Глава 31. Стаббурсдален

Многострадальное сердце снова едва не остановилось. Вода напоминала жидкий лед, все тело оцепенело, легкие в ужасе скукожились, мысли застыли. Меня медленно поднимало на поверхность. Я боялся шевельнуться. Тягучая, как варенье, обжигающая и изрезывающая мельчайшими ледяными иглами жижа с величайшей неохотой пропускала сквозь себя, любое движение в ней увязало. Я не знал, что предпринять, слишком холодно было думать. Но жжение в груди таки заставило встрепенуться и наддать под одеревеневшие лодыжки.

Простуженным всхрипом я полной грудью вобрал в себя стужу, что неподвижным и тяжелым ковром лежала на поверхности воды. Закашлявшись, я с трудом распознал гуляющее в евстахиевой трубе эхо. Необходимо срочно адаптировать под себя среду, или вскоре я сам стану ее маленькой и невзрачной частью. Навсегда исчезну в этом бездонном, темном и пугающим своим однообразием океане. Ворочая настоящими айсбергами, а не мыслями, я неуклюже разогревал тонкую прослойку воды, что обтекала задубевшую кожу. Не давал ей растечься и диффундировать в соседние слои. Дышать стало чуть легче.

Надо мной нависала чудовищная крепость изо льда и снега, по которой лавинообразно скатывался густой пар. Остров со всех сторон был обнесен сплошной глыбой льда и напоминал снежный вулкан, в жерле которого скрывалась технологичная база. Часть сооружений зияла на поверхности, на ледяной стене возвышались смотровые посты, в них круглосуточно мерзли дозорные. Но моя заиндевевшая макушка почти не выделалась среди плавающих льдин.

Вскоре я ощутил шоркающие друг о друга ноги, чувствительность помаленьку возрождалась. Только на первый взгляд океан казался вечным и бесплодным, стерилизованным на предмет жизни, но на деле скудный процент продуктов жизнедеятельности всяких водорослей, взморников, фитопланктона и прочей живности здесь был, пусть и ужасно разбавленный. Все эти одинокие частички стягивались ко мне, становясь частью метаболического обмена, что раздувал внутри моего коченеющего тела меха, не давая сердцебиению окончательно угаснуть.

Прежде всего, необходимо было сориентироваться – куда плыть? Как далеко ближайший берег? И не окажется ли он очередной льдиной или нескончаемой тундрой, такой же безысходной, как и сам океан.

В стороне, напротив острова, алиеноцептивно предполагалась восходящая градация тепла – глубоководные течения казались чуточку эластичнее, дрейфующие льдины – мельче, а нависающий туманом воздух – мягче. По другую сторону острова же вода была словно кисель, течения казались еще неповоротливей, чем здесь. Соваться туда точно не стоит.

Всплыв брюхом кверху, я поплыл прочь от Айсберга. Всколыхнутая вода безжалостно кусала за спину и неприятно затекала в уши. Стиснув зубы, я решился на то, чего никогда не делал раньше. Захватив самого себя за кости бедра, таза, грудную клетку и частично за позвоночник, я воспарил над океаном. Может, из-за угнетенной чувствительности, а может, из-за того, что меня уже попросту нельзя было чем-либо удивить, я, вопреки дурным предчувствиям, не ощутил ровно ничего. Кроме странного сравнения себя с марионеткой. Что ж, всяко лучше сбруи инстинктов…

Царящая здесь атмосфера была мерзлой, невыносимой, не жалующей никого, кто только посмеет ворваться в ее суровые владенья. Даже свет её, казалось, сторонился. Солнце здесь было крошечным, почти не видным.

Летел я очень низко. Плавучие ледяные обломки проносились подо мной, ничего не менялось.

Все это стало казаться страшным сном, который не закончится, пока ты сам не отважишься из него выйти, вдохнув в легкие студеной воды. Встречный воздух беспрестанно обжигал. Пейзаж был прежним. Ничего не менялось. Я чувствовал, что выдыхаюсь, тяга ослабевала.

Отупевшим взглядом я продолжал буравить надвигающуюся дымку горизонта и почему-то никак не среагировал на взбугрившуюся гладь и чью-то обнажившуюся на чахлом солнце огромную тушу, скользкую и лоснящуюся, извернувшуюся и в последний момент неожиданно хлестнувшую по мне хвостовым плавником, размером не уступающим двуспальному матрасу. Жгучий ветер засвистел в ушах.

Пару раз отскочив по касательной от водной глади, как плоский камень, умело пущенный рукой, я снова врезался в воду и, жестоко оглушенный, пошел на дно. Падая, я безучастно отметил мелькнувшую надо мной исполинскую тень. Она приближалась, я различил очертания необъятного рыла кашалота. Его гигантская пасть разверзлась, накрыла меня целиком и мощно схлопнулась.

Вяло упирающимися ногами я ощутил склизкое и конвульсирующее жерло глотки. Она спастически сжималась и разжималась, проталкивая меня вглубь, откуда дохнуло чудовищным зловонием и едкими испарениями желудочного сока. Мои плечи затрещали, сдавливаемые пищеводом, по его нутру прокатился низкий, утробный звук. Над головой забрезжил свет, и меня окатило новой порцией проглоченной воды, что помогла мне протолкнуться дальше, еще дальше, в нишу с эластичными и мажущимися стенами и рыхлым, щиплющим болотом в ногах. Дышать здесь было нечем, а кислота украдкой разъедала ноги. Зато было очень тепло, как в парной. Вжавшись в стенку и подобрав колени подальше от сока, я спешно отогревался. В глазах прояснялось, руки наливались силой. Мощью. Хоть кашалот и проглотил меня, но переваривал его я. Волна за волной по моему телу прокатывалось тупое, опьяняющее удовлетворение.

Выглянув за пределы его туши, я снова нащупал тепловой градиент, которого мне следовало держаться. Кашалот же развернулся и поплыл, судя по нисходящей температурной градации, куда-то в сторону Айсберга.

Упершись руками в стенки желудка, я перенесся вниманием к его мозгу, как выяснилось, не такому уж и крупному для такой двадцатиметровой громадины. Волевым воздействием крест-накрест пробороздил его серое вещество. Внутри кашалота будто все замерло, стены желудка перестали съеживаться, нас перестало то и дело встряхивать. Корабль пошел на дно.

Но я был полон сил и энергии, и поэтому корабль развернуло брюхом кверху, сок начал стекать вниз. Я перфорировал дно желудка, и его содержимое вместе с кислотой со свистом засосало в брюшную полость. Тем временем мертвая туша всплыла на поверхность и, не двигая плавниками, стремительно понеслась навстречу теплым краям. Конечно, выглядело это несколько подозрительно, но океану не было дела до тех, кто в нем живет, и уж тем более до того, чем в нем промышляют. Разве что какое-нибудь заблудшее китобойное судно могло на меня наткнуться. Но тем лучше, тем быстрее я доберусь до берега.

Раздувшийся труп кашалота занесло на мель и с необъяснимой силой протащило дальше, на берег. Внутри него будто что-то закопошилось. Набухшее брюхо взорвалось изнутри, обдав требухой и смрадом добрую часть прибрежья. Из рваной раны показались чьи-то руки. Словно кисею, раздвинув тяжелые, нависающие лохмотья, на берег ступил голый человек. Поскальзываясь на сизых ошметках полуразложившихся кишок, он чуть не упал и скрючился, словно от удара в живот. Его бросило на четвереньки и вырвало.

Упираясь ладонями в скрежещущую гальку, я жадно дышал, хватая ртом свежий морской воздух. Два дня. Около двух суток я непрерывно тащил по воде гниющий труп, умирая от ежесекундно нарастающего зловония. Я запрокинул голову и исторг из груди протяжный и леденящий кровь вопль выжившего. Серое небо хладнокровно поглотило крик.

Голову сдавило, в глазах заплясали быстрые, тошнотворные огни. Снова упав на трясущиеся руки, я не знал, как мне пережить накатывающий, как волны на берегу, эпилептический припадок. Как же я устал… Но в этот раз по щеке некому будет мне похлопать…

Закатив до предела глаза, я сосредоточился на собственных мозгах. В них разрасталось облако нездоровой электрической активности. Сейчас или никогда. Усилием воли я нивелировал напряжение в извилинах и тут же стал проваливаться во мрак, руки поддались слабости, окровавленный песок приближался, но… Я выдержал. С этого момента, эпилепсия мне больше не страшна…

Пошатываясь, я поплелся к воде и пластом плюхнулся в хлещущие волны. Они неспешно окатывали тело, флегматично соскабливая грязь, кровь, желчь, смердящую секрецию, морозной свежестью обрабатывали язвы, вымывая из них остатки соляной кислоты, размеренно покачивали меня, как в колыбели, убаюкивая и обволакивая мыслью о том, что весь этот ад остался в прошлом.

Перевернувшись, я полуприкрытым взглядом окинул свое тело. Выглядело оно изрядно потрепанным. Старческая морщинистость исчезла, но кожа все равно уже была не та. Изможденная, смертельно бледная, испещренная мелкими прожилками и изъязвлениями. Ребра торчали, плечи осунулись. Лицо почерствело.

Прополоскав напоследок рот, я отправился к подножию скалистого холма. Это была унылая, нищая, бедная растительностью степь. Жухлая, щетинистая трава покалывала ступни. В сером небе терялись вскрики чаек-моевок. Вдалеке угадывался мелкий поселок. Экранировавшись от пронзительных порывов ветра, я уверенно двинул к нему.

Пробравшись в пустую лачугу, я примерил себе обветшалый тулуп и дырявые рыбацкие портки, а на столе унюхал кусочек вяленой семги, которую жадно закинул в рот и стал жевать, словно резиновую жвачку со вкусом безмятежной жизни. Хлебнув из недопитой кружки какой-то отвар, я довольно скривился. Отдавало кислой ягодой и водорослями. Также я наткнулся на пожелтевшую газетку, напечатанную на непонятном языке. Буква «о» в нем везде была перечеркнутой. Учитывая здешний климат, можно было предположить, что это норвежский.

Сунув газету в карман, я допил отвар и засобирался. Нужно идти дальше. Не то чтобы я жаждал более цивилизованного и оживленного местечка. Наоборот, Норвегия славилась своими дикими и живописными локациями, национальными заповедниками, не оскверненными топчущей ногой, да и вообще, эта страна была настоящей прародиной знаменитейших легенд об эльфах, гномах и героических викингах, а на фотографиях это место всегда отдавало чем-то сказочным и манящим, любой настоящий искатель приключений мечтал бы однажды сюда попасть. И я не был исключением. Пусть и оказался здесь не ради приключений, а единственно для того чтобы их избежать. Коренное население саамов, самодостаточными горстками ютящееся на окраине лесов, было тихим, мудрым и не лезущим на рожон народом. Меня попросту замучаются здесь искать.

* * *

Крохотный вокзал закрывался. Стекла заведенного туристического автобуса подрагивали, разогревался двигатель. Усатый водитель пыхтел над багажным отсеком, заталкивая в него громоздкий чемодан. Аккуратно надорвав билет, контроллер с пресной миной поприветствовал последнего взошедшего на борт пассажира. Почти всю боковину автобуса перекрывал яркий плакат с завораживающим солнечным фьордом, окруженным зеленой изгородью лесов и душистыми лугами, с их молочными туманами, пасущимися овцами и дерновыми хижинами. Оглавляла это надпись «Хоннингсвог – Стаббурсдален». Какая-то девочка, высунувши свою ручку из окна прямо над плакатом, разжала пальцы, обронив на обочину скомканную обертку от шоколадки. Подхваченная ветром, та зашуршала по земле, все быстрее и быстрее ускоряясь, уже готовая порывисто взлететь и навсегда исчезнуть в стороне залива, как вдруг резко застыла в воздухе.

Проходя мимо, я подхватил ее и окликнул уже почти было скрывшегося за автоматической дверцей контролера. Смерив поношенный тулуп недоверчивым взглядом, он уставился на мою руку. Я протягивал ему скомканную обертку. Изумившись, он поднял глаза, но столкнулся с моим ясным, прямым взглядом. Чуть тряхнув головой, контролер медленно взял обертку. Бережно надорвав ее посередине, он вернул ее мне и уступил проход. Дверь с шипением задвинулась, автобус тронулся в путь.

Салон был наполовину пуст, редкие пассажиры с улыбкой поглядывали в окно, кто шуршал дорожными припасами, а кто уже дремал, откинувшись на спинку кресла. Я выбрал задние сиденья. Плотно придвинулся к окну, с наслаждением завалившись на мягкий подлокотник. Мы уже покинули вокзал и мчались по пыльному, побагровевшему от лучей заходящего солнца междугороднему тракту. В руку мне скользнула пачка обжаренных фисташек, что незаметно выпорхнула из чьей-то ручной клади.

Я прошел огонь, арктическую воду и фланцевые трубы. Пищеварительный тракт кашалота. Я пережил измор и преодолел мучительный барьер человекоубийства. Я испытал на себе добровольную клиническую смерть. Шрамы электрического ожога на руке служили мне летописью о пережитом.

Вкус к жизни, казалось бы, до предела огрубевший и обветрившийся, снизошедший от такого обращения на нет, вопреки всему чудесно ожил.

Я грыз самостоятельно расколупывающиеся фисташки. Я чувствовал их волнующий солоноватый вкус. Мои глаза блестели, живо бегая по просторам мелькающего за окном ландшафта. Жизнь интересна.

Только сейчас, оглядываясь назад, я точно мог сказать, что все произошедшее как минимум было интересным. Мчась в объятия первозданной природы, я не убегал. А всего лишь брал себе временный отпуск. Будущее не определено. Но тем захватывающей оно казалось.