Даже люди доброй воли прекращают борьбу
– Комиссар Жерро скоро примет вас, месье. Будьте добры подождать здесь.
Агент, встречавший посетителей, указал мне на неудобный стул в одном из закоулков комиссариата. Рядом со мной ждали другие люди. После больницы я интересовался другой стороной человеческого несчастья – бедой жертв.
Одна женщина успокаивала подругу, чей автомобиль ударила машина, водитель которой сбежал с места происшествия. Мужчина с перевязанной челюстью громко жаловался, что ее побил старый друг.
А я пришел узнать, продвигается ли следствие. Мелани с каждым днем чувствовала себя лучше, и ей стало легче говорить. Когда она произносила слова, уже не казалось, что ее рот набит камешками. И она поручила мне встретиться с комиссаром Жерро.
Мужчина с повязкой открыл беззубый рот. Нападение было тут ни при чем: этих зубов он лишился раньше. Он пытался поделиться своими заботами прямо, в более доверительном разговоре. Поэтому он хлопнул меня по плечу и заговорил:
– На тебя тоже напали? Видно, что да: у всех таких лицо одинаковое. Мой дружок крепко заехал мне в зубы. А мы двадцать лет как знакомы. И все из-за машины. Хорошо, мне помог другой приятель (у меня их много, дружков). Понимаешь, я не драчун, никогда ни с кем не дрался.
– Вы правы. Насилие ничего не улаживает. Я тоже никогда не дрался – и, можно сказать, горжусь этим. Сила в том, чтобы отказаться от боя.
– Ну да, но все-таки, понимаешь, я иной раз говорю себе, что должен был бы защищаться, потому что ударов мне досталось – ох сколько.
Если хорошо подумать, почти беззубый рот был доказательством его правоты. При некоторых обстоятельствах надо защищаться.
– А тебе кто вмазал?
– Вообще-то никто. Я…
В последнее время меня не ударял в лицо никакой предмет. Просто новый друг ошибочно истолковал мою бледность.
– Значит, это ты вмазал кому-то?
– Нет, я пришел повидаться с комиссаром.
– Жерро хороший мужик.
– Я в этом уверен.
Он отвернулся и после этого не обращал на меня внимания: не хотел меня больше беспокоить. Истинный джентльмен, но ему не повезло: он не родился в семье университетских преподавателей. О моих зубах всегда хорошо заботились. Ни малейшего риска, что один из них выпадет. Когда мне было десять месяцев, моя мать каждый день чистила мой первый зуб специальной щеткой, купленной за огромные деньги у хирурга-дантиста, друга нашей семьи. Семья университетских преподавателей дружит с хирургами, редакторами, архитекторами. В моем окружении не было ни одного беззубого человека – у всех были красивые зубы, которые выстроились ровно в ряд, как слишком благоразумные дети в классе. Битые жизнью люди вроде тех, кто сидел рядом со мной в этом комиссариате, не жили рядом с нами. Я часто думал, что моя мать накапливала дипломы не для того, чтобы делиться с нами своими знаниями и вызывать у своих студентов желание сделать эти же открытия, а для того, чтобы не соприкасаться с бедняками. При защите диссертации ей достаточно было применить правило «нет начитанности – человек отвергнут», чтобы ее почтили самым хвалебным упоминанием.
Поскольку мне не с кем было говорить, я решил немного почитать. Я принес с собой книгу Жорж Санд, которую еще не читал: «Франсуа ле Шампи».
Моего соседа сменил напуганный мужчина, который постоянно оглядывался, словно на него с минуты на минуту должны были напасть. Он встретился со мной взглядом, и его выкатившиеся из орбит глаза остановились на моих.
– «Франсуа ле Шампи»!
– Вы знаете эту книгу?
– Если я ее знаю, значит, проклятие продолжается. Он все время говорит о ней: «Мама села подле моей кровати; она взяла роман «Франсуа ле Шампи», которому красноватый переплет и непонятное заглавие придавали в моих глазах отчетливую физиономию и таинственную притягательность». И тра-та-та…
– О чем вы говорите? О каком проклятии? Я с вами не знаком, месье.
– Месье, я ничего не имею против вас. Простите. Я говорил о проклятии книг. И в особенности одной книги – «В поисках утраченного времени».
– Я никогда не слышал об этом проклятии.
– Скажу вам только одно: остерегайтесь Пруста! Он среди нас! И он очень агрессивен! Час назад он набросился на меня посреди улицы. Он хотел меня задушить.
– Пруст? Но он…
– Нет, он не умер. Он повсюду.
К нему подошел полицейский и сказал:
– Месье Баррель, ваша очередь.
Мужчина встал; это заняло у него всего долю секунды, словно его подбросила вверх пружина. Я, наконец, не одинок: есть еще кто-то, живущий в литературе.
– До свидания, месье, счастлив был познакомиться с вами. Пожалейте себя: избавьтесь от этой книги.
На него напал Пруст! Я думаю, что на земле больше жертв его фраз, чем жертв самого бедняги Марселя.
– Идите за мной.
Это указание, адресованное мне, оборвало мои убийственные размышления.
– Значит, дело Аттал… Садитесь.
– Спасибо.
– Сожалею, что заставил вас ждать, но мы сейчас загружены выше головы.
– Я использовал это время для разговора с человеком, который терпеливо ждал вместе со мной.
Жерро, делая вид, что интересуется тем, что я делал в ожидании встречи с ним, искал в куче разноцветных переплетов папку с делом Мелани.
– Вы хорошо сделали: когда человек с кем-то разговаривает, время бежит быстрее. Кстати, я вас не спросил: вы здесь по делу Аттал, а не по другой причине?
– Будьте спокойны: я не заставлю вас заводить новое дело. Я вижу, что у вас их и так достаточно.
– Десятки дел, которые надо вести. А средств мало. Выводы можете сделать сами…
Жерро наконец вынул из кучи папку-карман сиреневого цвета, на которой можно было прочесть: «Аттал».
– Не стану вам лгать: у нас мало что есть. Дело начато не очень хорошо. Но наша команда работает активно.
– По пять минут в день на каждое дело.
– Вы шутите? Мы работаем над каждым делом очень серьезно.
– Да, я пошутил. Вы надеетесь когда-нибудь найти тех, кто напал на Мелани?
– Не знаю. След, который вы указали мне в прошлый раз, оказался сложней, чем я думал.
– Чэпмен?
– Да, Чэпмен. Мне будет очень трудно заставить его говорить.
– Вот как! Он отказывается встретиться с вами?
– Можно сказать, что да. Он умер.
– Умер?
– Невозможно быть мертвей, чем он сейчас.
Плохие новости следовали одна за другой, как барьеры на дистанции сто десять метров. К счастью, я пробегал под препятствиями.
– Да что же с ним случилось? Я видел его совсем недавно, и он был здоров.
– Чтобы умереть, достаточно одной секунды. Это не любовь: тут не нужна подготовка. Он неудачно упал в своем подвале. Дурацкий несчастный случай. Поскользнулся и разбился насмерть в один миг. Хоп! Чэпмен не сможет нам помочь.
Мне трудно было свыкнуться с мыслью о смерти Чэпмена, в моем последнем воспоминании он хвастался своей стиральной машиной. Человек, который умрет через несколько дней, не станет тратить свое время на разговор об электроприборе. Я понимал, что Чэпмен не предчувствовал близкую смерть, но все-таки. Говорить о стиральной машине – как это грустно. Оскар Уайльд что-то писал о том, как бессодержательны разговоры о погоде, хорошей или плохой. Я думаю, что, если бы он жил в XXI веке, он заменил бы погоду на стиральную машину. Человек недостоин быть живым, если делает центром своего разговора домашний электроаппарат.
– Я должен был увидеться с ним завтра.
– Он не придет. В четырнадцать часов его хоронят.
– Вместе с его стиральной машиной? – пробормотал я.
– Простите, вы что-то сказали?
– Нет, ничего. Я опечален.
– Мне показалось, что я расслышал «стиральная машина». Это меня испугало, потому что я задавал себе вопрос: при чем тут стиральная машина?
– Я бормотал какие-то пустяки. Повторяю вам: то, что случилось, меня потрясло.
Выходя из комиссариата, я вынул свой мобильный телефон и едва не набрал номер Чэпмена. Вызвать мертвого. Как будто он мог мне ответить: «Добрый день, Алекс, я умер. Извините, что беспокою вас. Я не приду на нашу завтрашнюю встречу. Передайте привет вашему соседу».
У мертвых нет телефонов, а если бы были, пришлось бы увеличить пропускную способность сетей связи, потому что у них было бы много чего сказать.
Я пришел в церковь, когда служба уже началась. Звучала песня Трене. Покойный очень любил ее, по словам одного из близких, который неуклюже произносил речь перед собравшимися.
Я хожу в религиозные здания только для того, чтобы взглянуть на произведения искусства, которые там находятся, – например, на распятие. Такой интерес сокращает число друзей до опасно малого. Зумба точно не производит этого действия. Но мода на зумбу быстро пройдет. А я люблю все долговечное – например, песни Трене. Когда меня упрекали за любовь к странным вещам, я сразу думал об этом модном танце только потому, что стены нашего города оклеены афишами, призывающими любителей сидячего образа жизни, у которых жирные пальцы, срочно пойти на одно из занятий по зумбе – туда, где столько ярких красок и шума. Эти афиши распространяются, как бубонная чума в XIV веке. Позволим людям выбирать, от чего им умирать – от жира или от танца.
Среди участников похоронной церемонии я узнал дружков Чэпмена, которые шли с ним в день демонстрации. Они смотрели хмуро и, разговаривая между собой, шептали слова на ухо, чтобы не нарушить ход церемонии. А может быть, еще и от страха перед божьим наказанием. Ведь самый гордый из них, их красноречивый друг, лежал в открытом гробу возле алтаря. «Обломов», лежащий человек. Было отчего испугаться. Как это может быть: несколько дней назад он говорил так уверенно, а теперь спит при всех в глубине начинающей ветшать церкви?
Чэпмен никогда не скажет мне, дочитал ли он до конца «Обломова», книгу о лежащем человеке. Священник восхвалял достоинства умершего. Прекрасный человек, образцовый семьянин, всю жизнь жертвовавший собой ради своих друзей… Мертвые всегда доблестней живых. Поэтому о мертвых и сожалеют. Впрочем, я плохо представлял себе, чтобы служитель церкви стал открыто критиковать Чэпмена: «Дрянь, жалкий ничтожный человек, способный броситься в погоню за извращенцем…» Нет, такие слова священник не мог бы произнести – разве что решил бы мгновенно и ярко покончить со своей церковной карьерой. Следующая остановка: Отлучение.
Церемония тянулась долго, и мои веки отяжелели. Скоро я закрыл один глаз. Если бы Бог меня видел, он, несомненно, наказал бы меня, но было так приятно дать себе волю, когда все остальные всхлипывали или по меньшей мере делали вид, что всхлипывают. Это была дремота моряка – сон, срок которого отмерен заранее. Специалисты говорят, он продолжается самое большее пятнадцать минут. Короче говоря, это был управляемый сон…
Соседка по ряду, которая пыталась протолкаться мимо меня к своему месту, прервала мой сон словами:
– Извините. Вы не могли бы иметь немного уважения? Разве можно храпеть во время прощальной церемонии!
– Извините.
Значит, я не очень хорошо владею техникой управления сном. Счастье еще, что я не плыву на корабле в «ревущих сороковых».
Женщина втянула живот, чтобы протиснуться между мною и скамьями и добраться до остальной группы, которая уже пошла к гробу для отдания «последней почести». Я решил не видеть Чэпмена. В сущности, я не хотел оказывать ему почет. А раз он не мог мне сказать, дочитал ли он «Обломова»…
В конце церемонии я решил, что обязан принять участие в сборе пожертвований. И в самом деле: моя бывшая соседка – та, которая упрекала меня за храп, – смотрела на меня: дам ли я монетку. Я заплатил за Чэпмена, который был должен мне деньги. Это уже слишком! Но я не мог в этих особых обстоятельствах потребовать плату за занятия у его жены.
В результате у меня в памяти остался образ ящика без крышки, похожего на один из тех пластмассовых контейнеров, которые забывают в глубине холодильника. Что было внутри? Все говорили о человеке, которого я не видел, но который, кажется, был очень хорошим. Не фокус ли это? Не вылезет ли по велению мага из ящика кролик, или птица, или… мышь? Я не люблю представления «магов». И еще меньше люблю похороны: их длительность явно больше, чем время, которое я способен провести в ожидании.
Прежде чем окончательно покинуть церковь, я подошел к священнику, который в это время прощался с завсегдатаями погребальных церемоний. Есть люди, для которых похороны – единственный случай, ради которого они выходят в свет, единственное развлечение. Их легко узнать: они могут декламировать все религиозные гимны без шпаргалки, всегда встают и садятся вовремя (на что не способны остальные присутствующие) и перед уходом долго прощаются со священником.
Так долго прощаются, что я, по-моему, простудился. Один ли я боялся этой простуды? Чувствовали другие этот холод или нет?
В средствах массовой информации часто говорят про кризис веры во Франции. Может быть, чтобы справиться с ним, было бы достаточно установить в церквях обогреватели. Прикрепить фотоэлектрические панели рядом с горгульями. Улавливать тепло, чтобы обратить зло в бегство и вернуть в церкви людей. Между этими двумя желаниями явно есть родство. Чтобы согреться, я решил еще немного приблизиться к своей цели. Но не сообразил, что пол, сделанный из огромных камней, не так гладок, как натертый воском бетон, который все шире применяют в современных квартирах. Я попал ногой в стык между двумя камнями и, на свою беду, споткнулся. Удар по пальцам ноги заставил меня покачнуться. А равновесие так неустойчиво. Я упал, коснулся лицом пола, и только ладони в последний момент спасли меня. Рефлекс рептилии, воспоминание тех дней детства, когда я учился ходить (оно не вызывает никакой ностальгии). В церкви не учат детей ходить. Я сделал свои первые шаги в библиотеке, чем была невероятно горда моя мать, искавшая в тот момент текст понепонятнее, чтобы предложить его на экзамене своим студентам. Одна рука опиралась о холодный пол, а другую защищал конверт, который я в ней держал. Неприятное прикосновение: никто не касается пола в церкви, и я понимаю почему. Священник, который был свидетелем несчастного случая, дал волю природной быстроте своих движений (о которой забыл в годы, проведенные в каком-нибудь аббатстве). Он растолкал прихожан и помчался ко мне, как спасатель в море. То ли он хотел мне помочь: при его сане это было самое меньшее, что он должен был сделать. То ли хотел избавиться от святош, уже четверть часа не дававших ему покоя. Я – ОСВОБОДИТЕЛЬ!
– Все ли в порядке? Вы ничего не сломали, сын мой?
– Ничего. Все в порядке, спасибо.
– Вы меня напугали: так грузно свалились.
Вот это мастер дополнять сказанное! Мое падение действительно не было элегантным, но кто падает изящно? И я исправил свою оплошность. На мой взгляд, я вышел из этой ситуации с честью. Оценка за технику – 7 баллов из 10 возможных. За несколько секунд вокруг меня собралась толпа. И в церкви, и в других местах человек в лежачем положении явно вызывает у людей больше интереса, чем в любом ином. Чэпмен неподвижно лежал возле алтаря. Я лежал в другом конце церкви. Стоящие люди не интересны для других. Я встал с пола. На ногах я не буду так их очаровывать. Священник взял меня за руку и увел от любопытных. Я наконец мог заговорить с ним и назвать его папой, точнее, отцом. Я бы предпочел говорить ему «папа». Это слово ласковее, в нем больше защиты. Но так не делают, а жаль. Этот священник по возрасту не мог бы быть моим папой. Уже давно я не думал об этом слове. Потому, конечно, что мой родитель начал новую жизнь с девушкой, которая, по-моему, даже для меня слишком молода! Он совершенно не смущался и не чувствовал неловкости, когда представлял ее мне. Скорее, он был доволен: «Видишь, Алекс, кого я способен привести на свой шестидесятый день рождения…». Мой биологический отец был немного с претензиями. Надо сказать, что моя мать двадцать лет держала его на коротком поводке. Поэтому, как только появился случай разорвать цепь, которая приковывала его к конуре, он бросился на этот случай и на Наташу – добычу ростом метр восемьдесят, вечную студентку, которая изучает социологию, а в качестве дополнительной работы проедает наследство, которое я никогда не получу. Иными словами, у моего отца нет ничего общего со священником, который стоял передо мной в рясе, слишком сильно пахшей ополаскивателем для белья.
– Отец, не будете ли вы так добры передать этот пакет вдове мистера Чэпмена? Это текст, который я хотел ему предложить.
– А почему вы не передаете его сами?
– Я не хотел бы ее беспокоить, вот и вся причина.
– Я это сделаю. В такой ситуации любые слова – утешение.
Он улыбнулся – немного искусственной улыбкой, как все служители церкви. Эта улыбка скрывала свирепое желание сказать мне, чтобы я разбирался с этим делом сам, как взрослый мужчина. Он взял у меня пакет и пообещал его передать. Некоторые профессии не позволяют людям вести себя как животные. Священник – одна из этих профессий. Если бы мой собеседник был владельцем автомастерской, он отшвырнул бы меня, как бросают старую шину в огромную кучу автомобильного мусора.
Выходя из церкви, очень довольный тем, что смог разжать ладонь священника и отдать ему свой пакет, я прошел мимо пары, которая внимательно глядела на экран планшетного компьютера. Экран был большой – размером с лист формата A4; такую вещь не положишь в карман, зато качество картинки, несомненно, высокое.
«Ты видела это? Какое падение! И притом в Божьем доме!» – хохотал мужчина. Мои четверть часа славы были увековечены другом Чэпмена. Нужно уметь пользоваться счастливыми моментами: они никогда не бывают долгими.
Вечером, когда близкие разошлись по своим домам и снова стало тихо, вдова Роберта Чэпмена распечатала пакет, который священник отдал ей в самом конце церемонии. И прочитала:
«Что же стало с Обломовым? Где он? Где? – На ближайшем кладбище под скромной урной покоится тело его, между кустов, в затишье. Ветви сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой да безмятежно пахнет полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его.
Как зорко ни сторожило каждое мгновение его жизни любящее око жены, но вечный покой, вечная тишина и ленивое переползанье изо дня в день тихо остановили машину жизни. Илья Ильич скончался, по-видимому, без боли, без мучений, как будто остановились часы, которые забыли завести».
Это был отрывок из романа, который ее муж читал перед смертью. Слова Гончарова успокаивали мадам Чэпмен, потому что были ласковыми и правильными. Она уже очень давно не читала отрывков из романов. И она стала искать в пустом доме «Обломова». Она хотела утешения.
