Дребезжащий вой рожка возвестил о начале нового трудового дня.

Иезекиль, проснувшийся до общего подъема, откинул одеяло и принялся натягивать штаны. Вокруг в молчании одевались соседи по комнате – тринадцать короткостриженых братьев. Четырнадцать кроватей, стоящих в ряд, были тщательно прибраны и застелены – Единый ценил порядок. Однажды брат Захария неправильно подвернул край пледа и получил двенадцать палок. Любителей поспать диаконы также не жаловали – на ритуал утренних сборов отводилось не более пяти минут.

В бараке царил суровый аскетизм. Минимум личных вещей, грубая деревянная мебель, серое белье. Электричество отсутствовало, ибо гласило Писание – не коснется человек, в гордости своей вообразивший себя подобным Единому и позабывший возносить ему хвалы, механизмов хитроумных – и лишь чистые перед Богом всяческих почестей достойны будут.

Снаружи доносились отрывистые приказы. Прежде чем послушники успели собраться, дверь барака распахнулась и вошел апостол. Иезекиль поспешно потупил взгляд – смотреть на старших священнослужителей строго воспрещалось. Мальчишки выстроились у своих постелей.

Апостол неспешно прошелся вдоль стены. Послушники напряженно застыли. Четыре дня тому назад у Малахии из дома напротив нашли плеер на аккумуляторной батарее. Тело нарушителя до сих пор висело на площади, и вороны клевали его лицо. Соседей Малахии высекли кнутом, ибо рекло Писание, что братья друг за друга в ответе стоять должны.

Кара всегда приходила неожиданно. Уличенного в проступке грешника могли вытащить из-за обеденного стола, с рабочего места, из постели. Несчастного вязали и волокли на лобное место. Обвинение зачитывалось непосредственно перед исполнением приговора, и рабы Божьи никогда не чувствовали себя в безопасности.

Иезекиль силился подавить предательскую дрожь. На прошлой неделе Лазарь шепотом излагал ему крамольную теорию: за ликом Единого прячется секта – вероятно, самая крупная и влиятельная из когда-либо существовавших, – адепты которой захватили власть путем террора. Разговор состоялся у кухонных печей. Тихое бормотание Лазаря терялось в треске поленьев. Но если его слышали не те уши…

В дверях апостола дожидалась охрана – двое в балаклавах, вооруженные автоматами. Запрет на сложные приборы не распространялся на служителей культа. Когда осмотр будет окончен, адепты покинут поселок на мощных внедорожниках.

Черные одежды священнослужителя прошуршали мимо, хлопнула тяжелая дверь. Иезекиль выдохнул. Проверки были бессистемны и всегда внезапны.

Гнусный рожок заскрипел вновь, созывая на утреннюю молитву. Четырнадцать послушников, ежась от холода, побрели к выходу.

Снаружи было зябко и сыро. В воздухе висела мелкая морось – зачастившая гостья наступающей осени. Небо заволокло сизыми тучами. Над землей тянулся запах дыма и прелой листвы, а от лобного места несло тухлятиной. Улица состояла из двух рядов одинаковых деревянных бараков, по десять с каждой стороны. Около полутора сотен юношей в возрасте от шестнадцати до двадцати лет, в одинаковых серых одеждах, медленно брели к главной площади – широкой вытоптанной проплешине, окруженной хозяйственными постройками.

Площадь была сердцем поселения. Слева располагалась общая столовая, где послушники трапезничали под взором Единого. За ней теснились мрачные продовольственные склады. По правую руку находился дом диаконов, подпоясанный широкой террасой. Посреди площади высился деревянный помост, а сразу за ним врос в землю остов автокрана с поднятой к небу стрелой. На стреле болтался труп грешника Малахии. Вокруг вились вороны.

Дальше, за забором, начинался лес.

Семеро диаконов дожидались паству на помосте. Под капюшонами ряс белели театральные маски – ибо сказано было в Писании, что всякий приближенный к Богу да откажется от лица своего, дабы явить Единому кротость и смирение. Террасу у диаконского дома заняли апостолы, окруженные охраной. Бредущие мимо послушники отводили взгляды.

Постепенно площадь заполнилась. Скоро стало известна причина появления святой делегации – брат Гавриил в нарушение заповедей на первом празднике Урожая тайно предался греху с одной из послушниц. Проступок открылся только теперь, когда девушка более не могла скрывать свое положение. Упирающегося послушника и весь его скит – тринадцать ближайших братьев – выволокли на помост. Гавриил, высокий блондин с худым лицом, перекошенным от ужаса, упал на колени, прося пощады.

Диакон Фома открыл Писание, и послушники затянули седьмой псалом. Крики грешника утонули в нестройном хоре. Братьев Гавриила, раздетых по пояс, одного за другим приковывали наручниками к крюку на стреле автокрана, и диакон Амвросий приводил в исполнение кару – пятнадцать ударов ивовым прутом, вымоченным в соленой воде. Вопли истязаемых вплетались в слова святой молитвы.

Иезекиль исправно открывал рот вместе со всеми. Над головой свистел прут – раз за разом, опускаясь на чью-то исполосованную спину. Он смотрел в сторону, но каждый удар болью отдавался в лопатках и пояснице, покрытых старыми шрамами.

Не было в толпе послушника, не испробовавшего вкус прута.

Принявшие истязание падали у помоста, истекая кровью, и ползли прочь. Псалом заунывно лился над площадью, моля Единого об очищении. Славься, Господь всемогущий, ныне и присно и во веки веков! Славься!

Последним автоматчики привели виновника экзекуции. Браслеты сомкнулись на тощих запястьях, и послушника подвесили за крюк, будто свиную тушу. Брат Гавриил больше не молил, а лишь тоненько подвывал, и слезы катились по его щекам. По команде диакона Амвросия палач в балаклаве извлек ритуальный нож и плавным движением сверху вниз вспорол живот послушника.

Вороны, вспугнутые пронзительным воплем, снялись с деревьев и с граем унеслись прочь. Горячие, дымящиеся на холоде внутренности скользкими лентами вывалились из разверзнувшейся раны и свесились до самой земли. Глаза жертвы вылезли из орбит, на шее вспухли жилы. Истошные крики на несколько мгновений перекрыли общий хор, но скоро затихли, и окровавленный труп бессильно повис.

Послушники продолжали молитву. Седьмой псалом сменился четвертым, а потом и самым главным, основополагающим – первым. В середине четвертого псалма члены делегации направились к воротам. Вдали заворчали автомобильные моторы.

Прошло не менее двух часов, прежде чем диакон Фома окончил службу. Вороны успели вернуться и снова расселись на ветках, заинтересованно оглядывая площадь. Дежурные по кухне, прервавшие работу для утренней молитвы, бросились к столовой, торопясь встать на раздачу. Паства потянулась на завтрак. Иезекиль оглянулся на труп Гавриила. Птицы слетались к помосту, предвкушая угощение. Громадный ворон прогуливался у ног грешника, деловито дегустируя остывающие кишки.

Утренний прием пищи состоял из овсянки на воде и стакана сладкого чая. По понедельникам грузовики привозили в поселение хлеб, сливочное масло или яйца. Еду на сто пятьдесят душ готовили в передвижной полевой кухне, отапливаемой березовыми поленьями. Работа была одной из самых тяжелых, но и желанных – здесь у вечно недоедающих послушников был постоянный доступ к еде. Разумеется, воровство строго воспрещалось, но при таких объемах мелкие потери часто оставались незамеченными.

Иезекиль получил на раздаче дымящийся стакан и оловянную миску с серой скользкой кашей. Шипя и обжигая замерзшие пальцы, он протиснулся к столу и уселся на лавку между Лазарем и Захарией, уже приступившими к завтраку. Другие послушники, получившие паек, тоже вовсю возили ложками по тарелкам.

Кошмарные сцены казни не трогали так, как прежде.

Во главе комнаты перед четырьмя рядами столов высился деревянный истукан – исполинская статуя Единого, искусно сложенная из сплетенных вместе березовых веток. Воскресший Бог сурово взирал на заблудших сыновей. Глаза, вырезанные из засохшего древесного гриба, неотрывно следили за каждым присутствующим, в каком бы конце столовой тот ни находился. Лик идола источал угрозу и ненависть.

Потупившись, Иезекиль взял ложку и принялся за еду.