Фотоаппарат у него в самом деле был необычный – на вид лет сто, не меньше, увесистый такой антиквариат с большой выпуклой линзой, а также набором непонятных рычажков и колесиков. Что же касается внешности фотографа, то она настолько непримечательна, что ни описать ее, ни запомнить решительно невозможно. Эта особенность хорошо помогала ему, когда он выходил на работу. В юности, боясь быть узнанным, фотограф носил солнцезащитные очки, но быстро понял, что глаза его слишком тусклы и невыразительны, чтобы скрывать их за темными стеклами.

Звали фотографа Николай Скрикс. Спрятав свой инвентарь в заплечный кожаный чехол, незаметный серый человек спешил домой. Скриксу настолько не терпелось проявить сделанный снимок, что он дважды позволил себе перейти улицу на красный свет и шагал так быстро, будто скрывался от погони.

К счастью, идти было недалеко. Мрачный дом на пустыре ждал его, как ждет, должно быть, в своей пещере одинокий Деймос возвращения собственных кошмаров. Только здесь, за дверями старого общежития, на вид обманчиво хлипкими, фотограф чувствовал себя в безопасности.

– Погода сегодня отвратительная, слишком много солнца, – бросил Скрикс сморщенной, словно сушеная груша, консьержке и, прошмыгнув мимо гигантского аквариума со спящей рептилией, оказался на лестнице.

Фотограф никогда не пользовался лифтом – только лестницей. Он вообще не доверял механизмам. Лестница был темная, как раз в его вкусе. Скрикс не выносил светлых тонов и терпеть не мог грязи, которая, как известно, лучше видна на светлом. Сдай фотограф соответствующие анализы, и у него наверняка обнаружили бы аллергию на пыль, шерсть, солнечный свет и других людей. Впрочем, сам-то он человеком, скорее всего, не был. Как-то однажды Скрикс задумался было всерьез о том, кто он есть, но почти сразу же его отвлекла работа, и больше фотограф к подобным мыслям не возвращался. Человек он или нет – какая, собственно, разница?

Скрикс жил высоко, даже очень высоко, но умная лестница, словно чувствуя запас его здоровья и следя за одышкой, из раза в раз варьировала количество пролетов и ступеней. Сегодня он поднялся достаточно быстро, всего за пять минут, но однажды (О! Это был тот великолепнейший день, когда мессир Гольденбрунер купил у Скрикса сразу пять его работ!) путь наверх занял у фотографа не менее двух часов.

Войдя в свою комнату, Скрикс сразу же запер дверь на задвижку (он делал это всегда и причем машинально) и включил свет. Окон в жилище фотографа не было, потолочная лампочка робко осветила помещение, которое казалось тесной каморкой, поскольку взгляд мгновенно упирался в черную плотную занавеску, делящую комнату на две части. Передняя половина была жилой – у одной стены стояла аккуратно застеленная металлическая кровать, у противоположной разместились двустворчатый платяной шкаф и большой кованый сундук. Жил Николай Скрикс более чем скромно, роскошь и безделушки его совершенно не интересовали.

Он не стал снимать обувь, а сразу же прошел за занавеску. Во второй половине комнаты находилась святая святых – агрегат для проявки фотопластин. Здесь под светом красной лампы вершилось таинство, сравнимое разве что с актом рождения. Фотограф подготовился к процедуре еще с утра – агрегат был проверен и настроен, все тридцать три вида химических смесей в тщательно выверенных пропорциях засыпаны в соответствующие лотки.

Фотоаппарат у Николая Скрикса был не просто особенный – ни один, даже самый лучший специалист по фототехнике, повертев в руках эту тяжелую, похожую на кирпич штуковину, ни за что не назвал бы вам марки и почти наверняка, чтобы не опростоволоситься, отделался бы словами «рухлядь» или «антиквариат».

Технологии, которыми пользовался Скрикс, были настолько темны и запутанны, что совершенно невозможно объяснить их, оперируя привычной терминологией. Однако с внешней стороны описать процесс достаточно просто: фотограф делал снимок, потом для проявки и получения снимка (так сказать, на материальном носителе) вставлял фотопластину в агрегат.

Внутри агрегата фотопластина полностью разрушалась, при этом проявленное изображение переносилось на особую карточку размером десять на пятнадцать сантиметров. Легко догадаться, что фотографии, произведенные таким необычным и на первый взгляд совершенно нерациональным способом, существовали в одном-единственном экземпляре. Нет, их, конечно, тоже можно было копировать, но оригинал в любом случае был один, и членов Потайного клуба (особенно тех из них, кто причислял себя к коллекционерам) интересовали исключительно оригиналы.

Тридцать минут спустя Скрикс отключил раскаленный агрегат и аккуратно, щипчиками, извлек из него готовую фотокарточку. Разглядывая ее под лампой, он вздыхал и покачивал головой – снимок вышел неплохим, но все же Скрикс ожидал большего. Нет, к самому себе у него претензий не было. Он все сделал как надо – виртуозно поймал мгновение, когда придавленный к фонарному столбу парень был еще жив, но в то же время уже мертв. Граница бытия и смерти, линия толщиной с волос.

«Слишком быстро… – подумал Скрикс. – Он умер слишком быстро и просто. Но выкидывать жалко, пусть пока повисит… Может, кто и купит… Как ни крути, смерть хоть и легкая, но вполне любопытная».

Сдвинув занавеску, фотограф с карточкой в руке вернулся в жилую часть комнаты и остановился возле кровати. Стена над ней буквально пестрела фотографиями – более сотни черно-белых снимков формата десять на пятнадцать, развешанных кое-как и невпопад, болтались на кусочках скотча. Содержимое снимков было таково, что кто-то, едва взглянув на них, грохнулся бы в обморок, а кто-то – да, встречаются и такие… – с живым и неподдельным интересом смаковал бы каждую карточку. На всех фотографиях были люди.

Вот, к примеру, пожилая женщина с седыми космами как-то странно зависла над кухонной плитой. Нет, она не левитирует – она повесилась.

Вот парень, студент, скорчился на газоне с зажатым под мышкой учебником. Нет, он не прилег отдохнуть – в спине у него торчит рукоять ножа.

А вот некто (непонятно даже какого пола и возраста) с широко распахнутыми в ужасе глазами. Глаза – а вокруг месиво. Нет, это не экзистенциальный перфоманс – несколько секунд назад человек стоял на железнодорожной платформе и, поглядывая на часы, ждал приближающегося поезда…

Николай Скрикс фотографировал смерть, а если точнее – момент, когда сердце делало последний удар, а дыхание в последний раз судорожно силилось заглотнуть хоть немного воздуха. Последний вздох, хрип, подергивание век, замершее на губах слово – вот что интересовало Скрикса, вот что объединяло его снимки. Отвратительно жуткие и одновременно не отпускающие от себя взгляд, подобно викторианским постмортемам и обтянутым кожей черепам в капуцинских катакомбах.

Повседневная жизнь Скрикса разнообразием не отличалась. Он не смотрел телевизор, не читал книг, не аплодировал артистам в театрах, не сидел за столиками городских кафе, не заводил знакомств, не развлекался ни культурно, ни бескультурно. Большую часть дня он рыскал по улицам в поисках кадров для своей коллекции. Находясь же дома, он подолгу стоял столбом и смотрел на стену, медленно переводя взгляд с одной фотографии на другую. Иногда фотограф отпирал сундук, доставал оттуда тяжелые кожаные альбомы и перелистывал их. То, что хранилось в альбомах, он не показывал никому – даже самым щедрым посетителям своей каморки.