Идти в ногу (или не в ногу)

Идти строем, громко говорить, петь, держать за руки людей, с которыми не знаком. Совершенно ясно: я не создан для манифестаций. Манифестация – что-то вроде дискотеки под открытым небом. Мое чтение – тишина, одиночество, в руках – книга писателя, которого я высоко ценю. Оно – антитеза манифестации. Эта стилистическая фигура – антитеза – может мне нравиться в тексте, но чтобы выдержать три часа ходьбы под гул голосов, мне понадобилось усилие из разряда: «Я беру это на себя». Кстати, по какому поводу собрались эти манифестанты?

Вокруг меня со всех сторон были десятки (на самом деле тысячи: я увидел бы это, если бы смог взлететь над землей и взглянуть вдаль) людей, которые жили под тем же девизом, что я: «Я никого не оставляю равнодушным». Может быть, это меня и беспокоило. Тревожило то, что я вижу похожих на себя, а я считал себя уникальным. Чувство, которое разрушало меня много лет. Чувство, которое отдалило меня от моей семьи и от друзей семьи. Чувство, которое сформировало меня и сделало тем, кем я был во время манифестации – молодым человеком, которому неуютно в толпе.

К счастью, Мелани была рядом со мной. Мы шли в едином ритме в одном и том же направлении – метафорическое изображение того, чем наша пара была много лет. В данный момент наше соседство было неестественным, как декорация малобюджетного вестерна. Зритель чувствует, что салун не настоящий и нельзя слишком сильно давить на створки двери; что деревенская церковь упадет, если дублер неверно выполнит трюк. Однако я верил в этот обман. Это обходилось мне недорого. Навязанная вера наделяла меня поддельным счастьем. Подсластитель для любви. Как только мы встретились с Мелани у Порт-Дофин, она предупредила меня: «Не создавай себе иллюзий: я знаю, ты это умеешь. В твоих книжках есть только невероятные истории. Но мы здесь в реальном мире. Здесь нет ничего необыкновенного. Забудь про богов из машины и прочие театральные чудеса… Мне приятно снова тебя увидеть, но не думай, что я сейчас признаюсь тебе в любви и мы снова начнем наши отношения с того места, на котором их закон чили».

Мелани не из тех людей, которые даже во время спора смазывают свои слова приятной маслянистой глазурью. Ее слова скорее напоминали удары ледоруба по отвесной скале. Многие кончали тем, что отцепляли от себя. Я же привык уклоняться от ее нападок. Поскольку она говорила о театральных чудесах, я не мог не вспомнить о «Скупом», где одно действующее лицо оказывается отцом, сыном или сестрой другому. Конечно, я ничего ей не сказал о репликах, которые проносились в моем уме: нельзя было ничего добавлять к ее словам, я должен был лишь кивнуть в знак того, что принял их к сведению.

Я даже добавил к тексту Мольера реплику, и сделал это без малейшего смущения, потому что местами он казался мне слабым:

«Да, Мелани, забудем прошлое. Найдем друг друга снова. Будем любить друг друга. Только мы способны творить чудеса».

Эта реплика меня совершенно не удовлетворила, и я оставил ее при себе.

Я должен был вернуться к действительности. Нужно оставить Мольера и ему подобных в шкафу, хотя они громко стучали в дверь, желая выйти оттуда. Нужно быть стойким и оттолкнуть их обеими руками. Крепко упереться ногами в землю. Все эти мертвые писатели в конце концов устанут. Если же нет, двери шкафа сломаются, и вторжение станет неизбежным. Армия трупов ворвется в мою голову. Я буду пригоден только для психбольницы!

Два часа ходьбы в полной гармонии друг с другом. Когда ты в толпе, это возбуждает тебя и заставляет верить, что скоро все будет возможно. И нет никого, чтобы сказать тебе, что ты, возможно, зашел слишком далеко в некоторых своих мыслях. Полное согласие. Мелани была по-настоящему счастлива. Она во весь голос подхватывала лозунги, которые организаторы побуждали нас петь. Какая романтичная экскурсия по Парижу!称

Между двумя попытками отдышаться я попробовал, несмотря на рекомендации Мелани, расспросить ее о том, как она жила после нашего расставания. Чтобы она меня услышала, надо было говорить громко. Еще один театральный прием: говорить громко, но при этом не создавать впечатления, что кричишь. Приблизиться к ее уху, но не слишком.

– Ты вернулась к своим родителям?

– Да.

– Ты нашла свои марки?

– Да.

– Что ты сказала?

– Да.

– Тебе не слишком трудно общаться с матерью?

– Нет.

Вообще-то сложности в общении были главным образом у меня, потому что Мелани отвечала только «да» и «нет». Словно она удалила из своего словаря остальные 79 998 слов.

Мы шли уже два часа тридцать минут. В сопровождении только что прибывших на место республиканских отрядов безопасности. Это был не эскорт – оцепление. И люди в нем были готовы задушить нас. Я знал, что некоторые из них неохотно обеспечивали нашу безопасность.

Справа от себя я заметил рекламное табло. Огромное и навязчивое. Именно навязчивое: оно навязывало себя нам, шедшим мимо. Его невозможно было не увидеть. Красивое табло, совершенно новое, на котором автоматически сменяли друг друга рекламные плакаты. На одном из них Полстра в трусах рекламировал какую-то марку белья. Правду говоря, он хорошо сложен – мускулистый, но не слишком. Слишком хорошо сложен – в этом нет сомнения. Информатика творит чудеса. На самом деле у него, как у меня, должно быть, имеются несколько недостатков. Когда мы готовились повернуть обратно, довольный футболист уступил место группе поющих священников с сияющими улыбками. Они были одеты – иначе как можно было бы узнать, кто они такие? Pauperes cantoribus. Служители церкви превратились в артистов, спортсмены отвлеклись от своего основного дела и стали продавцами белья. Больше ничто не движется как положено на этой планете – это ясно. Pauperes peccatoribus. Опять появился Полстра, обнаженный в той же степени. Я не отрываясь смотрел на него. Снова эти обманчиво гармоничные формы. Ясные глаза. Никакого смущения от того, что он на улице полуголый.

Мы быстро поняли, что окружавшая нас толпа стала редеть. На смену первоначальному легкомысленному настроению пришла ощутимая тяжесть. Вдалеке звучали крики, были видны дымовые шашки.

– Уходим; прийти сюда было очень плохой идеей! – сказала мне Мелани.

И мы опять пошли в сторону проспекта, который постепенно наполнялся дымом. Я спрашивал себя, в каком направлении лучше всего идти. Впрочем, есть ли здесь лучшее направление? Парижский проспект был полем боя. В моих ушах зазвучала песенка Гавроша.

Я не хотел закончить свою жизнь как мальчуган у Виктора Гюго. Я же всегда мечтал скончаться, читая. Достойная смерть, венец моей карьеры. Умереть, читая. Кстати, читая что? Текст, который скрепил бы печатью эту карьеру. Может быть, Малларме?

Конечно нет! Если выбирать, я бы предпочел более веселый и легкий текст: «Почему я съел своего отца» или «Заговор дураков».

Но не такая смерть! Если меня линчуют между двумя автомобилями французских марок, мама этого не вынесет. В крайнем случае пусть это будет одна немецкая машина. Мама тоже представляла бы меня в этот последний момент с книгой в руках. Без всякого сомнения, с книгой Дюма. Моя задумчивость была слишком заметна: глаза смотрели в одну точку. Поэтому Мелани крепко сжала мою ладонь и сказала:

– Проснись, Алекс! Я уверена, что ты опять думаешь о своих книжках. Сейчас не время для этого.

Мы снова встретились посередине проспекта, в самой невероятной толчее, какую я когда-нибудь видел. Погружение в сфумато картин Леонардо да Винчи. Я держал ладонь Мелани в своей ладони, она мою в своей. Эта протянутая между нами нить помогала нам думать, что все будет хорошо. Мы бегом, опустив голову, помчались по проспекту обратно. Мне не удавалось понять, кто на нашей стороне, а кто нет.

Бежать по улицам Парижа, опустив голову, и думать о том, что миллионы туристов проводят все время своего пребывания в столице с поднятой головой. По необходимости поднимать голову. Держаться подальше от машин, брошенных попавшими в ловушку автомобилистами.

В конце концов мы добрались до более спокойного места. Мелани сказала мне, что надо продолжать идти, чтобы наши сердца не испытали слишком большой шок. Надо замедлить ритм и отдышаться. Как ныряльщик, который, поднимаясь на поверхность, должен останавливаться для декомпрессии – 180, 160, 140…

До каких показателей замедлять? Велосипедист под допингом в состоянии покоя должен иметь пульс шестьдесят ударов в минуту. А не меньше? Без понятия.

Наконец мы остановились около какого-то фонтана. Вода в нем текла: мэрия ее еще не отключила – декабрь такой теплый. Какая удача: я хотел пить.

«Вода не пригодна для питья».

В нормальном состоянии я бы никогда не захотел пить эту воду. Но я был не в своем нормальном состоянии. Я готов был прыгнуть в Сену, чтобы понизить температуру своего тела. Почему бы и нет? Я вылез бы из нее освеженный, но с одной или двумя кожными болезнями. Хотя бы освежу себе лицо водой из фонтана.

Мелани обняла меня: она думала, что я опечален и испуган тем, что мы увидели и услышали. Я не был испуган, мне только были противны дымовые шашки. Кто их изобрел?

– Не плачь, Алекс, я рядом.

На самом деле я не плакал, но слегка подыграл ей, пользуясь случаем. Объятие стало крепче.

Моя мать однажды сказала, что у меня каменные глаза, потому что я никогда не плачу. Для нее я был чем-то вроде Венеры Арлезианской, глаза которой не хотят ничего видеть, а происхождение неясно. Эта реплика прозвучала, когда мать сообщила мне о смерти одной из своих сестер, а я не отреагировал на эту новость потоком слез. Это была сварливая тетя, пара другой тети, столь же неприятной и, к несчастью, до сих пор живой. Некоторые семьи ужасны, и моя входит в их число. Я мог бы пролить ради приличия несколько слезинок, вырвать себе ногти, разорвать на себе одежду, ломать себе пальцы. Разыграть сцену, достойную героини рыцарского романа, узнавшей о смерти своего мужа. Но моя тетя не заслуживала ни одной слезы: она была самым скупым человеком в мире, противоядием от щедрости.

Я называл ее «тетя Скрудж», потому что в то время еще не прочитал Сада. Скрудж – мерзкий персонаж Диккенса. Она была Скруджем из начала книги, до его прозрения, до смерти, которая открыла ему глаза на то, что он злой. У этой тети все шкафы были заперты на ключ. Мои двоюродные братья должны были выпрашивать у госпожи Скрудж еду как милостыню.

Когда она смотрела на меня, мне казалось, что она ест потроха гниющего животного, такое отвращение отражалось на ее лице. Дорогая тетя Скрудж. Нужно было бы оплакать ее, когда она мгновенно умерла от пищевого отравления. Вот как подшутила судьба. Видно, плохая идея – есть внутренности животных…

Значит, каменные глаза. Глаза Венеры. Я хотел почтить тетю тем, что сэкономил слезы – не потратил ни одной. У моей матери очень мало познаний в медицине, зато много метафор. Мои глаза из камня, но время и эрозия сделали их проницаемыми для воды. И дымовые шашки тоже. Причем они – в первую очередь. Мои глаза потрескались. Мелани знает эту легенду. Когда она впервые пришла в наш семейный дом, легенда была рассказана ей с пояснениями и подробностями. Красивая реклама для моей особы.

«У моего сына каменные глаза. Ты уже видела Венеру Арлезианскую? Она отводит взгляд в сторону и не хочет ничего видеть». Меня сравнивают со статуей женщины! Давид у Микеланджело тоже не смотрит прямо перед собой. Он больше подошел бы для сравнения, хотя я признаю, что мускулатура у него развита сильнее, чем у меня. При этом моя мать знала, как он выглядит. Почему она выбрала статую женщины?

К счастью, меня спасла кристаллизация. Реклама оказалась неэффективной. Мои слезы не интересовали Мелани – и скульптура тоже. Мелани предпочитала мою улыбку, мою деликатность, мою склонность сопровождать ее повсюду. И мое желание редко противоречить ей, а редкость противоречий – главное, что делает отношения прочными.

В тот день, освободившись от криков и тесной толпы, я был рад ее объятиям, пусть даже причиной этого сближения и была ложь. Маленькая ложь, которая не заставляла страдать другого. Я обожал дымовые шашки и их изобретателя!

– Тебе лучше? – спросила она у меня.

– Я думал, что мы никогда не перестанем бежать. Мне очень нужно снова начать заниматься спортом.

– Тогда я дам тебе несколько советов. Тебе нужна серьезная программа тренировок: ты начинаешь с очень низких показателей.

– Рассчитываю на тебя.

– Я пришлю ее тебе по имейлу. А сейчас я вернусь к родителям. Мне нужны покой и безопасность. Скоро я тебе позвоню.

Мелани обняла меня, как обнимают детей, и ушла. Когда смотрел ей вслед, она обернулась ко мне и сказала:

– Сними капюшон, а то полицейские тебя заберут.

Мы выходили из ада, а она говорила со мной так, словно мы возвращались из супермаркета. Ее идея обучить меня спорту сама по себе не была смешной, просто была неуместна в этих обстоятельствах. У меня не было никакого желания заниматься спортом. Моя второстепенная фраза в устах Мелани стала первостепенной. Это явный признак того, что мы уже не вместе: один уже не понимает оттенки высказываний другого. Уже не различает тонкостей значения. Понимает каждое слово, каждое выражение в буквальном смысле. Конец любви двоих – это и конец их общего языка.

Я почти автоматически улыбнулся в ответ на ее совет. И не снял капюшон. Разве в правовой стране у людей нет полной свободы решать, как им одеваться?

Я хотел дышать более чистым воздухом.

Я не умер, как Гаврош. И был немного горд этим. Литература рассказывает трагические истории потому, что жизнь часто бывает трагической. Писатели создают ее, отталкиваясь от реальных несчастий. Гюго не сражался на баррикадах: он не мог сражаться, он писал. Трудно смешивать разные жанры. Тот, кто сражается, и тот, кто пишет, редко встречаются друг с другом. Гений – это способность заставить читателей поверить, что ты сражаешься на двух фронтах, когда на самом деле ты сидишь в своем кабинете у камина, в котором потрескивает огонь. За стенами грохочет бой, и ты проверяешь, хорошо ли закрыто окно: шум не должен тебя беспокоить. Итак, литература – это жизнь, какой ее видят из дома через окно. Поэтому она может нам помочь – оттого, что она почти жизнь. Нужно просто приспособить текст к обстоятельствам. Это «просто» и есть суть моей профессии. Выбрать из миллионов существующих произведений и предложить несчастному человеку стихотворение или роман, который говорил бы ему что-то. Кстати, к тексту не зря применяют слово «говорить». Текст, который говорит с читателем, создает между ним и собой настоящую близость. Он проникает в нас не через глаза, а через уши.

Идя к метро, я вынул из кармана книжку стихов Эмили Дикинсон «Место под названием вечность». Эта девушка-затворница покорила мир так, как не покорял никто – из своего окна. Стихи у нее короткие, как надрезы скальпелем по коже. Глубокие надрезы на бытии – до самой его сути. Я всегда выходил из дома с книгой в кармане. Парижские проспекты так велики, что я могу читать, никого не толкая. А также ни на кого не глядеть, что позволяет мне не видеть притворно спешащих людей – главную особенность большого города. Нужно спешить, чтобы что-то значить. Если ты торопишься, значит, тебя кто-то ждет. Если не спешишь, тебя никто не ждет, а значит, ты никому не интересен. Поэтому все делают вид, что бегут, расталкивают других, лихорадочно звонят по телефону. Дикинсон ничего не делала: она не жила в Париже.

«У меня не было времени ненавидеть, потому что могила бы сковывала меня, а жизнь не так длинна, чтобы прекратить вражду.

У меня не было времени и для того, чтобы любить, но поскольку нужно какое-то занятие, я подумала, что маленький любовный труд будет достаточным для моего счастья».

Мое чтение прервал знакомый мужской голос. Впереди меня шла группа из четырех человек – двое мужчин и две женщины. Я больше не мог слышать голос поэтессы: так сильно мой мозг старался определить голос, долетевший до моих ушей. В этом голосе звучала уверенность в себе. Это был голос мужчины, который тоже любит, чтобы его слушали. Кстати, говорил только он: остальные молчали, как немые. Я немного ускорил шаг, чтобы приблизиться к этим людям. С книгой в руке никто не примет меня за шпиона. Книгу часто считают залогом честности. Считают, может быть, потому, что никто никогда не видел, чтобы грабители вошли в банк, держа в руках полное собрание сочинений Джеймса Джойса, и заявили: «Немедленно откройте сейф, или я прочитаю вам все „Поминки по Финнегану“».

Поскольку я теперь был гораздо ближе к голосу, мог ясно слышать его.

– Понимаешь, Фрэнк, чем больше времени проходит, тем меньше я понимаю, как две женщины или двое мужчин могут совокупляться. Это сумасшествие. Много лет я работал вместе с геем. Впрочем, это был очень симпатичный человек. Мы с ним много разговаривали о работе. Но как только он начинал говорить о своей личной жизни со «своим мужчиной», как он его называл, я чувствовал себя очень неловко. Но я, конечно, не говорил ему об этом и не показывал этого. Я сохранял спокойствие и притворялся, что принимаю все это. В общем, я вел себя так, словно это совершенно нормально, что Тютюр и Татар в воскресенье в дневные часы вместе пересаживают свои цветы. Ну так вот, теперь, став старше, я бы без проблем сказал ему, чтобы он рассказывал свои истории про педиков кому-нибудь другому.

Я слушал этот монолог, почти не анализируя его содержание. Я хотел знать, кто его произносит.

– Роберт, это, должно быть, мудрость. Теперь, когда ты меньше тормозишь себя, ты более правдивый и искренний. Ты стал тем, кем должен быть. Я, к несчастью, еще не дорос до этого. В нашем офисе есть две лесбиянки, и они мне противны.

Другой мужчина из группы отвечал не так уверенно. Он почти запинался на каждом слове, как будто читал вслух слишком сложный текст и водил пальцем по строкам. Его слова я смог расслышать еще лучше.

Он сказал «Роберт». Но среди моих знакомых не было ни одного Роберта. Первый заговорил снова:

– Это придет. Не беспокойся. В любом случае сегодня им дали хороший урок. Он оставит след в умах. В конце концов они замолчат. Усыновление, браки и что еще потом? Они думают, что живут в романе… Кстати, – моя жена тебе об этом сказала – я начал работать с библиотерапевтом. Он выдающийся человек, прочитал всю муниципальную библиотеку. Я не думал, что смогу так разговаривать с интеллигентом. Посмотрим, что из этого получится. Еще я заказал революционную стиральную машину. Гениальная вещь. Я должен тебе про нее рассказать.

Чэпмен, Роберт Чэпмен! Продавец чудовищ, которому не хватало времени! «Обломов»! Эти два имени были парой в моем уме. Теперь надо будет добавить к ним несколько прилагательных: тупой, нетолерантный, вульгарный… И это неполный список.

Как все грубые люди, он мог в одном и том же разговоре упомянуть стиральную машину, терапевта и свою ненависть к гомосексуалистам. Разумеется, нисколько не мешая своим собеседникам.

Чэпмен возвращался с манифестации, чувствуя, что выполнил свой долг. Счастливый человек!

Я продолжал вести себя тихо и прятаться под юбками Эмили Дикинсон. Шел за этой группой, не говоря ни слова. Внезапно одна из женщин обернулась: она, несомненно, заметила мое присутствие. Я сразу же наклонился завязать шнурки и применил гиперболу – потратил на эту операцию много времени. Потом я очень тихо и спокойно выпрямился и, медленно шагая, стал снова читать стихи поэтессы. Это оружие действует идеально. Женщина больше не беспокоилась. Если бы она набросилась на меня, я бы охотно швырнул им в лицо свой экземпляр «Поминок по Финнегану».