Глава 15. Ночной кошмар

Надвигалась ночь. Магазины закрывались, караваны машин редели, а незначительные звуки, обычно еле различимые днем – шелест прозревающей листвы, звук падающих капель с крыши, вплоть до подозрительного лязганья за мрачной вереницей выстроенных в ряд бараков и шарканья где-то вдалеке, за спиной, чьих-то осторожно соприкасающихся с землей подошв, – сейчас становились отчетливыми, выделяющимися на фоне акустического штиля. Настораживающими. Пробуждающими воображение.

Близился конец третьих суток, проведенных в заточении. Наступление темноты я выявлял во многом благодаря повторяющемуся циклу факторов, перечисленных выше. Это было единственным мне доступным ориентиром, так как окна в моей камере отсутствовали. Но, разумеется, были и другие ориентиры. Например, настенные часы на верхнем этаже, с вполне угадываемыми очертаниями стрелок, или секретарь в комнате неподалеку, что уходил на обед или домой всегда ровно в одно и то же время, ни минутой позже, но иногда минутой раньше. Но гораздо занятнее все же было наблюдать за океаном звуковых волн на улице или на автомагистрали, что утихали, становясь спокойнее, еле движимыми, где даже самый жалкий скрежет вносил рябь в пространство по всему открывающемуся передо мной объему.

Я сидел на своей рубашке, расстеленной на покарябанной скамье. Ноги я подобрал под себя, раздвинув колени в позу лотоса. Я избегал соприкосновений с полом. Было видно и без алиеноцепции, что некогда на него мочились, где-то на него блевали, где-то проливали кровь. Пол здесь редко протирали тряпкой, а помещение не проветривали и вовсе, отчего воздух был экстремально затхлым. А еще, ко всему прочему, здесь было холодно.

Но, на мое счастье, в отдельных уголках камеры были рассредоточены удерживаемые силой мысли мои личные хранилища со свежим воздухом. Из них я неторопливо его потягивал, словно из трубочки коктейль, а температура вокруг меня была той самой идеальной величины, которую отыщешь разве что на островах, в теньке от пальмовых ветвей, утаивающих тебя от заходящего экваториального солнца.

Возле двери стояла дюжина тарелок с уже начинающей плесневеть похлебкой. К ней я не притронулся ни пальцем, ни двигательным сигналом из своей головы. Даже в скудной расцветке открывающегося передо мной антуража, воссозданного алиеноцептивными чернилами, эта еда выглядела ничуть не лучше той, которую я на молекулярном уровне грабил. Даже хуже. В ограбленной балласт был хотя бы свеж, а эту словно зачерпывали из стойла.

Но я отнюдь не голодал. Смотрящий, заявляющийся сюда время от времени с едой и с каждым разом бросающий на меня всё более недоверчивый взгляд, сам того не подозревая, подкармливал меня всем самым необходимым, после чего в его глазах темнело, и он с незаметным, как ему казалось, никому пошатыванием возвращался к себе на пост.

Но, несмотря на предоставленные самому себе базовые удобства, я все равно сидел как на иголках. Причин тому было несколько, и главенствующая среди них была вовсе не сожаление о содеянном. Естественно, первые сутки были некоторые терзания, были попытки посредством анализа ситуации на разный лад оправдать деяние, но при любом раскладе чувство совести обгладывало меня до самых костей. Тот парень спровоцировал во мне древнейший инстинкт – защиту собственного достоинства. Впрочем, он и сам был изначально под его влиянием. Но с его стороны это была скорее не защита, а предупреждающая контратака. Опережающий удар по каждому, кто способен потенциально стать твоим соперником. Того парня следовало жестоко проучить. Унизить прилюдно, затолкнуть в него эту потребность куда поглубже, обрезать под корень весь его павлиний хвост. Но не убивать.

Неизвестно как, но в порыве бешенства я его казнил. А за час до этого поджарил током ученого. Впрочем, то было необходимостью: либо я, либо меня. Но все же…

Я с силой откинул голову назад, ударившись о стену затылком. Тупая боль с недоумением разлилась по голове. Зачем? Свершившееся не изменить. Поэтому единственное, что стоит предпринять – это смириться и жить дальше. Только впредь быть более осмотрительным и менее… радикальным.

Но хоть я себя и простил, и жизнь по моему великодушному решению продолжалась, её изрядно могли подпортить все эти расследования убийств на пару с незавершенными экспериментами Айсберга. Что, если уже прямо сейчас в этот участок мчатся агенты из Айсберга? Я терпеливо ждал три дня, а про меня словно забыли. И это при допущении того, что для них я, возможно, вовсе и невиновен! А может, им сказали держать этого парня до некоторых пор на замке, пока сами ищут способ захватить его без единой потери? А вдруг они давно уже всё прознали, а виду не подают, чтобы я ничего не предпринимал и безропотно ждал, наивно полагая, что всё само по себе уладится, и меня вскоре отпустят?!

Я в который раз перенесся своим вниманием в кабинет к следователю. Время от времени я туда заглядывал, словно нетерпеливый школьник, то и дело проверяющий соцсеть в надежде увидеть новое сообщение.

Но тот сидел, как и всегда, с виду спокойный, но в глубине анатомических структур довольно нервный, раздраженный, он снова и снова перебирал какие-то бумаги, вечно курил, отвечал на звонки, пускал саркастические усмешки подчиненным, а также время от времени он подрывался из-за стола, чтобы быстро высунуть голову за дверь и осмотреться. Самое странное, что за этим не следовало ровно ничего такого, что могло бы объяснить его, вне сомнений, параноидную боязнь быть застигнутым врасплох за чем-то непозволительным. Он как ни в чем не бывало садился за стол и возвращался к своей рутине.

Впрочем, был момент, когда от сказанного по телефону он подскочил и стал крайне взволнован. Меня тогда бросило в панику, и я уже начал ощупывать все стоявшие на моем пути к выходу замки, но он буквально через пару минут снова преисполнился надменной невозмутимости и снова развалился в кресле.

Разумеется, даже с нынешним навыком владения своими способностями я мог позволить себе сбежать. Мне ничего не стоило заставить щелкнуть задвижки на замке, а те, что не захотят так просто щелкать, откроются ключами, которые я вызволю прямо из кармана ничего не подозревающей стражи. В случае если стража все же что-то заподозрит, в моих силах было обеспечить им скоропостижную погибель, перемкнув всего несколько сосудов. Да какие несколько! Буквально одного достаточно, чтобы вызвать необратимые проблемы, или же можно было бы и вовсе, без всяких заморочек, повредить митральный клапан в сердце и идти дальше, оставив за своей спиной предсмертный хрип. Вот только меня объявят в розыск по всему городу. А при учете метода, к которому я прибегну при побеге, – по всей стране.

К такому я не был готов, да и убивать столь хладнокровно ни в чем неповинных людей точно так же было ниже моих моральных принципов. Но сидеть и дальше вот так просто, на этой чужой рубашке, я больше не мог.

Время близилось к полуночи, и потому в участке оставались только дежурившие и заключенные. Я мысленно проложил маршрут от своей камеры до окна в пустующей комнате на первом этаже как самый оптимальный вариант – всего лишь три замка на пути к свободе и всего один дежурный – тот самый мужик, который время от времени приносил мне пищу. Я должен был мимо него пройти, оставшись незамеченным. Желательно, без нанесения тяжкого вреда здоровью. Вариантов было множество: либо как-нибудь отвлечь, либо заставить его погрузиться в сон, либо временно подавить его зрительное и аудиальное восприятие. В общем, методов было не счесть, вот только как их воплотить, я ни черта не знал.

Усыплять его было бы слишком опасно. Кто знает, проснется ли он потом вообще. Манипуляции с органами чувств могли оставить его навсегда глухим или ослепшим. Все это требовало прямого вмешательства в его мозги, где любая неуклюжесть могла закончиться весьма плачевно. Что же касалось отвлечения внимания или временного помутнения рассудка, что в данном случае казалось предпочтительнее, то вообще требовало вмешательства в сам ход его мыслей. Вот только проблема была в том, что мыслей, как таковых не существовало.

По-крайней мере, со стороны их невозможно было наблюдать. Это было чем-то призрачным и индивидуальным, видимым одному лишь их создателю, это было тем, что сооружено сугубо личным алфавитом образов за счет неповторимой комбинации сигналов. Нейрохирург был прав. Нет лучшего места для шифрования информации, чем головной мозг, воспринявший, конвертировавший и запомнивший её на свой определенный лад. Не было ничего более неуловимого, чем мысль, ведь она своего рода свет, отбрасываемый на стену из чрева кинопроектора. Непрерывный фильм, единственным зрителем которого выступает наше Я; оно же – единственное, что по-настоящему способно распознать весь этот хаотичный вихрь образов, транслируемых на стену.

Так что внедрить ему команду «пошёл отсюда вон» я не мог. Но какими бы неуловимо быстрыми и запутанными чужие мысли ни казались, каждая из них рождалась на взлетной полосе, равно как и каждая из них заканчивала свой путь на посадочной площадке. Источник и адресат, кинопроектор и стена, они же – самые разные отделы мозга, все-таки представляли собой материал. Сами по себе корпуса клеток нейронов и нейромедиаторы, эти почтовые голуби, летающие между ними, едва угадываемые, так же имели какую бы то ни было материальную плоть, хоть и состоящую всего-навсего из дюжины молекул. Так что формально все мысли были для меня материальны. А значит, они точно так же, как и всё остальное, были целиком и полностью подвластны мне.

А значит, пришло время сознанию охранника посмотреть кинофильм другого жанра. Мысль ему я не внушу – так заставлю её самостоятельно в его голове возникнуть…

* * *

– Тебе снятся кошмары?

– Иногда.

– И ты, в основном, в них убегаешь?

– Ну да, в основном только это и делаю.

Губы профессора нейрофизиологии тронула снисходительная усмешка. Прикрыв веки, она положила руку на плечо пухленькой, миловидной студентке и продолжала:

– По бесконечным коридорам, катакомбам, безостановочно меняющимся локациям, – она кивала, – но ускользнуть все равно никак не удается?

– Пробуждение считается? – подумав, предложила девушка.

Профессор светло улыбнулась, проведя ребром ладони по ее щеке. Девушка с легким недоумением отстранилась.

– По сути, это выход из игры. Но в рамках сна, – её лицо посерьезнело, – нет, не считается.

– Тогда нет, не удается, – отрезала студентка.

– А от кого ты убегаешь? – вкрадчиво спросила лектор. Та нахмурилась, пытаясь вспомнить. Но нет. Бестолково пожав плечами, она качает головой.

– Не знаю. Не помню.

– Как можно помнить то, чего и не было? – повысила голос профессор. Убрав руку с ее плеча, она вернулась к доске. – Во сне угроза зачастую принимает не более чем абстрактный характер. А если начать ее искать, то понимаешь, что её и нет вовсе.

В жизни между нами и угрозой всегда работает посредник – миндалевидное тело, – она обвела указкой область на плакате с человеческим мозгом, – наш эмоциональный центр, основные направления которого – страх и гнев, – оно-то её, угрозу, и изобличает… и дает нам команду бежать или обороняться. Во сне так же не обходится без её участия. Она просыпается при виде спроектированной подсознанием опасности, ожившей и восставшей из могилы наших болезненных воспоминаний…

– Но порой, – она понизила голос, – посреди сна миндалина начинает сигналить вхолостую. И это те самые редкие моменты, когда мы способны вдруг испытать ничем не обоснованный, но невыразимый страх.

И если в реальности страх может быть неполным, сомневающимся, с примесью других эмоций, то во сне он чистый, беспримесный. Неподдельный и совершенно непередаваемый.

Это то самое чувство, когда буквально весь мир съеживается у тебя на глазах, а чувство тревоги бьет в набат. Абсолютная уверенность, что опасность где-то совсем неподалеку.

Она замолкла. В аудитории как будто бы исчезло дыхание. Стояла давящая тишина, каждый ушел в свои воспоминания о бесконечных и жутких коридорах.

– И в то же время, – всколыхнула всех профессор, – эта уверенность ничем не подкреплена. Те из вас, кто додумывается в момент улепетывания от опасности во сне оборачиваться или поглядывать на себя со стороны в надежде разглядеть того, кто за ним следует, почти всегда убеждались, что угроза чаще всего размыта, а порой и вовсе неразличима.

И, тем не менее, она везде. Она знает, где вы спрятались, она знает, куда вы побежите потом. Она всегда в движении по направлению к вам. Она всегда немного отстает, но в то же время она всегда почти вас настигает. Мистика? – ухмыльнулась она. – Не думаю. Это состояние, статус которого будет держаться до тех пор, пока во сне надрывается миндалевидное тело.

Заметив неуверенность на лице у некоторых сидящих в зале женщин, она едко добавила:

– Подобное состояние, кстати, можно воссоздать и в жизни. Ученым уже удалось убедиться на живом примере, что искусственная стимуляция этих областей током зарождает в человеке уверенность в неминуемо надвигающейся беде. Так что всем излишне чувствительным барышням стоит взять на заметку, что порой их интуиция – это всего лишь ток, вхолостую выстреливший в соответствующем отделе.

* * *

Я открыл глаза, вынырнув из воспоминаний. Все-таки толковый она преподаватель. Её лекции прямо-таки впечатывались в память. Ни один из её коллег не был способен вызвать у аудитории столь сильный интерес к своему предмету. Да и в целом, остальные преподаватели мне как-то не запоминались. Одни лишь чахлые впечатления, как полузабытый сон. С другой стороны, разве хоть одного из этих скучных и занудных недотеп можно застать в организациях, где промышляют бесчеловечными экспериментами?

Я навострил свое чутье к инородному и тут же вычленил среди информационного шума фигуру своего надсмотрщика. Он спал. Хотя нет, не спал. Опрометчивый вердикт рассеялся как дым от шепотка слабого ветра, в данном случае – от дуновения еле заметной звуковой волны, распространившейся от допотопного телевизора. Мне не было дано увидеть на нем изображение, но это и не было сколько-нибудь важным сейчас. Важным было то, что за происходящим на экране, как оказалось, неотрывно следят, что было заметно по векам охранника, которые, словно бабочки, время от времени порхали, пытаясь стряхнуть с себя пыльцу надвигающегося сна.

В какой-то мере я ему даже помогал. Ведь его организм отчаянно жаждал сна. А раз покидать реальность ему было нельзя, я заставлю его сон самостоятельно прийти к нему в реальность.

Усилием воли я начал возбуждать его нейроны в той самой области, которую некогда указкой обозначала лектор. Сначала не происходило ровно ничего, он все так же полулежал, развалившись в кресле перед тихо работающим телевизором, но затем его дыхание стало замирать, как если бы он к чему-то прислушивался. Темп его сердца стал истерично ускоряться, он подобрался и напряженно сел на своем лежаке.

Я нетерпеливо надбавил ему активности в нейронах, отчего он, подорвавшись настолько тихо, насколько позволяла его комплекция, подкрался к углу за коридором и стал чего-то ждать. Осторожно выглянув за угол, он убедился, что никого нет, но спокойнее ему от этого явно не стало. Бедолага начал прыгать от стены к стене, прикладывая к каждой ухо, но, так ничего и не услышав, он забился в нишу прямо за своим креслом, сделавшись совершенно незаметным для всякого, кто решит проверить его пост.

Внезапно мы с ним оба переполошились. В соседнем коридоре послышались шаги.

Я так увлеченно наблюдал за своим надсмотрщиком, что увидел их эхо слишком поздно, только в момент, когда оно упрямо вторглось в обозреваемую мною территорию поста. Фигура мне была знакома, но полностью идентифицировать я её не смог. Охранник извлек из кобуры пистолет и стал судорожно мять его в своих взмокших ладонях.

Фигура стремительно приближалась.

Охранник уже дышал ртом, а эхо от его сердца было уже почти сравнимо с мощностью визуализированного эха от стука подошв идущего. Когда тому оставалась буквально пара шагов до угла, охранник с криком выскочил из своего убежища и направил пистолет прямо на фигуру.

– Стоять! – рявкнул он.

Фигура отшатнулась и выставила руки перед собой.

– Ты рехнулся?! – вскрикнул знакомый голос. Это был следователь.

– Простите меня! В здании что-то происходит. Возможно, заключенные что-то затевают! – срывающимся голосом сказал надсмотрщик.

– Откуда сведения? – опешил следователь, и его рука тут же бросилась расчехлять свой пистолет.

– Откуда? – переспросил охранник. – Да я клянусь вам, кто-то сбежал! Прямо сейчас, надо их всех проверить!

– Хорошо, успокойся, сейчас проверим, – поверил следователь и, достав пистолет, кивнул охраннику в знак готовности. В полном безмолвии они обошли все здание, замирая перед каждой дверью – на случай, если сбежавший преступник затаился прямо за ней. Но каждый раз за дверью никого не оказывалось. Затем они проверили все камеры внизу, в том числе и ко мне в окошко заглянули. Я раздраженно разлепил глаза и с деланным недоумением уставился в ответ. Побуравив меня взглядом с пару секунд, следователь захлопнул окошко.

– Все на своем месте, – процедил он, подозрительно оглядывая надсмотрщика, – знаешь, вид у тебя не совсем здоровый.

– Интуиция меня редко подводила, – истерично воскликнул он, – здесь кто-то что-то затевает…

– Угомонись! – рыкнул на него следователь. – Никто здесь ничего не затевает, – размеренно повторил он.

– Но я чувствую…

– Посмотри на себя, – одернул его следователь, – ты исхудал, выглядишь уставшим. Возьми-ка ты выходной.

– Но…

– Не обсуждается! А перед тем, как уйти, открой мне девятую камеру. Я должен допросить.

Их шаги остановились напротив двери моей камеры. Лязгнул замок.

– На выход!

* * *

– Должно быть, вы крайне удивлены тем, что я нашел время для вас ночью, – медленно произнес следователь, зажигая сигарету, – вместо заслуженного сна.

– Видимо, совесть не дает уснуть, – осторожно пошутил я, – не самые лучшие у вас условия для тех, чья вина под сомнением.

На его лице не проскользнуло и тени улыбки. Выпустив клубы дыма, он вкрадчиво спросил:

– Наверняка за все эти дни вы много размышляли о случившемся. Так вот, как вы думаете, что такого с этим парнем могло произойти?

Поймав на себе его пристальный взгляд, мне вдруг стало неуютно.

– Если бы, по вашему мнению, я мог думать, подобный вопрос вы мне бы не стали задавать – нервно сглотнув, ответил я.

Он непонимающе вскинул брови.

– Ведь как это говорится? Всё, сказанное мною, будет использовано против меня…

Следователь хмыкнул.

– А кому еще его задавать, если не тем, кто может думать? Ведь для того, чтобы это понять, – он швырнул мне папку с какими-то снимками на стол, – нужно уметь решать задачки выше среднего.

Под его разрешительный жест я негнущимися пальцами вытряхнул снимки из папки на стол. Это были рентгенограммы грудной и брюшной полостей.

Темные пятна, что в данном изображении характеризуются как пустоты, обычно есть на снимке только там, где сосредоточено слишком много разреженного или вовсе незаполненного ничем пространства. Например, в легких.

Но снимок этих легких выглядел так, словно его забрызгали мутно-белой краской. Место, где должна быть пустота, было испещрено бороздами белесого цвета. В контексте рентгенограммы – цвета плоти, что провисала внутри полости, как вермишель, просочившаяся через дуршлаг. В то же время на снимке отсутствовало дно легких, а также нигде не угадывалось сердце. Но оно нашлось на рентгенограмме брюшной полости, оно еле угадывалось там, среди груды остальных органов, тесно укомплектованных в районе таза.

Выглядело это, мягко говоря, ужасно. На ум шла разве что граната, взорвавшаяся внутри него… Но при этом взорвавшаяся в строго заданном направлении, не затрагивая рядом лежащие участки, а только в самый низ. Как если бы его внутренности испытали сильнейшее гравитационное притяжение. Да внутри него живого места не осталось! Но…

– На его коже ни пореза, – промолвил следователь, глядя мне через плечо, – ни деформаций грудной клетки. Внешне – он остался целым и невредимым. Вы случайно не знаете, что бы это могло быть?

Я хотел пожать плечами, но из-за адреналиновой контузии вышло так, будто меня передернуло от омерзения.

– Такого не только мне никогда не доводилось видеть, но и всему отделу судебной медицины. Ручаясь банальной логикой, вы не могли нанести ему подобные увечья, даже если бы хотели. Но свидетели указывают на ваш мимолетный конфликт за несколько секунд до его смерти. Как говорят, он сшиб вас плечом, а вы ему махнули вслед рукой. Так? Ах да, как вы сказали, вы хотели его окликнуть, – скептически ухмыльнувшись, он выдохнул мне сигаретный дым прямо в лицо. Я терпеливо приостановил свое дыхание. Внезапно его взгляд переменился. Он начал внимательно всматриваться. Клубы дыма, выдохнутые из его рта, неестественным образом огибали мою голову, как если бы она была помещена в террариум. Я медленно закрыл глаза. Всё. Сейчас он поймет.

– Вы не против, – неожиданно воскликнул он, – если я вам поведаю теорию, которую недавно создал?

Он метко забросил огрызок сигареты в урну и отошел высунуть голову за дверь, чтобы осмотреться. Я со скрытым облегчением выдохнул. Кажется, из-за полумрака он ничего не заметил.

– Я очень люблю свою работу, – начал он, плотно прикрыв за собой дверь, – и потому, как и в лучших традициях любовного романа, искал причину всех событий и происшествий, в связи с которыми я вынужден сидеть здесь, на ней… в ней… по уши в своей ненаглядной… Всюду и испокон веков люди тыкают друг друга ножами, стреляют из ружья, дерутся до потери жизни, и чаще всего за этим стоит вовсе не агрессия, а провокация, различные формы унижения. Зачастую за агрессией стоит некий повод, который её праведно призвал.

Мужья издеваются над женами. Жены, в свою очередь, нередко избивают своих детей, а дети же в школе втаптывают в грязь еще не окрепшее достоинство своих нелепых сверстников, которые, в итоге, вырастают в психопатов, что компенсируют некогда уязвленное самолюбие каким-нибудь глобальным и извращенным методом…

Или вот еще, – он кивнул на целую стопку документов, – дорожно-транспортные происшествия случаются гораздо чаще вовсе не из-за липового водительского удостоверения и отнюдь не от непредвиденных сбоев в технике. Соревновательный интерес. Вы наверняка замечали такую закономерность – чем дешевле авто, тем быстрее ездит на нем владелец. Особенно высокой отметки скорости он достигает при виде дорогих и скоростных машин, стоит им только появиться в зеркальце заднего вида. Или же кто-то просто не желает уступать дорогу.

Лидеры народных восстаний и тираны, некогда в корне менявшие мировой режим. Дискриминация, ущемление прав общественных меньшиств и даже воровство. Да-а, весьма редко наворованное используют лишь для насущного. Обычно эта планка перерастает всякий разумный предел, и атаманы группировок подыхают, задохнувшись в наркоте, лежа в ванне с шампанским, в россыпях банкнот вместо обычных лепестков розы…

– Вы чувствуете связь между каждой из этих ситуаций? Вы ведь понимаете, что за всем этим стоит, не так ли? – снова подойдя, он испытующе впился в меня взглядом. – Источник всех социальных бед – самоутверждение. Этот рудимент, – его лицо скривилось, – этот вылезший наружу аппендикс, что плетется за нами хвостом из тьмы веков. Это гнилой зуб во рту нашей цивилизации. Это прочно встало на пути всех человеческих намерений, призванных нас развивать.

Я молчал.

– Даже толком не зная ничего о произошедшем с этим парнем, я убежден, что вы – жертва вспыхнувшей жажды самоутверждения, и только потому вы теперь сидите здесь, – процедил сквозь зубы он. – Как и тот парень, что отныне отдыхает в морге, точно так же обязан своим отпуском этому психологическому дефекту нашего вида.

– Однако, – он отвернулся, заложив руки в замок, – по закону нам к тебе не с чем прикопаться. Но всё же я нахожу все это крайне любопытным, и на подобную свя…

– Это совпадение, – надтреснутым голосом воскликнул я, – мне жаль этого парня. Но я здесь не при чем.

Глаза следователя округлились от гнева. Он подлетел ко мне вплотную и, брызжа слюной, прорычал:

– Я уверен, что это, неведомым мне образом, сделал ты! И мне ненавистна мысль, что до тех пор, пока нет никаких доказательств, ты будешь считаться невиновным. Да, я вынужден тебя отпустить. Но не сомневайся, глаз с тебя спускать я не намерен. А пока, – он дернул головой в сторону двери, – свободен.