Как я стал собой
Как становятся библиотерапевтом?
Ян прочитал интервью, которое я дал странной, мечтавшей о признании девушке для ее конфиденциального блога. Профиль – типичный для блогеров. Для достижения своих целей она публиковала одно за другим интервью с людьми, знаменитыми настолько же, насколько я. Надо сказать, что до цели ей нужно было идти целый век: задать вопросы человеку, дождаться, пока он добьется успеха, потом вспомнит о своем первом интервью и возведет ее в сан «влиятельной блогерши». Столетняя война. Сто лет, чтобы стать известной и получать бесплатно образцы товаров: уродливую, но ультрамодную обувь, тонны печатной продукции, которые она сразу же перепродаст букинистам. Автограф в качестве бонуса. Интернет переполнен сайтами, посвященными культуре, красоте, моде; эти сайты обречены исчезнуть через несколько недель. А поскольку мне не было наплевать на возможность сделать себе имя в мире необходимейших терапевтов, я поддался искушению и ответил на ее вопросы. Это была приятная девушка. Литераторша, опоздавшая родиться. Будущая журналистка. Я ожидал дождя вопросов, приготовил множество записей, чтобы выглядеть серьезно. На самом деле у блогерши был только один вопрос, и она задала его, как только я закончил свою реплику:
– Как становятся библиотерапевтом?
Я был разочарован тем, что не вдохновил ее на что-то большее.
– Мне очень жаль, но такой у меня метод работы. Я предпочитаю вести беседу без подготовленного заранее типового вопросника. Будем говорить, из этого обязательно что-нибудь получится.
Что-то? А что именно? Ее рассуждения плохо скрывали, что она начала беседу со мной, совершенно не представляя себе, что желает у меня спросить. Задала вопрос, на который у меня даже не было ответа.
Как становятся библиотерапевтом?
Я этого не знал. Это вовсе не было предопределено. Я был уверен только в одном: мне не хотелось становиться университетским преподавателем. Мне надо было воспротивиться матери, но не слишком сильно. Бунт и ничего более. Поэтому я выбрал профессию, связанную с книгами. Профессию ненадежную, но с приятным для меня графиком. Ни один пациент не желал встретиться со мной до десяти часов утра. Они в десять просыпаются. И не желали сталкиваться со мной в такой ранний час. Поскольку у меня в четырнадцать часов усталый вид, они, конечно, опасались увидеть мое утреннее лицо. И ошибались: я был не таким уж страшным. Мужчинам не повезло: они не подкрашивают себе лица. Когда они выходят к людям, у них на лице собственная кожа – и больше ничего.
Еще один отличный прием сделать, чтобы невидимая работа интервьюера казалась немного мощней. Если бы я был порноактером, та, кто брала интервью, попросила бы меня рассказать о моем первом сексуальном опыте. Если бы я был профессиональным велосипедистом с непропорциональными бедрами, спросила бы о моей первой поездке на велосипеде без дополнительных колесиков. Но поскольку я был библиотерапевтом и не помнил свою первую книгу (ту, которая, должно быть, волшебным образом дала толчок всему), она попросила: «Расскажите о своем первом пациенте». Она была горда своим вопросом, который укреплял ее положение в ряду набирающих известность блогерш. А я чувствовал себя значительным, рассказывая свою историю. Я слушал себя. Когда тебя слушают, ты чувствуешь от этого почти невероятное удовольствие. Моя мать, которая много лет была преподавательницей, каждый день жалела, что больше не преподает. Ее, чей голос в университете доводил до интеллектуального оргазма самых усердных студентов, теперь не слушал никто, даже когда она просила соль.
В мой кабинет вошла женщина. Ее первые слова навсегда отпечатались в том органе, который, как считают, содержит в себе наш ум:
– Я пришла к вам потому, что не нашла никакого другого терапевта. Это очень серьезно.
Я подумал, что «очень серьезно» относится к ее психологическому состоянию.
– Не беспокойтесь. Я вам помогу.
– Поможете мне? Но я говорила не о себе. В этой проклятой стране вероятность записаться к врачу меньше, чем вероятность встретить инопланетянина на углу улицы.
Первая пациентка. Первая встреча с телом и душой неприятного человека. К счастью, не все они неприятные. Но такое начало стало для меня хорошим уроком смирения. Я учился своей специальности в университете, а там пациенты существовали лишь виртуально – в виде историй, снятых на кинопленку или коротко записанных на листке. Пациенты без тела. Пациенты без идиотских ответов на ваши вопросы, без плохого характера, без неприятного дыхания.
– Тогда скажите мне все.
Я выбрал эту фразу, думая, что она позволит установить чуть более конструктивные отношения с пациенткой.
– Сказать вам все? Вы так не думаете. Кто говорит все? Кто может все сказать?
Нужно было искать другой путь к конструктивности. Мое «скажите мне все» и в самом деле достойно беседы встревоженных протечкой соседей на лестничной площадке.
– Я сожалею о своей неловкости. Но вы пришли ко мне с конкретной целью или просто, чтобы делать мне замечания по поводу моей речи? Я библиотерапевт, это написано на входной двери и внизу дома. Вы ищете именно библиотерапевта?
– Не сердитесь. Да, я пришла к вам по поводу библиотерапии. У меня есть… скажем так, некоторые причины для озабоченности.
– Скажите мне все.
Пациентов нельзя раздражать, но в данном случае повторение той самой фразы, которая была отвергнута две минуты назад, давало мне возможность утвердиться в положении главного. Терапевт никогда не должен допускать, чтобы пациент командовал им. Это внушают всем терапевтам. Вот только в действительности, в тишине консультаций пациент иногда «съедает» врача. Борьба зверей.
Через три дня после моей беседы с блогершей она выложила интервью в Сеть и написала к нему введение о том, что пациенты боятся моей внешности.
Я действительно не помню ничего позитивного о детстве, но два человека тогда много значили для меня – наша уборщица (к разговору о ней я вернусь позже) и моя бабушка. Я любил бабушку вечной и нерушимой любовью, невероятной и почти нечеловеческой, потому что ее причиной не была физическая привлекательность. Бабушка была некрасива, даже уродлива. Это тяжело сказать и так же тяжело написать. Литература часто распространяет по миру образы ласковых дедушек и бабушек, которых мудрость делает красивыми. Моя бабушка не соответствовала этому стандарту. Дети, с которыми мы сталкивались на улице, пугались ее. Взрослые иногда тоже пугались. Она, как питбуль в наморднике, не внушала доверия. А я любил ее «вопреки очевидности» (эти слова были бы хорошим заголовком для женского любовного романа). Она никогда не смотрела на меня глазами полными сомнений. Говоря проще, как ученик я ее не интересовал. Я был Алексом – и только. По этой причине я думаю, что проницательность не измеряется числом дипломов. Моя бабушка никогда не ходила в школу. Школа находилась в десяти километрах от деревни в Чехословакии, где она жила. Причина убедительная.
Мой отец не дал себе труда научить меня своему родному языку, и я не знаю ни слова по-чешски. Кроме, разумеется, основных – «здравствуйте», «спасибо», «да» и так далее, каждое из которых звучало прекрасным обещанием, когда мы приезжали к бабушке. Когда я исчерпывал свой словарный запас, мне оставалось только молчание. И еще – взгляд моей бабушки, ласковый взгляд посреди уродства.
Я так никогда и не смог поговорить с ней наедине. Иногда отец играл роль переводчика. Но в таких случаях я говорил только банальные вещи – о школе, о жизни во Франции. Ничего по-настоящему серьезного. Ее голос звучит в моей голове. Я хотел бы поговорить с ней о книгах, которые читал запоем – о «Рыжике», «Пятнице», Анне Франк и о Кундере тоже.
Кундера – слава чешского народа; бабушка два или три раза видела его по телевизору. Резкие черты лица. Обаяние гения, смешение красоты и страха. Она не знала имени Кундеры, но и он не знал ее имени. Они вполне могли жить друг без друга.
Начало его романа «Шутка». Я бы, несомненно, прочитал ей этот текст. Пути Людвика, наказанного за то, что он пошутил. И она бы попросила меня достать ей экземпляр этого романа. Я пошел бы вместе с мамой в ближайший книжный магазин. Мы, неспособные говорить по-чешски, сделали бы вид, что знаем этот язык – стали бы искать букву «К» на пыльных полках. (В моем воображении полки книжных магазинов всегда пыльные, потому что покупателей становится все меньше).
Кавабата. Кафка. Нет, не то. Мы приближаемся к цели: Киплинг. Корчак. Кундера.
Кундера – чешская фамилия. Кундера всегда пишется «Кундера». В конце концов мы бы нашли четыре или пять романов. Как определить, какой из них «Шутка»? По короткому заголовку, который сразу бы позволил отвергнуть остальные.
Ей бы книга понравилась, это точно. Грустные истории Кундеры. Печальные, как ее страна, где солнце как будто уходило в отпуск, как только мы пересекали границу. «Они едут, я ухожу». Почему оно никогда не оставалось хотя бы ненадолго?
Мелани, когда я говорил ей о бабушке, просила меня перестать ребячиться. Мелани и ностальгия – сочетание несовместимого. Оксюморон. Бабушка всплывала на поверхность сознания каждый раз, когда я был несчастен. Метафизика этого состояния не имеет значения. Бабушка возвращалась в мою голову со своим голоском, гнусавым из-за того, что ее ноздри были почти закрыты. Miláčku (миленький). Бабушки и дедушки выходят из могил, чтобы успокоить нас.
«Здравствуйте. Сейчас 1 декабря, 8 часов. Волна жары не ослабевает. Рождество в этом году будет без снега. Сегодня днем сторонники брака для всех планируют большую манифестацию в Париже. Столица находится под охраной, правительство опасается эксцессов. Новости спорта: сборная Франции по футболу завтра начинает отборочные матчи следующего Кубка мира».
Я больше не был Alešku – маленьким Александром своей бабушки. И поэтому был несчастен. Nešťastny. Телефонный звонок вытащил меня из кровати и из моих мыслей. Я выключил радио, которое без конца выплевывало новости. Значит, это никогда не кончится? Получу ли я когда-нибудь право услышать: «Сейчас 8 часов, ничего не происходит. Продолжайте лежать, выходите из дома, живите. До завтра. А если у вас есть очень серьезная тревога, обратитесь к Алексу, самому модному библиотерапевту столицы»?
– Алло?
– Это Мелани.
Скорость сигналов в моих нейронах подскочила до максимума. Мелани! Мой мозг бурлил, как кипящая жидкость. Мысли появлялись и исчезали, но изо рта не вылетало ни одного слова. Умного человека можно узнать по способности к адаптации, по умению быстро найти верный ответ. Я идиот. В школе мне никогда не ставили диагноз «вундеркинд», хотя почти все мои товарищи по учебе были вундеркиндами. Тогда была мода на талантливых детей. А моды на гермафродитов никогда не было. Разве что среди певцов. Эта особенность помогала им хорошо продаваться. На расстоянии, за экраном. Однако нужно что-то сказать Мелани, пока она не завершила вызов. Разыграть удивление. Не кричать об удовольствии, что я слышу ее голос. Не выглядеть дворовым истериком. Дышать. Попытаться сделать голос чище, не кашляя и не скребя себе горло. Это трудно. Я схватил бутылку с минеральной водой, которая всегда ночевала рядом со мной, и приготовился выпить из нее глоток.
– Ты слышишь меня? – раздраженно прозвучал голос из телефона.
– Мелани…
У воды, которая текла по моему пищеводу в желудок, был очень странный вкус. В баре я попросил бы другую бутылку, но в данной ситуации промолчал.
– Если тебе нравится, изображай удивление. Я спешу.
– Я не изображаю, как ты говоришь, «удивление». Сейчас очень рано. Я не ожидал, что услышу тебя. Я отдыхал.
– Я иду сегодня днем на манифестацию. Ты пойдешь со мной?
Мелани знала, что я терпеть не могу манифестации. Но я ни секунды не собирался сказать ей «нет». ДА!
– Почему бы и нет? У меня ничего не запланировано на это время. И это будет для нас возможностью немного поговорить друг с другом.
– Знаешь, там будет шумно. В колонне демонстрантов нелегко говорить. Но я довольна, что ты придешь. Встретимся у Порт-Дофин в тринадцать часов.
– Ладно. Целую.
– До скорого!
Неужели ей было так сложно ответить «Я тоже целую»? Несложно, но Мелани, конечно, не хотела доставить мне удовольствие этими словами. А я был счастлив от неожиданно открывшейся передо мной возможности снова увидеть Мелани. Но мне больше подошла бы прогулка вечером вдвоем. Но все-таки она будет рядом со мной, а это стоит любой литературы. Есть причина выйти на улицу. В ласковую декабрьскую погоду, такую же оригинальную, как Мелани. Из-за возможности снова увидеть Мелани я мог бы писать плакаты с призывами защитить угрей в провинции Ардеш, боролся бы за то, чтобы пойманных сомов отпускали на волю, даже ходил бы полуголый по улицам Парижа в знак протеста против ношения меховой одежды. Ради любви можно рассмотреть любую возможность, особенно когда погода милосердна к людям.
С Яном я предполагал встретиться не раньше чем через два дня. Чэпмен придет позже. А Полстра? Он приходит и уходит, когда желает сам. Всемогущий спортсмен, который в разгар матча решает пойти выпить стаканчик и вернуться через четверть часа. Я не должен превращать его лечение в центр своей жизни. Путь свободен.
Когда Мелани, разговаривая со мной о моей матери, пыталась добиться, чтобы я сказал о той что-нибудь хорошее, я думал про Джона Фанте и его роман «Полный жизни»:
«При каждом моем возвращении домой всегда самым трудным было поздороваться с матерью. Это потому, что моя мать была специалисткой по обморокам, особенно если я не виделся с ней больше трех месяцев. Если проходило меньше трех месяцев, я еще мог контролировать ситуацию. В таких случаях она ограничивалась тем, что опасно качалась из стороны в сторону, готовясь упасть, и это давало нам время подхватить ее до падения».
Мама. Джон Фанте. Моя мама была полной противоположностью матери Бандини. Не итальянка. Я мечтал, чтобы она была итальянкой: это было бы оправданием для моей привычки разговаривать руками. Но почему итальянцы разговаривают руками? Может быть, оттого, что их язык слишком беден, чтобы полностью выразить их мысли? По правде говоря, я ничего не знал об этом, потому что знал только два итальянских слова – «моцарелла» и «тирамису», которыми всегда называл только итальянские деликатесы, произведенные во Франции. Моцарелла, которая никогда не видела ни Кампанью и ни одной буйволицы. Тощая моцарелла из коровьего молока.
Кроме того, я иногда напевал старую песню Алана Соренти. Tu sei la unica donna per me.
Эта песня так хорошо забыта, что ее название выглядит как имя на могиле, но когда ее мелодия разносится в воздухе, в этом мотиве звучит все, что в Италии было итальянским, когда я слушал его раньше. В нем слышны Колизей, солдаты с пластмассовым китайским оружием, Пизанская башня, куда не пускают посетителей, Венеция с гигантскими лайнерами, которые становятся на якорь в десяти метрах от площади Святого Марка, голубое небо и невероятно нежный летний воздух.
Как мои уши возымели честь услышать рассказ старого Алана о его жизни? Это была любимая песня Анджелы, домработницы, служившей у моих родителей. У нас с ней были нежные и доверительные отношения. Второй человек (считая первой мою бабушку), который сыграл важнейшую роль в моем детстве. Ухаживая за мальчиком, которым я тогда был, она ни разу не спросила, почему мои интересы не такие, как у детей моего возраста. Она часто рассказывала мне о своей трудной жизни на юге Европы, в краю, который терзают солнце и растущая с бешеной скоростью безработица. Для меня, который жил под защитой и в умеренном климате, это была экзотическая страна. Желтая сухая Италия, где каждый вечер красное солнце светит над горами, похожими формой на сломанные зубы.
– Ты несчастна во Франции?
– Нет, твоя страна добра к таким людям, как мы. Здесь у меня есть работа.
– Да, но ты скучаешь по своей стране, я в этом уверен.
– Ты прав. Я думаю о ней каждую минуту.
– О чем ты больше всего скучаешь?
Мой вопрос был бестактным, но не был предназначен для того, чтобы вызвать у Анджелы слезы. Однако они пролились и текли медленно, словно несли с собой воспоминания.
– О ее запахе. Запахе лесной чащи, portato dal vento caldo.
Я был дорог Анджеле. Она так и не смогла родить своего ребенка. Я был для нее сыном. К тому же она, как мать, дала мне имя – Алессандро. Это раздражало мою настоящую мать – и моего отца тоже: он чувствовал ревность, когда видел, что иностранка способна любить его собственного сына.
Мама обращалась с Анджелой как со служащей, но я – нет. Иногда я много часов подряд ходил за ней, когда она работала по дому (мыла, стирала, развешивала, гладила, вытирала пыль), чтобы слушать, как она говорит… И значит, слышал, как она поет эту ужасную песню.
Моя мать обращалась к ней только для того, чтобы дать указания (например, «салфетки и посудные полотенца не смешивают»). И попутно просила Анджелу передать сообщение мужу: муж Анджелы был у нас в доме разнорабочим. (В этом случае мама делала исключение и смешивала полотенца и салфетки, хотя упомянутый супруг лишь едва говорил по-французски, что в «обычной» ситуации было для мамы совершенно неприемлемо.) Он был строителем. Ни моя мать, ни мой отец строителями не были. Мама всего один раз делала что-то близкое к этой профессии – когда ходила (единственный раз) в магазин товаров для домашних работ. Она искала там гвозди, чтобы повесить в семейной библиотеке портрет Александра Дюма. Явилась туда, как пришел бы Клод Леви-Стросс (знаменитый антрополог и культуролог) к какому-нибудь господину Поделке познакомиться с племенем мужчин, которые носят синюю рабочую одежду. Она, конечно, рылась в глубине своей памяти, выясняя, действуют ли еще ее прививки. К счастью для нее, встреча не была долгой, и туземцы ее ничем не заразили.
Работа – это разоблачитель. Мелани смотрела на меня и просила, чтобы я перестал мечтать.
– Твоя мать не такая, как все, – тут я с тобой согласна. Но она тебя любит – конечно, по-своему. Все матери любят детей по-своему. Моя обожает меня, а моих братьев не замечает. И я не осуждаю ее за это.
– Может быть, это потому, что ты любимая.
– Может быть.
– Твои братья, должно быть, ее ненавидят. И конечно, ненавидят и тебя.
– Нет, я так не думаю.
– Не думаешь. Но ты в этом уверена?
– Нет.
– Ты не могла бы это проверить. Ты сомневаешься, Мелани. Моя мать ужасная! Но я согласен: она что-то чувствует ко мне. Вот именно: что-то, а не любовь. Что-то такое. Я бы сказал: это больше похоже на легкую ностальгию. Девять месяцев я был частью ее тела. Она, несомненно, жалеет о том времени. Как земля жалеет о том, что лишилась Луны. Одно мгновение жалеет, а потом говорит себе, что этот холодный мрачный спутник не такая уж большая потеря. Я был спутником моей матери-планеты.
– Ты все преувеличиваешь. Кончится тем, что ты сойдешь от этого с ума. И кто знает, как ты сам будешь любить своего ребенка, если когда-нибудь станешь отцом?
– Отцом? Из меня получился бы странный отец. Когда я выходил бы с сыном из школы, на меня смотрели бы настороженно – думали бы, что я украл мальчика, которого держу за руку.
– Алекс, ты проецируешь на других свое негативное видение мира. На всех других. Они не хотят тебе зла. Они не наблюдают за тобой украдкой. Они не замечают тебя, как не замечают весь мир. И если иногда встречаются с тобой взглядом, то случайно. Им все равно, какая у тебя внешность и какая профессия. Ты лечишь людей книгами. Ну и что? Ты отказываешься жениться. Ну и что? Кто от этого страдает? Я! Другим на это совершенно наплевать. Я люблю тебя.
Хвала различиям и безразличию! Позитивная уверенность Мелани. Полная отрешенность. Жить и дать жить другим. Она могла бы стать библиотерапевтом вместо меня. Яркая личность, колоритный библиотерапевт. Вот что главное в жизни – встречаться с яркими личностями.
