После прокуренной духоты видеосалона нам нестерпимо хотелось освежиться, так что мы отправились на речку. Накупавшись вволю, разлеглись на солнцепеке. Мошкара танцевала над искрящейся водной гладью, но к нам не совалась, отпугиваемая вонючим дымом сигареты, которую смолил Цыган.

– Ну и дерьмо же фильм! – нарушил молчание Валька.

С ним было трудно не согласиться. Слай, как положено, крушил гадов, вот только гадами этими оказались советские солдаты в Афганистане. У нас было такое чувство, будто герой наплевал нам в душу. Причем за наши же денежки. Валькин кузен Тоха не так давно вернулся из Афгана в цинковом макинтоше, наглухо запаянном, дабы никто не видел, что от него осталось; поговаривали, что представители «героического народа», которому был посвящен третий «Рэмбо», устроили Тохе «красный тюльпан» – содрали кожу живьем.

– В жопу Рэмбо, – заявил Цыган. – Отныне мой герой Шварц.

– А «Хищник»? – спросил я. – Он там тоже наших не мочит.

– Там это не главное, – сказал Цыган. – И вообще, там военные советники, а не простые солдаты.

Мартын сдавленно фыркнул.

– Что смешного? – спросил Валька.

– Ну и засранцы вы, ребята. – Он обнял Цыгана и Вальку за плечи. – Советники что, не люди?

– Ясненько, все засранцы, а ты д’Артаньян, – хмыкнул Цыган. – Что ж ты с засранцами якшаешься?

– А мне по душе засранцы. Что до Рэмбо, то вообще пофиг, кого он там крошит. Фильм-то крутой.

– А на Тоху тоже пофиг? – вскинулся Валька.

– А на советников? Они тоже чьи-то родственники. За что люблю вас, пацаны, так это за редкое ваше паскудство.

Мы давно привыкли к его подначкам, но сегодня Мартын явно переборщил. Валька стряхнул его руку и вскочил, сжимая кулаки:

– Иди ты знаешь куда?

Мартын взглянул на него с ленивым вызовом. Валька, щуплый, с цыплячьей шеей и узкими плечами, всегда дрался как девчонка.

– Харэ, парни, отбой, – сказал я.

Не говоря ни слова, Валька сгреб футболку и джинсы и как был, в одних плавках, потащился прочь.

– Есть такая штука, – Мартын сорвал былинку, сунул в рот и блаженно вытянулся на спине, заложив руки за голову, – естественный отбор называется. Всякое убийство справедливо, ибо выживает сильнейший. И никаких наших-ваших.

Цыган щелчком отправил в реку дымящийся бычок и спросил ласково:

– Тебе кукушечку не напекло? А то херню несешь какую-то. Дядя Фишер, значит, тоже справедливо пацанов режет?

Слухи про страшного маньяка «дядю Фишера» уже давно кочевали по необъятным просторам нашей родины.

– Конечно. – Былинка в зубах у Мартына выписывала причудливые фигуры. – А потому что нефиг ходить со всякими. Он очищает мир от идиотов. Вроде моей сестренки.

– Ты рассуждаешь как фашист, – сказал я.

– Я рассуждаю как реалист. Словечком «фашист» слабаки бросаются, их пугает естественный отбор.

– Сюда лучше посмотри, реалист, – сказал Цыган. – Вот это реальность!

Вдоль берега скользила четырехвесельная плоскодонка. На носу сидел хлыщ в белых майке и шортах, на корме – русоволосая девушка в полосатом бикини. Выплюнув травинку, Мартын звонко свистнул, а когда красавица, приставив ладонь козырьком ко лбу, посмотрела на него, послал ей воздушный поцелуй. Она с улыбкой помахала рукой в ответ и налегла на весла. Грудь под чашечками купальника так ходуном и ходила.

– Пацаны, держите меня, – простонал Цыган.

– Везет же некоторым… – вздохнул я.

Мы к «некоторым» не относились. Разве что у Мартына имелись неплохие шансы. Послушать мою маму, так он был юный Ален Делон и отбою бы не имел от девчонок, но в его жизни была только одна – его полоумная сестра.

Настроение наше вконец испортилось.

– Погнали ко мне? – предложил Мартын. – У меня пара новых пластинок есть.

Только подошли к дому, как со двора вылетела взъерошенная тетя Зина в домашнем халате и тапочках:

– Таня опять пропала! Я все кругом обегала, нигде нет!

Тут покинул нас и Цыган, бросив на прощание: «Опять двадцать пять!» Ему вовсе не улыбалось принимать участие в поисках. Я спросил:

– А как так вышло, тетя Зина?

– Я на полчасика всего задремала, с ночного дежурства… – Она обращалась к сыну, словно меня тут и не было. Не больно она нас привечала, подозревая (увы, не без оснований), что мы посмеиваемся над ее дочкой, когда она не видит. – Просыпаюсь, дверь нараспашку, а Танечки нет…

У самой глаза воспаленные, волосы – серая пакля. Жалко мне ее стало – ужас. А Мартына еще больше.

– Мам, ты только не волнуйся, – сказал он. – Найдется, куда денется. Ты иди домой, приляг, мы ее враз отыщем. – А как только мы отошли достаточно далеко, сказал мне: – Хоть бы ее дядя Фишер взял.

Следующий час мы вдвоем прочесывали улицы, заглядывали во дворы, рискуя получить люлей от куривших там пацанов, осматривали детские площадки, обходили гулкие, затхлые подъезды…

Отыскалась наша беглянка на пустыре у заброшенного барака. К дощатой стене его прилепилась здоровущая муравьиная куча. Стрижка совала туда пальцы, смотрела, как муравьи снуют по рукам, потом осторожненько сдувала обратно. Когда мы подбежали к ней, она с улыбкой сообщила:

– Смотрите, муравьишки! Я у них королева!

Мартын ударил ее. Со всей дури, в живот.

– Вот тебе муравьишки, королева драная!

Она часто-часто заморгала, разевая рот, точно выброшенная на берег рыбка. Второй удар расквасил ей нос. Стрижка отлетела и грохнулась прямо в муравейник – веточки и прочий сор так и брызнули во все стороны. Она даже зареветь не могла, только сипела с натугой.

А я стоял и смотрел, не смея вмешаться. Потому что Мартын был страшен. Когда он подошел ко мне и руку на плечо положил, я чуть не обделался.

Он сказал:

– Ее побили придурки какие-то. Ломали муравейник, а она мешала. Мы их шуганули. Усек?

И я усек, будьте покойны. В глазах у него что-то сквозило такое, чему и названия не найти. Я боялся его. Я всегда был трусом.

Стрижка уже выла в голос. И пыталась собрать раздавленный муравейник, дуреха. Уцелевшие муравьишки ее стараний не оценили, кусали за пальцы.

Мартын обнял ее и принялся утешать.

– Стрижонок, ну прости меня, дурака, – увещевал он, поглаживая ее щетинистый затылок. – Я тебе Глорию поставлю, твою любимую, только маме не говорим, ну?

– Глория хорошая! – сказала Стрижка, шмыгнув кровоточащим носом. И тоже обняла брата. Он прижал ее к себе, и все, что случилось минуту назад, показалось мне ерундой.