XXVII
Море. Море грохочущей тьмы, ударяющей со всего размаху в барабанные перепонки. Затем пронзительный звонок во всех отсеках ревущего, тонущего корабля… Снова звонок – и ночь. Сквозь исчезающий сон проступает побледневшее знакомое окно… Снова звонок… Телефон.
Равик снял трубку.
– Алло?
– Равик…
– Что случилось? Кто говорит?
– Неужели ты не узнаешь меня?
– Да, теперь узнал. Что случилось?
– Ты должен приехать! Быстро! Сейчас же!
– Что произошло?
– Приезжай, Равик! Я сама не знаю, что это такое!
– Но что же все-таки произошло?
– Не знаю! Мне страшно! Приезжай! Приезжай сейчас же! Помоги мне, Равик! Приезжай!
В трубке щелкнуло. Равик ждал. Раздались гудки: Жоан повесила трубку. Равик долго смотрел на телефон, смутно черневший в белесоватом сумраке комнаты. Накануне вечером он принял снотворное, и теперь голова у него была словно ватой набита. Сначала Равик решил, что звонит Хааке, и, лишь поглядев на окно, сообразил, что находится в «Энтернасьонале», а не в «Принце Уэльском».
Он взглянул на часы. Светящиеся стрелки показывали четыре часа двадцать минут. Он вскочил с постели…
Когда он встретил Хааке в ресторане, Жоан говорила ему что-то об опасности, о страхе… А что, если… Все возможно! Мало ли глупостей творится на свете? Он быстро собрал все необходимое и оделся.
На ближайшем углу ему попалось такси. На плечах у шофера лежал маленький пинчер, напоминая меховой воротник. При каждом толчке машины пинчер вздрагивал. Это раздражало Равика. Ему хотелось сбросить собаку на сиденье. Но он хорошо знал причуды парижских шоферов.
Машина, погромыхивая, катила сквозь теплую июльскую ночь. Слышался слабый запах робко дышащей листвы – где-то отцветали липы. Зыбкие тени, небо в звездах, словно в цветах жасмина, и между звездами самолет с зелеными и красными мигающими огнями, точно тяжелый, свирепый жук, залетевший в рой светлячков; пустынные улицы, гудящая пустота, двое пьяных, горланящих песню, звуки аккордеона из погребка… У Равика вдруг перехватило дыхание. Его обуял страх. Скорее, скорее!.. Если только еще не поздно…
Дом. Теплая сонная темнота. Спускающийся лифт – медленно ползущее светящееся насекомое. Только взбежав на второй этаж, Равик опомнился и спустился вниз, – при всей своей медлительности лифт двигался все-таки быстрее, чем он.
Игрушечный парижский лифт! Скользящая вверх и вниз крохотная камера-одиночка, скрипучая, покряхтывающая, открытая сверху и по бокам; только пол, железные прутья ограждения, две лампочки – одна почти что перегорела, другая, тускло мерцающая лампочка, неплотно ввернута в патрон… Наконец последний этаж. Равик отодвинул решетку, позвонил. Жоан открыла ему. Равик быстро оглядел ее. Никаких следов крови. Лицо спокойное.
– Что случилось? Где он?..
– Равик, ты приехал!
– Да говори же, где?.. Что ты натворила?
Жоан отступила назад. Он прошел в комнату и осмотрелся. В комнате никого не было.
– Где это произошло? В спальне?
– Что? – переспросила она.
– У тебя есть кто-нибудь в спальне? Тут вообще есть кто-нибудь?
– Нет. С чего ты взял?
Он вопросительно посмотрел на нее.
– Неужели я могла бы пригласить тебя, если бы у меня кто-то был?
Он по-прежнему не сводил с нее глаз. Она стояла перед ним, целая и невредимая, и на губах у нее играла улыбка.
– Как это взбрело тебе на ум?
Она улыбнулась еще шире.
– Равик, – сказала она, и ему показалось, что в лицо ему бьет град: она подозревает его в ревности и наслаждается этим! Сумка с инструментами, которую он держал в руке, стала внезапно страшно тяжелой, словно в ней прибавилось сто килограммов весу. Он опустил ее на стул.
– Подлая стерва!
– Что ты? Что с тобой?
– Ты подлая стерва, – повторил он. – И надо же быть таким ослом… Так глупо попасться на удочку.
Он снова взял сумку, повернулся и пошел к выходу. Она сразу кинулась к нему.
– В чем дело? Не уходи! Не смей оставлять меня одну! Мне даже страшно подумать, что будет, если ты оставишь меня одну!
– Лгунья, – сказал он. – Жалкая лгунья! Ты лжешь, но это еще полбеды. Отвратительнее всего, что ты лжешь так дешево. Такими вещами не шутят.
Она оттеснила его от двери.
– Да оглянись же! Видишь, какой разгром. Посмотри, как он разбушевался! Боюсь, снова придет! Ты еще не знаешь, на что он способен!
Опрокинутый стул на полу, лампа. Осколки стекла.
– Будешь ходить по комнате – надевай туфли, – сказал Равик. – Чтобы не порезаться. Вот все, что я могу тебе посоветовать.
Среди осколков лежала какая-то фотография. Он разгреб ногой битое стекло и поднял ее.
– На вот, возьми… – Равик бросил фото на стол. – И оставь меня наконец в покое.
Она стояла, загородив собой дверь, и смотрела на него. Выражение ее лица изменилось.
– Равик, – сказала она тихим сдавленным голосом. – Думай обо мне что хочешь, мне все это безразлично. Я часто лгала. И буду лгать! Ведь только этого вы и хотите. – Жоан сбросила фотографию со стола. Она упала изображением кверху, и Равик увидел, что это не тот мужчина, с которым Жоан была когда-то в «Клош д'Ор». – Все вы этого хотите, – продолжала она с презрением. – Не лги, не лги! Говори только правду! А скажи вам правду – и вы не в силах вынести ее. Никто ее не выносит! Но тебя я обманывала не часто. Тебя – нет. Тебя я вообще не хотела обманывать.
– Ладно, – сказал Равик. – Не будем вдаваться в подробности.
Вдруг ему почему-то стало больно. Он начал злиться на себя. Он не хотел снова испытывать боль.
– Да, тебя мне не нужно было обманывать, – повторила она и посмотрела на него почти умоляющим взглядом.
– Жоан…
– Я и сейчас не обманываю тебя. Нисколько не обманываю, Равик. Я позвонила тебе потому, что действительно боялась. Хорошо еще, что я успела вытолкнуть его за дверь и запереться. Он без конца стучался и орал. Тогда я позвонила – это было первое, что пришло мне в голову. Что же тут плохого?
– Ты была чертовски спокойна и ничуть не напугана, когда я пришел.
– Его ведь здесь уже не было. И потом я подумала, ты придешь и поможешь мне.
– Ладно. Теперь все в порядке, и я могу идти.
– Он вернется. Он грозил вернуться. Сейчас он сидит где-нибудь и пьет, я знаю. А если он придет сюда пьяный, то будет совсем не такой, как ты… Он не умеет пить.
– Довольно! – сказал Равик. – Замолчи! Все это слишком глупо. У тебя хороший замок в двери. И не выкидывай больше таких фокусов.
Она не двигалась с места.
– Что же мне тогда делать? – неожиданно простонала она.
– Ровным счетом ничего.
– Я звоню тебе… три, четыре раза… ты не подходишь к телефону. А если отвечаешь, то требуешь, чтобы я оставила тебя в покое. Что все это значит?
– Это значит – ты должна оставить меня в покое.
– В покое? То есть как это так в покое? Что же мы, автоматы, что ли, которые можно завести и в любую минуту остановить? Мы проводим ночь вместе, все чудесно, мы полны любви, и вдруг – оставь меня в покое!
Увидев лицо Равика, она умолкла.
– Я так и думал, – сказал он. – Я предвидел, что ты и тут постараешься извлечь для себя выгоду! Как это на тебя похоже! Ты знала, что тогда у нас была последняя встреча, что на ней и нужно остановиться. Ты пришла ко мне, и нам было тогда так хорошо именно потому, что это была последняя встреча, и мы простились, полные друг другом, и так бы все это и осталось у нас в памяти. А ты не смогла придумать ничего лучшего, чем спекулировать на этом, как базарная торговка, ты снова зачем-то настаиваешь, пытаешься искусственно продлить то, что случается раз в жизни и больше не повторяется. Я не захотел этого, и ты прибегла к отвратительному трюку, и теперь приходится снова толочь воду в ступе, снова касаться вещей, одно упоминание о которых – уже бесстыдство.
– Я…
– Ты это знала, – прервал он ее. – Зачем снова лгать? Я не хочу повторять то, что ты сказала. Для меня это слишком тяжело. Мы тогда прекрасно поняли друг друга. Ты обещала никогда больше не приходить.
– Но ведь я и не пришла.
Равик пристально посмотрел на нее. Ему стоило большого труда сдержать себя.
– Не пришла, но позвонила.
– Позвонила, потому что боялась!
– О Господи! Какой идиотизм! Я сдаюсь.
Ее лицо медленно расплылось в улыбке.
– И я тоже сдаюсь, Равик. Я хочу лишь одного – чтобы ты остался. Разве ты не видишь?
– Как раз этого-то я и не хочу.
– Почему? – спросила она, все еще улыбаясь. Равик чувствовал себя побитым. Она просто отказывалась понимать его; если же снова пуститься в объяснения, бог знает чем все это кончится.
– Ты даже сама не понимаешь, до чего ты растленна душой…
– Понимаю, – медленно проговорила она. – Отлично понимаю. Но, скажи, что изменилось по сравнению с прошлой неделей?
– В сущности, ничего. Она молча смотрела на него.
– Мне не важно, называется ли это растленностью или иначе, – сказала она наконец.
Он не ответил, чувствуя, что ничего не может возразить ей.
– Равик! – Она подошла ближе. – Да, я действительно сказала тогда, что между нами все кончено. Сказала, что ты никогда больше обо мне не услышишь. Сказала потому, что ты этого хотел. И если я сейчас поступаю совсем по-другому, неужели ты не в состоянии это понять?
Она вопросительно взглянула на него.
– Нет, – грубо ответил он. – Я понимаю лишь одно: ты хочешь жить с двумя мужчинами одновременно.
Жоан не пошевельнулась.
– Это не так, – проговорила она. – И даже если бы это было так, какое тебе дело?
Он ошеломленно посмотрел на нее.
– Действительно, какое тебе дело? – повторила она. – Я люблю тебя. Разве этого недостаточно?
– Нет.
– Тебе незачем ревновать. Только не тебе. Да ты никогда и не ревновал…
– Вот как?
– Ты вообще не знаешь, что такое ревность.
– Еще бы! Я же не устраивал тебе театральных представлений, как твой актер…
Она улыбнулась.
– Равик, ревнуют даже к воздуху, которым дышит другой.
Он не ответил. Она стояла и в упор смотрела на него. Смотрела и молчала. Воздух, узкий коридор, тусклый свет – все вдруг наполнилось ею. Опять искушение, опять все призывно и безудержно манит, как земля, когда стоишь на высокой башне, свесившись через перила, и кружится голова, и тянет вниз…
Равик понимал это и защищался. Он не хотел попасться еще раз. Он больше не думал о том, чтобы просто уйти. В таком случае он опять уйдет отсюда как пленник. А он не хотел быть пленником. Он хотел раз и навсегда покончить с этим. Завтра ему понадобится ясная голова.
– У тебя найдется что-нибудь выпить? – спросил он.
– Да. Что ты хочешь? Кальвадос?
– Коньяк, если есть. А впрочем – пусть кальвадос. Все равно.
Жоан подошла к шкафчику. Равик наблюдал за ней. Сейчас даже воздух пронизан соблазном. И сразу кажется: вот тут-то мы и поставим свой дом… Старый, вечный обман чувств… Будто сердце хоть когда-нибудь может успокоиться дольше, чем на одну ночь!
Ревность? Разве он не испытал ее? Разве не испытал все несовершенство любви, не изведал застарелую боль, знакомую всем людям? Ревность? Не начинается ли она с сознания того, что один из любящих должен умереть раньше другого?
Жоан принесла не кальвадос, а бутылку коньяку. Хорошо, подумал он. Иногда она все же что-то понимает. Он придвинул ногой фотографию и поднял ее с пола. Самый простой способ избавиться от наваждения – это лицезреть своего преемника.
– У меня удивительно плохая память на лица, – сказал он. – Мне казалось, твой актер выглядит совсем иначе.
Она поставила бутылку на стол.
– Это же вовсе не он.
– Ах, вот оно что… уже другой…
– Ну да… Из-за него весь шум и поднялся.
Равик сделал большой глоток.
– Ты должна бы, кажется, понимать, что не следует украшать комнату фотографиями мужчин, когда приходит прежний возлюбленный. Да и к чему вообще расставлять повсюду фотографии? Это безвкусица.
– Они нигде и не стояли. Сам нашел. Устроил обыск. А фотографии надо хранить. Ты этого не поймешь, а женщина поняла бы. Я не хотела, чтобы он ее видел.
– Вот и получился скандал. Ты зависишь от него?
– Нисколько. У меня контракт. На два года.
– Это он устроил?
– А почему бы и нет? – Она искренне изумилась. – Что тут особенного?
– Ничего. Я потому так говорю, что иных мужчин подобная неблагодарность очень задевает.
Она пожала плечами, и это вызвало в нем смутное воспоминание и тоску. Плечи… Когда-то он видел их совсем рядом, они тихо опускались и под – нимались во сне. Летучее облачко, стайка птиц. Их крылья поблескивают на фоне красноватого неба. Неужели все уже в прошлом? В далеком прошлом? Говори, память, незримый счетовод чувств. Действительно ли это последние, слабые отблески, или же все только загнано вглубь? Впрочем, кто может знать?
Окна были широко распахнуты. Какой-то темный лоскуток влетел в окно и неуверенно закружился по комнате. Бабочка села на абажур и расправила крылышки, переливавшие пурпуром и лазурью: на шелковом абажуре, как орден ночи, висел прилетевший невесть откуда пестрый «павлиний глаз». Тихо дышали бархатные крылышки, тихо, как грудь женщины в легком платье, стоявшей перед ним. Разве так не было уже раз, когда-то очень давно, сто лет назад?..
Лувр. Ника… Нет, гораздо раньше. В каких-то безмерно давних прасумерках из пыли и золота. Курится фимиам перед алтарем из топаза. Громче рокочут вулканы, темнее занавес из теней, вожделения и крови, еще совсем мал челн познания, бурливее водоворот, ярче блещет лава, сползающая на черных щупальцах по склонам, заливая и пожирая все живое… И надо всем вечная, застывшая улыбка Медузы. Что ей треволнения духа – несколько зыбких иероглифов на песке времени!
Бабочка шевельнулась, порхнула под абажур и начала биться о горячую электрическую лампочку. Посыпалась фиолетовая пыльца. Равик взял бабочку, отнес к окну и выпустил в ночь.
– Прилетит обратно, – сказала Жоан.
– Как знать.
– Они каждую ночь прилетают. Из парков. Две недели назад были лимонно-желтые, а теперь вот такие.
– Да. Всегда одни и те же. И всегда другие. Всегда другие и всегда одни и те же.
Зачем он это говорит? Что-то говорило вместо него, позади него. Какой-то отзвук, эхо, доносящееся издалека, откуда-то из-за грани последней надежды. Но на что же он надеялся? Что внезапно оглушило его в эту минуту слабости, что так болезненно врезалось скальпелем туда, где, как ему казалось, все уже затянулось и зажило? Неужели, обманывая самого себя, он еще чего-то ждал? Неужели надежда все еще была жива, теперь уже став личинкой, куколкой или впав в зимнюю спячку? Он взял фотографию со стола.
Лицо. Чье-то лицо. Одно из великого множества лиц.
– Ты с ним давно? – спросил он.
– Нет, недавно. Мы работаем вместе. Познакомились несколько дней назад. Помнишь, когда я встретила тебя в ресторане «Фуке» и ты…
Он остановил ее движением руки.
– Ладно, ладно! Все понятно! Хочешь сказать, что если бы я тогда… Сама же знаешь, что это неправда.
– Нет… правда… – неуверенно сказала она.
– Знаешь ведь, что неправда! Не лги! Если бы ты действительно этого хотела, ты бы так быстро не утешилась.
Зачем все это? Зачем он говорит с ней так? Уж не хочет ли он услышать от нее милосердную ложь?
– Это и правда, и неправда, – сказала она. – Я ничего не могу с собой поделать, Равик. Меня словно что-то подталкивает. Мне все время кажется, будто я что-то упускаю. И вот я ловлю это что-то, хочу удержать, и тут оказывается – все ни к чему. Тогда я опять тянусь за чем-то новым, хотя знаю заранее: все кончится, как всегда, но вести себя иначе не могу. Что-то толкает меня, захватывает на какое-то время, а затем отпускает, и я вновь опустошенная… А потом все начинается снова…
Я потерял ее, подумал Равик. Потерял навсегда – безвозвратно. Нельзя уже более надеяться, что она просто ошиблась, запуталась, что она еще может опомниться и вернуться. Хорошо знать все до конца, особенно когда разыгравшееся воображение начнет снова затемнять рассудок. Мягкая, неумолимая, безнадежно грустная химия! Сердце, од – нажды слившееся с другим, никогда уже не испытает того же с прежней силой. В какой-то уголок его души Жоан так и не удалось пробраться; только это время от времени заставляло ее тянуться к нему. Но, едва проникнув и в последний уголок, она, конечно, покинет его навсегда. Кто же станет дожидаться этого? Кого удовлетворит подобный исход? Кто пожертвует собой ради этого?
– Мне бы хотелось быть такой же сильной, как ты, Равик.
Он рассмеялся. Только этого еще не хватало!
– Ты намного сильнее меня.
– Неправда. Сам видишь, как я за тобой бегаю.
– В том-то и дело. Ты можешь себе это позволить. Я – не могу.
Она внимательно посмотрела на него. Ее лицо просветлело на мгновение, но тут же погасло.
– Ты не умеешь любить, – сказала она. – Ты никогда не бросаешься в омут.
– Зато ты – всегда. Вот почему тебя вечно кто-то спасает.
– Ты не хочешь говорить со мной серьезно?
– Я говорю с тобой совершенно серьезно.
– Если меня вечно кто-нибудь спасает, почему же я никак не могу порвать с тобой?
– Я бы этого не сказал.
– Оставь, пожалуйста! Если бы я действительно могла, разве я стала бы ходить за тобой по пятам? Других я забывала. А тебя вот забыть не могу. Почему?
Равик сделал глоток.
– Быть может, потому, что ты не сумела полностью прибрать меня к рукам.
Какое-то мгновение она казалась озадаченной, затем отрицательно покачала головой.
– Но мне и других не всегда удавалось прибрать к рукам, как ты выражаешься. А в иных случаях об этом вообще не могло быть речи. И все же я их забывала. Я была несчастна и все же забывала их.
– Забудешь и меня.
– Нет, не забуду. Никогда не забуду! Да ты и сам это знаешь.
– Человек не подозревает, как много он способен забыть. Это и великое благо, и страшное зло.
– Скажи мне наконец, отчего у нас все так глупо получается?
– Этого никто не объяснит. Чем больше мы друг с другом говорим, тем меньше что-либо понимаем. Есть вещи, которые невозможно ни понять, ни объяснить. Слава Богу, что в нас еще есть что-то темное, дремучее, какой-то клочок джунглей… А теперь я пойду.
Она порывисто вскочила.
– Не оставляй меня одну!
– Ты действительно хочешь спать со мной?
Она посмотрела на него, но ничего не сказала.
– Надеюсь, нет? – добавил он.
– Зачем ты спрашиваешь?
– Чтобы хоть чем-то развлечься. Ложись спать. Уже светает. Сейчас не время разыгрывать трагедии.
– Ты не хочешь остаться?
– Нет. И никогда больше не приду.
Она стояла, словно оцепенев.
– В самом деле никогда?
– В самом деле. И ты тоже никогда больше ко мне не придешь.
Она медленно повернула голову и указала на фотографию.
– Из-за него?
– Нет.
– Не понимаю. В конце концов мы могли бы…
– Нет, – быстро сказал он. – Только не это. Остаться друзьями? Развести маленький огородик на остывшей лаве угасших чувств? Нет, это не для нас с тобой. Так бывает только после маленьких интрижек, да и то получается довольно фальшиво. Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец.
– Но почему именно сейчас?
– Ты права. Это должно было произойти раньше. Когда я вернулся из Швейцарии. Но никто не всеведущ. А иногда и не хочется знать всего. Ведь это была… – Он вдруг остановился.
– Что ты хотел сказать, Равик?
Она словно чего-то не понимала, но изо всех сил старалась понять. Ее лицо стало бледным, а глаза прозрачными.
– Говори же, Равик! Что это было у нас? – прошептала она.
Полуосвещенный, словно колеблющийся в слабом свете коридор за ее спиной казался дорожкой в какую-то далекую шахту, орошенную слезами многих поколений, озаренную вечно возрождающимися надеждами.
– Любовь… – сказал он.
– Любовь?
– Да. Вот почему теперь все кончено.
Равик прикрыл за собой дверь. Лифт. Он нажал на кнопку, но не стал дожидаться – боялся, что Жоан выйдет на площадку. Он быстро спускался по лестнице, удивляясь, что не слышит звука открываемой двери. Спустившись на два этажа, остановился и прислушался. Все было тихо. Никто не пытался его догнать.
Такси все еще стояло перед домом. Он забыл о нем. Шофер приложил пальцы к козырьку и фамильярно ухмыльнулся.
– Сколько? – спросил Равик.
– Семнадцать пятьдесят.
Равик расплатился.
– Вы не поедете обратно? – удивился шофер.
– Нет. Пойду пешком.
– Далековато, мсье.
– Знаю.
– Зачем же вы заставили меня ждать? Ведь это стоило вам одиннадцать франков.
– Не важно.
Шофер безуспешно пытался раскурить пожелтевший влажный окурок, прилипший к верхней губе.
– Что ж, надеюсь, хоть время с толком провели?
– Еще бы, – ответил Равик.
Сады замерли под холодным утренним небом. Воздух уже нагрелся, но свет утра был холоден. Запыленные кусты сирени, скамьи. На одной спал какой-то человек, накрыв лицо номером «Пари су-ар». Равик вспомнил: именно на этой скамье он сидел в ту грозовую ночь.
Он всмотрелся в спящего. При каждом вдохе и выдохе газета слегка приподнималась и опускалась над закрытым лицом, словно этот пожелтевший лист бумаги был живым существом, мотыльком, который вот-вот взлетит и разнесет по всему свету последние новости. Тихо колыхался жирный заголовок: «Гитлер заявляет, что, кроме Данцигского коридора, не имеет никаких территориальных притязаний», а пониже другой: «Прачка убивает мужа раскаленным утюгом». С фотографии на Равика смотрела полногрудая женщина в воскресном платье. Рядом тихо вздымался и опускался еще один снимок: «Чемберлен считает, что мир можно сохранить». На снимке был изображен человек с зонтиком, типичный клерк, всем своим видом напоминавший самодовольного барана. Где-то у него под ногами затерялся заголовок, набранный мелким шрифтом: «На границе убиты сотни евреев».
Человек, укрывшийся газетой от ночной росы и утреннего света, спал глубоким, спокойным сном. На нем были истрепанные парусиновые туфли, коричневые шерстяные брюки и рваный пиджак. Мировые события, должно быть, мало волновали его. Он опустился настолько, что его вообще уже ничто не могло заинтересовать, подобно тому, как глубоководную рыбу не трогают штормы, бушующие на поверхности океана.
Равик вернулся в «Энтернасьональ». На душе у него было ясно и легко. Теперь уже ничто не помешает ему, все осталось позади. Сегодня он переедет в отель «Принц Уэльский». Правда, в запасе есть еще два дня. Но лучше ждать Хааке, чем упустить его.
