«Если навалить целую кучу плюшевых пенисов и улечься посреди них, становится не так страшно» – стратегия выживания Яёи, согласно ее биографии.

«На мероприятие Кусамы требуются счастливые люди. Приходите в студию Кусамы по адресу 404 Е. 14 3 этаж 21 января, воскресенье 18.00)» – записка от руки на выставке Яёи Кусамы в Городском художественном музее Хельсинки, январь 2017.

Впервые я услышала имя Яёи Кусама в 1998 году в Лос-Анджелесе. Мне 26 лет – вчерашняя студентка, только-только начавшая работать в небольшом издательстве. Мой младший брат учился в Голливуде на басиста, и я решила поехать с ним повидаться. Город покорил меня в ту же минуту, он оказался самым абсурдным местом, где мне случалось бывать. Уже сами его размеры впечатляли: чтобы попасть с голливудских холмов на берег, нужно было несколько часов тащиться по городским пробкам. Довольно скоро я усвоила, что в Лос-Анджелесе никто не ходит пешком, что метро отсутствует (есть одна линия, но ни один разумный человек туда даже не сунется) и что на автобусе ездят придурки, наркоманы и я. Пока брат был на учебе, я проводила свой день на автобусной остановке в ожидании сарая на колесах, чтобы тот ужасающе медленно перевез нас, фриков из Голливуда, в другую часть города, в центр или в Санта-Монику. Во время этих бесконечных и странных автобусных переездов я даже написала в своем дневнике целый цикл рассказов под названием «Придурки лос-анджелесских автобусов».

В один из дней я направилась (все на такой же труповозке) в Музей искусств округа Лос-Анджелес. Я понятия не имела, что там за выставка, – Интернета не было, – но на месте сообразила, что залы были заполнены ретроспективным показом работ какой-то японки. Стены были сплошь покрыты узорами из цветных кружков, цветными абстрактными картинами, и фотографии 1960-х годов, на которых были обнаженные люди, сотканные из множества точек.

Наибольшее впечатление оказали разной длины сумочки и платья, декорированные макаронами; и, хоть я и не уверена, мне кажется, что я даже видела обувь и кресла, заполненные плюшевыми пенисами. Несмотря на джетлаг, я была в полном восторге. Ничего подобного раньше мне видеть не доводилось. Собственно, задним числом мне кажется, что самый правильный способ познакомиться с творчеством Яёи – это находиться в схожем с похмельем джетлаге и в обществе пациентов психиатрической лечебницы.

На память о выставке я купила почтовую открытку. На ней молодая, одетая в кимоно Яёи прикладывает к глазам значки с надписью love forever. Не знаю почему, но открытка стала для меня неким тотемом: единственное изображение, вот уже два десятка лет провисевшее в рамке у меня на стене, прошедшее со мной по жизни, переезжавшее с одной квартиры на другую. Причина необъяснима, но всякий раз, когда я смотрю на нее, то ощущаю, что мне в вену подается капелька вдохновения. Жизнь схожа со свежим лакомым кусочком и при этом полна неожиданностей.

Яёи с почтовой открытки стала моей первой ночной женщиной.

Яёи Кусама родилась в 1929 году и была единственным ребенком обеспеченных и уважаемых родителей, заработавших состояние на торговле семенами. И хотя родной городок Мацумото в Японских Альпах может показаться полной идиллией, детство Яёи было совсем не таким безоблачным. Ее отец был ветреным человеком, он соблазнял девушек из прислуги, отнюдь не избегал общества гейш и проституток, а склонная к истерии мать Яёи отправляла ее шпионить за отцом, а позже устраивала ему взбучку. В 12 лет Яёи начала видеть галлюцинации и слышать голоса животных и растений – правда, об этом она никому не рассказывала, но начала переносить свои видения на бумагу и холст. Мать не поддерживала творчество Яёи, считая, что провинциальные художники едва способны сводить концы с концами. Они пьянствуют и заканчивают жизнь в петле, поэтому для нее лучшим выходом было бы выбить увлечение из дочери и выдать ее замуж. Мать показывала Яёи все новые кимоно и платья, фотографии потенциальных женихов, но та хотела только рисовать.

В 19 лет Яёи смогла уговорить мать принять ее увлечение и записалась в школу искусств в Киото. Однако ей претил провинциальный, иерархичный дух киотского мира искусств, и она перестала ходить на занятия. Вместо этого Яёи целыми днями сидела в арендованной на восточных склонах квартире и с маниакальным упорством рисовала тыквы. Это свойство сопровождало ее и в дальнейшем: в 23 года Яёи организовала в Мацумото свою первую персональную выставку, представив 270 работ, а на выставке через полгода – 280. Дело было в 1953 году, она уже проходила лечение от невроза, и ее лечащий врач, профессор Нишимура, объявил ее гением. Профессор считал, что ей следует в самое ближайшее время съехать от матери, самой же Яёи казалось, что ей нужно покинуть Японию.

Она стремилась выехать в США, но в те времена просто так поехать туда было невозможно: помимо визы требовалось гарантийное письмо от спонсора с обязательством полного обеспечения. У кого бы Яёи могла спросить совет на пути в Америку, к славе художника? Незадолго до этого она нашла в книжной лавке книгу, представлявшую творчество американской художницы Джорджии О’Кифф. Последняя, живя в уединении в пустыне Нью-Мексико, считалась одной из ведущих художников-модернистов США. Особое восхищение у Яёи вызвали изображенные Джорджией О’Кифф черепа буйволов и цветов пустыни, и в этот момент она поняла, что эта женщина поможет ей перебраться в Америку. Для этого Яёи отправилась в Токио, нашла дрожащими руками в книге «Кто есть кто» адрес Джорджии и написала ей письмо: «Дорогая мисс О’Кифф! Прошу меня извинить за причиненное беспокойство…» Письмо написано на пишущей машинке. Часть букв выскакивает, но английский язык поразительно хороший. Яёи было 26 лет. Самое невероятное, что Джорджия написала ответ – крупным, красивым почерком художницы.

получила два ваших письма и акварели…»

Работы Яёи действительно показались О’Кифф интересными, но она проживала в провинции и не слишком была осведомлена в направлениях нью-йоркского мира искусства. Однако если Яёи пожелает, она могла бы отправить ее работы какому-нибудь специалисту. Желает ли Яёи продать их, и если да, то за какую цену?

Они активно переписывались в течение нескольких лет. Джорджия на самом деле показала картины Яёи своему агенту и одну даже сумела продать. (Через несколько лет выяснилось, что оставшиеся работы были отправлены обратно в Японию, но перевозившее их судно затонуло, унеся с собой и работы.) Джорджия напутствовала Яёи, когда та в 1957 году отправилась в Штаты, а когда последняя уже жила в Нью-Йорке, не имея средств к существованию, приглашала ее к себе на ранчо в Нью-Мексико, где обещала полный пансион и собственное ателье. (Яёи не поехала. Ранчо в пустыне было не ее темой.)

Несколько лет назад в Японии во время работы над своей дебютной книгой мне удалось посетить выставку работ Яёи в токийском музее Ватари-Ум. Там впервые в жизни я увидела на витрине те самые письма, которые юная Яёи отправила Джорджии О’Кифф. Переписка произвела на меня исключительное впечатление: я долго смотрела на письма, пока не поняла, о чем речь.

То были письма ночной женщине и ответы ночной женщины.

И я подумала: неужели все так просто?

Если хочешь чего-нибудь, спроси совета у своей ночной женщины. Ночная женщина обязательно ответит.

Письма Джорджии привели Яёи в Америку. Одному родственнику удалось организовать для нее визу под тем предлогом, что работы Яёи представлены на выставке в Сиэтле. Яёи взяла с собой шестьдесят шелковых кимоно и две тысячи рисунков и картин, на средства от продажи которых она планировала жить, потому что из Японии тогда можно было вывозить лишь небольшие суммы наличных денег. Вдобавок она контрабандно вывезла с собой зашитые в одежды и запиханные в обувь нелегально обменянный миллион йен, где-то две тысячи долларов, и сожгла до отъезда все оставшиеся работы (по нынешним расценкам, на многие миллионы йен).

В ноябре 1957 года в возрасте 28 лет Яёи прибыла сначала в Сиэтл и после выставки перебралась в Нью-Йорк. Взятые с собой деньги быстро закончились, и дальше ее ждала жизнь художника с дыркой в кармане. Началась борьба за выживание, хотя изначально Яёи поставила перед собой честолюбивую задачу: ни больше ни меньше осуществить революцию в искусстве. В ее квартире не хватало окон, кроватью служил притащенный с помойки матрац и одно одеяло. Она мерзла, голодала и страдала от галлюцинаций. Ее дневной рацион мог состоять из пригоршни каштанов, иногда случалось подобрать за торговцем рыбой выброшенные рыбьи головы и полусгнившие листья капусты из мусорного бака торговца овощами, чтобы сварить суп, благодаря которому голодная смерть отодвигалась еще на один день. Одновременно Яёи постоянно работала. Каждый цент она тратила на художественные принадлежности, и вскоре ее ателье заполнилось холстами с нарисованными на них сетями – озабоченные друзья интересовались, почему у картин всегда одна и та же тема. Случалось, что Яёи сначала заполняла холст сеткой, продолжала рисовать на столе, на полу и на своем теле, а затем повторяла все заново, пока сети не утрачивали грани: в окружении сетей художница делала попытку забыться, сети, с ее слов, помогали ей самораствориться. Однажды утром сети пришли в движение и начали заползать на нее, вызвав приступ паники. Пришлось вызывать «Скорую».

Яёи продолжала маниакально работать, порой на несколько дней забывая про еду и сон. В октябре 1959 года ее мечта осуществилась: ее персональной выставке Obsessional Monochrome в Нью-Йорке сопутствовал успех.

В ноябре я отправляюсь за Яёи в Японию. Приближается убийственная темнота зимы. Уже пошатываясь, я стою на грани черной пропасти, кружусь на карусели ночных женщин, а на горизонте маячит полный упадок сил. Меня не покидает мысль о том, в каких условиях и в каком психическом состоянии Яёи находила силы работать – и если она смогла, то я тоже должна суметь!

Решаю написать ей письмо, благо адрес можно найти в Интернете. Вообще, проблема ночных женщин в том, что все они уже отошли в мир иной, а 86-летняя Яёи – единственная, кого я чисто теоретически могу повидать. Начинаю письмо как-то нелепо – Konnichiwa, вдруг поняв, что не имею ни малейшего представления о японских правилах переписки. Затем перехожу к делу.

Яёи мне ни разу не ответила.

Принимаю решение съездить на пару дней в Токио. На месте размышляю о том, имеет ли смысл тусоваться где-нибудь неподалеку от частной психиатрической клиники, расположенной в районе Синдзюку, где обитает Яёи. Ее ателье находится по соседству с клиникой, и, насколько известно, по утрам она направляется туда, работает целый день и возвращается в больницу вечером. А вдруг мне удастся хотя бы мельком увидеть ее, переходящую улицу? И что, если увижу? Я где-то читала, что Яёи не желает ни с кем встречаться, что больница – это ее островок безопасности и что в одиночестве она не рискует пойти даже в магазин, так что крики туриста на улице напугают ее до смерти. А что, если воздать должное ее перформансам – раздеться догола и встать на дежурство перед больницей, предварительно раскрасив тело кружочками? Вдруг она помашет мне ручкой из окна! Может, я и сама стану пациенткой той же самой лечебницы и меня поселят в соседнюю палату. По утрам я бы желала ей доброго дня, и мы шли бы дальше в синих больничных халатах на анализ крови.

Погуглив, я нашла адрес клиники и теперь рассматриваю ее из гостиничного номера. Оказывается, она располагается в совершенно обычном, спокойном районе, и определить по внешнему виду, какой из соседних домиков является студией Яёи, нет никакой возможности. В состоянии нарастающего волнения я начинаю разглядывать двери, почтовые ящики, цветочные горшки, оставленные велосипеды, мусорные пакеты и даже белье – все то, что оператор гугл-карт случайно зафиксировал в тот обычный день. Кое-где видны люди: работяги, старик с сумкой из магазина, остановившиеся перекинуться парой слов соседи и молодая женщина, выходящая из дому с зонтиком от солнца. Яёи не видно.

Совестно и жутковато. Изучение улиц с помощью Интернета смахивает на сталкерство, будет ужасно, случись Яёи узнать об этих моих забавах: мол, сидит тетка в номере токийского отеля и изучает мои потенциальные мешки с мусором. А что, если она наблюдает за мной из какого-нибудь окна? Это я там или нет? Закрываю страницы. Стыдно. Совершенно ясно одно: я в большей степени на одной волне с женщинами, умершими минимум сто лет назад.

Яёи и Джорджия встретились единственный раз. Однажды в 1961 году 74-летняя Джорджия появилась без предупреждения в студии Яёи в Нью-Йорке. Ты, полагаю, Яёи, сказала она. Как дела? По воспоминаниям Яёи, у Джорджии было невероятно морщинистое лицо, ей никогда раньше не приходилось встречать человека с такой изборожденной кожей. Она даже хотела сделать общий снимок, но в фотоаппарате кончилась пленка (конечно), и времени идти покупать новую не было. Да и Джорджия спешила.

Нет ни одной фотографии, где они вместе. Встречи ночных женщин никогда не проходят так, как запланировано.

Все же без зазрения совести и даже не выглядя слишком назойливой, я могла бы отправиться в родной город художницы Мацумото в Японские Альпы.

Уже перед городским музеем можно увидеть следы Яёи: во дворе возвышается инсталляция, собранная из гигантских тюльпанов в кружочек, а перед входом стоят украшенные красными кружками автоматы с питьевой водой, продающие кока-колу в баночках в красный же кружочек. Внутри музея перила в красный кружок ведут к выставке, где кружочкомания только продолжается. Оставляю Яёи послание на автомате газированной воды.

Решаю заночевать в старинном дешевом рёкане на краю канала. Гостиницу содержат пожилые женщины, они подают на завтрак соленую речную рыбу на гриле вместе с супом мисо, пикулями и рисом. Принимаю ванну в деревянной офуро с крышкой. Вода настолько горячая, что мне хватает короткого погружения. Гуляю по улочкам старых кварталов и размышляю о том, где бы мог находиться дом ее детства; сижу в павильоне для наблюдения за луной ближайшего замка самурая. Он возведен так, что луна открывается смотрящему на нее три раза: с неба, в виде отражения с поверхности воды в канале и из чашечки саке. Вечером иду в японский трактир идзакая. Повар готовит прямо за стойкой все, что я попрошу: шашлычки якитори, куриную кожу, овощи в соусе васаби, жареный тофу.

Хотя весь день льет как из ведра, после ужина мне приходит в голову прогуляться по темному городу, чтобы посмотреть еще раз на возвышающийся посреди канала замок самурая. Дождь и туман придают всему нереальный вид: освещенный замок блестит посреди кромешной тьмы; его светлые очертания идеально отражаются в темной зеркальной воде, по которой скользят два лебедя.

Лебедей на снимке не увидеть, да и в их существование никто не поверил бы.

В январе отправляюсь в Копенгаген разрешить окончательно ситуацию с Карен и еще раз попытаться поискать Яёи. Суббота. Оказавшись внутри музея «Луизиана», понимаю, что совершила ужасную ошибку: снаружи и внутри царит невероятная толчея, кругом семьи с детьми, пришедшие посмотреть работы всемирно известной японской художницы. Далее выставка проследует в Хельсинки.

Буквально пропихиваю себя внутрь и под жуткую какофонию начинаю потихоньку вместе с остальными перемещаться от работы к работе. Уворачиваюсь от детей, вертящихся среди плюшевых пенисов, пытаясь при этом войти в состояние дзен, где присутствуют только я, Яёи и мои записи. Ее письма Джорджии выставлены в витринах, я продвигаюсь к ним сосредоточенная, словно поджидающий добычу ястреб.

Есть и отдельные комнаты, например зеркальная, в которой поле из красных фаллосов продолжается до бесконечности; в космической комнате возникает состояние магической пульсирующей эйфории. В них вьются бесконечные очереди, так что нельзя остановиться более чем на десять секунд. А я ведь еще хочу посмотреть полуторачасовой документальный фильм «Yayoi Kusama – I adore myself» – в итоге на всю выставку уходит пять часов. И когда я наконец оказываюсь в разрекламированном кафе с видом на море, за окном уже темно, а я на грани голодного обморока и обуяна яростью, потому что: а) режиссер фильма о Яёи дал своему произведению совершенно тупое и уничижительное название; б) как ультимативно объявил официант, обед закончился четверть часа назад. Мне приходится отстоять еще двадцать минут в очереди, чтобы купить крохотный бутерброд, собственно, последний оставшийся.

Яёи радует, как всегда: устремленные к бескрайности белые картины (те, что она писала оголодавшая), магические зеркальные комнаты, бесконечная любовь к тыквам, пристально смотрящие глаза, розовый косплейный парик. И целый зал моих любимых бытовых предметов, исторгающих фаллическую тему: белое фаллическое кресло, пара комплектов туфель на фаллическом каблуке – достаточный, чтобы обуть целую армию; фаллическая гладильная доска, фаллическая кухонная табуретка, фаллическая лестница, фаллическая дорожная сумка. Засунутые в туфли пенисы выглядят отвратительно, словно мешающая ходьбе мозоль на большом пальце ноги. Заполненная плюшевыми пенисами дорожная сумка даже не закрывается – поди непросто тащить такую! Целый лес пенисов вырастает из гладильной доски, а причиндалы на кухонной табуретке выглядят, словно торт с пенисом и сливками на день рождения. Меня озадачивает, почему на всех этих вещах появилась такая обильная, как плесень, фаллическая растительность – все домашнее хозяйство, традиционный круг жизни женщины заполонен этими хатифнаттами. Все, чем женщина занята в доме, она делает в окружении мужских пенисов. Последние всегда мешают (крайне неудобно, если надо, к примеру, погладить белье), и создается ощущение, что эти символизирующие мужскую власть елдаки проникли везде, стигматизируя женщину. Даже на стул не присесть без того, чтобы что-то откуда-то не торчало; собираешься сбежать по лесенке – тщетно, потому что они покрыты быстрорастущими пенисами! (Кто-то, видать, попытался – на ступеньках остались раздавленные фаллосами сандалии на каблуке). Лучше просто сдаться: вот и «Девочка-фаллос» в развеселой соломенно-пенисной шляпке, иначе говоря, с хреном во лбу. В ассортименте имеется также фаллическая юбка, фаллическая сумочка и – мое любимое – золотая сумочка, инкрустированная макаронами, символизируя, что эта женщина стала рабой приготовления пищи.

Только что все это значит? Яёи говорила, что ее из-за «пенисуальной» темы считали «поехавшей» на сексе, но в действительности все наоборот: она боится секса и в особенности этого пугающего своей уродливостью мужского органа, а то, что отовсюду вываливаются сшитые вручную мягкие фаллические игрушки – это ее способ справиться со своими страхами. Воистину, если позировать в обнаженном виде на сделанном своими руками фаллическом диване, лежа на груде пенисов, с раскрашенным кружочками телом в туфлях на шпильках, то можно считать, что проект управления страхами удался. (Одновременно с этим можно наделить этот преследующий всех женщин фаллический символ радостной нотой безопасности.)

И конечно, на выставке выставлено много фотографий и видео перформансов Яёи – тех, где она разрисовывала обнаженных людей в кружочек на улицах Нью-Йорка. В 1967 году, когда Яёи прожила в Америке почти десять лет и уже снискала некоторую славу визуальной художницы, она присоединилась к движению хиппи, исповедовавших свободную любовь и стоявших на антивоенных позициях. На первом организованном ею Body Paint Festival в январе 1967 обнаженные хиппи собрались перед церковью на Манхэттене во время воскресной мессы и жгли звездно-полосатые флаги, 37-летняя Яёи бросала в пламя томики Библии и повестки призывной комиссии. А затем хиппи начинали целоваться и заниматься любовью. Мгновенно художница стала знаменитой. Ее официальной миссией стало распространение сексуальной революции, мира во всем мире и всеобщего счастья, ради чего она стала устраивать мероприятия, на которых участники могли обнажаться и заниматься свободным сексом. Сама Яёи выступала на этих перфомансах жрицей, разрисовывая тела участников в горошек – секс ее не интересовал вовсе. Она основала Kusama Dancing Team из танцоров гомосексуальной ориентации, проживавших с нею вместе в Ист-Виллидж; устраивала гомосексуальные свадьбы и оргии, на которых нагие с разрисованными телами люди получали возможность самореализовываться. На пленэрах она призывала публику раздеваться и предоставлять свои тела в качестве полотен – пока собравшихся не разгоняла полиция.

Ею невозможно не восхищаться, ибо она действительно умела привлечь к себе внимание журналистов. Яёи создала компанию Kusama Enterprise, где за ее проекты взялись лучшие менеджеры, а юристы начали консультировать на предмет того, как устраивать публичные мероприятия без риска стать при этом объектом судебных преследований и не оказаться за решеткой. Ее пресс-релизы сочетали в себе элементы маркетинга, художественного манифеста и общественной сатиры; их количество впечатляет, а темы работ варьировались от моды до секса и политики. В рамках борьбы против войны во Вьетнаме она отправила президенту Никсону открытое письмо, в котором предложила, чтобы они «забыли самих себя» и раскрасили бы друг друга кружочками (Gently! Dear Richard, calm your manly fighting spirit!) Она начала издавать еженедельник Kusama Orgy, посвященный «наготе, любви, сексу и красоте». Он продавался по всем Соединенным Штатам. Как-то раз Яёи решила заняться проектированием утопистской одежды, обнажавшей стратегические места, и пресс-релиз гласил о создании Kusama Fashion Institute. Подумать только: института! Другой пресс-релиз трубил о том, что жрица наготы Яёи Кусама открывает модный бутик – тогда она открыла магазин одежды на Шестой авеню (одежда продавалась даже в универмаге «Блумингдейл»). С легкой руки института была выпущена одежда для мужчин Homo Dress с дыркой сзади, вечернее платье для женщин с дырками на грудях и причинном месте, Party Dress, в котором могли уместиться двадцать пять человек, а также эксклюзивные линейки See-Through и Way Out, их светские дамы заказывали по эксклюзивным ценам. (Ей делового чутья не занимать и поныне: в 2000-х годах Яёи работала вместе с дизайнерами Луи Виттоном, Иссэй Миякэ, а также концерном «Кока-Кола».)

В 1972 году имя Яёи впервые попало в американское издание «Кто есть кто». К тому моменту она провела в Нью-Йорке 16 лет и стала истинной звездой авангардистского искусства. Однако в родной Японии ее обнаженку не только не понимали, но она стала там национальным позором. Отец перестал посылать Яёи деньги, а мать написала, что лучше бы она умерла в детстве от ангины.

В 1973 году Яёи решила все же поехать в Японию, и неожиданным образом предполагавшийся коротким визит стал завершающим. В Токио ее здоровье испортилось окончательно, она начала страдать галлюцинациями и приступами паники, впала в депрессию и неоднократно оказывалась на краю платформы Чуо, известной своими самоубийствами, собираясь наложить на себя руки. В итоге Яёи обратилась в больницу, а в 1977 году стала постоянным пациентом частной клиники, специализирующейся на нейропсихологии и арт-терапии.

Однако ни болезнь, ни пребывание в больнице не смогли остановить ее творческих порывов. Рядом с клиникой Яёи основала студию, где каждый день работает как никогда. Помимо тысяч картин, скульптур и инсталляций Яёи написала два десятка книг, является автором песен и все еще боится, что не успеет сделать всего задуманного. На выставке в «Луизиане» представлены огромные холсты, выполненные ею в возрасте глубоко за восемьдесят. Сопроводительный текст гласит, что работать над этой серией она начала в возрасте 79 лет, изначально предполагая сделать 100 картин, но, поскольку количество уже давным-давно перешло это число, она подняла планку до тысячи. Яёи по-прежнему работает на грани между маниакальностью и трудоголизмом. Например, когда в 1978 году, трудясь над дебютным романом «Manhattan Suicide Addict», она писала по сто страниц в день, роман был готов за три недели и его опубликовали без какой-либо правки.

После возвращения в Японию художница выпала из мирового арт-поля на пару десятков лет, но позже осуществила грандиозное возвращение. В мою жизнь она вошла весной 1998 года в Лос-Анджелесе со своей выставкой «Love Forever: Yayoi Kusama 1958–1968». И такой кусаманией страдаю не я одна. Художница навсегда заняла свое место в мире искусства. Сегодня цена на некоторые из ее ранних работ достигает двух миллионов евро.

В «Луизиане» я наконец встречаюсь с Яёи лицом к лицу – в документальном фильме «Yayoi Kusama – I adore myself», зафиксировавшем ее жизнь в течение полутора лет. Обращаю внимание на не замеченные ранее детали: так-так, у здания ее офиса бетонные стены в стиле Тадао Андо, здание студии белое – якобы важные детали для такого интернет-сталкера, как я. Черт подери! Я-то предполагала, что она живет в отшельничестве, а это же настоящая фабрика Кусамы, где многочисленные клерки и помощники занимаются решением ее дел! Неужели ни у кого так и не нашлось времени ответить на мою электронку?

Конечно, Яёи нельзя назвать общительной. Где-то я прочитала, что автор ленты снимал ее в течение года до того, как она стала воспринимать режиссера как человека с именем, а не только с мешающей жужжащей камерой. В кадрах Яёи выглядит раздраженной, периодически ей плохо, она смотрит молча перед собой, ходит мелкими шажочками, как больная старушка (ей 80, и она больная старушка), и хочет, чтобы ее оставили в покое и дали возможность рисовать свои кружочки. «Не разговаривай со мной, – говорит она снимающему ее человеку, – я не могу сосредоточиться». Она день за днем сидит за рабочим столом и, сконцентрировавшись, рисует бесконечное изображение; она трудится механически и не особенно задумывается над результатом. Вот еще одна очередная огромная работа завершена: ее поднимают для осмотра, после чего начнется новая. Яёи восхищается своими полотнами. «Конечно, я гений», – отвечает она на вопрос существа, держащего жужжащую камеру.

Да, Яёи эгоистична, сосредоточена на своей работе, и остальное ее не интересует. Она довольна своими достижениями – более того, они прекрасны, она их любит. Ее спрашивают: «Кто ваш бог?» – и она отвечает: «Я сама. Я себе нравлюсь очень сильно. Я люблю себя». (Она не упоминает своей ночной женщины Джорджии.) Иногда она в восхищении листает книги и журналы со своими фотографиями и хвалебными статьями о собственных работах. (Здесь можно позавидовать ее способности делать это без неприятия себя.) На одном из мероприятий у Яёи спрашивают о писателях, повлиявших на ее творчество. Она отвечает: «Меня интересуют только книги, написанные мной самой». (В действительности ее крохотная и захламленная палата полна книг, и их она читает без перерыва.) Кроме своих произведений Яёи любит свои фотографии: она всегда присутствует на съемке своих работ, она – их часть. Ее образ с розовым париком и прямо смотрящими глазами давно стал частью национальной гордости Японии, талисманом и дорогим брендом, и этот бренд будет работать до последнего ее вздоха.

Пускай Яёи сосредоточена на себе, пускай она довольна собой, но почему бы ей и не быть такой в ее-то возрасте? Ей удалось трансформировать преследовавшие ее на протяжении всей жизни страхи, навязчивые идеи, приступы депрессии, подавленное состояние и проблемы с нервной системой в успешную карьеру, обеспечивающую ее саму и многих других. Попробуйте-ка повторить, говорю я.

Когда я думаю о Яёи ночами, я не думаю о ее тотальных инсталляциях, плюшевых пенисах, обнаженных хиппи или их бесконечных оргиях.

Я думаю о двух вещах: о Джорджии О’Кифф и психлечебнице.

Я думаю о том, что юная Яёи решила стать художницей и написала Джорджии письмо в надежде получить совет; о том, что она одним письмом протянула руку своей ночной женщине и сумела в итоге реализовать свою мечту.

Я думаю о том, что, перевернув с ног на голову художественный мир Нью-Йорка 1960-х, она вернулась в Токио и попросилась жить в психиатрическую клинику; о том, что она обуздала свои слабости и диагнозы, взяла их под контроль и начала использовать в качестве бесконечного источника своего творчества.

Я думаю о том, что она прожила в клинике уже более сорока лет и все это время постоянно работала. Ее везут утром в коляске по длинному коридору, она принимает выданное ей лекарство, сдает кровь на анализ, одевается, идет в студию, и продолжает работать над серией из тысячи картин.

Советы ночных женщин:

Играй теми картами, что розданы. Болезни и слабости – это материал.

Окружи себя тем, чего боишься. Смейся над этим.

Обратись к ночным женщинам за советом: они ответят.

Устрой для себя условия, позволяющие жить, даже если речь идет о психлечебнице.

Продолжай работать.

Продолжай.

Еще.