угодить под копыта, и, когда артиллеристы проследовали в здание, вошли вслед за ними.
Большой зал заполняли машины. У дальней стены пыхтел паровик, вращающий мощную динамо. Медные провода на фарфоровых изоляторах шли от неё к высокой, под самый потолок, мачте посреди зала. На её верхушке блестела катушка в виде бублика, навитая из медной проволоки. Рядом с мачтой располагался механизм, назначение которого Коля определить не смог. На нём тоже имелась катушка, и ещё две блестели на двух железных шестах, к которым, повинуясь флажку распорядителя, катили свою картечницу артиллеристы.
— Закройте глаза, — посоветовал Кривошеин. — Апертура даёт яркую вспышку, можно повредить зрение.
Распорядитель вскинул флажок — на глаза у него были надвинуты очки-консервы с зачернёнными стёклами. Солдаты торопливо закрывали лица, кто полой сюртука, кто кепи, а кто и просто рукавом. Динамо пронзительно взвыло, и зал, словно жужжание тысяч потревоженных пчел, наполнило электрическое гудение. По виткам катушек зазмеились молнии. Оглушительно треснуло, и между шестами-воротами ослепительно полыхнуло — так, что в глазах, несмотря на крепко сжатые веки, ещё долго плавали цветные круги.
Прапорщик досчитал до десяти и открыл глаза. Его взору предстало поразительное зрелище: между шестами повисла бледно-лиловая пленка, сотканная из света. По ней, словно от камня, брошенного в пруд, разбегались концентрические сияющие волны.
Распорядитель отдал команду, и солдаты налегли на лафет картечницы. Ствол прикоснулся к пленке и стал тонуть — так весло погружается весло в озёрную гладь, и его продолжение по ту сторону границы воздуха и воды подёргивается рябью и тает, становясь недоступным взгляду. Вот в таинственной глубине канул ствол, колёса, хобот лафета, один за другим исчезали люди. Коноводы повели лошадей. Головы их по-прежнему были закутаны — видимо, для того, чтобы животные не испугались призрачного омута.
Николь вцепилась в рукав спутника и, казалось, не дышала. Коля с трудом перевел дыхание. Сердце бешено колотилось, в глазах плясали разноцветные сполохи — последствия недавней вспышки. Вот последний артиллерист исчез в вертикальном омуте. Миг — и в центре вспыхнула ослепительная точка, превратилась в сквозное отверстие, оконтуренное тончайшей нитью света. Так пламя свечи прожигает насквозь листок бумаги насквозь и пожирает от центра к краям, оставляя невесомые хлопья пепла. А здесь не осталось и того — исчезло, погасло без следа, как не осталось ничего от картечницы, людей и лошадей, канувших в лиловое нечто.
Он поискал глазами Кривошеина — тот, сдвинув очки на шею, вытирал пот с лица большим клетчатым платком. Происходящее явно было ему не в новинку, на лице ни тени удивления, только усталость.
— Это… кхм… как ты сказал… Апар… апер…?
— А-пер-тур-а. Её создаёт вон та машина. Потому она и называется «апертьёр». Да ты подойди, глянь…
Коля с опаской приблизился к загадочному механизму. Вблизи он напоминал сильно увеличенное подобие начинки «механического яйца» — и снова Коля не смог различить что-нибудь, кроме стремительно вращающихся шестерней, бесконечной череды зеркальных поверхностей, проволочек и рычажков, переплетающихся в глубине, за хрустальными гранями.
— Названия какие-то заковыристые: «апертьёр», «апертура»… это по латыни? Кажется, что-то из оптики?
Кривошеин пожал плечами.
— С гимназии не перевариваю латинскую грамматику. Что до названий, то их только профессор использует, да, пожалуй, я. Остальные говорят по-простому: «fossé».
— «Fossé»? — Коля потрогал носком башмака толстый кабель, проложенный от «апертьёра» к динамо. — По-русски это будет «разрыв»? И что же тут разрывается?
— Если «по-простому», как выразился ваш друг — раздался за спиной знакомый голос, — то здесь разрывается ткань мироздания.
ГЛАВА X
Облик Саразена сильно переменился. Куда делся вчерашний щеголь? Цилиндр и элегантный сюртук исчезли, сорочка испятнана машинным маслом и сажей, рукава закатаны до локтей.
— Ткань… э-э-э… мироздания? Боюсь, я не совсем…
— Скоро всё поймёте, юноша. А пока — прошу немного подождать.
Профессор склонился к циферблатам на панели апертьёра.
— Придётся погасить апертуру. Катушки перегреваются, а это опасно.
Кривошеин извлёк из-под щитка пучок проводов с медными наконечниками-штырьками и по одному стал втыкать их в отверстия на своей краге — в точности телефонная барышня у панели коммутатора.
Шкалы на краге засветилась. Апертьёр издал прерывистый звонок, какофония вспышек и механического движения в его недрах стала затухать. В зале сразу стало темнее. Распорядители засуетились, выставляя на улицу беженцев.
Саразен извлёк из жилетного кармашка часы.
Коля радостно встрепенулся — наконец-то!
— Между прочим, вы правы. — сказал Саразен, когда Кривошеин ухромал в глубину зала-цеха. — Слово «апертура» латинского происхождения, и означает «дыра» или «устье». А в терминах оптики — действующее отверстие оптического прибора. Вы ведь изучали физику?
Прапорщик кивнул.
— Тогда мне будет гораздо проще. Как вы, разумеется, знаете, любой предмет обладает четырьмя измерениями. Три из них — длина, ширина, высота, четвёртое — продолжительность существования. Ограниченность человеческого разума до сих пор заставляла нас противопоставлять пространственные измерения временнóму, лишь потому, что наше сознание от начала и до конца жизни движется в одном его направлении.
— Это… — неуверенно отозвался Коля, — представляется мне вполне очевидным.
Откуда-то ему было знакомо сказанное профессором. Но откуда?
— Великолепно! — обрадовался Саразен. — С недавних пор выдающиеся умы нашего столетия стали задаваться вопросом: неужели четырьмя измерениями всё и ограничивается? Не может ли существовать и пятое, находящееся под углом к предыдущим четырём, как пространственные измерения, длина, ширина и высота находятся под прямыми углами одно к другому? Кое-кто из учёных даже пытался создать геометрию Пятого измерения — например, в этом направлении работал ваш соотечественник, математик Лобачевский. К сожалению, он не опубликовал полностью свои труды…
Коля механически кивал, словно китайский болванчик. Где он встречал эти объяснения? Уж точно не в учебнике физики.
— Вы, разумеется, знакомы с геометрией, и знаете, что на поверхности, обладающей двумя измерениями, можно сделать чертёж трёхмерного тела. А если оперировать категорией Четвёртого измерения, то можно при помощи трёхмерных моделей можно представить предмет в пяти измерениях. Улавливаете?
— Кажется, да, — неуверенно пробормотал прапорщик, уже потерявший нить рассуждений.
— В результате своих исследований я создал апертьёр, — устройство, позволяющее перемещаться не только в трёх привычных измерениях…
Колю вдруг осенило: Саразен почти слово в слово повторял разъяснения изобретателя из романа Герберта Уэллса. Когда-то они с приятелем-гимназистом заучивали эту книгу наизусть, надеясь отыскать в ней что-то, позволяющее подступиться к тайне путешествий во Времени.
Но… как? Неужели и здесь повторилась история Лори-Груссе? Впрочем, у него ещё будет время в этом разобраться. А пока…
— Профессор, — заговорил он, чувствуя, как в желудке возникает ледяной ком, — вы хотите сказать, через вашу… хм… через ваш «разрыв» можно попасть в прошлое? Или даже в будущее?
Саразен покачал головой.
— Увы, мой юный друг, перемещение во времени противоречило бы такому фундаментальному понятию, как причинность. Представьте: некий путешественник отправился в прошлое и убил там кого-то из своих родителей. И тогда он сам, когда придёт срок, не появится на свет, а значит, не отправится в прошлое и не совершит рокового убийства! Или, например, наш путешественник встретит в прошлом самого себя, и тогда получится, что один и тот же физический объект, а человеческое тело, безусловно, относится к таковым, существует в удвоенном числе, а это противоречит закону сохранения материи!
Коля вовремя подавил ухмылку. Не объяснять же, что он сам — живое доказательство возможности перемещений во времени?
— Я пытался усовершенствовать апертьёр так, чтобы он позволял перемещаться и во времени. Последний эксперимент состоялся только вчера, но, увы, он закончился провалом.
«А вот и нет! Профессор добился успеха — правда, сам он об этом не подозревает…»
— Таким образом, — с воодушевлением продолжал Саразен, — хоть я и потерпел неудачу, зато сумел освоить использование пятого измерения. Если вернуться к трёхмерным аналогиям, то наше мироздание — листок бумаги в толстой пачке. Моё открытие позволяет преодолеть зазор между листками и проникнуть на соседний листок-мироздание. Или, если прибегнуть к аналогии из области электричества: соседствующие мироздания подобны медным пластинкам в конденсаторе академика Эпинуса, а апертура — пробой слюдяной прокладки. Такая аналогия даже более точна, поскольку для создания апертуры требуется электрический разряд большой мощности.
Таким образом, перед нами открывалась возможность не просто переместиться в другое мироздание, но и путешествовать в обоих направлениях — туда и обратно. Представьте охвативший нас восторг, когда после первой же попытки перед нами открылся целый мир — дикий, первозданный, полный неведомых чудес! Условия там вполне подходят для существования людей, а потому мы решили основать там колонию. Мы — это я сам и те несколько сотен человек, которые доверились мне и решили поддержать мой проект. Со временем нас становится больше: кто-то жаждет познания, кто-то видит в Городе Солнца шанс на воплощение своей мечты. Но большинство ищет спасения от несправедливости, угнетения, от произвола власть предержащих — как те бедняги, которых мы на ваших глазах переправили на ту сторону!
— А ваш апар… апертьёр точно открывает проход в другой мир? — неуверенно спросил Коля. — На Земле полно мест, куда не ступала нога человека! Быть может, он отправил вас в какой-нибудь уголок Амазонии или Новой Гвинеи?
— Сперва мы так и подумали, особенно, когда увидели тамошнюю растительность. Но первая же ночь всё расставила на свои места.
— Это уж будь благонадёжен! — раздался за спиной голос Кривошеина. — Ты бы видел ночное небо Солейвиля! Ничего общего с нашим, что в южном, что в северном полушарии…
Коля обернулся. Он услышал, как подошли «студент» и Груссе — гул механизмов заглушал шаги, да и внимание его целиком захватил рассказ профессора.
— Как вы сказали — «Солейвиль»? Это название планеты?
— Города, дружище, города! Профессор назвал его в честь утопии Кампанеллы, «города Солнца»!
— «Семь обширных поясов, или кругов, называющихся по семи планетам, окружают город, — нараспев процитировал Груссе. — Они символизируют разумное общественное устройство с изучением законов природы, воплощением которых является движение небесных светил. Аркады и галереи для прогулок, а также внешние стены укреплений и зданий украшены великолепной живописью, всё венчается храмом, воздвигнутым на вершине холма. На алтаре храма помещены глобусы, земной и небесный, а купол вмещает изображения всех звёзд вплоть до шестой величины, и с внешней стороны увенчан флюгером…»
— Не подумайте, что мы просто воспроизвели фантазии итальянского великого мечтателя! — торопливо добавил Саразен — В градостроении, мы взяли за основу проекты Клода Леду, а у Кампанеллы позаимствовали идею города-государства, в котором упразднены причины неравенства. Однако, собственность остаётся — тут мы несколько отошли от утопии Кампанеллы…
— Кстати, о фантазиях… — припомнил Коля. — Шагоходы-маршьёры тоже изобретены в Солейвиле?
— Маршьёр — самое значительное, после апертьёра, конечно, наше достижение. — ответил Груссе. — Как мы и рассчитывали, общественная мысль, не скованная угнетением и взаимной ненавистью, способна породить невиданный рост науки!
При этих словах Кривошеин слегка поморщился — Груссе, и верно, слегка перестарался с пафосом. Его манера живо напомнила Коле выступления эсдеков на студенческих противоправительственных сходках.
Саразен положил ладонь на боковую панель апертьёра и покачал головой.
— Охлаждение идёт медленнее, чем я рассчитывал. Пожалуй, ещё есть полчаса, и я смогу удовлетворить ваше… — он кивнул Коле, — любопытство. Мне сказали, что вы учились на инженера-механика?
Тот в ответ слегка поклонился.
— Видите ли, маршьёр, хоть и оснащён паровиком, но на самом деле это не чисто механический а, если можно так выразиться, «полуживой» агрегат — сочетание машины и живой плоти созданий, обитающих в лесах близ Солейвиля. Это хищные и чрезвычайно опасные твари, каждая особь которых состоит из двух разных существ. Первая — крупное членистоногое, имеющее в отличие от земных собратьев, только четыре конечности. Мы называем его «тетракрабом». Тетракрабы покрыты прочными хитиновыми оболочками, но почти лишены мышц. Все, что они могут делать сами — слабо подёргиваться и ползать со скоростью улитки. Зато эти создания обладают сильно развитыми органами чувств и пищеварительной системой.
Тетракраб вылупляется из личинки и остаётся беспомощным, пока не вырастет до размеров полноценной особи. Тогда сородичи переносят на его панцырь икринку второго существа, нечто вроде полипа-паразита, обладающего гипертрофированными мышечными отростками, но не имеющее скелета, системы пищеварения и органов чувств, которые избытке имеются у тетракраба. Укоренившись в панцыре нового владельца, полип начинает расти, и заполняет полости в хитине. И когда процесс завершается, на свет появляется новое существо, сильное, быстрое, ловкое. Его мышечные отростки полипа усиливают шевеления хитиновых конечностей тетракраба. Кроме того, полип проращивает через панцырь «хозяина» нечто вроде трубочек-катетеров, соединяясь с его пищеварительной системой.
И эти свойства, — продолжил лекцию Саразен, — мы используем для создания маршьёров. Личинку размещают так, чтобы мышечные отростки, вырастая, заполняли цилиндры привода конечностей (вы, вероятно, приняли их за гидравлические устройства) и снабжают их питанием в виде особой смеси. Вы, вероятно, обратили внимание на характерное амбрэ?
— Да уж… — прапорщик поморщился, вспомнив вонь, исходящую от шагающих механизмов.
— Это запах питательной смеси. А когда полип вырастает, он воздействует на движение механических ног, как его сородичи — на конечности тетракраба. А человек-пилот через систему рычагов и ремней управляет движениями конечностей маршьёра.
— Весьма остроумно… — пробормотал Коля. — Но зачем тогда паровик? Для привода «ног» он не нужен …
Он далеко не всё понял по части биологии, но по части механики был в своей стихии — её в Техническом училище преподавали на совесть.
— А без него, брат, никуда. — усмехнулся Кривошеин. — Во-первых, паровая машина приводит в движение гидравлические и цепные приводы вспомогательных механизмов, вроде клешни и «Гатлинга». Но главное — пар создаёт напор в трубках, питающих полип. Псевдомышцы, получая питательную жидкость в смеси с горячим паром, действуют гораздо эффективнее. А если наэлектризовать их разрядами от динамо — отдача мощности вырастет многократно!
— Хотел бы я увидеть, как создают такие машины… — прошептал Коля. Мысль о «Городе Солнца», построенного под чужими звёздами, и наполненного достижениями науки и техники, завораживала. — Профессор, вы позволите мне последовать за вами?
Саразен, Груссе и Кривошеин неуверенно переглянулись.
— Видишь ли, дружище… — Кривошеин старался не встречаться с ним взглядом. — Мы, конечно, можем взять тебя в Солейвиль, если будешь настаивать. Но не стану скрывать: у профессора на твой счёт иные планы.
Саразен тем временем снова проверил показания приборов.
— Придётся ждать ещё не меньше часа. Катушки остывают слишком медленно — неудивительно, в цехе жара, словно в Сахаре!
Лицо его было усеяно мелкими капельками пота. Коля и сам промок насквозь — до сих пор он, увлеченный поразительными откровениями Саразена, не обращал на это внимания.
— Да, совсем дышать нечем. — поддержал профессора Груссе. — Пойдёмте в фабричную контору, там хоть окошко можно открыть. Да и разговоры наши не для посторонних ушей…
— Хорошо, но сперва надо кое-что сделать.
Саразен провернул запорный штурвал. Крышка со звоном отошла, под ней обнаружилась панель из непрозрачного стекла. По её краю шли латунные рычажки, а в центре зияло углубление диметром около полутора дюймов, выложенное изнутри концентрическими медными кольцами. Коля пригляделся: возле рычажков в стекле были выгравированы чётные по порядку алфавита греческие литеры: «бета», «дельта», «дзета», «тета» и дальше, до «омеги».
Саразен извлёк из кармана «механическое яйцо», точную копию того, которое лежало в Колином ранце.
— Это устройство я создавал для изучения Времени. — пояснил профессор, — Но эксперимент провалился, и теперь оно служит для регулировки главного элемента апертьёра, так называемых «хрустальных стержней». Всего стержней девять, их взаимное расположение определяет, куда будет вести апертура. Кстати, из-за перегрева стержни могли сместиться, надо подправить настройку…
Профессор принялся нажимать рычажки и шпеньки. Молодой человек, шевеля губами, повторял вслед за движениями его пальцев:
— «Лямбда»… «эпсилон»… «фи»… «эта»… «ро»… «омикрон»…
— Код настроек код состоит их шести символов. При нажатии на рычажок, один из стержней смещается по отношению к другим строго определённым образом. В греческом алфавите двадцать четыре буквы, так что угадать случайно, или подобрать, перебирая комбинации, будет весьма затруднительно!
Закончив вводить код, Саразен надавил на верхушку «яйца». Оно послушно раскрылось, последовала пляска бликов и зеркальных плоскостей. В недрах апертьёра что-то взвизгнуло, и «яйцо» погасло, сложив створки-лепестки.
— Ну вот, настройка завершена. Теперь, всякий, кто войдёт в апертуру, попадёт прямиком в Солейвиль.
Коля кивнул, повторяя про себя последовательность греческих литер. Зачем? Он и сам этого не знал.
— Что ж, пойдёмте, у нас не так много времени!
Профессор забрал «механическое яйцо», закрутил крышку, и жестом пригласил прапорщика следовать за ним.
ГЛАВА XI
Фабричная контора оказалась небольшим помещением, заставленным вдоль стен шкафами для чертежей. Груссе распахнул окошко и холодный, сырой воздух хлынул внутрь, принося сладостное облегчение.
В одном из шкафов отыскалось всё необходимое: бульотка, обжаренные кофейные зерна, вазочка с сахаром и ручная мельница. Николь принесла воды и, выпросив у Кривошеина спички, разожгла спиртовку. Она была готова взяться за что угодно, лишь бы подальше от стрельбы, лязгающих механизмов и, самого страшного — лилового сияющего омута, в котором без следа пропадают люди, лошади и даже пушки…
Пока девушка возилась с приготовлением кофе, Коля обратил внимание на стопку бумаг на краю конторки. И вздрогнул, испытав ощущение, к которому вполне подошло бы модное словечко «дежа вю». На самом верху стопки лежала знакомая картинка с «железным дровосеком» — та самая, увиденная однажды в журнале «Механический мир».
Едва сдерживая лихорадочное нетерпение, Коля взял картинку и отложил её в сторону. Следующий лист… — ну конечно, знакомый почерк Лорэ-Груссе! Записки с рю де Бельвиль, так взбудоражившие рижского редактора — и даже пятна от мясного соуса, похожие на отпечатки пальцев, на месте…
— Мсье, я заберу эти бумаги, если вы не против. И вот, держите!
Голос Груссе вернул его к реальности. Француз приветливо улыбнулся и протянул кружку, до краев полную чёрной, как смола, ароматной жидкости, а сам ловко сгрёб стопку листов и засунул за отворот кожаной пилотской куртки.
— Осторожно, мсье, горячо!
Коля чертыхнулся и едва не уронил кружку — её содержимое, в самом деле, мало отличалось от кипятка. Груссе собрал листки и присоединил к ним рисунок с «железным дровосеком».
— Напечатано перед войной, для наших «рекрутов»— чтобы они знали, что их ждёт. Я тогда разыскивал по всей Франции талантливых, образованных молодых людей и уговаривал перебираться в Солейвиль. Кстати, одним из них был Алексис — помнится, я отправил его к профессору в ноябре прошлого года…
Коля едва удержался от изумлённого возгласа. Выходит, Кривошеин бывал в Солейвиле? А как же разговоры об учёбе в Париже? Похоже, он не зря сомневался — стоит ли доверять новому знакомому…
За стол уселись вчетвером: он, Кривошеин, Груссе, а во главе стола — Саразен, словно патриарх семьи трансваальских буров, восседающий за трапезой со взрослыми сыновьями. Такие картинки лет десять назад часто мелькали на страницах «Нивы». То есть, ещё только будут мелькать…
Николь, как и подобает благовоспитанной девице, держалась в сторонке. Она благоразумно не встревала в разговор мужчин, и, кажется, хотела одного: чтобы её не прогнали, не разлучили с тем, в ком она видела опору и надежду на спасение.
Первым заговорил Груссе:
— Вы, мсье, вероятно, гадаете, с чего мы так откровенны с вами, с незнакомым, в сущности, человеком?
Коля пожал плечами — вопрос явно был риторическим.
— Возможно, это опрометчиво, но у нас, в сущности, нет другого выхода. Нам необходима ваша помощь!
Кривошеин глотнул кофе, обжёгся, и зашипел сквозь зубы. Профессор покосился на него неодобрительно, как на провинившегося школяра.
— Как вы уже поняли, мы намерены переправить уцелевших коммунистов, а так же их близких в Солейвиль. Эти несчастные претерпели множество лишений, потеряли имущество, и жаждут попасть в землю обетованную. Но на этом их испытания, увы, не заканчиваются: обитателям Солейвиля угрожает опасность, и исходит она от моего бывшего единомышленника! Его имя Эйбрахам Тэйлор, он американец, родом из Виргинии. Во время гражданской войны воевал на стороне южан — командовал блиндированным поездом, вооружённым осадными мортирами, отличился, заслужил чин майора. Я познакомился с ним пять лет назад, когда, после поражения южан, Тэйлор бежал в Европу — на родине его ждали суд и петля. Увы, я поверил ему на слово!
— Поверили — в чем? — спросил прапорщик. Эти люди скажут, наконец, какой помощи они от него ждут?
— Тэйлор уверял, что его преследуют за политику. — глухо произнёс Груссе. — Но когда я, по просьбе профессора, навел справки, выяснилось, что его обвиняли в жестокой расправе с неграми, воевавшими на стороне аболиционистов! На совести негодяя не менее полутора сотен чернокожих пленников.
Кривошеин дохлебал кофе и поставил чашку на стол.
— Так-то, брат. Тэйлор сбежал из Солейвиля, прихватив с собой чертежи апертьёра. И ладно бы, только их! Это, брат, такая сволочь…
— Помните, я говорил о «хрустальных стержнях»? — снова заговорил Саразен. — Их изготавливают из особой субстанции — мы называем её «слёзы асуров», в своё время вы узнаете, почему. Так вот, Тэйлор похитил весь запас «слёз», все, что у нас оставалось!
— Простите, мсье, но нельзя ли с самого начала и по порядку? — не выдержал Коля. — А то, негры, стержни, слёзы какие-то, ворюга-американец с мортирами… Признаться, я уже запутался!
С минуту за столом царила тишина. Потом Кривошеин запрокинул голову и расхохотался. Ему вторил Груссе и, к удивлению Коли, Саразен.
— Прости, дружище… — «студент» справился с приступом смеха, и вытирал глаза извлеченным из рукава платком. — Мы тут совсем одурели от бессонницы, ну её к чертям! Профессор, давайте, правда, с начала и, покорнейше вас прошу, покороче!
Саразену потребовалось не более пяти минут — пока он говорил, Коля украдкой поглядывал на часы. Когда профессор умолк, прапорщик выдержал паузу и заговорил, стараясь, чтобы в голосе не прозвучало недоверия:
— Итак, проблема заключается в том, что, уничтожив апертьёр, вы потеряете связь с Землёй?
— Именно. — согласился профессор. — Не оставлять же его версальцам! Но и забрать с собой тоже нельзя: как только он отключится, апертура погаснет, и мы…
— Ясно-ясно. — Коля выставил ладони перед собой. — Но я хотел бы уточнить: для перемещения требуются два апертьёра, по одному на каждую сторону?
Саразен поглядел на собеседника с интересом.
— А вы сообразительны, юноша… нет, достаточно одного — когда он работает, на другой стороне тоже возникает такая же мембрана-апертура.
— Точно. — добавил Груссе. — Сколько раз видел, как она загоралась в цеху, когда профессор включал свою машинку в Солейвиле. Надо только договориться о порядке прохода, чтобы не зайти в неё одновременно, с разных сторон.
— Тэйлор не ограничился кражей «слёз асуров». — продолжал Саразен. — Серьёзная утрата, конечно, но её мы как-нибудь пережили бы. Но негодяй уничтожил апертьёр!
И не просто уничтожил! — добавил Кривошеин. — Он разрушил «хрустальные стержни». Мы-то считали, что это невозможно, но Тэйлор постарался на славу: вскрыл кожух апертьёра, обложил стержни динамитными шашками и…
— Когда Солейвиль неделю подряд не выходил на связь, я забеспокоился, — подхватил Груссе, — и запустил апертьёр сам, несмотря на категорический запрет профессора.
— Да, если бы не ваше самовольство, мы не смогли бы прийти на помощь парижанам. Но теперь — сами понимаете, что нас ждёт.
Коля издал язвительный смешок.
— Ещё бы не понять! Вы уйдете к себе, потом — бах! — вся ваша машинерия превращается в лом, версальцы остаются с носом, вы застреваете в своём Солейвиле и отбиваетесь от головорезов Тэйлора. И тут появляюсь я — в роли спасителя! Всё так, профессор, или я что-то упустил?
На Саразена было жалко смотреть — он сгорбился, осунулся, разом постарев лет на десять.
— Ты, брат, того… полегче! — укоризненно покачал головой Кривошеин. — Всё верно, кто ж спорит, но зачем вот так, наотмашь? Человек и без того места себе не находит…
— А я, значит, нахожу? — огрызнулся прапорщик. — Думал — увижу новый мир, поохочусь на тетракрабов, свадьбу, глядишь, сыграю… А тут, здрасьте-приехали: ступай туда, не знаю куда, найди то, не знаю что, и смастери из его палочку-выручалочку. Причём на сугубо российский манер: при помощи топора, оглобли и такой-то матери. И что, по-вашему, я вприсядку должен пуститься на радостях?
Узнав, что его не собираются брать его в Солейвиль, Коля разозлился. И было с чего: Саразен предлагал ему вернуться в Россию и, ни много ни мало, снарядить экспедицию на поиски таинственных «слёз асуров». А раздобыв их, немедленно приступить к изготовлению нового апертьёра! Груссе тоже дал совет: он припомнил, прочитанную недавно статью о русском учёном, который сочинил трактат о соединении спирта с водой и, заодно, придумал способ соотносить химические элементы по атомному весу и свойствам. И порекомендовал обратиться к автору за помощью: может, этот универсальный гений поможет их русскому другу?
«И эти люди ещё дают советы! Ладно, из Парижа он как-нибудь выберется, а дальше-то что? В России его никто не ждёт, помощи ждать неоткуда. Но Саразену это не объяснить: он и без того на грани срыва, лицо налилось кровью, того гляди, удар хватит…»
Против ожидания, профессор быстро взял себя в руки.
— Мне понятна ваша ирония, мсье. Но и вы поймите: нам совершенно некому довериться! Враги со всех сторон, любой из парижан может оказаться предателем, в том числе те, кого мы числим в союзниках! Я, конечно далёк от того, чтобы подозревать всех и каждого, но — гражданская война, смута, ни от чего нельзя зарекаться…
Груссе кивнул в знак согласия.
— Верно! А русским мы верим, что бы не твердил там безумец Домбровский. Ваша страна воевала с этим ничтожеством, Наполеоном Третьим, а значит мы в некотором роде союзники. Вот и Алексис за вас ручается…
— К тому же, — добавил Саразен, — для поисков «слёз асуров» и постройки апертьёра понадобится много денег. Вы бы знали, чего мне стоил первый образец…
— Как, ещё и деньги нужны? — опешил прапорщик. — Я, по-вашему, кто, Ротшильд? Да у меня вошь в кармане да блоха на аркане!
Он нисколько не лукавил — отец-заводчик с его капиталами остался в далёком 1911-м году.
— Ты, вот что… — Кривошеин понизил голос. — ты не думай, я бы и сам с радостью, только куда мне теперь, с клюшкой?
И с отвращением ткнул пальцем в костыль.
— Двух шагов ступить не успею, схватят и поставят к стенке! К тому же, случись что с апертьёром и прочей техникой, профессор в одиночку не справится. А о деньгах не думай, деньги не твоя забота. Ты, главное, до России доберись! Я дам адреса серьёзных людей — выслушают, помогут…
— На вас вся надежда, мсье! — поддакнул Груссе. — Из города вы выберетесь без труда — маршьёр на ходу, на нём мы легко пробьемся через заслоны!
— Всё бы тебе гусарствовать, Паске… — поморщился Кривошеин. — Арно с Тьерри тоже говорили: «легко…», да «без труда…» — и где они теперь?
Несколько минут назад умер весельчак Арно, лучший механик Солейвиля — скончался от потери крови в результате тяжёлых ранений.
Саразен щёлкнул крышкой часов.
— Всё, молодые люди, время вышло. Так вы нам поможете?
Прапорщик поискал глазами Николь — она сидела в углу, ни жива, не мертва. Всё слышала и теперь с ужасом ждёт…
— О девчонке не беспокойся! — прошептал на ухо Кривошеин. — Слово чести: позабочусь, чтобы она дождалась тебя в целости и сохранности!
«Надо решаться! — стучало в висках. — Да, он рассчитывал, что Саразен вернёт его назад, в 1911-й год — но тот, оказывается, не может этого сделать. А ещё Николь смотрит с отчаянной надеждой: „не бросит, защитит, спасет…“».
— Пора прекращать этот декаданс! — Кривошеин с трудом встал, опираясь на спинку стула. — Мы тут поговорим, а вы ступайте, запускайте апертьёр. Того гляди, версальцы подтянут пушки на прямую наводку и раскатают нас к бениной маме! И не волнуйтесь вы, профессор, всё сделаем, как надо! Русские мы, в конце концов, или, прости Господи, турки?
Конторская дверь затворилась, отсекая фабричные шумы — гул голосов, стук паровика и жужжание динамо-машины. В углу тихо позвякивало — Николь готовила очередную порцию кофе.
— Ну что, Коля, решился, или тебя ещё поуговаривать?
Коля впервые с момента их знакомства мог рассмотреть его лицо. В уголках рта залегли тревожные складки, веки набрякли усталостью, глаза — глубоко запавшие, умные пронзительные.
Какой он студент, в смятении подумал Коля, ему же не меньше тридцати пяти! Вечный студент, бурш? Что ж, встречаются и такие, но новый знакомый не похож на идейного бездельника…
— Предупреждаю: будешь кормить байками о Ремесленной школе — разговора не получится.
— И что тогда? — поинтересовался Кривошеин. — Нет, правда, что ты намерен делать? Откажешься и драпанёшь в Солейвиль?
Это словечко, «драпанёшь», неприятно резануло Колин слух. Будто он уже дал обещание, и теперь искал повод, чтобы уклониться.
— Ну, в конце концов, это твое дело. — смилостивился собеседник. — Только учти, насчёт Технического училища всё чистая правда. Я действительно проучился там целый год. Правда, сперва закончил Владимирское артиллерийское училище в Киеве.
— Значит, ты… вы — офицер? Вышли в отставку?
— Брось выкать, вздор. Да, я штабс-капитан, но в отставке, а на действительной службе, состою при русском посольстве. Вернее, состоял, пока не пришлось заняться деликатными вопросами.
— Так вы… ты — шпион? Вошёл в доверие к Саразену, чтобы выведать его секреты?
— Не шпион, а военный агент, разведчик! — наставительно изрек Кривошеин. — Разведка, если хочешь знать — природный рефлекс любопытства, только на уровне государства. Лиши человека способности к любопытству свойства — что с ним будет? Заляжет на печь, и будет зарастать мхом, пока соседи по его амбарам шарят. Так и с государством: если хочешь жить спокойно и в достатке — надо знать, что творится за соседским забором!
— Но всё равно — шпионить? Как-то это… недостойно, что ли?
— А что достойно? — собеседник явно обозлился. — Получать по роже, как во время Крымской войны? Сейчас мощь державы зависит от развития техники, и в этом Саразен обскакал не только нас, но и англичан с пруссаками! Я такого насмотрелся в Солейвиле…
Коля понимал, что «студент» прав. Но он-то что будет делать, оказавшись в России? Ни знакомых, ни родни, ни крыши над головой… Не заявишься же, в самом деле, к деду с бабкой, в село Белоомут, Зарайского уезда Ново-Рязанской губернии. То-то будет встреча: «здравствуйте дорогие сродственники, я ваш природный внук из грядущего!»
Кривошеин меж тем продолжал:
— Ещё до войны до нас доходили слухи о том, что с профессором Саразеном связана какая-то тайна. И когда Груссе предложил мне присоединиться к ним, я не колебался. Я ведь и подумать не мог о путешествии в другой мир — полагал, что Саразен устроил свой Город Солнца на каком-нибудь необитаемом острове… Потом война с пруссаками, осада, посольство выехало из Парижа — и когда я вернулся, то не застал никого из коллег.
— Ну а я-то вам зачем? Обратиться больше не к кому? В Париже сейчас кого угодно можно найти, хоть русского, хоть шведа, хоть итальянца. Выбирай, не хочу!
— Так я им и позволил выбирать! — возмутился Кривошеин. — Плохо же ты обо мне думаешь! Чтобы русский офицер, доверил важное дело какому-нибудь итальяшке, или, не дай Бог, полячишке?
Он выложил на стол документы, среди которых был и российский дипломатический паспорт, пачку ассигнаций и тяжело звякнувший кошелёк. И напоследок — плоский свёрток, перетянутый бечёвкой.
— Здесь все, что я разузнал о Саразене и его изобретениях. Паспорт и прочие бумаги на моё имя, так что придётся тебе побыть пока Кривошеиным Алексеем Дементьевичем. Роста мы почти одного, приметы указанные в паспорте, подойдут обоим. Когда выберешься из Парижа — сразу в Брест, там сядешь на пароход, идущий в Данию или Швецию. В паспорте листок с петербургскими адресами — зайдешь по любому из них, расскажешь все, как есть. И смотри, береги бумаги, им цены нет!
Коля взвесил на ладони кошель с золотом.
— Вижу, ты всё решил за меня?
— А то, как же! — осклабился Кривошеин. — Ну, ничего, надеюсь, ещё свидимся — тогда и посидим, как заведено между русскими людьми, за полуштофом! Знаешь, какие в Солейвиле копченые мокрицы? Под хлебное вино пальчики оближешь, куда там лобстерам…
ГЛАВА XII
— Ну вот, а вы беспокоились! — Кривошеин выпрямился и отряхнул ладони. — Теперь пусть ищут, то-то, будет фейерверк!
Коля с опаской покосился на апертьёр. Два пуда динамита, и ещё по столько же заложено под паровик и динамо! Ясно, почему в будущем фабрику не восстановили: взрывы камня на камне от неё не оставят!
— Какую ещё каверзу вы подстроили версальцам, друг мой? — осведомился Саразен.
— Да какие там каверзы, профессор! — плотоядно осклабился Кривошеин. — Я человек мирный, если меня, конечно, не злить. Там всего-то простенький кислотный запал, вроде тех, какими балуются бомбисты-народовольцы: стеклянная трубочка, кое-какие реактивы, немного сахара. Если сдвинуть ящик, кислота прольется и бац! — вы уже на небесах! Ну, или в ещё где, это уж кому как повезёт.
— Лучше бы они ничего тут не трогали. — пробурчал Груссе. — Мне ещё возвращаться — не знаю, успею ли. Вы часовой механизм установили на три часа?
Саразен посмотрел на часы.
— Должны успеть. Постарайтесь не вступать лишний раз в бой, высадите нашего друга за позициями версальцев, и сразу назад!
Пилот скептически покачал головой.
— Легко сказать — сразу! Без стрелка, улицы забиты войсками…
Но профессор уже не слушал.
— Николя, сейчас отправляем последнюю партию, потом мы с Алексѝсом. Что делать, помните?
— Да, конечно. Открутить запорное колесо, вложить «яйцо-ключ», так, чтобы литеры совпали, надавить. Дождаться, пока погаснет свечение, забрать, закрутить крышку, «яйцо-ключ» отдать мсье Груссе. Всё.
— Именно так! — Саразен наставительно поднял палец. — Нам не надо, чтобы в ваше отсутствие кто-нибудь смог даже случайно запустить апертьёр. А так — настройки будут сбиты, и Груссе, когда вернётся, сможет ввести их заново. Только ничего не перепутайте, богом вас заклинаю!
Коля постарался изобразить живейший интерес. Эту инструкцию он уже зазубрил наизусть, но профессор раз за разом заставлял её повторять.
— И ещё — вот, возьмите! — Саразен подал ему туго набитый саквояж. — Здесь чертежи, описания, технические инструкции. В отдельном конверте — подробные указания по организации поисков «слёз асуров». Да, и когда будете включать апертьёр, не забудьте ввести настроечный код Солейвиля! Я вам запишу…
И зашарил по карманам в поисках блокнота.
— Ат-ставить! — гаркнул Кривошеин. — Простите, профессор, невольно вырвалось… А писать ничего не надо — мало ли в чьи руки попадёт эта бумажка?
Он подмигнул Коле.
— Придётся тебе, друг ситный, запомнить. Смотри, не напутай, а то зашвырнет невесть куда!
— Да-да, разумеется, вы правы. — Саразен глянул на прапорщика поверх очков. — Я назову, а вы повторяйте за мной: «лямбда», «эпсилон», «фи»…
— …«эта», «ро», «омикрон»! Помню, профессор, всё помню!
Створки ворот заскрипели. В цех вошли десятка полтора вооружённых коммунистов-блузников с «Шасспо». Лица черны от усталости и пороховой копоти, один опирается на винтовку, другой — на плечо соседа, третьего волокут на окровавленной шинели, он мычит и мотает головой. Распорядитель, юноша с неизменным флажком и карабином под мышкой, вытянулся перед профессором:
— Это последние, мсье Саразен. Остались только постовые у ворот!
Его слова заглушил близкий разрыв. С потолка посыпалось битое стекло.
— Недолёт, яти их в душу! — по-русски заорал Кривошеин. — Профессор, заводите шарманку, пока нас тут не накрыли! Стой, а ты куда!?
Николь кинулась на шею возлюбленному, прижалась всем телом. Сквозь слёзы она неразборчиво бормотала: «Не пойду… пускай… вместе…»
— Да что ж ты будешь делать! — взвыл в отчаянии Кривошеин. — Беда с бабами! Нельзя, милая, никак нельзя — куда тебе, без бумаг, без ничего? Да и в маршьёре троим слишком тесно…
Коля, шепча что-то утешительное, по одному отлеплял от шеи тонкие пальчики. Николь сразу обмякла и повисла на нем, сотрясаясь от рыданий. Кривошеин сделал знак, один из блузников подхватил девушку на руки. Миг — и они исчезли в сияющем ореоле.
Над крышей провыл снаряд. Кривошеин перекрестился и стал считать, шевеля губами. На этот раз грохнуло с другой стороны, на задах фабрики.
— В вилку берут, гады. Сейчас подправят прицел, следующая очередь — наша. Паске, ты там как, жив?
В дверном проёме возникла фигура Груссе в пилотском шлеме. Из-за его спины выскочили постовые — они бежали, закинув винтовки за спины и, по-солдатски подоткнув полы шинелей. Добежав до апертуры, они по одному ныряли в лиловую пленку.
— Профессор, сколько можно копаться? — закричал Груссе. — Версальцы уже в конце улицы, вот-вот будут здесь! Я выведу маршьёр из ворот, пугану слегка… Николя, как все уйдут, забирайте «ключ», и бегом, бегом!
Грохнуло так, что Коля едва не полетел с ног. Граната угодила в угол здания, проделав в стене пролом. Цех заволокло пылью, сквозь сплошную завесу посверкивали разряды на бубликах индукционных катушек.
— Дождались вместо обоза навоза! — Кривошеин зажал под мышкой костыль, сцапал Саразена за шиворот, и легко, как тряпичную куклу, зашвырнул в световой омут. Выругался — резкое движение потревожило покалеченную ступню — и обернулся. Прапорщик не видел его лица, только угольно-чёрный силуэт, позади которого вратами, распахнутыми в преисподнюю, яростно пылала апертура.
— Ну что, брат, пора? Сказал же один мудрый азиат: «дорога в тысячу ли начинается с одного шага». Вот и нам самое время — en avant marche! Да не кисни ты, живы будем — не помрём!
И, прощально взмахнув рукой, шагнул в провал Пятого Измерения.
* * *
Груссе торопливо затягивал ремни. На лодыжках, под коленями, бедренные, широкий поясной ремень — всё!
— Ну что, готовы? Тогда держитесь!
Шагоход качнулся. Мостовая ушла вниз — машина распрямила коленные суставы и вытянулась в полный рост, так, что Коля смог бы теперь из прорезей в бронезаслонках заглянуть в окна третьих этажей. За спиной стучал паровик, из труб валила жирная нефтяная копоть.
Под днищем залязгало, заскрежетало, и маршьёр пришёл в движение. Груссе, притороченный к рычагам, перебирал ногами, поворачивался в пояснице — его движения передавались механизму. Вот он поднял правую руку, притянутую ремнями к суставчатому рычагу. Раздался треск, полетели обломки — гигант взмахом клешни снёс гребень кирпичной ограды. Прапорщик торопливо сдвинул на глаза очки-консервы. Шлем с очками вручил ему Груссе вместе с плоской деревянной коробочкой с ремнями, пучком проводов и изогнутым латунным раструбом. Носить её полагалось как дамскую муфту, на груди.
— Рычаги наведения перед вами, — проорал пилот, — Педаль спуска — под правой ногой. Прицел перископический — видите трубу с кожаной манжетой? Патронные короба слева, в ящике, рядом служебный лючок. Как закончится очередной короб, откроете его, высунетесь наружу и вставите в приёмный желоб новый короб. Если стволы заклинит — используйте рукоять ручного привода, как у обычной картечницы.
— Ясно! — прапорщик старался перекричать скрежет и лязг. — Сейчас, только спущусь…
— Нет, оставайтесь пока наверху. Подключитесь к кондуиту, там есть проводок со штырьком — и командуйте, куда идти. А то у меня обзор прескверный, ещё врежемся куда-нибудь! Только не забывайте нажимать рычажок, и говорите прямо в трубку!
Услыхав слово «кондуит», Коля удивлённо поднял брови — при чём тут ненавистная с детства книга, куда заносили записи о проштрафившихся учениках? И только потом сообразил, что французское слово «conduit» можно перевести как «труба», «канал», а иногда и как «посредник». Видимо, так называется внутренняя телефонная линия «маршьёра».
Прапорщик воткнул медный шпенёк в гнездо — в наушниках зашипело, голос пилота стал громче.
— Слышите меня, Николя? Хорошо? Тогда — поехали!
Груссе перебрал ногами, маршьёр, повторяя его движения, сделал шаг, потом другой — и мерно двинулся, раскачиваясь вверх-вниз. Засвистел пар, едко завоняло кислятиной — открылся клапан питательной смеси. Шагоход неудержимо пер вперёд, снося дощатые заборы, хлипкие решетки, навесы, сараи. Не желая вступать в перестрелку с версальцами, заполонившими соседние переулки с рю де Бельвиль переулки, Груссе вел машину через задние дворы. Колю мотало в проёме люка. Он до боли в пальцах вцепился в поручни, едва успевая командовать: «Направо! Налево! Осторожно, дерево!» Раздался треск, по коже пробежала волна булавочных уколов — Груссе подал электрический разряд в «мускульные цилиндры». Маршьёр резко прянул вперёд, выворотил чахлое дерево, с разгона снёс угол дома, прорвался сквозь облако пыли и оказался на бульваре.
Грянул винтовочный залп. Пуля царапнула Коле щёку, и он, сбивая костяшки пальцев, полез вниз. Плюхнулся на место стрелка, поймал рычаги наводки, и уткнулся в наглазники. В зеркалах — пустая перспектива бульвара с ободранными осколками каштанами. Ни души — только мертвая лошадь валяется посередине мостовой, нелепо задрав копыта к низкому, серенькому небу.
Пули звонко щёлкали по броне — невидимые версальцы бегло обстреливали маршьёр из своих «Шасспо». Он зашарил в поисках рычажка, включающего «кондуит» (тьфу, даже выговорить противно!), но Груссе и сам понял, что надо делать. Заскрипел поясной шарнир, панорама сдвинулась и поплыла влево. В зеркалах возник полуразваленный парапет со вспухающими над ним ватными облачками винтовочных выстрелов.
«Вот вы где! Ну, сейчас попляшете…»
Перекрестье легло на мишень. Коля толкнул педаль — из-за брони раздался дробный перестук ожившего «Гатлинга». Струя свинца хлестнула по парапету, выбивая фонтанчики кирпичной крошки. Он шевельнул рычагом, перекрестье сместилось, и в рамке прицела возник размахивающий саблей офицер. Очередь прочертила по шинельному сукну цепочку дыр и швырнула лицом на мостовую. Стрельба сразу прекратилась. За оградой замелькали синие куртки и ярко-алые шаровары — версальцы разбегались, прижимаясь к стенам домов, и крысами ныряли в подворотни.
Дальнейшее слилось для него в сплошной калейдоскоп тряски, дребезга, визга рикошетов, и стрельбы, стрельбы, стрельбы. Он палил, вжимая в пол спусковую педаль, ломал ногти, загоняя патронный короб на место и снова давил, давил, давил на спуск. Груссе вел маршьёр, обходя большие улицы, и прапорщику то и дело приходилось высовываться из верхнего люка — искать выход из очередного тупика в развалинах домов и закупоренных баррикадами переулках. Порой машина переходила на бег, тяжко ухая ступнями по мостовой, оставляя за собой уродливые ямы и вывороченную брусчатку.
Один раз пилот не смог удержать маршьёр, и тот с лязгом повалился на левый бок, в щепки раздавив брошенный фиакр. Коля, как назло, не успел пристегнуться, и его крепко приложило о броню. Груссе, опираясь на руку-клешню, поднял шагоход на ноги, но не успел сделать и сотни шагов, как на перекрёстке выскочил прямо на изготовленную к бою полевую батарею.
Прапорщик поймал в прицел расчёт крайней пушки и надавил педаль. «Гатлинг» молчал, только скрежетнула приводная цепь в тщетных попытках провернуть стволы.
Ещё раз. Ещё!
Опомнившиеся от испуга артиллеристы облепили лафет и уже разворачивают пушку…
«Почему медлит Груссе? Бросить маршьёр вперёд, раздавить, растоптать…»
Он распахнул люк и высунулся наружу. По броне взвизгнули рикошеты — орудийная прислуга палила из карабинов.
«Где приводная ручка? Мать вашу, да где же? Проклятие, погнута! Конечно, шагоход грохнулся на левый бок, как раз на многострадальную „кофемолку“…»
Чёрный кружок орудийного жерла уставился на него в упор. Коля заворожено следил, как наводчик, присев, подкручивает винт вертикальной наводки.
Рубка качнулась вперёд. Из-за «плеча» маршьёра со скрипом выдвинулась трубка с решетчатой насадкой — на его кончике светился острый огонек газовой горелки. Наводчик-версалец отскочил от орудия, вскинул руку. Прапорщик зажмурился, ожидая страшного удара.
Труба с гулом извергла струю пылающей нефти, ударившую прямо в орудие. Огненные брызги окатили солдат, превратив их в вопящие, катающиеся по земле комки пламени. Маршьёр довернул торс и двумя жгучими плевками превратил всю батарею в огненный ад. Ещё одна струя горящей жидкости расплескалась о фасад дома с вывеской галантерейной лавки. Коля нырнул в люк, и в этот момент прогрохотал взрыв — огонь добрался до зарядных ящиков.
Взрывная волна едва не повалила шагоход — машина опасно закачалась, сделала шаг назад, но каким-то чудом устояла. Прапорщик ткнулся лицом в наглазники — впереди сплошная стена огня. В наушниках тишина, ни треска, ни шороха.
«…Груссе убит? Провод разорван? Проклятие, да просто шпенёк выскочил из гнезда…»
На ощупь он отыскал кончик провода и воткнул его на место.
— …дожидаешься, разрази тебя гром? Командуй, куда двигаться, пока мы тут не поджарились!
Он надвинул на глаза очки и осторожно выглянул наружу. Вокруг победно ревело пламя — взрыв разбросал подожжённые пороховые картузы и дома по сторонам перекрёстка, вспыхнули, как солома. Прапорщик прикрыл руками лицо от неистового жара, и тут стена соседнего дома треснула сверху донизу и, взметнув тучу искр, обрушилась на мостовую, открывая путь к спасению.
ГЛАВА XIII
Маршьёр торчал посреди двора. Именно торчал — опалённый, закопченный, нелепо накренившийся на правую сторону, подогнув под себя опору, согнутую в коленом шарнире. Левая опора, вывернутая под неестественным углом, уходила в большой пролом в земле — его края щетинились изломанной кирпичной кладкой.
— Все, отбегались, — Груссе выбрался из нижнего люка рубки и пнул покалеченную опору башмаком. — Не шевелится, хоть ты тресни! То ли сустав намертво заклинило, то ли порван мускульный жгут. Такое повреждение нам не исправить.
Коля подошёл поближе и наклонился. С краёв провала в темноту осыпались шуршащие песчаные струйки. Снизу на него пахнуло застоявшейся сыростью и винным духом — таким густым, что его, казалось, можно зачерпнуть кружкой. Опора шагохода, пробив кирпичный свод, раздавила хранящиеся там винные бочки, и теперь из-под трёхпалой железной ступни растекалась ароматная тёмно-красная лужа.
После спасения из огненной ловушки стало легче. Прапорщик ухитрился даже на ходу исправить «Гатлинг» — отогнул подвернувшейся под руку железякой рычаг, провернул стволы и дал пробную, патронов на пять, очередь. Но стрелять больше не пришлось — боевые части версальцев втянулись в город, а патрули и жиденькие заслоны на окраинах при виде маршьёра разбегались, как тараканы.
И вот — такое невезение! Кто бы мог предположить, что на заднем дворе захудалого трактира таится такая ловушка? Раньше здесь был монастырь, но время не пощадило древние строения — на их месте поставили двухэтажный дом с навесами, коновязью и каретным сараем, а в обширных подвалах устроили винный погреб.
Когда грунт стал проседать, Груссе подал шагоход назад — и опоздал на какую-то долю секунды. «Маршьёр» несколько мгновений балансировал на левой опоре, но сила тяготения взяло верх над усилиями пилота, и машина со страшным грохотом повалилась набок. Зажатая в проломе опора нелепо вывернулась, и все усилия освободить её пропали втуне. Теперь стальной гигант громоздился посреди двора, словно допотопный мастодонт, попавший в западню, выкопанную шайкой охотников-троглодитов.
Самих «троглодитов» видно не было — видимо, ударились в бега, как только сообразили, что за дичь угодила в ловушку. Если и нашёлся храбрец, решившийся остаться, то он предпочел не попадаться гостям на глаза.
— Отъездились… — повторил Груссе. — Пожалуй, мсье Николя, нам с вами пора прощаться. Жаль, конечно, нашего Букефала, но не оставлять же его пруссакам!
Под сиденьем стрелка нашлось полтора десятка жёлтых картонных цилиндров и моток огнепроводного шнура. Коля невольно поежился, когда осознал что всё это время он сидел на динамите. Вдвоём они рассовали шашки по внутренностям рубки, прикрутили к суставам, котлу, баку с нефтью, подсунули под цилиндры паровика. Груссе расплющил кувалдой предохранительный клапан и нагнал давление так, что стрелка манометра далеко уползла за красную черту.
Пока пилот заканчивал приготовления к взрыву, прапорщик произвел ревизию своего имущества. Кобура с «люгером», шинель в скатке, саквояж, туго набитый ранец… кажется, ничего не забыл?
— Вы что, собираетесь всё это взять с собой? — Груссе ткнул пальцем в ранец с шинелью — Не сомневаюсь, сил у вас хватит, но поймите правильно, мсье: с таким багажом вас даже до комендатуры не доведут!
Коля растерянно переводил взгляд с ранца на саквояж и обратно.
— Что же делать? Ну, ладно, без шинели обойдусь, не зима… а как же со всем остальным? Вон тут сколько…
Груссе ободряюще похлопал напарника по плечу.
— Не переживайте, мсье, старина Паске не оставит друга в беде! Вот, сберегите пока, а я что-нибудь подыщу!
И протянул напарнику патронташ-бандольер с наплечным ремнем и деревянной кобурой, формой и размерами напоминающей маузеровскую. Кроме кобуры на ремне висел длинный футляр вроде тех, в которых носят подзорные трубы.
— Вы посмотрите, если есть охота. Там, сбоку, задвижка…
Хотя пистолет и проигрывал продукции «Маузерверке» по качеству исполнения, в нём угадывалась брутальная мощь: длинный, гранёный ствол, изогнутая рукоять, снабженная железной скобой и массивная затворная коробка с вырезом сверху.
— Для заряжания. — пояснил Груссе — Отогните скобу вперёд, сработает механизм, выбрасывающий гильзы.
Коля лязгнул рычагом, из паза вылетел патрон. Скрученная из медной фольги гильза, капсюль в донце — ничего общего с архаичными бумажными патронами игольчатых винтовок.
— Переделано в Солейвиле из винтовки Мартини-Генри! — горделиво поведал француз. — Профессор приобретал для своего города всё самое лучше и, когда речь зашла о стрелковом оружии, выбрал новейшую модель центрального боя. Эта винтовка во всем превосходит и германские «Дрейзе» и наши, французские «Шасспо». Англичане всего год, как приняли её на вооружение.
Прапорщик поднял тяжёлый пистолет и прицелился в стоящую возле ограды яблоню.
— Но ведь точность боя наверняка хуже, чем у винтовки. Зачем было портить хорошую вещь?
— Жителям Солейвиля приходится часто работать вне города, где полно опасных животных. Револьверы против них бесполезны, а таскать громоздкую винтовку не всегда удобно — вот и вооружаются такими коротышами. Что до точности — смотрите!
Пилот отцепил кобуру от портупеи и прищёлкнул к рукояти. Извлёк из футляра латунную трубку и присоединил к выступу на ствольной коробке.
— Вот, прошу: пистолет-карабин с телескопом! Лёгок, удобен в переноске, бой отменный, с одного выстрела валит тетракраба!
Коля вскинул пистолет-карабин к плечу. В линзе пересеченной крест-накрест тонкими нитями, ствол дерева казался втрое толще, чем на самом деле.
— Увеличение трёхкратное. Даже посредственный стрелок легко попадёт со ста шагов в мишень, размером с голову лошади.
В который уже раз за эти сутки, он испытал дежа вю: Груссе расхваливал оружие так же, как парижский продавец из 1911-го расхваливал «Маузер».
— Вы пока изучайте, а я пока пошарю вот здесь. — Пилот кивнул на здание трактира. — надеюсь, там найдётся заплечная корзина для фруктов или хотя бы мешок!
Он был прав. Минут через пять из трактира раздался радостный возглас и на пороге возник Груссе с парой больших кожаных сумок.
— Вот, нашёл! Седѐльные сумки — можно нести, перекинув ремень через плечо. Перекладывайте в них свой скарб, и пошли — что-то мы тут засиделись, не было бы беды…
Сумки оказались вместительным: в одну Коля засунул саквояж, а в другую, выждав момент, когда пилот смотрел в другую сторону, спрятал «механическое яйцо». За ним последовало всё остальное: узелок с провиантом (спасибо Николь, позаботилась), пачки патронов и, напоследок, пакет с записками Кривошеина. На них у него были отдельные планы.
Груссе осмотрел багаж, и остался доволен.
— Ну вот, теперь вас хотя бы не расстреляют сразу, а выслушают. На солдата или блузника вы не похожи, спросят почему пешком — скажете, лошадь сломала ногу. У вас есть какие-нибудь документы?
Коля показал русский дипломатический паспорт.
— Отлично, с такими бумагами вам ничего не грозит — особенно если попадётесь пруссакам. У вашего царя добрые отношения с кайзером, так что, пожалуй, ещё и помогут. Только всё равно придётся объяснить, как вы тут оказались.
— Назовусь репортером русской газеты. Полезут проверять багаж — покажу дневник Кривошеина, на человека, не знающего русского языка — сойдёт. Но вы-то как думаете выбираться? С вами, если что, и вовсе не станут церемониться, поставят к стенке, и вся недолга!
— Как-нибудь, — беспечно отмахнулся пилот. — Я вырос в парижских предместьях, знаю каждый переулок. Одна беда — время идёт, могу не успеть до взрыва. Сколько там осталось?
— Час и ещё сорок три минуты. — отозвался Коля, бросив взгляд на часы. — И вот ещё что: вплотную к фабричной ограде стоит дом с бакалейной лавкой. Там, в чулане потайная лестница на чердак, если что, можно укрыться и пересидеть.
Он не сам не понял, что подтолкнуло его заговорить о тайнике. В последнее время случилось множество необъяснимых совпадений — вот и пусть будет ещё одно…
Груссе, сидя на корточках возле маршьёра, чиркал спичками — те, одна за другой, ломались и гасли, распространяя едкую серную вонь. Наконец, искрящийся огонек побежал по огнепроводному шнуру к распахнутому люку. Пилот кинулся прочь, Коля подхватил багаж и поспешил за ним. Перебросил сумки через низкую изгородь и перевалился сам, ломая колючие кусты.
— Прячьтесь, мсье! Пруссаки!
Во двор с улицы въезжали шестеро всадников в синих мундирах и касках-пикельхаубах с прусскими орлами и остриями на макушке. У каждого в правой руке кавалерийский карабин, стволом вверх, приклад уперт в бедро. Откормленные, лоснящиеся кони ганноверской породы фыркают, мотают головами. У каждого под хвостом парусиновый мешок для сбора конских яблок — прусский ordnung действует и на оккупированных территориях.
— Драгуны! — прошипел Груссе. — Двадцать второй полк, квартируют в трёх милях отсюда, в Обервилье. Принесла же их нелёгкая! Не дай Бог, заметят тлеющий фитиль…
Он накаркал. Унтер-офицер, здоровенный, с пышными усами, что-то гортанно каркнул, указывая на коленный сустав шагохода, откуда поднимался лёгкий дымок. Пистолет-карабин в руках пилота плюнул огнём, и драгуна отбросило шага на два назад — тяжёлая винтовочная пуля ударила его в грудь. Остальные бросились врассыпную: трое нырнули за маршьёр, ещё двое плюхнулись на землю, и ответили нестройным залпом.
На головы им посыпались срезанные пулями ветки. Коля вытянул из кобуры «люгер» и завозился, пристегивая кобуру. Груссе, опустив оружие, считал шепотом — «девять, восемь, семь…» — лицо его приобрело сосредоточенно-хищное выражение.
На счёт «три» ударил взрыв, торс шагохода вспух снежно-белым облаком — заряд динамита разворотил котел. По ушам резанули вопли мучительной боли, в клубах и пара мелькнуло распяленное, словно лягушка на столе препаратора, тело. Ударная волна слизнула хлипкие дворовые постройки, брызги горящей нефти из разорванного бака окатили стены. Уцелевшие драгуны кинулись, пригибаясь, к воротам. Первый рухнул, не пробежав и пяти шагов с пулей Груссе между лопаток, второй добежал до лошадей, но не успел даже вставить ногу в стремя: прапорщик поймал его спину в прорезь прицела и, задержав дыхание, надавил на спуск. Германское изделие не подвело: драгун повалился лицом вниз, как подкошенный, и больше не шевелился.
Он приподнялся и оглядел двор. Живых пруссаков не осталось. Маршьёр чадно горел посреди двора, нефтяной дым смешивался с дымом, валящим из окон. С улицы неслись панические вопли — местные жители, наконец, осознали степень угрозы.
— Надо убираться отсюда! — Груссе встал в полный рост, не отпуская приклада от плеча. — Через четверть часа здесь будет половина прусской армии!
— Может, возьмём? — Коля показал на драгунских лошадей. — Вы ездите верхом?
— Да вы спятили, мсье! Если вас схватят на драгунской лошади, с воинской амуницией — пристрелят, и имени не спросят! Вот отойдете на пару миль — нанимайте лошадь в какой-нибудь деревне и скачите, куда душа пожелает! А сейчас, ноги в руки, и бегом, через сад, пока нас не заметили! Сельские обыватели подлецы, трусы, мигом донесут…
* * *
Он перешёл на шаг, только когда закололо в боку, а воздух сделался редким — сколько ни хватай его судорожно разинутым ртом, лёгкие всё равно разрываются от нехватки кислорода. Вдали из-за рощицы жиденьких платанов поднимались клубы дыма — похоже, таверна разгорелась всерьёз.
С Груссе они расстались за садовой оградой. Коля не питал иллюзий по поводу его дальнейшей судьбы: пилоту не суждено попасть в Солейвиль. Возможно, он не успеет вернуться к сроку и застанет на месте здания груду дымящихся развалин. А может, не сумеет пробраться на фабрику в обход патрулей, и будет, скрежеща зубами от бессилия, наблюдать, как взрыв разносит апертьёр на куски. Зато наверняка знал: Груссе попадёт на тот чердак. А ещё его ранят, недаром на бумагах были пятна крови…
Груссе откроет сундук и оставит в нём пачку бумаг и «ключ-яйцо» — скрепя сердце, утешая себя, что это ненадолго, не пройдет и недели, как он вернётся…
Но судьба распорядится иначе. Его схватят, отдадут под суд, потом каторга, побег, годы скитаний. А «механическое яйцо» так и будет лежать в сундуке, чтобы через сорок лет некий букинист позволит русскому офицеру, заглянувшему в его магазинчик взять загадочный предмет в руки.
Что ж, невесело усмехнулся Коля, хоть одно хорошо: он, несмотря ни на что, выполнил обещание, данное редактору «Механического мира»: тайна записок Груссе раскрыта, можно браться за статью. А что, увлекательное выйдет чтение — жаль, только напечатать его негде, первый номер журнала выйдет из типографии самое раннее, лет через тридцать пять. Так что с журналистикой придётся пока обождать.
Зато головоломка сложилась окончательно: можно не сомневаться что Саразен, производя опыты со временем, сам того не желая, извлёк из будущего «механическое яйцо», а вместе с ним и того, кто держал его в руках. А раз так — чем чёрт не шутит, пока бог спит — может, и получится вернуться в свой благополучный 1911-й год?
Но сперва надо добраться до России и сделать то, о чём просили солейвильские беглецы. Не беда, «путь в тысячу ли начинается с первого шага» — так, кажется, утверждал восточный мудрец? Или, если вспомнить нелюбимую Кривошеиным латынь: «Viam supervadet vadens».
Бог его знает, сколько верст, миль или километров в этом самом ли, но первый шаг он уже сделал. Остались сущие пустяки: не забыть по дороге заклинание, заученное вслед за Саразеном.
Так он и шагал, переступая через торчащие из земли древесные корни, поправлял сползающие с плеча ремни сумок и повторял, словно граммофон, иголка которого застряла на одной дорожке:
«Лямбда»… «эпсилон»… «фи»… «эта»… «ро»… «омикрон»…
