Оксана Ветловская
Земля медузы

И небо, и океан были цвета медицинской нержавеющей стали – именно того бесстрастно-серого, безупречно строгого оттенка, который ни с чем не спутать. Вода сдержанно поблескивала, будто привычный инструмент в опытной руке. Горизонт был ровен и тонок, как режущая кромка.

По правую сторону, вроде бы далеко, ворчали волны: небольшие и обманчиво смирные, они поджидали зазевавшихся водителей. Путь пролегал «по отливу» – то есть прямо по океанскому дну в те часы, когда вода отступала на восток, открывая у подножия скал нализанный пляж из вулканического черного песка, тяжелого, плотного, спрессованного настолько, что порой казалось, что автомобиль едет по асфальту. Иногда водитель резко выворачивал вправо, объезжая устья рек: тогда старый японский внедорожник долго шелестел шинами по мелкой воде, сильно забирая в океан, и если тут прощелкать клювом и заехать слишком далеко, то запросто можно было утопить машину в набежавшей волне. А то и самому утонуть. Это еще отец объяснял. С отцом Родион лет с семи стал ездить «по отливу» в «центр» – единственный город на острове. Прочие места людского обитания тут – небольшие поселки и военные базы посреди непроходимых лесов. Нигде больше Родион не видел настолько непролазных зарослей. Подлесок из низкого, но густого курильского бамбука превращал здешнюю чащу в сущие дебри. На северной оконечности в них водились медведи; перед поездкой Родион вычитал в Сети, что в последние годы хищники обнаглели и разбрелись по всему острову, а все потому, что много поселений теперь стояли заброшенными. Природа жадно забирала назад то, что некогда отвоевал у нее человек.

Родион помнил, что «по отливу» в поселок ездили все лето. По единственной дороге, мощенной плитами «стратегичке», можно было проехать только зимой, когда снег прочно становился, потому что по разбитым непогодой и землетрясениями бетонным глыбищам проползла бы разве что гусеничная техника. Здесь случались сильнейшие шторма, когда две бесконечности на востоке – небо и вода – темнели, сливаясь друг с другом в озверелую сизую мглу, Тихий океан бесновался, бросаясь на скалы, и тогда поселок по несколько дней бывал отрезан от мира. Именно в такой штормовой день, по семейному преданию, и появился на свет Родион. До городской больницы было ехать далеко, хотя «стратегичка» тогда была еще вполне сносной дорогой, и мать рожала его в поселковом медпункте. В те времена, в середине восьмидесятых, военный поселок был образцом чистоты и порядка: нарядные клумбы вместо вездесущего бамбука и травы по пояс, дома в свежей штукатурке, и даже белье на балконах запрещалось вешать… ну, так рассказывал отец, сам Родион все это наверняка видел, но не помнил. Его память начиналась уже только с девяностых, когда дома поселка стали стремительно пустеть: жители, военные и геологи – кто мог – покидали остров, отправлялись на «большую землю», а кто-то и вовсе прочь из огромной рассыпающейся страны.

Именно тогда уехала мать. Навсегда. И это была самая первая трещина в Родионовой биографии: такие бывают на защитном стекле телефона, вроде бы тонкие и незаметные, они неумолимо ползут дальше, лишая стекло прочности. Мать не то чтобы не любила сына – просто ей, восемнадцатилетней девчонкой выскочившей за летчика, поехавшей за ним на край света, слишком быстро наскучил замкнутый мирок поселка, где танцы в офицерском клубе были целым событием, даже вынести мусор было событием, ради прогулки с мусорным ведром офицерские жены наряжались как на праздник. И мимоходом родившийся ребенок ей быстро наскучил тоже. «Смысл, – слово, которое часто повторяла она. – Тут ни в чем нет смысла». Однажды она уехала погостить к родителям на материк и просто не вернулась.

– Смысл ей… Да в одном он: бабы – курвы, – высказался по этому поводу отец.

Внешне безразличный, он долго курил в настежь открытое окно. Потом чертыхнулся: сигарета выпала из прыгающих пальцев, тюкнула по карнизу. Пятилетний Родион повторил про себя: «Смысл». По звучанию слово было скользкое, как брусок мыла, и суть его тоже ускользала.

…Костя, молодой журналист, потребовал остановить машину и, шлепая по оставшимся с отлива лужам, побежал снимать черные скалы и серый океан, на ходу переоснащая объективом свою крупнокалиберную зеркалку. Лет на десять младше Родиона, Костя, вчерашний студент-выпускник, ходячий набор штампов относительно успешной молодежи – хипстер, блогер, сотрудник крупного новостного интернет-портала, дрищ с копной высветленных по моде волос, он познакомился с Родионом на волне скандала вокруг его клиники, прознал, откуда тот родом, и уговорил поехать с ним в это путешествие. Быть кем-то вроде гида. Костя мечтал отснять «хайповый» материал о какой-нибудь «жопе мира».

– Чтоб я про свою малую родину такого больше от тебя не слышал, – буркнул Родион.

Подумал и согласился. Что угодно было лучше, чем сидеть в пустой квартире и пить в одиночестве. Родион вполне осознавал, что у него есть все шансы превратиться в тихого алкоголика. К сожалению, это было наследственное.

Много лет после отъезда матери отец держался. Он служил в штабе вертолетного полка и каждое утро отправлялся пешком в расположение неподалеку. Остров считался наиболее вероятным местом высадки возможного противника: спорная территория, южнее – Япония, за океаном – Америка. Родион приходил из школы, готовил нехитрый обед, потом ужин и ждал отца, глядя в окно: удобно, окна кухни и большой комнаты выходили на «централку», единственную, по сути, улицу поселка, мощенную все теми же бетонными плитами, превратившимися от частых дождей в подобие вылезших из земли древних окаменелостей. Попивать отец начал, когда Родион учился уже в старших классах. Все больше, все глуше, всегда в одиночку.

– Батя, ну ты чего? – укорял его Родион.

– Она права: ни в чем нет смысла, – ответил как-то отец, удерживая на столе бутылку, которую Родион попытался было забрать.

Разумеется, отец говорил о матери. Так и не смог ее забыть. Вскоре Родион закончил школу, на семейные сбережения уехал попытать счастья в Москву, неожиданно легко поступил в тамошний медицинский вуз, отец же рано, как все военные, вышел на пенсию и остался в поселке – ему-то ехать было некуда. Когда Родион, веселый циничный студент «меда», приехал на каникулы (а получилось только после второго курса: дорого, до островного «центра» лететь почти через всю Россию, с пересадками), то обнаружил отца уже спившимся напрочь, обтрепанным и синюшным алкашом в такой стадии, которую сверстники Родиона презрительно называли «бухарь». Таких – проспиртованных безымянных тел с циррозом печени, бомжей из московских вокзалов и подворотен, – полно было в морге, где Родион работал ночным санитаром, вполне недурная работа для студента, сиди себе над учебником, зубри, или спи, или в телевизор пялься, главное – в документах ничего не напутать, когда труп привезут. Однако подработка оказалась словно неким предзнаменованием: на следующий год отец по пьяни замерз насмерть, у самого дома, прямо на «централке». Упал – и мигом замело. А метели на острове бывали лютые, иногда жителям поселка приходилось спускаться из окон вторых этажей, чтобы откопать в снегу дверь подъезда и окна соседей этажом ниже. Из-за учебы и подработок Родион не смог прилететь на похороны. И вообще с тех пор даже не думал возвращаться на остров. Но с нелепой отцовской смертью незримая трещина поперек его жизни стала длиннее и глубже.

– Эй, турист! – закричал водитель, открыв дверь. – Сворачивай съемку, скоро прилив начнется! Щас уеду, сам выбирайся как знаешь!

Пока Костя возился с фототехникой, Родион вышел поразмяться, побродить вокруг автомобиля по антрацитовому влажному песку. Нахлынули звуки и запахи, до того лишь просачивающиеся из окна, знакомые с детства: гул океана, сдержанный, но грозный, скрипучие крики чаек, йодистый запах водорослей… и дух разложения. Последнее Родион, три с лишним года отработавший в морге, ни с чем бы не перепутал: удушливый сладковатый смрад, какой царит в секции с гнилыми трупами, еще потом много лет, даже когда Родион стал преуспевающим пластическим хирургом, иногда мерещился ему во снах. Ужаснее всего, помнится, был убитый толстяк, которого нашли в лесопарке: на момент, когда его доставили в морг, в нем завелось столько всякой живности, что каталка под ним слегка ездила туда-сюда. Родион никогда не считал себя впечатлительным, но эта каталка позже во сне не раз ехала на него по коридору…

Труп обнаружился неподалеку, за большим отполированным волнами камнем. Мужчина в дешевом тренировочном костюме, какими торговали на острове. Лицо распухло и поблекло, из приоткрытого рта вывешивались, распластавшись по щекам, нити водорослей.

– Тут труп, – громко сказал Родион. – У вас в поселке никто не пропадал в последние дни?

– Чего? – заорал водитель. – Не слышу!

– Утопленник тут, говорю!

Подошел Костя и первым делом вывернул на песок весь свой завтрак. Родион спокойно и внимательно разглядывал тело. Водитель, пожилой мужик, капитан в отставке, всякого навидавшийся, тоже не слишком впечатлился, только сказал:

– Ну, этот не из наших. Хотя хрен поймешь, морду как раздуло… Со скал, что ли, свалился?

– Волной вынесло, а утонуть-то где угодно мог, – сказал Родион.

– Нельзя его тут оставлять, – сказал бледный Костя.

– А куда, в багажник запихнуть? – взъелся водитель. – Чтоб он мне всю машину провонял? А в поселке куда? Там морга нет. Да ну его на хрен, в самом-то деле. Поехали уже!

Костя пытался возражать, но Родион на правах старшего молча толкнул его к внедорожнику, с тем и отправились дальше. Носоглотка, чудилось, еще долго удерживала трупный запах. И только когда стена скал по левую сторону наконец закончилась и автомобиль свернул прочь от побережья, Родион сообразил, что же в этом трупе заставляло так пристально вглядываться, что же сознание отказывалось воспринимать: слезники глаз у покойника были расположены не на внутренней, а на внешней стороне, у висков.

Да быть не может, подумал он. Просто померещилось.

В поселке не было не только морга, но и много чего еще: ни коммунальных служб, ни даже администрации. Дело в том, что официально поселок не существовал уже около полутора десятка лет – на бумагах он перешел в разряд нежилых как раз в год гибели Родионова отца, – но расселять несколько сотен оставшихся в нем жителей, в основном бывших военных, было некуда. С той поры поселок справлялся своими силами, отрезанный от государства. Костю это обстоятельство как-то хищно радовало. Конечно, Костя был обыкновенный журналист в поисках интересного репортажа, но все же Родиона эта его особенность глухо раздражала. Собственно, познакомились-то они именно тогда, когда все, чем Родион жил раньше, разлетелось вдребезги. «Журналисты слетаются на беду, как мухи на говно», – говаривал отец. Когда-то в конце девяностых в его части умерло от пневмонии несколько солдат, случай с шумом докатился до материка, так что отец знал, о чем говорил.

Грунтовка, повернув, взобралась на небольшой холм, и открылся вид на поселок – именно эту картину Родион видел в детстве из окна машины, когда с отцом возвращался домой. Сейчас туман скрывал горные кряжи, что в солнечный день сторожили горизонт, подпирая небо притупленными вулканическими вершинами. Все Курилы – будто склад со взрывчаткой, на одном только этом острове действующих вулканов около двадцати, и, как посмотришь вдаль – один непременно дымит. Сам поселок, несмотря на туман, был виден как на ладони: россыпь неказистых сейсмоустойчивых трехэтажек вокруг безымянной центральной улицы, и лишь в половине из них жили люди, прочие тупо таращились темными глазницами пустых окон. Из нежилых домов тут утаскивали всё, включая оконные рамы.

Количество необитаемых домов, по сравнению с тем, что помнилось Родиону, явно увеличилось. А еще неподалеку от окраины поселка появился длинный глубокий овраг, из которого шел какой-то белый дым.

– Что это? – спросил Родион у водителя. – Ну, провал вон там.

– Так землетрясение сильное же было, два года тому назад. Никто на всем острове ничего похожего не припомнит. Полгода все во времянках жили, боялись, что еще тряханет. Но ни один дом не рухнул, представляете? Во строили при Советах! А трясло – аж земля треснула.

– Почему дымит?

– Да пар это. Там, внизу, горячий источник образовался. Вы туда к краю не ходите – провалиться можно. Сваритесь вкрутую. К тому же пар ядовитый какой-то. Там еще газы подземные выходят.

– Ну ни фига себе! И даже забором не обнесли! – азартно восхитился Костя. Родион чуть не поморщился.

– Стройматериалы тут на вес золота, – сухо заметил водитель и остановил машину. – Ну все, приехали. Дольше трех дней торчать тут не советую. В конце недели обещают сильный шторм. Застрять можете надолго. Я пережду прилив и вечером уеду, до темноты должен успеть. Если через три дня попутку не найдете – звоните, заберу. Такса та же.

– А разве вы не тут живете? – спросил Костя, выгружая рюкзаки.

– Жил раньше. Уехал после землетрясения. Вот скажите, у вас есть цель в жизни?

– Конечно. Репортажи хочу крутые делать.

Родион промолчал. Любые цели у него остались в прошлом. Его будущее было так же бессмысленно, как у заброшенных зданий поселка.

– И у меня есть, – сказал водитель. – Жена вот, да дочка скоро замуж выйдет. Внуков хочу нянчить. Дом свой хочу построить. А это место не любит тех, у кого в жизни есть смысл.

«Смысл». Снова это отвратительное слово. Еще год назад в жизни Родиона вроде как было полно смысла, да теперь он весь слился.

– Зря вас черт сюда понес, – вдруг в сердцах сказал водитель. – Тут и раньше все было как после атомной войны, а сейчас так вообще… В «заброшки» не суйтесь. Там, говорят, опасно.

– Отчего? – спросил Родион. – Все детство в них с пацанами шастал.

– Ну как хотите, – водитель только рукой махнул.

Проснулся Родион от тишины. После многолетней привычки к шуму мегаполиса – даже в тихом квартале престижных новостроек круглые сутки был слышен отдаленный гул автострады – тишина казалась неестественной, будто в комнате со звукоизоляционными стенами или будто вдруг лишился слуха. Засыпал Родион под ютубовское бормотание с Костиного телефона, то и дело подвисавшее, – против ожидания, связь здесь была, пробивался даже плохонький мобильный Интернет – а теперь, с пробуждением, тишина ударила по ушам, будто две огромные ладони.

Родион подошел к окну. Вид, знакомый едва ли не на ощупь. Все детство он видел из окон разные вариации этой картины. Череда редко поставленных приземистых трехэтажек, дальние – «заброшки». Между домами – сколоченные из чего попало либо сделанные из пустых цистерн сарайчики-времянки, жилища на периоды землетрясений, кладовки во все остальное время. Разнотравье с островками курильского бамбука, искореженные ветрами плохо прижившиеся деревца, посаженные еще при основании поселка. Туман. Деревянные рамы сочили сырость: пластиковые здесь были роскошью. Приютил Родиона и Костю сослуживец отца, одинокий и нищий военный пенсионер. Оказалось, он уже с утра напивается на кухне – в точности как отец в последние годы жизни. Молчаливый, безразличный, с больной распухшей ногой, на которую он прямо сквозь штанину без конца прикладывал компрессы из той же водки. Родион только молча поглядел на это дело и подумал, что ему самому въевшаяся в каждую жилу Москва уже не дала бы тут выжить. Он бы даже не пил – он бы тут просто повесился.

А Москва когда-то встретила его с распростертыми объятиями. Ему прочили будущее блестящего хирурга, и когда Родион ушел в пластическую хирургию – прежде всего потому, что в этой области гарантированно водились деньги, – кое-кто из сокурсников, да и учителей, исплевался ядом: мол, променял талант на шелест купюр. Вместо того чтобы спасать жизни, взялся «перекраивать огребальники скучающим бабам». Объективно, это было не совсем так: все же часть пластических операций делается по медицинским показаниям, да и простая «блажь» порой действительно меняет жизнь человека к лучшему, избавляя от давнего комплекса. Но Родион не спорил. Он был доволен собой. Мечтал вырваться из захолустья и нищеты – и сделал это. Знал бы заранее, куда его приведет пластическая хирургия, так лучше бы все эти годы в государственной больнице челюстно-лицевым хирургом работал. Может, и заговорил бы, задобрил как-то, зацементировал незримую трещину.

Но тогда он о подобном вовсе не думал. Он прославился как молодой, но отличный специалист по ринопластике – изменению формы носа. Сложная, тонкая работа, успешно практикующих по всей стране знают поименно. Дорогая частная клиника, богатые и, что важно, довольные результатом клиенты, отличный заработок. Успех не ударил Родиону в голову, он аккуратно обращался с деньгами и еще более бережно – со своей личной жизнью, хотя на него, эффектного шатена фотогеничной наружности, находилось много охотниц. Долго выбирал, вдумчиво приглядывался, нашел свою красавицу Наташку, не пустоголовую малолетку, а умницу и ровесницу, терпеливо ухаживал. Он мечтал обо всем том, чего не было у его отца – не только о достатке, но прежде всего о крепкой счастливой семье. Все вроде бы складывалось. До поры.

…Экскурсия по родному поселку заняла от силы три часа. Родион шел по влажным от моросящего дождя плитам «централки», в которых он знал когда-то каждую трещину (новых изрядно прибавилось), и монотонно говорил Косте:

– Жилой дом. Этот тоже жилой… наполовину. А тут когда-то жил только один мужик, бывший военный… надо же, окна на месте, значит, до сих пор живет. А это «заброшка». Вот еще «заброшка»… после землетрясения в середине девяностых ее хотели взорвать как аварийную. Взрывали-взрывали, а она до сих пор стоит. А вон ворота военной части. Закрыты, странно. В Интернете написано, что она уже несколько лет как расформирована. А вот тут, в бывшей казарме, школа, здесь я учился.

Костя то и дело отбегал в сторону в поисках наиболее удачного кадра. Выбирал, разумеется, наиболее шокирующие и унылые вещи, способные гарантированно вогнать интеллигентную аудиторию его интернет-портала в состояние праведного негодования и в общий депрессивно-философский настрой, выражающийся в бесконечном муссировании темы на «Фейсбуке». Бетонные блоки и торчащие куски ржавой проволоки рядом с детской площадкой, безобразно замусоренные подъезды, истрепанный выцветший флаг у войсковой части на фоне туманной мглы (тут из будки у КПП внезапно вышел военный – значит, часть все-таки еще существовала – и потребовал от Кости удалить несколько кадров с фотоаппарата, отчего Родион почувствовал легкое злорадство).

– А вот это мой дом, – вырвалось у Родиона под конец экскурсии. Сам того не осознавая, он устроил так, чтобы под финал прогулки прийти сюда. Домой.

Обшарпанная трехэтажка с разномастными окнами и развешанным на балконах волглым бельем (что у них тут сохнет в такую хмарь?), казалось, смотрела на Родиона с укором. Он не удержался, зашел в подъезд. Второй этаж. Все очень маленькое, тесное, до ужаса грязное. Соседняя квартира, судя по крепкой крашеной двери, была жилой, а вот его с отцом – стояла заброшенная, дверь сняли вместе с косяками и, кажется, изнутри всё вымели начисто. Родион помедлил и шагнул внутрь, невольно пригибая голову, – ему все казалось, что со времен его отъезда потолки тут опустились на полметра вниз.

Так и есть – вынесли всю мебель, сняли рамы. Отслоившиеся остатки знакомых обоев в блеклую полоску, кучи мусора под ногами – не только отпавшая штукатурка, но и мятые пивные банки, бычки. Родион еще в детстве поражался: кто и как умудряется так мусорить в заброшенных помещениях поселка, где всего несколько сотен человек и пять маленьких частных магазинчиков с ограниченным ассортиментом.

Окно было явно меньше, чем ему помнилось. Кому и зачем понадобилось поднять подоконник? Родион обратил внимание на странные наросты на бетонных откосах, похожие на сталактиты. На ощупь – тот же бетон. Очень острые. В детстве он нигде тут подобного не видел. Кристаллические образования, отложения каких-то солей? Может, связано с тем паром из расщелины, который иногда окуривает поселок? Позади что-то сухо скрипнуло, будто гравий. Еще раз, громче. Родион обернулся – и вдруг осознал, что не помнит, где выход из комнаты. Там, откуда он вроде бы сюда зашел, был пустой грязный угол.

– Так… – Родион медленно повернулся. Угол, еще угол. Что за черт?!

– Слушай, давай я тебя на фоне окна сниму, типа черный силуэт, а дальше туман и «заброшки», классный кадр будет.

Костя появился из дверного проема посередине стены. И с чего Родион взял, что дверь должна быть в углу?

– Ну и планировка, вроде квартира маленькая, а настоящий лабиринт. Не двигайся, снимаю!

Разумеется, после окончания «экскурсии» Костя пожелал сунуться в несколько «заброшек». В аварийные, которые когда-то пытались взрывать, Родион его не пустил, а в остальные – пожалуйста. Родион с детства знал их наизусть, здесь он с одноклассниками играл в прятки, в войнушку. Вряд ли пустые дома так уж сильно пострадали от землетрясения двухлетней давности, раз всё еще стоят.

Зашли в подъезд ближайшей «заброшки». Здесь сталактитоподобных образований было гораздо больше, они росли из стен, полов и потолков под самыми странными углами. Приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не наступить на эти каменные (бетонные, соляные?) шипы. Родион попробовал отломить пару самых тонких. Не получилось.

– Блин, что это за хренотень? – Костя фотографировал стену подъезда, сплошь утыканную шипами, будто в средневековой камере пыток.

– Без понятия. – Родион обратил внимание на окно на площадке, слишком маленькое и кособокое. Может, частично заложили кирпичом? В «заброшках»-то? Родион поднялся пролетом выше и замер в мучительном ступоре.

Все дело было в дверных проемах. Как и везде, по четыре на площадке – но все разного размера. Более того: один – узкая щель, в которую даже руку не просунуть, второй – будто для детей не больше семи лет, третий вроде нормальный, но перекошенный, и четвертый – как дырка в собачьей конуре. Небольшое квадратное отверстие на уровне пола. Родион приложил ледяные ладони к горячим вискам. Он не пил с тех пор, как договорился с Костей о поездке. Выспался. Что за черт…

Он опустился на колени и заглянул в самый маленький проем. Там было черным-черно, и оттуда тянуло леденящим холодом, как из погреба, хотя – второй этаж и на дворе лето.

Какая-то шутка. Инсталляция. Местная молодежь пошутила. Молодежи тут что, делать нечего, кроме как вести бессмысленные строительные работы в «заброшке»? Или провинившимся солдатам дали такой наряд, вроде копания канавы «от забора до обеда»?

Родион выпрямился, чувствуя, как в груди мучительно стукает сердце.

– Костя, иди сюда. Вот тебе готовая сенсация.

– Охренеть… – Костя уже был рядом и хватал ртом воздух. – Это… это как? Зачем?

– Фоткай быстрее, да пошли отсюда. – Родиону вспомнилось предупреждение водителя насчет «заброшек». Надо будет позвонить ему да спросить, что здесь происходит.

– Погоди. – Костя сунулся в перекошенный проем. – А где же в квартире окна, заложили?

Родион, пересиливая неясное тошнотворное чувство, шагнул туда же. Темень. Ледяной, зимний холод, сразу пробравший до костей. Где-то далеко был свет – слабое зеленоватое свечение, не похожее на свет от окна, – и оно, кажется, двигалось.

Родион выскочил как ошпаренный, утаскивая за собой Костю.

– Да там просто бомж с сигаретой, – неуверенно сказал тот. – Мы ведь еще на крышу хотели вылезти, мне панораму надо снять…

– В другом доме на крышу полезем, – сказал Родион почему-то шепотом.

Перед тем как уйти, они все же заглянули на третий этаж. Там дверных проемов не оказалось вообще. На месте дверей были лишь зияющие тьмой квадратные отверстия размером чуть больше дверного глазка, прямо в бетонной стене. Три из них дышали таким холодом, словно по ту сторону располагалась морозильная установка. А четвертая, напротив, обдавала жаром, как из печи. И оттуда слышались отдаленные гулкие звуки. Будто размеренно били чем-то невероятно тяжелым или работал гигантский пресс.

Ничего друг другу не сказав, Родион и Костя вышли из подъезда и направились в соседний. Там они не прошли дальше тамбура: проем второй двери представлял собой узкую щель возле самого пола.

Они в молчании пошли к соседней «заброшке». С тамбуром в крайнем подъезде все было нормально, но вот дальше… Дальше начиналась лестница. Ее ступени, низкие и узкие, словно рассчитанные под стопы карликов, да что там, младенцев, сотни, тысячи ступеней уходили куда-то вверх, далеко во тьму. Костя щелкал фотоаппаратом как одержимый, высвечивая чудовищный пролет между высоченных стен мертвенно-белым светом вспышки, но даже этот резкий свет не достигал его конца. Родион трогал крошечные ступени, смотрел на свои руки, пару раз сфотографировал лестницу на смартфон и убедился: техника видит то же, что его глаза. Прислушивался к себе: у него точно нет температуры, он определенно в ясном рассудке.

– Не понимаю, с виду обычное здание. Как все это в нем умещается? – прошептал Костя. – И вообще… Я не болен? Ты видишь то же, что я?

Родион молчал.

– Давай попробуем наверх подняться? – предложил Костя, включая мощный ручной фонарь. – Это ведь наверняка какой-то оптический эффект, там, наверху, просто зеркала стоят, такая огромная конструкция не влезет в трехэтажку…

– Да кто здесь, ешкин кот, будет зеркала устанавливать? – Родион сгреб Костю за толстовку и вытащил на улицу. – Значит, так. В «заброшки» без меня даже не вздумай соваться. Сначала разберемся, что тут творится.

– Но такие кадры…

– Тебе все ясно?

– Ну ясно, ясно.

Снаружи заброшенные трехэтажки выглядели обычно. Буднично. Разве что тьма в пустых окнах казалась слишком густой. Родиону вдруг подумалось, что ни вчера, ни сегодня он не видел в поселке ни одной собаки, ни одной кошки, тогда как во времена его детства живности тут держали много – считалось, что животные заранее чуют землетрясения и предупреждают хозяев. Только летали повсюду большие вороны – не серые, московские, а здешние, курильские, черные как ночь и клювастые. Их характерное карканье напоминало хриплый хохот.

По «централке» шли редкие прохожие: женщина с сумками, прихрамывающий военный, поодаль – пьяница, несмотря на летнее время, в грязном пуховике и едва ли не до глаз замотанный в драные тряпки, он шаткой походкой передвигался по обочине, то и дело заваливаясь в траву.

– Я не понимаю, как люди здесь все терпят, – задумчиво сказал Костя.

– Ты про дома эти жуткие? – мрачно спросил Родион.

– Не, дома наверняка чей-то арт-проект. Круто сделали. Я про уровень жизни в поселке.

– Эх, Костя. – Родиону много чего захотелось сказать, но он подумал и не стал распространяться. – Живут себе как живется. А единственный арт-проект, который тут возможен, – вон, – и указал на пьяницу.

Военный был уже близко, и вот к нему-то, из-за отеческой надежности униформы цвета хаки, Родион решил обратиться в первую очередь, держа наготове смартфон со снимком невероятного подъезда.

– Здравствуйте! Я из местных, но давно не был на острове. Подскажите, пожалуйста, а вот те «заброшки», у них внутри что-то странное…

Военный произнес короткое матерное слово и ускорил шаг. Родион развел руками, Костя скроил многозначительную мину в духе «а чего ты ждал». Тогда Родион решил обратиться к женщине с сумками. Та, едва услышав про «заброшки», попятилась от них, как от разносчиков опасной инфекции.

– Вам что, жить надоело? Туда нельзя ходить! Даже дети малые знают!

– Почему? Что там внутри такое?

– Откуда мне знать! – обойдя их по дуге, женщина тоже ускорила шаг.

– М-да. – Родион в замешательстве прочесал пятерней порядком отросшие волосы. Не стригся с тех пор, как… Ну да, с тех пор, как получил сообщение, что пациентка умерла.

Накрапывал дождь. На детской площадке, состоявшей из облезлой горки, кривого турника, песочницы, самодельных качелей и скамейки, вяло играли дети: девочка с уродливым родимым пятном на пол-лица раскачивалась на качелях, мальчик с перебинтованным предплечьем сидел на скамейке и смотрел. Двухлетка с непропорциональной шишковатой головой ел песок, и его никто не останавливал: молодая толстуха в бесформенном платье, видимо мать, отвернувшись, разговаривала с женщиной в открытом окне первого этажа. У женщины что-то было с правым глазом: заклеен пухлой ватной повязкой на пластыре. Обычный день поселка. Люди ко всему привыкают. Живут как живется – даже если неподалеку расщелина с ядовитыми газами, а в заброшенных домах происходит какая-то чертовщина.

Газы. Не в них ли причина? Случаются же коллективные видения…

К вечеру дождь усилился, из-за плохой погоды связи не было, так что дозвониться до шофера из «центра» не удалось. Костя переписывал снимки на ноутбук. На фотографиях, в контрастном свете вспышки, шипастые стены, непонятного назначения дверные проемы и невозможные лестницы выглядели еще более пугающими. Не бывает таких длительных галлюцинаций.

– Сиди тут, я схожу ненадолго кое к кому, – сказал Родион, накидывая в прихожей ветровку.

Медпункт находился на первом этаже через два дома, там же, где во времена Родионова детства. И фельдшер был тот же: Василий Иванович по прозвищу Японец. Его отец был русским моряком, а мать уроженкой Хоккайдо, но отчего-то он считал себя айном – эта таинственная народность жила на островах у Тихого океана еще до японцев, и последние из айнов давно ассимилировались, что не мешало Василию Ивановичу выпендриваться на переписи населения при указании национальности.

– Родька? – фельдшер, маленький, сутулый, с восточным узкоглазым лицом, изрядно поседевший, попятился, затем подошел и осторожно обнял Родиона. Одна ладонь у него была плотно замотана грязноватым бинтом. – Тамара, ты только глянь! Это же Родька Романов! Ты надолго? Нет? Батину могилу приехал навестить?

Из кабинета вышла Тамара, молодящаяся вдова, бессменная продавщица одного из продуктовых магазинчиков, в школьные времена Родион иногда выклянчивал у нее шоколадки в долг. Шея у нее была в бандаже. Женщина растянула в улыбке пухлые, отчаянно намазанные кроваво-красным губы:

– Видный мужик из тебя получился. Женат?

– Да так… – Родион неопределенно повел плечами. Рассказывать о своих проблемах он тут никому не собирался.

– Поняяяятно, – Тамара визгливо захохотала и сняла с вешалки дождевик. – Ну, как накобелируешься – может, меня замуж возьмешь?

– Тебя теперь сам черт замуж не возьмет, – пробурчал Василий Иванович, закрывая за женщиной дверь. – Родька, проходи. У меня коньяк есть, будешь?

– Нет, извините. Не пью. Совсем. Что у вас с рукой?

– На «централке» споткнулся, – ответил фельдшер. – Сам видишь, какие у нас тут дороги. И ремонтировать некому. Слышал, ты на врача пошел учиться? И как? Институт закончил?

– Давно. Хирургом работаю, – вымученно улыбнулся Родион.

– Ух ты. Молодец. Человеческие жизни, значит, спасаешь.

– Я пластический хирург.

– А, это по части силиконовых сисек?

– Это по части коррекции черт лица. – Родион поспешил сменить тему. – Я к вам вот по какому вопросу. Мы со знакомым приехали фоторепортаж о поселке делать. Зашли в «заброшки», а там… – Родион пролистал несколько снимков на смартфоне, повернув экран к фельдшеру. – Мы чуть мозги не вывихнули, пытаясь понять, что это. Вы случайно не знаете, кто и зачем мог это сделать?

Василий Иванович глядел на экран телефона, как загипнотизированный. Вдруг резко сказал:

– Не ходите туда больше!

– Все только твердят: «не ходите-не ходите». Хоть бы объяснили, что там происходит.

Фельдшер помолчал.

– Объяснить я тебе ничего не сумею. Расскажу одну байку, сам решай, верить или нет. У нас считается, что в тех домах теперь новые жильцы живут.

– Какие еще жильцы?

– Те, что из расщелины. Видел трещину на въезде в поселок? Ну вот… Как тут пару лет назад все тряхнуло – так земля лопнула аж до самых своих кишок. А там, по древним поверьям, много кто живет. Теперь они вместе с паром выходят на поверхность и селятся рядом с нами. Если их не беспокоить – не вредят. Живут себе тихо, обустраиваются потихоньку…

Родион наконец-то заметил, что Василий Иванович пьян до мелкой трясучки, до змия, до белочки. И странная его заторможенность, и дикие истории – всего-навсего проявления глубочайшего, как Тихий океан, алкогольного психоза. В полумраке приемного кабинета не сразу были заметны ряды пустых водочных бутылок под столом и непочатых – на тумбочке рядом с раковиной.

– Может, ахнем все-таки по маленькой?

– Нет, спасибо. Мне пора идти. До свидания.

В дверях медпункта Родион столкнулся с мальчишкой.

– Василиваныч, я занозу посадил! Здоровенную! Как бревно! Мамка сказала к вам пойти…

В сумрачном освещении Родиону показалось, будто кожа у мальчика странного, крайне нездорового темно-багрового, мясного оттенка.

– А ну-ка стой!

Но мальчишка шустро вывернулся с неожиданной силой. Родион так и не понял, почудилось или нет.

Спалось очень скверно. То и дело Родион, вздрагивая, выныривал из рваной поверхностной дремы и дико таращился в почти абсолютную тьму с темно-серым прямоугольником окна, пытаясь разобрать, не проросли ли стены шипами, не опустился ли потолок, не сузился ли дверной проем до узкой щели. А снились ему бесконечные бетонные лабиринты, из которых не было выхода, потому что дверями и окнами там служили крошечные отверстия. И что-то там постоянно ходило за спиной, дышало в затылок смрадом и морозным воздухом – будто открыли холодильник в секции с гнилыми трупами.

Под самое утро он наконец отключился намертво и проспал до начала двенадцатого. Увидев цифры часов на экране телефона, вскочил. Кости не было – как сказал хозяин квартиры, тот спозаранку побежал снимать кадры с проглянувшим в тумане солнцем и с тех пор не возвращался. Военный пенсионер снова сидел на кухне, чуть ли не в той же позе, что вчера, будто манекен, и нога его по сравнению со вчерашним распухла еще больше, натягивая ткань штанины. «Надо бы хоть глянуть, что у него с ногой, врач ты или кто», – подумал Родион, но сейчас его куда сильнее беспокоило отсутствие Кости. Как бы тот в своей охоте за эффектными кадрами в «заброшки» не сунулся.

При одной мысли о Косте и «заброшках» Родиону будто вылили на макушку стакан ледяной воды – медленно, тонкой струйкой. Он слишком хорошо знал это ощущение. Так давало о себе знать иррациональное предвестие чего-то непоправимого. Именно так Родион себя чувствовал, когда в последний раз виделся с отцом. И так же – когда в кабинет вошла та пациентка…

Она была изумительно, почти потусторонне красива. Отец у нее был крупным финансовым воротилой с труднопроизносимой кавказской фамилией, мать – русской, и две национальности смешались в ней ровно в той пропорции, чтобы выдать истинное чудо – с тонким фарфоровым глазастым лицом, смоляными волосами, безукоризненным удлиненным аристократическим носом с горбинкой. Именно этот прекрасный нос она хотела переделать в коротенький крохотный пятачок какой-то популярной певички. На первом приеме Родион отговаривал ее как только мог. Исчерпав все аргументы, сказал: «Вы же настоящая пери!» Бедная дурочка, вряд ли читавшая что-либо, кроме тегов Инстаграма на своем айфоне, она не знала, кто такие пери.

Вот тогда Родиона взял азарт, растоптавший слабое предчувствие. Такого вызова в его практике еще не попадалось. Устроить соревнование с самой природой, уже создавшей идеал красоты и гармонии. Перекроить абсолютное совершенство в нечто еще более совершенное. И уже на первичной консультации, при проведении цифрового моделирования, он понял, что сумеет это сделать. Пятачок певички был, разумеется, отменен в пользу точеного европейского носика.

Операция прошла великолепно, результатом Родион мог гордиться: да, это было совершенство, не только по форме, но и по функциональным улучшениям – безупречные линии, легкое дыхание.

Но после операции девушка не пришла в сознание и умерла спустя неделю в городской клинической больнице.

…Родион выбежал на улицу и понесся к «заброшкам». Утреннее солнце давно поглотил туман, белесая мгла студенистым куполом поднималась со стороны расщелины и расползалась по поселку разлохмаченными щупальцами. Родиону мельком припомнилось, как фельдшер Василий Иванович однажды рассказывал, будто название острова переводится с айнского как «медуза», или «земля медузы». Отчего так? Кто теперь знает. Не сказать, что медуз было особенно много в здешних водах: не больше, чем у других островов Курил.

– Костя! Да ешкин дрын… Костя!!!

У «заброшек» Родион стал звать молодого журналиста, изо всех сил драть глотку. Туман сгущался, воздух становился похожим на разбавленное молоко. Прежде всего Родион направился в тот дом, где они вчера видели невероятную лестницу и где Костя хотел проверить свою гипотезу насчет установленных на площадке зеркал и оптических эффектов. Вот та самая трехэтажка, крайний подъезд…

Двери не было. Ее не заложили кирпичом или блоками, что легко можно было проделать за сутки, – ее словно вообще тут никогда не существовало. Сплошная бетонная стена. Старая, облезлая. При этом козырек подъезда и растрескавшееся крыльцо были на месте, сохранился и ржавый остов лавочки в бурьяне, торчавший тут с незапамятных времен. Ошибки быть не могло. «Заброшки» родного поселка Родион знал как свои пять пальцев. Еще вчера вход в крайний подъезд был. Теперь он исчез.

– Да что же это, на хрен, такое-то… – Родион осторожно потрогал стену: прохладную, шершавую, в пластах вспучившейся, будто нарывы, штукатурки – настоящую, реальную, никаких сомнений.

– Костя-а! – По колено в мокрой траве он пошел к следующему подъезду. Там после тамбура пол просто заканчивался – вместо лестничного пролета зияла ямища, полная непроглядной черноты, и это не походило на то, как если бы лестница обрушилась в подвал: свет фонарика на смартфоне не выхватывал ничего, ни обломков площадки и ступеней, ни подвальных труб, – внизу была лишь бездонная тьма, куда, будто в колодец, глубоко уходили стены подъезда, напрочь лишенные дверей.

Тихо матерясь, Родион пошел дальше. Он уже не пытался себя убедить, будто тошнотворное чувство, посетившее его вчера в «заброшках», – всего-навсего недоумение, крайняя озадаченность, но никак не страх. Родиону весь последний год казалось, что свое он уже отбоялся, ибо все, что могло случиться ужасного в его жизни, уже случилось. Но нет, его нынешним чувством был именно страх.

И страх этот перерос в панический ужас, когда за дверью следующего подъезда Родион обнаружил Костину зеркалку. Фотоаппарат лежал на пыльном полу и выглядел так, будто его раздавило прессом.

…Вымораживающий каждую жилу ужас. За всю свою хирургическую практику Родион никогда прежде не испытывал ничего подобного. В полную силу ужас навалился на него не сразу – целую неделю пробовал на зуб, испытывал на прочность, пока Родион отчаянно, до сердечных перебоев и постоянных головных болей надеялся, что черноокая пери выйдет из комы. Его самое прекрасное творение за всю карьеру. Не могло все так закончиться, просто не могло.

Однако девушка умерла, так и не увидев в зеркале своего нового маленького точеного носика. Карьера Родиона полетела в тартарары, но в первые сутки он об этом не думал – равно как и не думал ни о предстоящих обвинениях, ни о суде, ни о могущественном отце мертвой пери. Родион лежал прямо на полу своей здоровенной московской квартиры и в незримых судорогах совести (давно почившей, как ему казалось) вспоминал: он ведь знал, что с некоторых пор зажравшееся руководство его клиники стало экономить на обслуживании медицинской техники – в том числе аппаратов искусственной вентиляции легких. Он знал, что новый анестезиолог был взят на работу не из-за опыта, а из-за связей. Родион не схлестнулся с руководством на этой почве лишь потому, что ему очень хорошо платили. Да ведь он же вообще поначалу не хотел делать проклятую операцию! Надо было сразу выпроводить соплячку пинком под зад…

В уголовном деле Родион оказался среди подозреваемых. Главным подозреваемым, конечно, был анестезиолог, его-то и взяли под стражу – а еще его ассистентку и директора клиники. Родиона отпустили, но именно ему, как обладателю самого распиаренного имени в этой злополучной истории, досталась вся грязь публичных обвинений. Явившись на очередное судебное заседание – отпущен он был под обязательство о явке, – Родион нос к носу столкнулся с отцом погибшей… убитой. Далекие от медицины люди нередко думают, будто абсолютно всем, что касается операции, заведует хирург, и лишь он один ответственен за ее исход. Отец мертвой пери, жирный, носатый, с бешеными смоляными глазами навыкате, в гибели единственной дочери винил только Родиона. Словосочетания «неисправность аппарата искусственной вентиляции легких» и «халатность анестезиолога» ему не говорили ровно ни о чем. Над его дочерью со скальпелем стоял Родион – следовательно, Родион ее и убил. И в сущности, отец пери был не так уж неправ… Перемежая свои слова напалмовой матерщиной с кавказским акцентом, он заорал Родиону в лицо: «Я тебя живьем закопаю! Ты у меня даже к ветеринарному пункту на сто шагов не подойдешь! Не то что к человеческой больнице! Коновал херов!» Связи у финансового воротилы были куда более прокаченными, чем даже у Родиона с его многочисленными полезными знакомствами. Сначала перед ним захлопнулись все двери московских клиник эстетической медицины. Потом почти всех клиник вообще. Анестезиолога посадили, директор вывернулся, а Родиона оправдали, но никакое оправдание ему уже помочь не могло.

Казалось тогда, ничего страшнее случиться уже не может. Тем не менее трещине поперек его жизни суждено было разверзнуться до пропасти, и самое чудовищное судьба приберегла напоследок.

Спустя два месяца (дело было на редкость мерзостной осенью, холодной, сухой и пыльной настолько, что на зубах скрипело) они с женой пошли в кино – жалкая попытка развеяться. Родион работал в окраинной поликлинике и изо всех сил цеплялся за самого себя, чтобы не провалиться в депрессию. Наташка оказалась не только умной и красивой, но и преданной женой, поддерживала его как могла. Они только вышли из дома, как из-под арки к ним вынырнул тощий паренек лет двадцати в узких пидороватых джинсиках и модном пальто. В его бескровном лице было что-то истерическое, невменяемое, и Родион подался в сторону, увлекая за собой Наташку. Но парень живо заступил им дорогу и, уставившись Родиону в глаза стеклянным шальным взглядом, запинаясь, выговорил: «В-вы убили мою невесту», а после сделал нечто такое, чего от мужчины Родион никогда бы не ждал, нечто бесконечно, смертельно подлое. Он плеснул что-то из склянки, которую прятал под расстегнутым пальто. Родион инстинктивно увернулся, да и жидкость летела по весьма непредсказуемой траектории, так что угодила точно на Наташку.

Та секунда-другая прострации, почти полного выпадения из реальности, пока Наташка истошно кричала, прижимая ладони к глазам, а парень убегал, отбросив склянку, растянулись в воспоминании Родиона на месяцы, годы. На самом деле он почти сразу отвел руки жены вниз, чтобы она не размазывала кислоту по неповрежденным участкам кожи, и потащил ее обратно, в квартиру, промывать глаза и лицо холодной водой, на ходу вызывая скорую.

В больнице Наташка пролежала полгода. Правый глаз ей врачи спасти не смогли. Пол-лица ее теперь обтянула маска из уродливых бугристых шрамов, обезображенный нос походил на обрубок. Жениха мертвой пери (утащившей за собой всю жизнь Родиона прямиком в ад слабенькими своими пальчиками с замысловатым черно-золотым маникюром), явившегося мстить с полной банкой концентрированной серной кислоты, признали невменяемым и отправили на принудительное лечение в психиатрический стационар. Психиатричка всерьез грозила и Наташке. Заторможенная, часами смотревшая в одну точку, она почти перестала разговаривать. А когда Родион, наконец, привез ее домой, тихо сказала, что хочет с ним развестись. «Я верну тебе лицо, я сам буду тебя оперировать, найду клинику – да хоть за границей», – твердил Родион, но Наташка его будто не слышала. В ее изувеченной психике, будто черви в гнилом мясе, закопошились все женские страхи, о которых Родион прежде имел весьма смутное представление: что мужчина любит исключительно за внешность, что сразу бросит из-за «нетоварного» вида. Родион даже предположить не мог, откуда умная Наташка набралась подобной ереси, видимо, это было что-то исконно бабье, утробное, а потому неодолимое. В конце концов однажды утром Наташка уехала в Подмосковье к родителям, заблокировав Родиона на телефоне и во всех социальных сетях. Ее родители тоже не желали с ним общаться, сначала бросали трубку, потом тоже заблокировали его номер.

Вечером того дня Родион впервые напился в стельку.

…Третий и последний подъезд «заброшки» на первый взгляд был ничем не примечателен. Сделав пару шагов (мелкие обломки Костиного фотоаппарата захрустели под ногами), Родион различил в сумраке обыкновенную лестницу на первый этаж – привычные семь ступенек – и нормальные дверные проемы. Все, кроме самого левого. На его месте была сплошная стена, а внизу… Сначала Родион даже не понял, что увидел. Внизу из маленького квадратного отверстия – размером точно под шею – торчала человеческая голова. Костина.

Костя был еще жив, когда Родион, не чуя под собой ног, поднялся на площадку. Журналист тихо хрипел, его глаза в набухших алых жилах вылезали из орбит. В следующую же минуту он затих. Из отверстия в стене, с той стороны, где, по-видимому, находилась остальная часть Кости, потоками выливалась кровь. Черт знает что там, по ту сторону стены, происходило, крови было так много, словно тело парня раздавили всмятку. Родион одурело смотрел на все это, каждой молекулой собственного тела ощущая, как на него что-то смотрит из трех прочих дверных проемов – холодно, внимательно, оценивающе.

«Останься, – словно бы говорило оно. Родион не слышал слов, но в его сознании беззвучными ледяными молниями вспыхивали мыслеобразы. – Ты нам подходишь. Он – нет. Он – полон. Ты – пуст. Ты будешь хорошим жилищем. Мы тебя обустроим. Мы наполним тебя смыслом».

Родион заорал и выбежал прочь, вцепившись в голову омертвевшими от ужаса пальцами, затыкая уши, но не умея избавиться от потока вливающейся в него нечеловеческой беззвучной речи. Он бежал по туманной «централке» поселка и вопил как сумасшедший. Споткнулся на растрескавшихся плитах, едва не упал. Улица была пуста. Только по обочине сомнамбулически брел давешний пьяница в несуразном по летнему времени пуховике, в шапке и в намотанном до глаз драном шарфе. Но это был живой человек – пусть алкаш, неважно. Родиону, чтобы сей миг не свихнуться, остро требовалось хотя бы просто услышать человеческую речь. И… и что, позвать на помощь? Сказать, что в «заброшке» замурован и раздавлен человек?..

– Эй, послушай… эй… – Родион не узнал собственного голоса.

Пьяница словно не слышал, видать пребывая в каком-то своем алкогольном измерении. Родион тряхнул его за плечо. Закрывавший лицо алкаша шарф съехал вниз, и стало видно, что лица у мужика вовсе нет. То, что было на месте его лица, напоминало замурованные стены в зловещих пустых домах. Сплошная синюшная оплывшая и бугристая плоть, без глаз, без носа. Собственно, теперь, вблизи, было очевидно, что на человека это… существо… похоже лишь отдаленно. Выглядело оно как бесформенные комья гнилой плоти, кое-как затолканные в одежду. Из-под распахнутого пуховика разило трупным смрадом.

Родион попятился, снова споткнулся, с размаху сел в куст бамбука. Вскочил и понесся что было сил неведомо куда. Восприятие реальности перегорело, как старая проводка.

Обнаружил он себя в подъезде одного из жилых домов. Сидел у стены под электрощитком на корточках, словно в детстве, когда играл с ребятами в прятки. Раз-два-три-четыре-пять. Я иду искать. Ищут ли его те, из «заброшки»? Сколько он так просидел, даже отдаленно нельзя было предположить. Час, больше? Знобило. Какая-то часть психики, отстраненный наблюдатель внутри, что, должно быть, есть у каждого медика, призывал не паниковать и поискать всему случившемуся разумное объяснение. Костю мог раздавить рухнувший потолок заброшенного дома. Беззвучные голоса в голове могли быть галлюцинациями. Алкаш болен какой-то неведомой болезнью. От этих предположений становилось немного спокойнее, но верилось в них с трудом.

В подъезд зашла бабка с авоськой, сохранившейся еще с советских времен, – такая, серо-бордовая, со специальной пластиковой ручкой, чтобы не резать руки, была когда-то и у Родионова отца. Раздутая щека бабки была замотана шерстяным платком. Почему-то от этого довольно безобидного зрелища Родиону снова стало очень страшно: многочисленные недуги местных жителей явно следовали некой жуткой, пока еще непонятной, но очевидной логике.

– Ты чего тут сидишь? – спросила бабка. – Тамару ждешь? Так дверь вроде открыта.

Только теперь Родион сообразил, что забежал в тот дом, где находится Тамарин магазин. Все магазины и учреждения поселка располагались именно так: на первых этажах, прямо в квартирах, а их хозяева или работники обычно жили тут же либо по соседству.

Бабка с авоськой поднялась этажом выше. Родион, кое-как встав, переминался с одной затекшей и онемевшей ноги на другую. Чувствительность возвращалась вместе с болью. Надо позвонить отставному капитану из «центра» и уезжать из поселка к чертовой матери. Родион вдруг с очередным приступом ужаса понял, что ехать ему некуда. Не в Москву же, где его никто не ждет. Не потому ли он согласился сопровождать Костю, что неосознанно его тянуло на родную землю, словно та могла как-то помочь, утолить зияющую пустоту внутри, которую он в Москве тщетно заливал водкой? И снова почудилось, будто в сознание протянулось нечто чужеродное: ощупывало призрачными щупальцами, оглядывалось, осваивалось, вкрадчиво перекраивало под себя…

В магазине Тамары, за приоткрытой грубо сваренной железной дверью, что-то с грохотом упало, и оттуда послышался то ли вопль, то ли стон. Родион осторожно заглянул. Стол с кассой, разбросанные картонные коробки. Рухнувшая полка с консервами. Тут-то что могло произойти? Готовый опрометью бежать на улицу, Родион осмотрел стены, дверной проем, окно, потолок. Все вроде в порядке. Ни каменных шипов, ни странных деформаций.

Тамара была в соседней комнате, служившей подсобкой. Стояла на четвереньках, уткнувшись головой в разбросанные упаковки, будто ее тошнило. Родион попробовал приподнять женщину за подмышки, но что-то не позволяло это сделать, ее голова по самую шею была завалена пакетами с лапшой быстрого приготовления, и что-то там, внутри, будто не отпускало ее. Вдруг голова женщины показалась совсем в другом месте – из-за башни картонных коробок в противоположном углу. Голова кивала, издавая нечеловеческие гулкие протяжные звуки. Родион отпустил тело женщины и медленно попятился. Перед ним был сущий монстр: голова Тамары покачивалась на длинной-предлинной шее, протянувшейся от тела через полкомнаты подобно кошмарному шлангу из человеческой плоти. Тихо пятясь и не сводя с чудовища взгляд (а голова женщины продолжала гипнотически покачиваться из стороны в сторону, как у змеи), Родион добрался до выхода из магазина и вот тогда рванул прочь что было сил.

Туман исчез, воздух был прозрачен и стыл, небо на востоке закрывала темно-сизая стена туч. Родион шагал по центральной улице родного поселка, его мотало как пьяного. Он без конца давил на имя шофера из «центра» в контактах, прикладывал телефон к уху, чтобы услышать «абонент недоступен», затем поднимал телефон вверх, словно умоляя небо обеспечить хотя бы одну «палку» мобильной связи. Проходя мимо дома, где располагался медпункт, остановился, немного подумал и свернул к крыльцу.

Василий Иванович стоял возле окна в приемной и смотрел, как из-за домов, подобно исполинскому цунами, поднимается бескрайняя туча с черным подбрюшьем.

– Шторм идет, – сказал он, не поворачиваясь. И добавил: – Проходи, Родя. Так и знал, что ты еще придешь.

Родион остался стоять на пороге сумрачной комнаты. В шкафах со стеклянными створками, металлических полках, бутылках под столом заплутали густые тени. Казалось, они шевелятся, тянутся к ногам. Где-то на границе осознаваемого снова зазвучал призрачный голос, но смысла пока было не разобрать.

– Что здесь, к едреной матери, происходит? – хрипло спросил Родион. Сглотнул и с трудом продолжил: – Я видел… что-то невозможное. Тамара превратилась в какого-то… какое-то… Я даже не знаю, как описать. Ее шея…

– Рокуроккуби, – Василий Иванович произнес это слово на японский манер. – Моя мать о них рассказывала. Одну даже видела в детстве. Обычно они не опасны. Могут подглядывать в окна и через заборы. Но некоторые пьют человеческую кровь.

– Ч-чего?..

Некоторое время в помещении царила тишина. Родион шагнул в комнату.

– То есть… вы знали об этих чудовищах? Почему Тамара стала… одним из них? А этот… Я думал, обычный алконавт. Оказалось – ходячий кусок тухлятины.

– Нуппеппо, – произнес фельдшер еще одно загадочное японское слово. – Он точно не опасен. По древним поверьям, кто поест его гнилой плоти, получит бессмертие. Но проверять я бы не советовал.

– Кто они? Эти твари…

– Японцы называют их екаи. Но легенды о них ходили на островах задолго до японцев. Может, и до айнов. Так рассказывала мне мать. Екай – не физическое существо. Что-то вроде энергии. Живая стихия. Она есть во всем. Но особенно много ее там, где идут какие-нибудь мощные процессы. Тут, под нами, сам знаешь, стык литосферных плит. Землетрясения, вулканы. Подземные екаи очень сильны. Здесь они вышли на поверхность. Им надо где-то жить. Они селятся не только в предметах, но и в живых существах. Живое даже предпочтительнее… Его легче переделать под себя.

Фельдшер отвернулся от окна, шагнул к Родиону и размотал грязный бинт на руке. Вместо левой ладони у него был пучок тонких темно-лиловых щупалец. Они шевелились, сокращались, живя собственной кошмарной жизнью.

– Господи… что это… – прошептал Родион.

– Считай, что это пластическая операция, – ответил Василий Иванович. – У екаев свое понятие о красоте и удобстве. Тот, который поселился во мне… – фельдшер склонил голову, словно прислушиваясь, – говорит: то, что люди считают уродством, просто другое измерение красоты.

– Как такое возможно? – все так же шепотом спросил Родион. Голосовые связки отказывали.

– Мирное соседство. Иногда телом управляю я. Иногда он. Главное – не спорить, не мешать… Шторм идет, – повторил фельдшер. – Екаи готовятся праздновать. Они любят шторма, землетрясения, извержения. Торжество стихии.

– Почему вы не уехали тогда, два года назад, когда все это началось?

– А куда мне ехать? В моей жизни нет смысла. Когда-то я ненавидел этот остров, мечтал о другой жизни… Потом смирился.

– В чем смысл существования екаев?

– Я не могу выразить, – помолчав, сказал фельдшер. – У людей нет подходящих слов. Нет понятийных категорий. Это не осмыслить интеллектом. Я могу только ощущать. Ты тоже скоро ощутишь. И сам все узнаешь.

Родион с усилием сглотнул. Сквозь вязкий ужас настойчиво пробивалось новое чувство: жгучий протест и отчаянная злоба – на несчастное и проклятое место, когда-то служившее ему домом, на неведомых существ, на себя самого.

– Ощущайте тут сами все это дерьмо. Я ухожу. У меня есть цель. Я хочу начать все сначала.

Родион решительно отвернулся и шагнул к двери, но некое движение, едва замеченное краем глаза, заставило его обернуться – как раз вовремя, чтобы успеть отшатнуться от протянувшихся к нему остроконечных щупалец, росших из руки фельдшера.

– Ты уже почти один из нас. Не сопротивляйся. Людские цели глупы и мелочны, они нас раздражают. Тех, кто нас раздражает, мы убиваем, – произнес фельдшер уже нечеловеческим, скрежещущим голосом, полностью лишенным интонаций.

Родион схватил табуретку и со всей силы швырнул в то, что раньше было Василием Ивановичем. Выбежал за дверь приемного кабинета, захлопнул ее и придвинул к ней тумбочку, стоявшую в прихожей. Когда выбегал из дома, услышал, как где-то разбилось стекло.

Он что было духу бежал по «централке», но теперь это было не паническое бегство в никуда, а целенаправленное движение. Родион намеревался забрать свою сумку из квартиры отцовского сослуживца. Там были документы, деньги, банковские карты. А потом… Родион понимал, что вероятнее всего не сыщет в поселке ни единого человека, который согласится подвезти его до «центра» даже за очень крупную сумму. Все люди давно покинули это место. Оставались лишь те, кто людьми уже не был. Значит, надо уходить пешком. Но прежде попробовать сунуться в военную часть. Дисциплина, приказы, связь с материком. Хоть какие-то цели и задачи. Может, там еще были люди.

Шторм надвигался на поселок с востока, на сутки раньше, чем обещали прогнозы. Полнеба уже сожрала кипучая тьма туч. От порывов холодного ветра перехватывало дыхание. Вдалеке грохотал гром – гулкие эти звуки были странно повторяющимися, равномерными, будто на горизонте бил космических размеров молот. Спрятаться где-то, переждать? Родион чувствовал, как из окон «заброшек» за ним следят. Он был здесь чужеродным элементом – тем, что следовало либо перестроить под себя, либо уничтожить.

Родион наспех покидал в сумку вещи, убедился, что документы и бумажник на месте. Еще раз взглянул на экран телефона – связи по-прежнему не было. В предгрозовых сумерках померещилось, будто ногти на его руках слишком темны, а кожа напоминает чешую. В ужасе Родион ударил по старому расшатанному выключателю: зажегся свет, тщедушный, мигающий, но его хватило на то, чтобы убедиться: с руками пока все в порядке.

Перед уходом Родион не смог не заглянуть на кухню, где, как обычно, сидел почти без движения бывший сослуживец отца. Чудовищная опухоль на ноге пожилого мужчины прорвала ветхую ткань тренировочных штанов. Под обрывками виднелось нечто темно-красное, со множеством – Родиону сначала показалось, гнойников, – но это были глаза. Маленькие белесые буркалы дружно уставились на него крохотными зрачками.

– Ты не уйдешь, – печально сказал мужчина. – Поверь мне, лучше сдаться. Так легче.

– Да пошли вы, – сказал Родион, в пару шагов пересек крохотную прихожую и захлопнул за собой дверь.

Небо превратилось в сплошное клубящееся черно-серое месиво, подсвечиваемое изнутри беззвучными молниями. В окнах первых этажей виднелись бледно-серые, как рыбьи брюха, лица. Монотонные глухие удары доносились из-под земли. «Шторм идет. Они готовятся праздновать». Родион бежал по разбитым бетонным плитам к военной части.

Однако уже издали он увидел, что ворота части – все-таки бывшей – распахнуты, а в окнах КПП пляшут зеленые огни. Что-то там происходило, на территории за воротами: виднелись синие вспышки, доносился гул, а потом из ворот выкатилось объятое пламенем автомобильное колесо. Или покрышка. Родион не стал приглядываться, сразу побежал прочь, но он готов был поклясться, что в центр колеса была вставлена живая человеческая голова: она разевала рот и вращала глазами.

Окончательно выдохшись, Родион шагал по «стратегичке», оставив позади окраинные дома. Надо экономить силы. Еще пригодятся. Придется идти через лес, и не приведи случай наткнуться на медведя. Хотя еще неизвестно, что страшнее: зверь или екаи… С океана дул сильнейший ветер, однако вопреки всем законам физики за поворотом «стратегички» полоскался плотный туман – он извергался из расщелины неподалеку, раздувал призрачный купол, расстилал над дорогой ядовитые щупальца.

Родион чертыхнулся, сошел с дороги влево и снова бросился бежать – теперь по узкой тропе среди бамбука, ведущей к грунтовке. Ему все казалось, что в следующее же мгновение что-нибудь высунется из густых зарослей и схватит его за щиколотки.

Вот и грунтовка. Выезд к заливу. Небо катило над головой лавины туч, океан ревел. Через заросли курильского леса не пройти. Оставался единственный путь – по «отливу».

Ни сегодня, ни накануне Родион не смотрел расписания местных приливов и отливов (сайт с таким расписанием он еще перед прилетом на Курилы нашел в Сети). Однако необъяснимым чутьем, шестым чувством родившегося и выросшего в этих местах человека Родион ощущал, что сейчас пока еще идет отлив, и он может успеть, если море не сильно разойдется. На последнее надежды было мало, затея отдавала чистым безумием, но все же…

Родион обернулся и в последний раз посмотрел на поселок своего детства. Над плоскими рубероидными кровлями домов поднимался туманный монстр, нынешний хозяин этих мест: гигантская медуза, ее округлый купол был пару километров в поперечнике. Наверняка фельдшер Василий Иванович знал, как японцы называют этого екая, главного над прочими здесь.

Родион шагнул на черный песок у самых скал; бесновавшимся волнам, что становились все выше, еще недоставало мощи докатиться сюда. И снова побежал. Из последних сил. Он еще может вернуться в Москву и вернуть Наташку. И начать все сначала.

Пляж под отвесными скалами, единственный путь к поселку, тем временем уже почти полностью захлестывали тяжелые волны, серая пена лизала Родиону ноги, его одежда промокла от брызг.

Начинался прилив. Приближался шторм.