Жуткая зима. С января я сижу в своей собачьей конуре в Каллио за рабочим столом и чувствую, что начинаю сходить с ума. Работы невпроворот! Ведь последний год я собирала материал на трех континентах, вела дневник и проглядела тонну источников. И вот настало время обработать все накопленное, прокрутить, собрать воедино и вынести на бумагу.

Начинаю с того, что разворачиваю обеденный стол к стене и превращаю его в письменный. Отныне квартира – не место для приема пищи и мечтаний: здесь работают! Притаскиваю видавший виды отцовский конторский стул; вешаю доску для заметок, куда прикрепляю фотографии моих ночных женщин. Это тетушки среднего возраста в приличных черных платьях, скачущая на зебре девушка pin up, молодая Карен в окружении львиных туш и старая – в обществе Мэрилин Монро. Бледноликие женщины Возрождения из Уффици, отсекающая голову Олоферна Артемизия. На угол стола ставлю окрашенные пылью Мкомази кусочки дерева. На желтые стикеры пишу умные ободряющие слова вроде естественная эволюция, экспедиция, джазовая структура, poetic licence, легкость, игра, радость. Назначаю себе запрет на обеденные встречи и сообщаю всем, чтобы меня не беспокоили до мая, так как я планирую мумифицировать себя на недели и месяцы, завернуться в писательский кокон. Планирую стать социопатом, отказаться от выступлений, от возбуждающего сознания поиска новых впечатлений – от всего. Обвязать лицо платком и, не оглядываясь по сторонам, нажать на газ! Словно в танзанийской пустыне Олдувай, черт возьми!

Первая неделя проходит достаточно четко: работаю с девяти утра до пяти вечера, ни с кем не встречаюсь, ни с кем не разговариваю. На второй неделе возникает желание умолять кого-нибудь вытащить меня из квартиры, иначе я не знаю, что со мной будет! Замечаю, что начала каждый день придумывать причину дойти до магазина и обменяться парой слов с кассиршей. На третьей неделе пролистываю взад и вперед десятки файлов с записями и улавливаю подступающую панику. Вскоре я уже не в силах встать с кровати – одна мысль о компьютере вызывает тошноту. Ощущение, будто я одна в темной пещере, придавленная тяжестью холода: легкость, игра, радость явно отправились подальше… А вдруг у меня ничего не выйдет? Так это и есть «синдром второй книги»?

Целую зиму изо дня в день бреду по сплошному болоту, но никак не могу уловить, как же писать эту книгу. Опустошение полное, хочется кричать. Пытаюсь сосредоточиться на умной мысли одного моего приятеля Юрки, по совместительству скульптора: фаза под названием «отжим дерьма» является частью любой профессии, речь лишь о том, как долго она длится. Сил не хватает. А поскольку я по собственной инициативе загнала себя в социальный вакуум, то валяюсь вечерами перед телевизором, охваченная отвращением к самой себе. Кажется, что у меня депрессия, но какого черта?! – ведь я живу в самой сердцевине исполнившейся мечты!

Думаю о том, как в один из смехотворных моментов собственного высокомерия я охарактеризовала свою работу «возвышенным методом человеческого эксперимента». Какая чушь! Раньше я мечтала о других экспериментах. Речь шла о поездках на другие континенты в экзальтированном состоянии, о путешествиях во времени в ушедшие культуры! Но, видимо, «взялся за гуж – не говори, что не дюж», как говорится. Со всеми вытекающими последствиями: одиночеством, изоляцией, топтанием на месте, нарастающим чувством опустошенности и страха неудачи, сомнением в своем психическом здоровье и отрицании значимости вещей. Со всем тем, что переживали мои ночные женщины задолго до меня и что было причиной того, что в былые времена их отправляли в психушку с диагнозом «истерия». Вообще такой исход никто не отменял. Мне – как никогда – нужна ночная женщина!

Однажды ночью в панике звоню Фриде Калло. Ее телефон обнаружился в факсимильном издании адресной книжки Фриды, которую я купила в процессе сбора информации об образцовых женщинах. Ее номер был записан красным карандашом – витиеватым почерком Фриды:

Фрида Кало 195221. Диего Ривера 2391121 147121

Интересно, на каком этапе можно говорить, что кто-то окончательно сошел с ума? Может, тогда, когда одной январской ночью он, скрывшись в собачьей конуре спального городского района, обрядившись в теплое нательное белье, берет в руки телефон и набирает номер Фриды Кало?

Фрида не отвечает. Женский голос в трубке отвечает: «Набранный вами абонент недоступен или находится вне зоны действия сети».

Перезванивать Диего повода не вижу…

Через какое-то время я узнаю, что моя кандидатура одобрена и я поеду в мае на месяц в арт-резиденцию, расположенную в средневековой деревне Маццано под Римом. Звучит как бы неплохо. Но поскольку я и без того застряла по шею в болоте, меня охватывает ужас. Воображаю себе «лагерь на выживание» в еще большем одиночестве. По предварительным данным, деревня находится у черта на куличках, на краю кишащего змеями оврага («собираясь на прогулку, не забудь взять палку!»). Связи с внешним миром нет, телефон работает только «в левом переднем углу террасы», и, что самое ужасное, не будет выхода в Интернет. Какой-нибудь загибающейся на работе матери маленьких детей такое может показаться раем на земле, но я не готова больше терпеть изоляцию и одиночество!

Но вдруг после покупки билетов на самолет откроется второе дыхание?

Именно так и происходит. В конце апреля мы с родителями прилетаем в Рим. Планируем провести там с ними несколько дней, после чего я совершу «обряд самопогребения» в Маццано. Свою конуру я сдала юноше из Куала-Лумпура, а взамен сняла у одного итальянца огромную роскошную квартиру с высокими потолками прямо в двух минутах ходьбы от Пантеона. На обеих стенах парадной выведены краской из баллончика буквы М, I, А. Ощущение невероятное! Какова вероятность того, что из десяти квартир я решила арендовать ту, где на двери написано мое имя?

О, Вечный город! В первой половине дня бреду с родителями черепашьим шагом по Риму (цена, которую приходится платить, коли я желаю попасть с ними на потрясающий обед из трех блюд, ибо самостоятельно такого позволить себе не могу). Потом ухожу по своим делам: брожу по улочкам, музеям, жадно впитываю историю и культуру. Книжный проект ненадолго забывается, я опьянена золотым светом Рима, красивым цветом его стен, слоящимися развалинами, из-за которых кажется, что на карте города надо прорисовать пунктиром сотни версий, наложенных одна на другую, всю археологическую историю человечества. Меня пьянит роскошь летней зелени, сирени, цветущих каштанов. Я заворожена тишиной переулков, видами с террас на город, тем, как купол собора Святого Петра проглядывает сквозь арки стены в дымке встречного света и как захватывает дух при виде двухтысячелетнего Пантеона. А еда! Незабываемый вкус артишоков, цветов цукини в кляре, пате из зайца и трюфелей, кальмаров на гриле! Римская сальтимбокка «по всем правилам», обжаренный в масле шпинат, пунтарелле, телячий язык и сальса верде, пирожки с кедровыми орешками и сардинское вино! И река Тибр в свете заката, прогулка к подсвеченному Колизею и длинным позолоченным теням пиний вдоль ведущей к нему дороги. Я восхищаюсь мрачным Караваджо, сокровищами комнат Рафаэля, золотом и ляпис-лазурью иезуитских церквей, древними, сгорбленными, едва-едва достающими мне до пояса старушками-монахинями. Они сопровождают меня на пустынные хоры, чтобы я могла увидеть остатки фрески XIII века, ее тающие цвета, сверкающие в форме радуги крылья ангелов, а сами засыпают в ожидании на скамеечке.

Я думаю о своих ночных женщинах, чьи образы проносятся тенями, куда бы я ни шагнула. Гуляю по улицам Артемизии в кварталах художников XVII века, пытаюсь увидеть ее автопортрет в галерее Академии Святого Луки, но нигде не нахожу. Конечно, где вообще можно вот так запросто увидеть картину женщины-живописца.

Выкладываю последний пост в Фейсбуке: «Весь следующий месяц общение по средневековой методе. Голубиная почта и сигналы дымом приветствуются; возможны случайный Интернет или телефон, но скорее всего – телепатический обмен сообщениями».

Маццано-Романо. Что сказать? Средневековая, обветшалая деревушка на склоне горы. Квартира в семисотлетней городской стене, ключ в почтовом ящике, из окна и террасы на крыше открывается умопомрачительный вид на заселенный кабанами, лисами, черепахами, змеями и скорпионами, колыхающийся зелеными волнами девственный лес и проходящую через него расщелину. Из открытых окон доносится шум невидимого водопада где-то внизу… Пение птиц, порхающие над стенами ласточки и галки, драные одноглазые коты на каменных улочках – таких узких, что сложно разойтись; лестницы вверх и вниз, темные проходы, повсюду деревянные двери в форме арок, с тяжелыми засовами, будто охраняющие амбары или тюрьмы. Говорят, здесь встречались привидения. Ничего удивительного! Где еще жить призракам, если не здесь?

Первые жители пришли сюда в IX веке – это были монахи. В XIV столетии на вершине холма, прямо на вертикальных склонах возвели крепостную стену, а в ее углублении оставили место для жилья – и для моей квартирки тоже. Рядом с развалинами церкви располагается палаццо феодала дель Драго, и из его окон открывается вид на всю деревню и долину. Ворота в стене украшены каменным гербом этого господина – змея, обернувшаяся вокруг скипетра. Сразу за воротами раньше был ров, за ним – конюшни для лошадей и мулов. По ту сторону внешней стены люди стали селиться позже. Дома карабкаются ввысь по соседнему склону, и чем выше едешь по извилистой дороге, тем современнее жилье. Наверху, в новом Маццано, пейзаж совершено обычный – автомобили, автобусные остановки, продуктовые магазины, банкоматы.

В старой части селения кажется, будто попал в центр старинной книги с узорчатыми заглавными буквами. Однажды много лет назад в отдаленном уголке одного государства, куда непросто добраться, за холмами, за долами, за реками, лесами и высокими стенами скрывалась одна крохотная деревушечка, где жили столетиями люди, и никто о них даже и не вспоминал. Как они там оказались, этого никто уже и не помнил. Может, они родились из принесенного сюда монахами драконьего семени. Оно пало в сухую почву на склонах крутых холмов и начало потихоньку, с огромным трудом прорастать, рождая жизнь. И трудностей было с избытком!

Все здесь маленькое и невзрачное – люди, домишки, животные. В окнах висит рваное, старенькое белье. Из щелей каменных лестниц и террас пробиваются к палящему солнцу травинки. Повсюду в стенах странные выбоины, разбитые лестницы, которые никуда не ведут, развалившиеся ворота и поросшие мхом ямы. А если на центральной площади каким-то чудом оказывается автомобиль, то непременно без капота. В небольших каменных нишах в стенах часто можно видеть выгоревшие изображения мадонны. На маленькой площади лишь один продуктовый магазин и овощная лавка Витторио, торгующая местным урожаем. (Подозреваю, что собственником является французский актер Жан Рено, который в промежутках между съемками приторговывает здесь под псевдонимом «Витторио».) А еще здесь есть маленькая капелла, где мужчины проводят вечера в тишине со священником под средневековой фреской, и, конечно, бар Caffe del Falco, где за обшарпанными грязными пластиковыми столами сидят одноглазые владельцы таких же одноглазых котов, среди которых – темнокожий растрепанный мужичок с бегающим взглядом, до боли напоминающий Кита Ричардса.

В один из таких «жутких» баров я попала на следующий вечер после прибытия. За мной зашел живущий в Маццано 84-летний финн по имени Кай: «Есть ли тут финские писатели?» – крикнул он мне в домофон, в то время как я готовила минестроне из купленных у Витторио продуктов. Оказывается, у Кая такая традиция – предлагать приехавшим в резиденцию cafe corretto, то бишь эспрессо с самбукой. Но поскольку я кофе не пью, то заказываю то же самое с чаем (правда, Сильвия за стойкой отказывается давать какие-либо гарантии подобному чуду). Обычный эспрессо здесь стоит восемьдесят центов, приправленная версия – один евро. За чашечкой Кай рассказывает мне историю деревни и на обратном пути показывает тайный, воняющий плесенью и кошачьей мочой маршрут, где хоть глаз выколи, но быстрее попадешь домой, если не особо задумываться о призраках и страшных поворотах местной истории. Затем он показывает, как правильно целоваться на итальянский манер, и возвращается в свой дом, который находится от моего буквально на расстоянии двух дверей.

Через несколько дней пишу:

«Сначала ты думаешь: какое богом забытое место с разбитыми домами, покосившимися церквями и развалюхами на четырех колесах! Даже римский таксист не находит места назначения по навигатору. А потом, через день или два, перекусив, выспавшись, напившись японского чаю и прочитавши книгу на освещенной ярким солнцем террасе под шум реки, – тогда только начинаешь разглядывать ласточек, мечущихся вечерами в развалинах, тогда уходит паника, и ты чувствуешь себя как дома. Начинаешь приглядываться к обветшалым воротам, к лестницам, неожиданно упирающимся в стены… И вот ты уже фотографируешь сорняки на стенах (которые за сотни лет столько раз штукатурили, что поверхность представляет собой комковатое разноцветие), кривые линии теней и арки узких улочек, цветные пятна развешанного белья. И вскоре уже не можешь без летающих в вечерних отблесках ласточек, без свежести восходящего солнца, без дурманящего утреннего воздух и – ах, эти галки! На третий день начинаешь считать дни до отъезда – их уже двадцать четыре. И думаешь, что уже даже и не хочется ни махнуть в Рим на денек на единственном утреннем автобусе, ни смотаться в новую деревню в шести минутах езды вверх по склону. Хочется просто сидеть внутри этих серых камней, в уголках этого крохотного домишки и ходить тремя возможными направлениями. Хочется слышать только тихий гул стены – возможно, это отражение шума бегущей внизу реки. Хочется просто зарыться в эти камни и погрузиться в их космос».

Далее выписываю себе инструкции на следующие двадцать четыре дня.

Жаркий день. На градуснике +27. Пора взяться за работу, но хочется просто выйти на крышу и посидеть там на террасе. Отправляюсь в верхнюю деревню купить свежих омаров, на обратном пути выпиваю в баре стаканчик грейпфрутового сока. А когда иду по тенистому переулку домой, вдруг наталкиваюсь на других обитателей арт-резиденции. «Ой, а я же знаю тебя», – говорит один из жильцов. Оказывается, это Маркус, друг детства моего брата, с ним его жена-художница Аура и трое мальчиков. Все очень приятные. Аура говорит, чтобы я как-нибудь заглядывала к ним на ужин, а еще можно вместе сходить в лес на прогулку. Они приехали сюда на машине из Финляндии и собираются провести целых два месяца. Начинаю завидовать…

Вечером Аура приходит посмотреть почту через мой (все-таки работающий!) USB-модем, и мы перекидываемся парой слов. Она акварелист, в последнее время интересуется женскими образами раннего христианства – в частности, Агнес и Сесилией. Последнюю я знаю: ее высеченное в мраморе тело я видела в Риме в базилике Санта-Сесилия в районе Трастевере. Аура увлеченно рассказывает историю святой. Та в III веке хранила девственность, постилась, одевалась в дерюгу, даже прогнала мужа с супружеского ложа и обратила четыреста римлян в христианство, за что была приговорена к обезглавливанию. Палач дважды наносил удар мечом, но не смог отделить ее голову от тела, и Сесилия прожила, истекая кровью, еще три дня. Агнес отличалась достигавшими до земли волосами – в этом Аура немного ее копирует. Агнес, жившая в Риме столетием позже Сесилии, избегала женихов, пока один из них не донес на нее. В качестве наказания за христианскую веру Агнес приговорили к публичному раздеванию на стадионе Домициана (нынешняя пьяцца Навона), чтобы проходящие могли осквернять ее своими взглядами. Однако ее волосы чудесным образом выросли и закрыли все тело, тем самым спася ее невинность.

Аура и сама похожа на тех женщин, о которых пишет. У нее сильны всякие ощущения и предчувствия. Случается, что иногда она лишается чувств при встрече с новым человеком или если «ощущает сильное поле». Про меня она сразу поняла, что я, как и она, по знаку Весы – что бы то значило?! Помимо живописи Аура занимается перформансами, и многие из ее выступлений вместе с партнершей Линдой посвящены историческим женщинам. Однажды они организовали некий сервис общения, где можно было забронировать встречу с Марией Антуанеттой, Анной Карениной, Сью Эллен и Девой Марией. Они обе отрастили себе длинные темные волосы, чтобы на перформансе их нельзя было отличить друг от друга.

Позже вечером нахожу в Интернете работу Ауры, посвященную святой Серене. На картине вылитая она, только грустнее, словно ей известна ее судьба. Под глазами акварельные тени, сама же Аура источает энергию улыбок. Чуть позже я приглашаю Серену-Ауру к себе на бокал вина. Мы сидим на террасе и беседуем о святых и прочих ночных женщинах, смотрим на раскинувшийся перед нами древний лес, скрывающий могилы некогда живших здесь этрусков и фалисков.

Маццано в мае – это стоящее неделями пекло. Уж не знаю, о чем я думала, упаковывая вещи, наверное, о том, что в средневековых домах холодно, – но в моем чемодане лежат груды кашемировых свитеров и бамбукового белья, а от тех двух единственных юбок, что были бы кстати в такую жару, я в последний момент отказалась.

Добавить в главу о багаже: Никогда не откладывай в сторону летнюю юбку. Она весит пять граммов и размером с носовой платок. Не строй из себя Нелли Блай.

В один прекрасный день в Маццано начинается деревенский праздник. Мои планы поработать с утра прерываются внезапным звонком в домофон. Звонит Кай, спрашивает, не желаю ли я прогуляться с ним и его супругой до ближайшей деревни и выпить там чашечку кофе – у них традиция угощать проживающих в арт-резиденции. «Встречаемся через четверть часа наверху на пьяцца Антиса». Я спрашиваю, где она, потому что знаю только пьяццу Умберто I в старом центре. «Тогда встретимся у дверей», – бросает Кай, и, до того как отключится домофон, я слышу, как он фыркает черт-те что, как можно заблудиться в Маццано… Оказывается, что пьяцца Антиса находится в 20 метрах от нашей развалившейся церкви.

Мы отправляемся в средневековую деревню Непи. Жену Кая зовут Кристель. Это чрезвычайно умная, обладающая чувством юмора, начитанная женщина, с большим опытом работы в международных кругах. Она в Италии с года моего рождения. Кристель безостановочно рассказывает об открывающихся из окна автомобиля пейзажах: вдалеке синеют Апеннины (можно кататься на лыжах зимой), растет фундук (виноградная лоза и оливки не приживаются), дубы (семь видов), вьюн (только начинаю восхищаться, как слышу, что он убивает деревья и разрушает стены), развалины большого дома (некогда киностудия, где снимали спагетти-вестерны), источник (разливается минеральная вода Непи), акведук Непи (наклон два сантиметра на метр). По прибытии в Непи Кристель руководит сидящим за рулем Каем (будь ты итальянец, то припарковался бы здесь). В Непи работает рынок, перед церковью собралась на конфирмацию группа одетых в белое детей. Скоро появляется оркестр, и дети начинают двигаться вслед за ним по улицам деревни – вид, достойный кинокартин Феллини. Мы разглядываем стойки с сырами (выбираем пекорино), покупаю увлажняющий крем (по рецепту этрусков, с оливковым маслом), а Кристель покупает мне кусочек корня солодки – эдакая сухая палочка, ее я послушно сосу на обратном пути. Наконец мы садимся выпить кофе и чаю (чай со льдом тоже возможно, если заказать отдельно), Кристель рассказывает о своей впечатляющей карьере. Кай говорит, что в Хельсинки на улицах его постоянно тормозят поцелуями в щеку и он никогда не знает, кто все эти люди, за исключением того, что они как-то связаны с Маццано. За двадцать лет здесь ежегодно побывали не менее двадцати финских писателей или художников, и каждый помнит Кая, но он не может запомнить их всех.

Обедаю дома и делаю очередное усилие поработать, но уже пора идти на деревенский праздник. Кажется, будто вся деревня собралась в палатке перед церковью, чтобы сообща готовить еду. Похожая на этруска темная женщина с лицом в муке занята выпеканием пиццы. С озабоченным видом мечется Витторио в переднике, похожий на Кита Ричардса завсегдатай бара (с семи утра каждый день) жарит котлеты для гамбургеров с такой же скоростью и жестикуляцией, как его «прототип» играет на гитаре перед полным залом с резинкой на голове и болтающейся в углу рта сигаретой. На площади стоят длинные столы, мы с Аурой и мальчишками едим все, что предлагается: пицца-фритта, обжаренные артишоки, fave e pecorino, домашние лимонные пирожки. К нам присоединяется финская художница Мари. Двенадцать лет назад она приехала сюда в арт-резиденцию, встретила мужчину своей мечты, родила девочку и осталась. Приближается вечер. На развалинах церкви рок-группа исполняет все правильные хиты – от Guns’N’Roses до «Металлики» и Smells Like Teen Spirit «Нирваны»; длинноволосый гитарист, немного смущаясь, трясет космами.

А я-то предполагала, что приеду в эту богом забытую деревушку, чтобы провести писательский ретрит, думала, что застряну здесь, вдалеке от цивилизации, с ее телефонами, Интернетами, и что за месяц у меня как минимум съедет крыша. Но здесь жизнь бьет ключом еще почище, чем зимой в хельсинкском районе Каллио. Из того, что планировалось, я еще не написала ни словечка, зато усвоила, что все дела надо делать до девяти утра, потому что никогда не знаешь, кто позвонит в дверь и куда выведет «кривая» графика на текущий день, и что подобный коллективизм – черт подери! – куда круче, чем отшельничество в однушке в январскую тьму.

Готовка пищи а-ля Маццано: идешь в овощную лавку Витторио и стоишь там с видом неумехи, пока кто-нибудь из дежурящих на улице старичков не придет рассказать свой лучший рецепт. «Сумеешь приготовить такое?» – спрашивает калабриец с хитринкой в глазу на поразительно хорошем английском, показывая длинные стручки. Потом он дает совет, как приготовить сицилийскую pasta fave: десять минут отвариваем горох в соленой воде, обжариваем лук в масле до золотистого цвета, добавляем горох, немного бульона и бекон, если хочется, чтобы было по-сицилийски, съедаем с короткой пастой (именно с короткой, а не с длинной). Этот момент дедок особо подчеркивает, назидательно подняв палец. Стоимость ингредиентов – 1,40 евро. Затем он интересуется, откуда я, и говорит, что объехал весь мир: «Однажды мой автомобиль сломался в Гватемале, и я застрял там на пятнадцать лет». А в Маццано у тебя тоже сломалась машина? – спрашиваю я. Пожалуй, что так, говорит он.

Всеми практическими сторонами жизни в резиденции в Маццано ведает Карла. За небольшую плату она пообещала прокатить меня по округе. Один день мы посвящаем выезду на ближайшее озеро Браккьяно, а в другой раз едем в Рим. (Вообще, ее машина в ремонте, поэтому 83-летний сосед с висячими усами отвозит и забирает нас.) На третий день мы отправляемся в Витербо – город побольше Маццано, но такой же старинный. Мы гуляем по торговой улице, Карла бросает косой взгляд на мои спортивные сандалии (я все еще не избавилась от них) и говорит, что никогда и ни за что не надела бы таких. Считаю нужным в следующем обувном магазине прикупить рекомендованные Карлой кожаные сандалии в итальянском стиле с расцветкой под леопарда, чтобы Карла больше меня не стеснялась.

Мы обедаем на маленькой пьяцце под зеленым навесом, идем во дворец, где укрывался в XIII веке папа, бежавший из Рима, опасаясь смуты. Мы ходим по музеям, где шкафы трещат по швам от мощей святых – никто даже не знает, чьих, но все равно уложенных в резные деревянные ящики со стеклянными стенками. В них – десятки костей, пучков волос, кусочков зубов и отпечатков пальцев. Пока мы разглядываем ящики, Карла мимоходом замечает, что в соседней деревне Кальката еще недавно хранилась prepuzzio, крайняя плоть обрезанного Иисуса, но потом ее украли.

Я с недоверием уставилась на Карлу: крайняя плоть Иисуса, Кальката, украли… Все в этой фразе звучит совершеннейшим абсурдом. Во-первых, насколько велика вероятность того, что крайняя плоть Иисуса вообще была сохранена, а если да, то как и где? (Хотя откуда мне знать, может, речь идет о вполне распространенной практике вроде «зубной феи». Некоторые мамаши хранят в комодах даже пуповины своих детей.) Какова вероятность того, что из всех уголков мира крайняя плоть оказалась именно в итальянской Калькате, в дремлющей на вершине холма каменной деревушке, где мы недавно побывали с семьей Ауры? Кто украл ее и зачем? Предположительно насколько твердой валютой может быть крайняя плоть Иисуса на католическом рынке? Сколько подделок может там крутиться?

Ответы на свои вопросы я получаю на ужине у Ауры и Маркуса. Где-то между жареной полентой и кантуччини Маркус заводит разговор о загадочной крайней плоти. Согласно легенде, Карл Великий подарил крайнюю плоть Иисуса на Рождество папе Льву в 800 году. Сам же Карл получил ее в подарок от архангела, хотя по другой, более убедительной версии, крайнюю плоть даровала ему на свадьбу царица Византийская. В любом случае римский папа Лев спрятал рождественский подарок в капелле Санкта-Санкторум в Риме – все же речь идет о значимом религиозном артефакте: это единственный сохранившийся кусочек тела Христа. Точнее, он настолько значим, что по Европе ходило множество конкурирующих поддельных крайних плотей, в честь которых строились капеллы и для охраны которых создавались целые братства.

Этот «оригинал» пропал без вести в хаосе 1527 года. Воины Карла V напали на Рим, и один из наемников украл крайнюю плоть, однако его поймали и отправили в Калькату, где он и спрятал святые мощи. Нашлась реликвия через три десятилетия, и с 1557 года она хранилась в местной церкви. Так как папа Сикст начал отпускать грехи всем поклоняющимся крайней плоти, Кальката стала популярным местом паломничества. Если бы случилось так, что Софонисба и Лавиния заинтересовались крайней плотью, они могли приехать сюда посмотреть на нее, хотя я несколько сомневаюсь в этом.

В 1610 году Галилио Галилей обнаружил кольца Сатурна, а некий архивариус из Ватикана опубликовал трактат о святой крайней плоти, предположив, что она преобразилась в кольца Сатурна с вознесением Иисуса на небо. (Интересно, могли ли Галилей и Артемизия обсуждать эту тему за обеденным столом у Медичи во Флоренции?) Из-за того что в некоем другом французском монастыре также хранилась «подлинная» крайняя плоть Христа, развернулась дискуссия по поводу ее подлинности, длившаяся аж несколько десятилетий, пока в 1900 году Ватикан не вынес запрет на любую крайнюю плоть под страхом наказания, а в 1962 году и вовсе удалил праздник поклонения обрезанию Христа из церковного календаря в надежде, что с этим закончатся все домыслы относительно крайней плоти.

Однако появившиеся в Калькате в 1960-х годах хиппи посчитали поклонение крайней плоти и ее торжественное пронесение под новый год отличной историей, и эта «традиция» процветала до 1980-х, пока местный настоятель не решил вмешаться в изрядно надоевший ему вопрос. Незадолго до очередного нового года он заявил, что отнес крайнюю плоть в коробке из-под обуви домой, откуда ее украли. Воров так и не задержали, как не нашли и крайней плоти, но все пути к грабителю вели в одно место: тайное хранилище Ватикана.

Ночью вновь думаю о том, насколько неисповедимы пути человеческих страстей: священные крайние плоти, ночные женщины – каких только нет объектов поклонения на свете! Да и кто я такая, чтобы смеяться над святыми мощами? Бог знает, в какой экстаз впаду я сама, если обнаружу прядь волос Софонисбы или подлинный отпечаток пальца Артемизии.

На сегодня обещана жара, поэтому планирую провести день дома. Мою посуду, стираю, готовлю обед и предпринимаю попытку освежить записи в своем дневнике и довести их до нынешнего момента. Мною движет некое чувство вины: хотя я и не бреду по Синайской пустыне вместе с верблюдами, но ведением дневника не утруждаю себя уже который день. Требуется обработать и скрытые в глубинах компьютера исследовательские записки. Если так пойдет и дальше, книга никогда не родится. С завистью думаю о невероятной энергии и способности моих ночных женщин доводить начатое до конца: если бы это писала Лавиния или Артемизия, не говоря уже об Изабелле или Иде, то все было бы давно оформлено в лучшем виде! И никто из них не шастал бы по горам в поисках древних могил фалисков, никоим образом не связанных с главным делом. Они сидели бы дома и работали!

Потом я думаю: если на градуснике +32, почему бы не разрешить себе поваляться на диване с закрытыми ставнями и не посмотреть «Сладкую жизнь»? О таком можно только мечтать – смотреть Феллини именно здесь, где его кинокартины вдруг начинают ощущаться документальным показом повседневности!

Мне кажется, что я там, где и должна быть. Остальной мир существует где-то далеко, скрытый тонкой дымкой – собственно, как и ожидающая написания книга.

С визитом прибывает представитель фонда арт-резиденций, и по этому поводу Карла устраивает ужин в подвальном помещении моей квартиры. Карла готовит с шести утра, стол ломится от изысканных блюд. Тут и омлеты, салаты с пастой, бобовое рагу, баклажаны в масле, жаренное на гриле куриное филе, сыры, салями, оливки, бобы люпина, тирамису. Все активно подливают себе и другим просекко, стоит просто чудесный шум и гам, слышна речь на самых разных языках – финском, английском, итальянском, эстонском и даже шведском. Присутствует представитель фонда Юрки с подругой, их друзья, недавно познакомившиеся и влюбившиеся друг в друга, Аура без мальчишек, фотограф из Эстонии Карел, а еще Мари, Кай и Кристель, накануне приехавшая дочь Кая с мужем, Карла и ее муж Паоло. Юрки, забавный и громкоголосый, он оделся в купленную в верхней деревне слишком тесную ярко-желтую футболку с неподходящей для его персоны надписью «beach life», что, вне всякого сомнения, отражает его чувство юмора. Кай не особенно участвует в разговорах, но смотрит на сидящих перед ним в ряд молодых женщин со счастливым выражением лица. Карла вообще не сидит за столом – кажется, ей даже не хватило стула – она безостановочно готовит все новые и новые блюда и с удовлетворением наблюдает за тем, как их поедают другие. Именно такое гастрономическое безумие мне хотелось испытать во Флоренции, а оказалось, что обрела его здесь, где предполагалось, что меня ожидает «одинокий ретрит». За столом ведутся разговоры о предыдущих постояльцах арт-резиденции: были такие, кто запирался на месяц в квартире, а потом жаловался на то, какое это ужасное место; другие не покидали деревни вообще, в лучшем случае ходили в лес; один совершенно случайно оказался в Маццано под Миланом, другой попал в Наццано; третий в панике позвонил Карле и пожаловался, что в квартире обитают призраки. К счастью, на тот момент одна квартира оказалась незанятой, поэтому его переселили туда на время, пока Карла проверяла его жилье на предмет сверхъестественных существ. Юрки явно остался доволен тем, что я призналась в любви к Маццано.

К полуночи все расходятся, столы прибираются, арендованные стулья возвращаются. Пройдя десять метров до дому, я наливаю себе бокальчик Верментино и поднимаюсь на крышу посмотреть на звездное небо и послушать немой шелест древнего леса.

В последний день Аура пишет мой портрет.

Она и раньше интересовалась, могу ли я побыть ее моделью – на что я, конечно, ответила утвердительно. Аура рисует на полу своего ателье, свет льется потоками из потолочных окон. Я сижу перед ней и делаю вид, будто читаю, стараясь ей не мешать. Она наносит штрихи длинной палочкой, окуная ее в черную тушь, затем рисует акварелью – синим и черным – несколько набросков, лист за листом, в разных ракурсах, то ближе, то дальше. Аура предупреждает, что не пишет точных копий, и я это уже знаю: на картинах в ателье лица женщин целиком или полностью заштрихованы, у многих – тело животного или их образ выглядывает тенью из-за плеча. От работ веет смесью отстраненности и присутствия.

Истинное наслаждение наблюдать за ее работой. Аура болтает без умолку, вместе с тем на бумаге появляются эти темные странные изображения, причем если что-то идет не так, то Аура не раскисает, а просто обрабатывает большой кистью или закрашивает черным поверх наброска. Акварель расползается по мокрой бумаге, Аура проводит по моему лицу куском ткани – лицо становится наполовину смазанным, словно погрузившимся в черную воду лесного озера. На одной картине я выгляжу трехлетним ребенком, на другой – юношей, а на некоторых даже узнаваема. Довольно странное чувство – видеть себя на бумаге глазами другого человека, хоть Аура и говорит, что художники в конечном итоге всегда рисуют только самих себя. На последнем большом листе Аура рисует разные версии нескольких лиц в ряд и слоями, они похожи на дрожащие негативы или следы археологических раскопок.

Два наброска я забираю с собой. Большую картину Аура оставляет себе – над ней она хочет еще поработать и, возможно, даже закончить. Аура говорит, что работает над выставкой под рабочим названием «Женщины, бегущие по пустыне». На картинах будут образы животных, иногда – только намек на скрытую угрозу за пределами картины, так чтобы непонятно было, бегут ли женщины вместе с животными или же убегают от них.

Я сразу понимаю, о чем она говорит.

Перелет красив как никогда. Мы вылетаем из Рима, проносимся над зелеными холмами к озеру Браккьяно, из иллюминатора можно различить городок Ангвиллару на мысе и крепость Орсини. Затем мы проносимся сквозь тучу и оказываемся в царстве синевы и солнца над мягкой ватой облаков.

Невыносимая грусть последних дней улетучилась, я ощущаю только безграничное счастье и чувство благодарности. Я думаю о счастье пролететь над всем этим, о возможности путешествовать таким образом, о чем мои ночные женщины не могли и мечтать; думаю обо всех встречах, о людях, о неожиданном и вдохновляющем чувстве единения; думаю о Карле и ее семье – Паоло с искоркой в глазах и его одетой во все черное дочери, – о вечно смеющейся Карле, которая иногда такая злая, что может кого-нибудь убить и которая хотела бы поехать со мной на Сардинию. Думаю об источающей радость Ауре с ее загадочными ощущениями, о мальчиках и Маркусе с его неизменно хорошим настроением. Думаю о чудной загадочной Марии, идущей к большим изменениям и полной яростных творческих сил; думаю о забавном и добром Кае, называющего меня «золотцем», как если бы я была его внучкой и которому по этой причине я не решилась послать в качестве благодарственной открытки купленную в Риме Форнарину – бог знает что еще он или его безумно умная супруга Кристель подумают. Думаю о жителях деревни, о лесе и его духах, об этрусских женщинах и их древних могилах; думаю о Риме, в который я влюблена всем сердцем и куда хочу вернуться еще сто раз. Думаю, что весь последний месяц я ощущала сплошь одно только счастье, дарованное мне и этим городом, и этой деревушкой, и повстречавшимися мне людьми; и я очень надеюсь, что не от прописанного мне от головной боли лекарства. Хотя говорят, что и оно благотворно влияет на настроение.

Финляндия. Почему купленная в Риме шляпа, выглядевшая в Италии очень даже стильно, в туалете аэропорта Хельсинки-Вантаа выглядит, будто я Энди МакКой?