Встретиться можно везде

43. У меня особые отношения с этим числом. Оно часто возникает в моей жизни. Что-то вроде большого магнита, прилипшего к оперированному лбу в том месте, где череп починили металлической пластиной.

43. Два раза это число входит в мой номер телефона (можно поверить, что мой телефонный оператор сговорился с потусторонними силами или думал, что я слишком глуп, чтобы иметь номер как у всех, в котором все цифры разные).

Я родился в 18 часов 43 минуты – вечером и в грозу, как Шатобриан.

«Рокот волн, поднятых шквалом ветра, возвещавшим осеннее равноденствие, заглушал мои крики…»

Больше у нас нет ничего общего. Я не так красноречив, но, несомненно, скромнее. И я считаю, что Мирабо был не так уродлив, как дает понять Шатобриан. Но кто сейчас читает Шатобриана? Кто знает про Мирабо и его по меньшей мере странное лицо? Преподаватели, ученые-исследователи – и еще библиотерапевты, которых тревожит какая-то цифра. Человек сорок…

Каждый раз, когда я заказываю билет на поезд, мне достается место номер 43. Рассказывая об этом вечером в компании, чтобы усилить впечатление, преувеличиваю, но лишь немного. Проклятие цифры 43 обеспечивает мне нескольких любопытных слушателей. Ложь привлекает толпы.

Учась в колледже, я переписывался с девушкой-австрийкой. Чтобы позвонить ей по телефону, я должен был набирать 43 – код Австрии. Девушка была неприятная, и наши беседы на расстоянии стоили моим родителям целое состояние. С тех пор мы чувствуем вечное и несокрушимое отвращение к Австрии и ее жителям. Это чувство иррациональное, похожее на звериный инстинкт, и теперь для него нет никакой настоящей причины, но это стойкое чувство.

Курс библиотерапии я закончил с двенадцатым результатом из… 43. Но я никогда не сомневался, что получил это, в сущности, весьма низкое место только из-за влияния вездесущего числа 43. А ни в коем случае не из-за того, что был слабее своих товарищей. По моему собственному мнению, а также по мнению других студентов, с которыми я разговаривал два или три раза, я, несомненно, заслуживал место в числе пяти лучших. Четвертое (4) или третье (3). 43.

Я мог бы привести и другие примеры, но размышления о магии числа 43 мгновенно прекратились, когда я вышел из автобуса у больницы Анри-Мондор. Номер маршрута был 217 – не было ни 4, ни 3.

Когда через пять минут в приемном покое больницы мне сказали, что Мелани лежит в палате 43, это меня ничуть не удивило.

Перед дверью не было охранников. Трене уже давно покинул эту больницу. Белая печальная дверь, честно говоря, не вызывала желания увидеть, что творится за ней.

Я постучал осторожно и тихо, почти поскреб дверь. Никто не сказал мне «войдите». Это явно становится обычным: двери не хотят меня впускать. Я все-таки открыл эту дверь. Ни одного посетителя. Родителей Мелани нет в палате. Тем лучше: мне не очень хотелось их видеть. Я не смог бы с ними говорить. Кровать только одна. Тем лучше – значит, есть смысл платить взносы в общество взаимного страхования, люди в нем компетентные. Они позвонили Мелани по телефону однажды вечером, когда мы с ней еще жили вместе. Я помню, что умолял ее завершить вызов. Что размашистыми жестами показывал ей свое недовольство. Еда, над которой я трудился два часа, была уже на столе. Тот, кто готовит, хочет полного уважения к своей работе. Но разговаривать с человеком, который говорит по телефону, – скверная привычка. И эта привычка невыносима для того, кто должен вести одновременно два разговора – один по телефону, другой жестами, чтобы собеседник на другом конце провода ни о чем не догадался. Мелани устояла: говорила долго и очень подробно и лишь после этого дала оператору согласие. Таджин (я приготовил таджин) к тому времени уже остыл, и есть его было невозможно. В тот вечер мы поссорились и закончили спор каждый в своем углу. Каждый в своей постели, ругая другого. Мелани и на сей раз устояла – на следующий день я банально извинился: «Нет, я больше не буду вмешиваться в твои телефонные разговоры, обещаю, обещаю».

Однако через несколько дней я снова начал вмешиваться: суфле с сыром не могло ждать.

Договор с новым обществом взаимного страхования был подписан. И теперь, увидев Мелани в ее одноместной палате, я сказал себе, что она хорошо сделала, сменив страховое общество. Соседа по палате нет, но страховка взаимная. А суфле было очень пресным.

Мелани словно затерялась среди приборов, проводов и трубок. Она спала и не проснулась от того, что я пришел. Мелани лежит, а я смотрю на нее! Если бы все ее силы были при ней, она бы, конечно, стала кричать на меня и объяснять, что так вести себя неправильно. Но она не просыпалась. На спинке кровати я увидел список лечебных процедур, в котором, среди прочей информации, были перечислены все повреждения, нанесенные пациентке. Список был длинным, как меню ресторана, где подают замороженные блюда, выдавая их за свежие. Бесконечный перечень блюд. Бесконечный перечень ран. Свежайшие раны на закуску, основное блюдо и десерт.

Мелани всегда удивляла меня своей силой и стойкостью. Она редко болела и даже с температурой шла на работу. Такой человек – счастье для нашей умирающей службы социального обеспечения. Образец выносливости, которую она, возможно, унаследовала от своих тевтонских предков; впрочем, Мелани не придавала никакого значения своему происхождению. Конечно, она делала так из уважения к моему происхождению – и к моей слабости тоже. Я без малейших угрызений совести ложился в постель даже при легком недомогании. Мне нравилось оставаться в кровати, когда весь мир убивается на работе. Вставать лишь только по нужде или чтобы вскипятить чайник.

Но на этот раз ее счетчики покажут больше максимума, и она увеличит и так уже огромную дыру в бюджете соцобеспечения. Она лежала напротив меня совершенно без сил. Я так хотел увидеть ее и поцеловать. Она здесь, и я могу поцеловать ее так, что она об этом не узнает. Но хочу ли я этого по-настоящему?

В этот момент я не смог бы найти на ее лице участка в три сантиметра, к которому мог бы прижать свои губы. Оно было синим и распухло. Я любил прежнюю Мелани – ту, которая бежала без остановки, ту, которая отвечала мне убийственными репликами. Люблю ли я эту Мелани, немощную и искалеченную? Нельзя даже открыто формулировать этот вопрос! Нужно держать его при себе, как ценную вещь, которую бережно хранят в кармане. Я не сказал ничего, но на моем лице было сомнение, когда в палату вошла медсестра.

– Здравствуйте. Вы ее друг?

– Здравствуйте. В общем-то да, друг.

Мы разошлись, но медсестре незачем это знать. Она автоматически ответила:

– Очень хорошо. Знаете, это чудо, что она жива. Те, кто на нее напал, сильно ее обработали.

Медсестра стала суетиться вокруг Мелани, которая по-прежнему не шевелилась. Мелани была телом, которое находилось в центре комнаты и в центре разговора. Значит, чудесным телом. И почти безжизненным.

– Мне трудно осознать…

– Я еще не видела вас с тех пор, как ее привезли.

– Я был за границей по служебным делам. Тесть и теща сообщили мне в последний момент. Они не хотели меня беспокоить.

– Я понимаю. Хотите встретиться с врачом, чтобы он вам все объяснил?

– Спасибо, но не сейчас. Она крепко спит.

– Мы ввели ее в искусственную кому: если бы она не спала, она бы слишком сильно страдала.

И, ничего больше не сказав, медсестра ушла, толкая свою тележку по направлению к соседней палате.

– На этот раз вы не переоделись?

– Нет. В конце концов, в джинсах и пуловере я привлекаю меньше внимания. Люди больше привыкли видеть меня в шортах и футбольной майке. Они не представляют себе, что я такой же, как они.

– Как женихи не ожидали, что увидят Улисса в наряде нищего. Нами управляют системы мышления, которые сильнее нас.

– Вы все сводите к Улиссу.

– Это моя профессия. Вы платите мне за это.

– Я это знаю. И благодарю вас.

– Мы еще не начали раскрывать тему вашего детства.

– Я не любитель воспоминаний. И Гомер не говорит о детстве Улисса!

– Вы ошибаетесь. Именно отметина, полученная в детстве, – след от старой раны поможет герою подтвердить, что он – это действительно он. Воспоминания присутствуют везде. Они конструируют нас. Никто не может укрыться от них.

Полстра помолчал, обдумывая эти слова, проглотил слюну и сказал:

– Я родом из трудного квартала. И из трудной семьи.

– Вы иногда возвращаетесь туда?

– Никогда.

– Почему?

– Я вам уже сказал: воспоминания – это не мое.

– Ваши родители и теперь живут там?

– Разумеется, нет! Как только заработал немного денег, я купил родителям дом в более спокойном месте.

Этот ответ Полстры был таким же резким, как его мощные удары на футбольном поле. Я был никуда не годным вратарем, но не отступил.

– А ваши друзья детства? – спросил я.

– Они и теперь там. Они не сдвинулись с места; они ждут.

– Ждут чего?

– Я не знаю – просто ждут. Там все ждут.

Я подумал, не упомянуть ли «В ожидании Годо», но в конце концов не стал этого делать. Было похоже, что моего пациента что-то беспокоит.

– А вы, чего ждете вы?

– С тех пор как стал богат, я больше ничего не жду. Это другие ждут меня – журналисты, болельщики, политики, которые хотят со мной позировать…

– Ожидание может быть конструктивным. Улисс…

– У вас все ведет к Улиссу.

– Улисс не был бы Улиссом без ожидания. Улисс тысячу раз представлял себе свое возвращение, прежде чем пережил его.

Наш разговор был прерван сообщением, поступившим на телефон Полстры.

– Извините меня, это журналист, которому я пообещал интервью. Он ждет меня.

Произнося эту фразу, футболист слегка улыбнулся, словно хотел мне сказать: «Видите, я вам не солгал».

Впрочем, Полстра был совершенно прав, когда объяснял мне, что сила на стороне тех, кого ждут, а не наоборот.

Когда я был подростком, Маджид, наш лицейский щеголь, всегда ухитрялся опаздывать на вечеринки, которые девушки устраивали по случаю своих дней рождения или в честь других важнейших торжеств своей богатой событиями жизни.

Если мы были приглашены на двадцать часов, он приходил в двадцать один час. С гитарой в руке в виде бонуса. Я знал этот его прием. У меня было шестьдесят минут, чтобы перепробовать все. Я говорил, говорил без остановки, пока девичий рой не перелетал к опоздавшему музыканту. После этого мне оставались только стаканы содовой воды и соленые пирожки на столе, покрытом бумажной скатертью. Одиночество лицом к холодному буфету. Почему я никогда не учился играть на каком-нибудь благородном музыкальном инструменте? И почему так упрямо был пунктуальным?

– Вам бы нужно вернуться в квартал вашего детства.