Елена Щетинина, Наталья Волочаевская
Мертвые дети не умеют врать

Дети колыхались на свежем весеннем ветерке где-то на уровне третьего этажа. Тонкие серебристые нити, выходящие из их пупков, Анна намотала на локоть – так было вернее, чем держать их просто в кулаке.

Однажды она несколько увлеклась, немного задумалась, по привычке рисуя кончиками пальцев по ладони буквы и образы, – старая привычка из прошлой – и чуть не упустила Димитрия.

Царевич поднимался все выше, выше и выше – до пятого этажа, пока не достиг квартиры сухонького благообразного старичка, вселившегося в Общагу совсем недавно, – как там его? Иван Иванович? И не миновать бы беды – выше шестого этажа дуют северные ветры, несут с собой песок и лед, но ножи, которые Иван Иванович разложил на столе, готовясь к ужину – из его окна отчетливо тянуло жареным мясом, – эти ножи-то и притянули Димитрия. Убийца приходит на место убийства, убитый тянется к орудию своей смерти.

Мертвые дети не умеют врать. Поэтому, когда Анна спросила, где же Димитрий, все указали пальцем на то окно. А там старичок, улегшись животом на подоконник, втягивал за руку в комнату восьмилетнего мальчишку, взъерошенного и румяного, – точь-в-точь такого, каким он был в день своей смерти в Угличе, четыреста с лишним лет назад. Редкие прохожие – если бы им довелось проходить по пустырю у Общаги – задрав голову, увидели бы, как старичок пытается обхватить красный воздушный шарик. Но Анна-то знала. Как знали и все обитатели Общаги.

Ее принесло в этот город, как Мэри Поппинс, – только не восточным, а юго-западным ветром. Она бы пролетела дальше – оставшись лишь неуловимым воспоминанием у тех, с кем столкнулась, – но ее остановили голоса.

Десятки детских голосов, которые растерянно бормотали из-под болотной топи, на которой вырос этот город.

Болота, болота, сплошные болота – на них стояли каменные здания, и в них медленно погружались деревянные кресты старых погостов – крепко держали увязшие детские души, как липкая лента мух.

И она тоже осталась.

Для ее пансиона выделили сразу три комнаты. Снесли стены между ними. Точнее, однажды утром эти стены – а они были несущими – просто исчезли. Вместе со стенами стянулись углы, увязли в потолке угловые балки и, кажется, появились лишние окна. Идеальное помещение для детей. Для детей, которые большую часть своей нынешней проведут в этой огромной комнате. Потому что они мертвы.

Иногда Анна выводит их на улицу. Они трепещут в воздухе, как связка воздушных шариков. Хотя почему «как»? Именно так их и видят люди. Обычные люди.

Тонкие серебристые нити, бесконечно длинные и прочные, как сталь, тянутся от их пупков к руке Анны. Она снова и снова размышляет о том, что надо придумать что-то более надежное, чтобы их удерживать. Эти нити такие тонкие. Они выскальзывают из пальцев, словно утекают сквозь них. Если так случится, то ребенок улетит в небо, подобно воздушному шарику. И опустится где-то, как шарик. И будет найден, как шарик. И проживет у кого-то, как шарик – несколько дней, пока не сморщится, не иссохнет, не превратится в пустую, безразличную ко всему оболочку. И не будет выкинут на помойку. Как шарик.

Анна уже потеряла так двоих. Она больше не хочет терять никого. Никогда.

«Тетку с шариками» считают городской сумасшедшей. Яркие длинные платья, крылатые кофты, румяна во все щеки и зеленая помада, накрученные на шее метры шарфов, кружевные перчатки, сверкающая бижутерия на исколотых ушах, на шее, на запястьях, на щиколотках – кричащая, но безобидная маска существа не от мира сего.

Анне это нравится – удобно, не надо ничего объяснять, никто не проникает – ни взглядом, ни мыслью – дальше того, что видит. Ее не боятся, только тайком покрутят пальцем у виска и через несколько шагов забудут.

В ответ она прячется за толстыми стеклами очков – прячется, чтобы лучше видеть враждебный мир, чтобы лучше защититься в случае чего. И защитить детей.

Карманы ее кофт набиты звонкими тяжелыми монетами, словно бременем, влекущим ее вниз, к земле, – в противовес связке из воздушных шаров, которые она бережно несет в вытянутой руке.

И хорошо, что никто из прохожих не догадывается, что это вовсе не воздушные шары. Лишь однажды чуть не случилась беда: прохожий поднял глаза на связку шаров и отшатнулся, сел на асфальт и, раскрыв рот, проводил ошарашенным взглядом Анну.

К счастью, шок его был так велик, что он ничего не успел предпринять. Анна поняла, что он видел детей. Видел их так же, как она, – потому что страдал той же болезнью глаз, что и она. Обычный мир для нее выглядел мутно, зыбко, призрачно – настолько призрачно, что призраки в нем казались даже слишком плотными и естественными.

Эта девочка появилась у них внезапно. Просто возникла на подоконнике из ниоткуда. Первой заметил ее Коля. Обычно тихий и молчаливый, сидящий за столом и рисующий-рисующий-рисующий. Необязательно карандашом на листе бумаги. Даже просто пальцем на столешнице – он так не любил, когда Анна вытирала пыль. Он подошел к Анне и осторожно коснулся ее плеча.

Она вздрогнула.

– Что случилось, Коля? – как можно более спокойно спросила она.

Убитые дети боятся всего, что напоминает им об их смерти. Если тебя застрелили, как Колю, ты будешь вздрагивать от резких звуков, дрожать при виде молнии, бежать прочь от запаха гари. Но при этом – странное дело – тебя будет тянуть к огнестрельному оружию. Анне не с кем было поделиться своими наблюдениями. Да и вряд ли кому-то это было нужно. Она не знала больше никого, кто воспитывал бы мертвых детей.

Коля снова потрогал ее за плечо. Она даже не заметила, как погрузилась в свои мысли.

– Что случилось? – повторила она.

Коля указал рукой на подоконник.

Там, глядя снизу вверх на новую девочку, толпились все остальные дети. Цесаревич Алексей даже распахнул рот от удивления – совсем не по-императорски. Давно здесь не появлялись новички.

Анна подошла к девочке. Худенький заморыш, та взирала на Анну с опаской. Казалось, одно неверное слово, одно резкое движение – и девочка отшатнется, полетит вниз прямо с восьмого этажа.

– Тихо! Тихо, – сказала Анна, протягивая к ней руки.

Она не знала, как именно умерла эта девочка, поэтому боялась ошибиться.

– Не бойся! Иди сюда, мы тебя не обидим.

Дети, сгрудившиеся у ее ног, молчали.

Она была тощей и бледной, эта девочка, прозрачнее любого из призраков, и ни на секунду не вынимала большого пальца изо рта. На руках и теле синяки, в одежду набился песок. Этот песок больше всего злил Анну. Он появлялся снова и снова, сколько бы она ни вытряхивала ее одежду. Песок появлялся, синяки не сходили, бледность не пропадала. А это означало только одно – девочка так и не была похоронена. Ни через три дня, ни через неделю – никогда после смерти.

Она ни с кем не разговаривала. Среди мертвых детей, которые и так не отличаются болтливостью, эта маленькая покойница была самой неразговорчивой. Только, кажется, Коля нашел с ней общий язык. Странную они составляли пару – пятилетняя песчаная фея – так Анна называла новенькую, пока та не скажет свое настоящее имя, – и четырнадцатилетний подросток с длинной челкой, прикрывающей огнестрельную рану на виске. Они часами сидели за самым дальним столом, возили пальцами по столешнице и о чем-то беседовали на понятном только им языке жестов. Эта девочка умела говорить, это было ясно как день. У нее было лицо человека, который умеет говорить.

Анна уже давно – очень давно – усвоила правило: не заставлять, не требовать, не настаивать. У них впереди вечность. И у нее, стало быть, не меньше.

Девочка подошла к ней спустя восемьдесят три дня. Взяла осторожно за руку, перевернула ладонью вверх и стала аккуратно, едва касаясь, используя полустертую линию жизни, как разлиновку строчек, выводить буквы. Это так сложно – успеть почувствовать их: девочка выводила буквы неумело, то и дело с исчезающим нажимом. Хотя бы понять – латиница это или кириллица.

В – начала писать девочка. В столь юном возрасте, когда не все умеют читать и писать, мало кто из детей различает строчные и прописные буквы.

А – была следующей. Это могло быть все что угодно, вплоть до слова «банк». Вплоть до того, что ее заперли в банковской ячейке, где она и задохнулась.

С – нет, это не банк. Но так много вариаций того, чем может оказаться это слово.

N – это какой-то бред. Что-то совершенно непонятное. Такого слова, такого имени в принципе не существует. Если только у китайцев, корейцев или жителей Африки. Но девочка не была похожа ни на китайца, ни на корейца, ни на жителя Африки.

Л – кириллица? Неужели это все кириллица? Тогда понятна эта странная N, вдруг возникшая в середине слова, как одинокий гриб посреди травы. Это И, всего лишь перевернутая И. Дети так любят переворачивать буквы.

Дальше Анна уже ничего не угадывала. Просто ждала, когда девочка закончит выводить буквы на ладони.

ВАСNЛИNА – гласила надпись. Имя, просто имя, пусть даже довольно редкое. Не место смерти, не орудие убийства. Даже не имя убийцы. Странная особенность мертвых детей – они не помнят ничьих имен из своей жизни, кроме собственного. Потому-то они и не могут поведать ничего из обстоятельств своей смерти. Но Анна и не расспрашивает. К чему? Они убиты и похоронены. Дни, годы и века назад. Пусть живые сами заботятся о своих мертвецах. У Анны и так много дел.

Девочка держала ее за указательный палец и ждала, когда Анна вынырнет из своих мыслей.

– Значит, Василина? – спросила Анна.

Девочка промолчала.

– Ну что же, Василина, будем знакомы.

Девочка вынула палец изо рта. Оттуда влажными пластами выполз мокрый песок. Юркий красный червячок, оказавшись на ковре, закорчился и попытался зарыться в мягкий ворс. Запахло тиной, мокрым камнем и пустой могилой.

Прошло еще три месяца. Василина больше не держала палец во рту. Иногда она кашляла песком, песок тек по подбородку, как слюни, даже сморкалась она песком. Но рот ее был свободен – а она так ничего и не говорила. Она набивала рот пищей, жадно, почти не пережевывая, глотала огромные куски – огромные настолько, что они застревали в пищеводе и вспучивались буграми на худеньком горле. Она ела и ела – все, что попадалось под руку. Призракам не нужна еда, но Анна всегда держала на столе яблоки, конфеты, вафли, бутерброды, по утрам там дымилась в тарелках манная каша с неизменными комочками. Призраки так отчаянно цепляются за детали из своей жизни, а еда – это очень важная деталь. Но так, как ела Василина, на памяти Анны не ел еще ни один призрак. Это была какая-то болезненная фиксация, и не на конкретном виде пищи – Василина глодала даже кожаную обивку стульев, – а на самом поглощении.

Она все так же общалась только с Колей. Анна то и дело видела две их головы – белобрысую и каштановую, – склоненными над огромной столешницей. Анна предлагала им бумагу, карандаши, кисточки – они наотрез отказывались. Тогда она принесла мешок муки и рассыпала ее по столу.

В окна пансиона – с крепкими рамами из мореного дуба – никогда не проникали сквозняки, поэтому мука лежала на столе, не шелохнувшись. Дети рисовали пальцами, стирали, рисовали снова. Анна успевала краем глаза заметить портреты Василины в разных ракурсах – от Коли и квадраты, прямоугольники, круги, линии – от Василины.

Девочка рисовала их очень тщательно и из раза в раз похоже. И Анне казалось, что это не просто абстрактные картинки, а что-то большее, о чем Василина не хочет говорить. Иногда ей виделись в них грубые человечки – палка-палка-огуречик. Человечки склонялись над прямоугольниками на длинных тонких ножках, стояли возле квадратов, над ними висели треугольники, из которых падали длинные тонкие линии. А может, это были не человечки, а четырехлапые тараканы, а может, облезлые елочки. Анна гадала, но ни в чем не была уверена.

Фотоаппарат она заказала по интернету. В шпицбергенском подразделении Canon. Особая светочувствительная матрица, линзы от Карла Цейса – еще того, самого первого. Фотоаппарат, который умеет фотографировать призраков. Фотоаппарат, с помощью которого она наконец сделает фото своей семьи. Внешне совершенно обычный, неотличимый от тысячи фотоаппаратов, которыми пользуются тысячи людей. Анна даже засомневалась в его уникальности, когда распаковала его. И поэтому быстро, украдкой, щелкнула детей, бывших в комнате.

На дисплее застыл кадр. Да, вот они все. Синеглазая Юта сидит, подперев кулачками подбородок, а ее выцветший галстук горит на фото ярким пламенем; красавица Джонбенет увлеченно смотрит телешоу; Кристиан пристально смотрит в объектив – словно увидел не только ее действие, а что-то гораздо большее, словно уже рассмотрел само будущее фото; Лео, закрыв глаза и подергивая позолоченными веками, будто витает где-то не здесь; Коля с Василиной…

…И тут Василина закричала.

От ее крика вздрогнул Коля, и его палец прочертил неровную линию на муке. Задребезжал чешский хрусталь в немецком гарнитуре, лопнула лампочка под потолком. Гигантский светлячок, который освещал ее изнутри, вылетел на свободу, сделал круг по комнате и покинул то, что он считал юдолью скорби, через окно.

Анна подбежала к девочке и подхватила ее на руки.

– Что случилось? – спросила она.

И Василина, захлебываясь, начала говорить. Слова лились из нее нескончаемым потоком. Она перескакивала с одного на другое, с другого на пятое, с пятого на десятое и так далее, и так далее.

Она говорила, говорила, говорила, и Анна с трудом собирала все логические ниточки вместе, чтобы понять, о чем идет речь. Фотокамеры, вспышки, фотографии, платья, косметика, туфли на высоком каблуке, бусы, брокколи, диета, люди, люди, чужие люди кругом.

Смерть пришла к ней от человека с фотоаппаратом – невозможно было трактовать эти слова иначе. Фотоаппарат сам по себе вряд ли был причиной – ее не забили им и не задушили ремешком от него, но те люди, которые стали причиной смерти, – они держали в руках фотоаппарат. И это было совсем недавно. И это было где-то здесь. Рядом. В этом городе.

Песок, который сыпался из ее рта, был песком с залива. Анна узнавала эти мелкие вкрапления розового кварца, кремовые осколки ракушек и особый цвет балтийского песка – цвет прелой соломы, как у дешевого шампанского. А еще запах – этот песок пах солью, спиртом и бензином. Труп Василины лежал, надежно захороненный в одной из дюн. Но это же десятки квадратных миль! Как там найти маленькое изможденное тельце?

А впрочем, пусть живые сами ищут своих мертвецов.

Человека с фотоаппаратом Анна заметила спустя неделю на детской площадке. Он прятался в маленьком полусгнившем домике и возился с камерой. Вокруг домика бегали дети. Человек искоса поглядывал на них и, просовывая объектив сквозь выломанные доски домика, поспешно делал кадры. Он явно не хотел, чтобы дети его заметили.

Выйдя из домика, он спрятал фотоаппарат в наплечный кофр и бодрым шагом отправился прочь. С его лица не сходила улыбка, будто он был невероятно доволен собой. Анна последовала за ним. Она слишком хорошо знала о таких людях, которые следят за детьми, фотографируют их, тщательно подбирая свою жертву, а потом эти дети пропадают бесследно, и их останки, залитые бетоном, находят в каком-нибудь гараже. А на стенах гаража – размытые пятна фотографий.

Мужчина шел очень быстро. Анна едва поспевала за ним. Неизвестно, заметил он слежку или нет, но он петлял, запутывая следы. Он проходил по дворам и переулкам, и Анна только спустя полчаса поняла – он шел на звук детского смеха. Несколько раз, услышав заливистый хохот, он сворачивал во двор и, поняв, что тот пуст, а хохот доносится из раскрытого окна, разочарованно возвращался обратно. Тогда Анна поспешно пряталась за тумбой или углом. Несколько раз они выходили к детским площадкам, в самую гущу жизни и смеха. Если на площадке было много родителей, мужчина держался в стороне, прятался за деревом, присаживался на корточки за лавкой, ложился на живот под кустами. И снова фотографировал.

Анна своим нарядом привлекала куда больше внимания, чем он. Юркий, незаметный, серый – похожий на смятый фантик от конфеты, – он сливался с землей, зеленью, воздухом – идеальный шпион, идеальный убийца…

Когда он по ошибке зашел в очередной пустынный колодец через грязную, пропахшую мочой и блевотиной подворотню, где под ногами перекатывались пустые бутылки, она решила действовать.

Не успел он развернуться, чтобы идти назад, как она неуклюже подхватила одну из бутылок и со всего размаху ударила его по голове. Бутылка с тихим хрустом лопнула, в ее руках осталось лишь обломанное горлышко. Мужчина, коротко всхлипнув, осел на землю.

– Ну и дура! – шипел он спустя полчаса, прикладывая к голове влажную салфетку. – Можно же было спросить сначала.

– И что бы я спросила? – дерзко отвечала Анна. Ей было безумно стыдно, горели щеки и уши. – «Извините, вы случайно не маньяк-педофил?»

– Это хотя бы не так болезненно, как бутылкой по голове, – резонно возразил мужчина.

– А что я должна была подумать? Вы прячетесь, тайком фотографируете детей, не хотите, чтобы их родители вас заметили, – что я должна была подумать?!

– А на той неделе я фотографировал насекомых. Божьих коровок. И тоже прятался – не хотел, чтобы они меня заметили. Что бы вы тогда сказали? Что я жукотрах? Насекомофил? Или как там правильно?

Анна нервно улыбнулась:

– Вы же понимаете – то, что вы готовите статью о детских площадках, – это последнее, что я могла подумать?

– Да, блин! – Мужчина попытался встать, но его зашатало, и он, охнув, опустился обратно на лавочку. – Может, я чей-то папа и собираю фото для семейного альбома.

– Вы прошли с десяток площадок, – заметила Анна. – И раз пять-шесть сворачивали во дворы. Как-то многовато у вас детей, не находите?

– А может, я донор спермы, – мрачно ответил мужчина.

– Врачебная тайна, – напомнила Анна.

Мужчина закатил глаза:

– Ладно, уели. Неужели действительно так на педофила похож?

Анна молча кивнула.

– Черт, – расстроился мужчина. – Ну как так-то? В таком случае спасибо вам.

– За что? – удивилась Анна.

– Что вы, так сказать, предупредили.

– Бутылкой по голове?

– Ну, хоть бутылкой по голове. А то какой-нибудь папаша мог бы и дубьем по хребту отходить. Так сказать, меньшее зло.

Анна рассмеялась.

– Егор, – представился мужчина.

– Анна.

– Будем считать, что очень приятно, – сказал Егор. – Спасибо, кстати, что камеру не грохнули. Дурацкая привычка – сохранять всю работу тут, на карте памяти. Живу в коммуналке, никому не доверяю. Сопрут, соседский кот ноут обоссыт или дементная бабка не закрутит. А облачным хранилищам не доверяю – их то и дело ломают. Потом еще расползутся детские фото по всяким извращенцам – оно мне надо? Тут у меня фотографий – за год наверное. Мегаемкость, – хвастливо добавил он. – Бывший одноклассник сейчас в Штатах кодит, подогнал их личную разработку, плюс архиватор клевый влепил.

А еще не все родители портфолио своих детей разобрали. Знаете, некоторые совсем шизанутые по поводу фоточек своих деточек. Все мечтают, что из них какие-то модели получатся. Не на подиуме, так хоть в инстаграмчике. Хотите, покажу? – Он включил на фотоаппарате режим просмотра.

Он листал фотографии, на которых застыли дети в неестественных позах, с фальшивыми, приклеенными к лицу улыбками. Мальчики со старательно уложенными гелем модными прическами, девочки с тоннами взрослого макияжа, от чего они были похожи на проституток-лилипутов… Чем-то жутким веяло от этих фотографий. Точно так же, как от фотографий постмортем. Такие же стеклянные глаза, такие же деревянные тела, такое же ощущение смерти, исходящее от застывших ликов. Но если на постмортем была изображена смерть тела, то здесь – смерть детства.

Она не сразу узнала Василину в одной из этих девочек. Обтягивающее леопардовое платье, подчеркнутые высокие скулы и суженный игрой косметики и светотени нос. Ее выдали глаза – широко распахнутые, испуганные и очень голодные.

– Кто это? – остановила Егора Анна.

– Эта? Ну, я не помню так, надо свериться с записями. А что?

– Да так, знакомая, кажется.

– Вы скажите родителям этой знакомой, что ребенка надо кормить. И не фиг так часто таскать по фотосессиям. Я ее за последний год, наверное, на трех десятках видел. И это только там, куда меня приглашали.

Анна молчала. В ее голове осколками стеклянного витража постепенно складывалась цельная картина: все эти прямоугольники, квадраты, круги, человечки и линии на рисунках Василины – это же стилизованные изображения фотографий, фотокамер, фотографов, софитов и падающих из них лучей света.

– Когда вы ее видели последний раз? И где? – спросила она.

Егор, задумавшись, пожал плечами:

– Да уж с полгода не встречал. Наверное, переехали. Во всяком случае, ко мне больше не приходят. Но я же не один на весь город, вы же понимаете. Хотя мне казалось, что я ее родителей видел неделю назад в центре. А может, померещилось. Хотя глаз-то у меня наметан, – не без гордости добавил он.

– Она умерла, – тихо сказала Анна.

– С чего вы взяли? – опешил Егор.

– Ну, так, в новостях фото видела.

– Надо же, – растерянно сказал Егор. – А как это случилось?

– Убийство, – ответила Анна автоматически, не подумав.

– Странно… А я не видел. Хотя как раз на новостной портал работаю.

– Это не у нас. Это в другом городе. Они на отдых уезжали, – поспешно соврала она. – У вас есть адрес ее родителей? Хотелось бы принести соболезнования.

– Вы же сказали, что это ваша знакомая.

– Да мы все больше по сети общались. А сейчас хочу сюрприз сделать.

– У меня есть и-мэйл и телефон, но это надо дома смотреть, у меня на ноуте экселевский каталог, там все по клиентам – ху из ху.

– Вы немножко не так произносите, – заметила Анна.

– Что? – не понял Егор.

– Who is who – надо чуть мягче. «Wh» мягче звучит. Не совсем как русское «ха», а нечто среднее между…

– Вы учительница английского?

Анна улыбнулась:

– Перешлите мне, пожалуйста, их и-мэйл.

– Вы же общались по сети, – в глазах Егора мелькнуло недоверие. – У вас его нет?

– Почтовый ящик взломали, – быстро нашлась Анна и изобразила сожаление: – Все пропало.

– А телефон?

– Не надо.

Она быстро написала на салфетке свой и-мэйл.

– И пожалуйста, чем раньше, тем лучше.

– Оки, – протянул, пристально глядя ей в глаза, Егор.

– Спасибо, – она резко встала с лавочки.

– Да не за что, – Егор словно тянул время, не желая ее отпускать.

Она рассеянно посмотрела по сторонам, пытаясь обнаружить, не увязался ли за ней кто-то из детей. И не заметила, как Егор успел направить на нее объектив и беззвучно нажать на кнопку затвора. Затем она попрощалась и исчезла в подворотне.

Она представилась журналистом, который готовит статью о детях-моделях для городского портала и составляет топ-10, а Василина, разумеется, будет первой в этом топе.

Ответ пришел немедленно – они купились на эту грубую, смешанную с лестью ложь.

Конечно, они готовы встретиться с журналистом.

Конечно, они с радостью расскажут о своей дочери…

…И конечно – что? – познакомят с ней?

Родители Василины жили в новом доме на Малой Охте, новом настолько, что в подъезде еще пахло краской, а вокруг мусоропровода робко бродили одинокие тараканы, настороженно приглядываясь к свежему жилищу.

Завидев Анну, тараканы замерли, а потом в панике бросились врассыпную. В этот дом они уже больше не вернутся. Чего эти-то испугались? Ведь она, нехотя правда, но сменила свой наряд на нормальный – «хоть на человека похожа», как говаривала ее матушка.

Она решительно нажала на кнопку дверного звонка – вычурного, под бронзу, в ретростиле. В глубине квартиры мелодично курлыкнуло. И дверь открылась – мгновенно, словно Анну уже поджидали в прихожей.

– Проходите-проходите, – мать Василины улыбалась, демонстрируя последние достижения стоматологии в области отбеливания.

Сколько ей лет? На вид двадцать, а это означает, что, скорее всего, далеко за тридцать. Перекроенный нос, неестественно пухлые губы, скулы, как у Марлен Дитрих. Дочь была совершенно не похожа на нее. И никогда уже не станет похожа, подумалось Анне.

Отец Василины тоже был картинкой из модного журнала – подкачанные скулы, уколы ботокса. Кажется, даже пересажены волосы. Он сидел на диване в гостиной, небрежно закинув ногу на ногу и покуривая дорогую сигару. На коленях лежала газета с котировками акций. За прошлую неделю, заметила Анна, бегло бросив взгляд на дату.

Да, они пытались произвести впечатление – всеми силами пытались произвести впечатление богатой, аристократичной и в высшей степени утонченной семьи. А еще – любящей. Иначе зачем бы на стенах висело столько фотографий Василины – сделанных, по всей видимости, перед самой смертью. И ни на одной из них не было черной ленточки.

– Мы так рады, что вы решили написать статью о нашей девочке, – щебетала мать, разливая по чашкам чай и насыпая в вазочку печенье. В воздухе запахло мокрым дубом, мятой и жженой резиной.

– Не только о вашей, – поправила Анна. Врать – так уж до конца: – Я в принципе пишу о…

– Но вы же сказали, что наша девочка будет в самом верху списка, – перебила ее мать.

– Разумеется, но это же не значит, что вся статья будет о ней.

– Жаль, – огорчилась мать. – А можно как-нибудь эксклюзивную, целиком?

Анна пожала плечами:

– Надо спросить у редактора.

Повисла гнетущая тишина. Пытаясь найти ниточку, чтобы продолжить разговор, Анна отхлебнула немного чая.

– Какой интересный букет, – вежливо сказала она.

Вкуса чая она, конечно, не почувствовала, как не чувствовала температуры, да и запаха тоже. Она видела запахи. Она видела эти мокрый дуб, листок мяты и щепотку жженой резины.

Чай стал катализатором для пятиминутного щебетания о том, как сложно было его везти из самого Китая, что это почти контрабанда, за которую по китайским законам полагается расстрел. Отец вежливо скалился, продолжая держать на коленях нечитаную газету, а в побелевших от напряжения пальцах – потухшую сигару.

– Но что это я? – вдруг спохватилась мать. – Мы совсем забыли про Василину!

Анна молча кивнула.

– Вы бы, наверное, хотели что-то у нее спросить?

Анна сделала скорбное лицо:

– Конечно, но…

– Так я ее сейчас позову, – сказала мать.

Анна поперхнулась чаем. Струйки дорогого контрабандного продукта потекли через нос, размывая тщательно наложенный грим.

– Василина! Деточка, иди сюда!

Тишина. Ни звука, ни движения.

Анна с жалостью взглянула на мать. Она знала о таком. Родители не могут примириться со смертью ребенка. Им кажется, что он жив, только ненадолго вышел – в школу, погулять, просто играет в другой комнате. Они готовят для него завтрак, покупают новую одежду и строят планы на его будущее. Все, как всегда, как обычно, как годы до этого. С одной лишь разницей – что ребенка больше нет.

– Василина! – гаркнул отец так, что брякнула крышка на фарфоровом чайничке. – Иди сюда, я сказал!

И она пришла.

Худенькая девочка с длинными светлыми волосами и большими серо-голубыми глазами. Она была старательно накрашена и завита. Одета в одно из лучших платьев – кружевное с высоким воротничком, от чего казалось, будто ее голова лежит на блюдце, – маленькая инфанта с портрета Веласкеса.

– Василиночка, садись за стол, – нежно проворковала мать.

Василина перевела на нее пустой, ничего не выражающий взгляд.

– Садись, садись, – мать подошла и нежно погладила ее по голове, стараясь не испортить прическу.

Девочка села. Перед ней поставили чашку с чаем, однако вазочку с печеньем отодвинули подальше. В глазах у девочки мелькнули обида, разочарование и голодный огонек.

– Вы знаете, – снова защебетала мать. – Вчера был кастинг, и Василиночку будут снимать в рекламном ролике. Она будет рекламировать йогурты. Если все пройдет удачно, то для ее героини напишут еще несколько серий. Но теперь надо держать себя в форме. Сами понимаете, жирная девочка не может рекламировать йогурты. А Василиночка у нас пока еще жирновата.

Анна перевела взгляд на девочку, которая пожирала глазами печенье. В уголках ее губ скопилась голодная слюна. Даже отсюда Анна слышала урчание в ее животе.

– Это ведь так сложно, – сказала мать. – Так утомительно. Настоящая работа. Все эти съемки, кастинги, фотосессии, портфолио. А внешний вид? Представляете, сколько возни с внешним видом? Волосы, кожа, зубы. Чтобы ни диатеза, ни кариеса. Упаси бог от ветрянки – это ж потом ходить в зеленке, как леопард. А сколько у нас кошек во дворе! Не дай бог подхватить стригучий лишай! А бабульки с внучатами на детской площадке? Так и норовят угостить какой-нибудь сладостью! А это же жир, жир, жир! На ляжках, на жопе, на лице.

Она ущипнула Василину за то, что считала щекой. На самом деле – впалую кожу, обтягивающую челюсти. Девочка поморщилась от боли, но промолчала. Вазочка с печеньем словно гипнотизировала ее.

Анна просидела у них еще час. Ее набивали информацией – как мешок набивают сеном. Пустой, ни к чему не ведущей информацией.

«Знаете, как сложно пройти кастинг? Знаете, как мы готовимся к фотосессиям? А вот был случай, когда Василину слегка придушил удав. А еще у нее как-то выпал молочный зуб прямо перед сессией – пришлось приклеить суперклеем… Она у меня спрашивает – мама, что такое птичье молоко, – неужели птичек доят, как корову? Почему тогда оно такими коричневыми кубиками? Представляете, как смешно? А ирис «Кис-кис» – она думает, что так кота зовут: Ирис-Кис-Кис! Смешно же, правда?..»

Бред, бред, потоки бреда. Мать Василины напомнила Анне птицу в разгар брачного сезона. Того же голубя, который самозабвенно курлыкает, словно сам с собой, упоенный своей песней, очарованный собственной красотой. Отец продолжал сидеть монументальным изваянием, напряженно следя за супругой. Девочка смотрела на печенье и жевала пустыми челюстями.

Уходя, Анна попрощалась с ней, но Василина ничего не ответила, лишь мельком бросила краткий взгляд мутных голубых глаз. Анна погладила ее по голове – девочка снова не отреагировала. Одна из заколок расстегнулась под ее ладонью – и Анна почему-то машинально спрятала ее в кулак. А потом, в лифте, – в карман.

Выйдя из подъезда, Анна вдохнула свежий теплый воздух. Ей казалось, что она вырвалась из липкого мутного морока. Морока, который, как зловонная жижа, как плотная паутина, облепил ту богато обставленную квартиру на восьмом этаже новенького дома. Анна присела на скамейку.

Василина была жива – это ясно как божий день. Но кто же та девочка, которая представилась Василиной? Почему она так сделала, зачем? Даже если на минутку представить, что это совпадение – удивительное, странное, непостижимое совпадение в столь редком имени, то как объяснить все эти рисунки – стилизованные изображения фотографий, камер, софитов. Особенно учитывая похожесть девочек. Словно та «Василина» – тот призрак мертвой девочки, который обитает сейчас на восьмом этаже Общаги, хочет украсть личность этой Василины – маленькой, молчаливой, беззащитной. И поэтому врет – отчаянно врет, прикидываясь ею. Но это невозможно – мертвые дети не могут врать. Только тот, кто умер взрослым, может придумывать, лгать, наводить тень на плетень. Мертвые дети чисты, как венецианское стекло. Они просто не умеют врать.

Сидя в своем кресле, Анна рассеянно вертела заколку в руках. Обычная девчачья заколка-невидимка с единорогом. Чуть облезла на краях – наверное, любимая и оттого долго носимая. Детям – не только мертвым, но и живым – так нужно что-то свое, привычное, хорошо знакомое, что идет с ними через месяцы и годы, что растет вместе с ними, взрослеет вместе с ними. Игрушка, одежда – или вот, как сейчас, обычная заколка. С заколками даже проще – они совершенно незаметны, и поэтому их можно всегда держать при себе. На себе. Надо будет вернуть заколку Василине…

Настоящей, живой Василине.

Но кто же тогда обитает тут, среди ее детей? Что за чудовище, прикинувшееся ребенком – и проколовшееся на одном-единственном, но неизменном правиле: мертвые дети не умеют врать?

– Ты кто? – подошла Анна к «Василине».

Существо, прячущееся под маской девочки, отхаркнуло кучку песка, старательно разгладило ее ладонью и написало:

ВАСNЛИNА.

Анна вновь пришла к этому дому спустя три дня. Дети на площадке с удивлением разглядывали странную женщину с воздушным шариком. Анна улыбнулась им как можно добрее. Дети замерли, а потом синхронно повернулись к своим игрушкам. И хорошо, что отвернулись, иначе бы они увидели, как нить от шарика в руках Анны вытянулась до восьмого этажа.

– Да, я вижу ее комнату, – донесся сверху тихий голосок Джонбенет Рэмси.

Для всех она была шариком нежно-лилового цвета. И только Анна видела вместо шарика шестилетнего ангелочка из Атланты, самую красивую девочку Америки девяностых, убитую при не выясненных до сих пор обстоятельствах.

– Расскажи, что там, – попросила Анна.

– Кроватка. Розовая, с балдахином. Кружевным. У меня тоже такой был. Три подушки, коврик. Как будто чья-то шкурка. Куклы. Их много, очень много – раз, два, три, четыре, пять… еще раз, два, три, четыре, пять.

Джонбенет умела считать только до пяти. Как Анна ни билась, но девочка упорно продолжала считать только до пяти. Словно цепляясь за это. Словно это было последнее, что связывало ее с прошлым. С жизнью.

– …еще раз, два, три, четыре, пять. Их описывать?

– Нет, – сказала Анна, глядя на листок с зарисовками, которые сделал Коля по рассказам Василины. – Там есть еще что-нибудь?

– Там много всего, – ответила Джонбенет. – Шкаф, стол, стул, лампа. Обои. Пони.

– Где пони? – не поняла Анна.

– На обоях пони, – пояснила Джонбенет. – Нарисованы. Милые пони. У меня тоже такие. Были.

Анна снова посмотрела на листочек. Там были схематично набросаны очертания лошадей. Наверное, именно так Коля понял объяснения «Василины» про пони на стенах. А может, и нет. Может, это были другие лошади.

– Что еще? – спросила Анна.

– Вы кого-то ищете? – От вкрадчивого голоса за спиной она вздрогнула.

– Что? – Анна обернулась, поспешно сматывая ниточку шарика.

– Ищете кого-то? – повторила аккуратная старушка лет восьмидесяти. В руках она держала полиэтиленовый пакет, из которого выглядывала кошачья голова с любопытным взглядом.

– Мяу, – сказала голова при виде Анны.

– Мяу, – ответила она ей.

Старушка наблюдала за этим обменом новостями спокойно, словно каждый день была свидетелем разговоров человека с котом.

– Васенька, ты только не говори ей, где у меня «похоронные» лежат, – сказала она и утрамбовала голову кота поглубже в пакет.

– Да он вообще-то и не об этом, – рассеянно сказала Анна.

Вася действительно и не думал говорить о «похоронных». «Тут у нас какая-то срань господня творится, мать», – успел сказать он. «Да у нас тоже», – ответила она ему.

– Так вы ищете кого? – повторила старушка.

Вася в пакете ворчал и ворочался.

– Да я тут… – Анна растерялась. – Мне сказали, тут девочка живет, которая в рекламе снимается. Ну я и…

– А! Вот оно что! – Старушка смерила ее взглядом. – Я так и поняла, что вы из этих… из творческих. Правда, они в основном на машинах сюда подъезжали. Но, видимо, совсем дела плохо в вашем бизнесе пошли… Да, есть такая, на восьмом живет.

– Спасибо, – кивнула Анна, делая вид, что эта информация ей в новинку.

– Только вот что, – старушка пододвинулась к ней поближе и взяла за рукав: – Ты это, дорогуша, охолони немножко, дай девочке с родителями в себя прийти. Я понимаю – работа лечит, как говорится, возвращение в нормальную привычную жизнь… Но дайте пару недель передохнуть ребенку, а то и месяцок. Никуда ваша реклама не денется.

– А что случилось? – не поняла Анна.

– Да трындец тут случился! – заорал из пакета кот. – Мне до сих пор страшно ходить на помойку.

– Мяу-мяу-мяу, – услышала старушка и похлопала по пакету:

– Тише, Васенька. А вы садитесь, я вам расскажу – тут такое было!

Анна послушно присела на лавочку. Старушка примостилась рядом:

– В общем, семья вроде ничего так. Дочурку любят, всюду с ней ходят – ни на минуту не отпускают. Правда, и с детьми играть не дают, но то и понятно: платьица у нее всегда новые, красивые, в той же песочнице раз плюнуть испортить можно… Девчурка хорошая: вежливая, тихая, послушная. Слова поперек не скажет. Да и доверчивая слишком. Вот и похитили ее твари какие-то. Полиция приезжала. С собаками. Неделю искали – по всем столбам объявления с фотографиями развешали. Вот ведь где пригодились фотокарточки-то.

Кот ворчал в пакете, комментируя рассказ хозяйки со своей точки зрения. Если вычесть возмущение по поводу собак, которые пришли, натоптали, навоняли и обоссали его любимые кусты, то его рассказ совпадал в общих чертах с историей его хозяйки. Вот только лишь в общих чертах…

– Нашли ее через неделю. Живой, – зачем-то добавила старушка. – Смерть, какая худющая! Одни глаза и остались. Еле-еле узнали – и то только родители. По каким-то там родинкам на попе. А кто, кроме них, ее попу-то видел? В детский сад она не ходила, даже в больничке детской ее не видали… Да я сама ее не признала! Подумала – а чего это они с какой-то другой девчонкой гуляют? Племянница, что ли?

– А может, и правда племянница? – вяло пробормотала Анна, прислушиваясь к ворчанию кота.

– Да какая племянница! – всплеснула руками старушка. – Да дочка же! Вернулась! Они так плакали от радости! Чуть с ума не сошли! Она, истинно она! Натерпелась, бедная, сколько. Немудрено с лица-то спасть…

«Запах, – шипел кот из пакета. – Чужой запах. Чужой запах в нашем дворе».

Дети встретили ее молча, сбившись в кучу, настороженно глядя исподлобья, – точь-в-точь маленькие зверьки. Собственно, они и были такими зверьками – жестоко вырванные из своего мира призраки, так и не попавшие в мир призраков – и вынужденные теперь пребывать где-то на границе.

– Ну что, что… – Анна нежно погладила каждого из них по голове. – Я тут, я с вами, я вас не брошу… что случилось?

Они боялись, это несомненно. Они боялись всего – того, что она их бросит, того, что они потеряются, того, что они умрут снова… Страх законсервировал их в том состоянии, в котором они умерли, – и естественно, что, не взрослея физически, они не взрослели и умственно. Они не хотели учиться – тот, кто умер, не умея читать, не желал делать это и сейчас; тот, кто жил лет пятьсот – семьсот назад, – предпочитал так и не вылезать из того времени. Даже Коля, Коля Дмитриев, убитый на охоте в 1948 году, – самый старший из всех ее детей, погибший незадолго до своего совершеннолетия – до того как мог бы стать полноценным призраком, – и тот долго бычился, забивался в углы и наотрез отказывался общаться с другими детьми.

Дети продолжали молча смотреть на нее.

– Что случилось? – повторила она.

Да, они были дружны: для призраков, которые по своей природе разобщены и одиноки, – эти дети были более чем дружны. Они играли – не только сами с собой, но и друг с другом – обменивались фразами или жестами и, кажется, воспринимали себя как группу. Не как семью – увы, на это была способна только Анна, – но как группу. Как класс. Как хороших соседей. Почему бы и нет, впрочем?

– Что случилось? – Она повторила снова, еще более мягко.

Дети расступились и указали в угол.

Там, в кресле, сидел Кристиан Хейнекен, листая энциклопедию и механически исправляя в ней карандашом ошибки и опечатки. Каждый раз после таких чтений она отсылала в издательства письма с перечнем того, что нужно исправить в следующем издании. Иногда ей отвечали. Но чаще всего – нет.

– Кристиан? – позвала она.

Трехлетний мертвый мальчик поднял голову и вынул палец изо рта.

– Кристиан, что случилось?

Кристиан аккуратно закрыл книгу. Мертвые дети очень плохо взаимодействуют с внешним миром – на это и у взрослых-то уходят годы и годы, – не могут двигать предметы, открывать двери или даже задергивать занавески. Десять лет Кристиан упорно работал над тем, чтобы освоить переворачивание книжных страниц, но и сейчас он иногда трудится над какой-нибудь подолгу. Для того чтобы закрыть тяжелый том, ему понадобилось минут десять.

Анна терпеливо ждала.

– Василина, – сказал Кристиан, когда убедился в том, что книга закрыта. – Наша Василина.

Он лучше всех знал русский язык – таково было условие Анны: не важно, откуда ты и из когда, но мы живем в России, поэтому говорим на современном русском языке. Никаких исключений. Ни для кого. Знал лучше всех, да, но трехлетка по природе не способен говорить хорошо и долго – речевой аппарат неразвит. Поэтому Кристиан старался строить короткие и простые фразы.

– Наша Василина, – повторил он, сделав на слово «наша» какое-то странное, непривычное по эмоциональности – да попросту наличию эмоциональности! – ударение.

Анна перевела взгляд на усыпанный песком ковер, на котором лицом в потолок и сложив руки на груди лежала Василина. Дети сгребли лишний и огородили кубиками на манер песочницы. И даже успели возвести остов небольшого замка – явно романского. Анна машинально восхитилась их предприимчивостью.

– И? – осторожно спросила она Кристиана.

Мальчик вздохнул, осторожно сполз с кресла – для его коротких ножек была поставлена специальная скамеечка – и просеменил к компьютеру Анны.

– Эй! – окликнула она его. – Стой, куда?

Компьютер был табу для детей. Слишком необычен, слишком сложен, слишком много информации. Стоило Анне только представить десяток мертвых детей, которые освоят Интернет и обоснуются на форумах и в чатах, – как у нее тут же голова шла кругом. А если кто-то решит вести свой блог? Например, царевич Димитрий? «Не лепо ли ны бяшеть братия» – или то было еще до него?

Кристиан и не подумал остановиться. Он деловито взобрался на ее стул, затем переполз на стол – и поднял руки над клавиатурой.

– Эй! – спохватилась Анна. – Стой! Стой-стой-стой, тебе нель…

И замерла, открыв рот.

Кристиан – маленький Кристиан, едва-едва ворочавший книжные страницы, быстро, словно у него было не две, а десять рук, застучал по клавишам. И экран монитора ожил.

Анна едва успевала хотя бы примерно понимать, что делает мальчик, – настолько быстро сменялись картинки. Да, вот он вошел в ее почту – кстати, а откуда он узнал пароль? Вот он нашел ее переписку с родителями Василины. Вот открыл одно из писем… Далее она видела только белые страницы, сплошь заполненные строчками кода. Одна, две, три… Кристиан листал их, печатал, кликал мышкой – как? Ведь у него ладонь-то маленькая, не обхватит ее! Наконец он резко остановился и ткнул пальцем в монитор.

Анна прищурилась, вглядываясь в экран.

– Что это? – спросила она.

Кристиан помолчал, подбирая слова:

– Василина. Настоящая. Скрытая папка.

С экрана на Анну смотрели маленькие девочки, вернее одна девочка, снятая в разном возрасте – от рождения до пяти лет. И эта девочка была слишком очевидно не похожа на Василину, которую представили Анне ее родители.

– И? Откуда у тебя эти фотографии?

Кристиан нахмурил лоб:

– Не у меня. У ее папы и мамы.

– Что? – Анна бросила взгляд на адресную строку и замерла. – Погоди… ты хочешь сказать, что ты…

– Я в их… в такой же машине, – Кристиан ткнул пальцем в системный блок.

Он действительно взломал их компьютер. Мальчик, который родился и умер в XVIII веке, смог обойти все защиты и взломал так просто, словно… Был бы Кристиан живой – она бы сказала «словно расщелкнул орешек». Но он не был живым. И никакой орешек не был для него прост.

– Как ты сделал это?.. – прошептала она.

Кристиан что-то говорил – она скорее слышала объясняющие интонации, нежели понимала смысл слов.

Она смотрела на фотографии. Да, то была Василина. Василина – но их, мертвая, лежащая на полу в кучах песка. А не та, что сидела за столом в далеком доме на Малой Охте и жадно смотрела голодным взглядом на печенье. Что-то было сделано с той, что в Охте, – с той неизвестной и чужой девочкой – чтобы она стала похожа на Василину. Может, легкий макияж, скульптурирующий контур – отвлекающие внимание от крупноватого носа и скошенного подбородка, – кстати вспомнилось вдруг Анне, а ведь «Василина» была посажена перед ней четко анфас – так, чтобы не было видно профиля.

Кристиан перебрал еще несколько папок и открыл другую:

– Василина. Ненастоящая, – снова ткнул коротким пухлым пальцем.

Разница в лицах между фотографиями в этих двух папках бросалась в глаза. Но в этой последней папке девочка была одного возраста на всех фото. Словно родилась сразу пятилетней.

– Что это значит? – тихо спросила потрясенная Анна.

Ей казалось, что она сейчас стоит на берегу океана, а волны с шумом накатываются, принося с собой обломки кораблекрушения. Но она не узнает в них деталей корабля – лишь куски дерева и мокрые тряпки. Ей нужно увидеть весь корабль.

Кристиан посмотрел на нее с жалостью, как смотрят на несмышленых детей.

– Разные Василины, – сказал он. – Совсем разные.

Анна помотала головой:

– Я не понимаю, малыш. Там – Василина. А у нас… я не знаю, кто у нас…

Кристиан вздохнул и повернулся к компьютеру.

До руки Анны дотронулись. Она обернулась.

Вокруг Лео – Золотого Мальчика, умершего в XV веке от того, что его тело заточили под слоем золотой краски, – носилась в воздухе сверкающая пыль. Он поднес к ее глазам заколку – ту самую заколку, что она взяла – или украла? – у той, живой, Василины. А потом вложил в ее ладонь. И накрыл своей ладонью.

На краткий миг она увидела, как он закрыл глаза – с тем же самым выражением лица – блаженным и отсутствующим, с которым сидел всегда. И провалилась в калейдоскоп образов.

Она видела людей, которые склонялись над ней и немо шлепали губами. Людей, которые сидели с ней за одним столом, вели ее в детский сад, крепко держа за руку. Это были родители, скорее всего родители, да, но не те, которых она видела на восьмом этаже новенького дома в Малой Охте.

Она видела, как двери автобуса закрываются перед этими людьми, и они бегут за ним, беззвучно крича и размахивая руками.

Она видела пустынные дворы и глухие переулки. Черные ночные подворотни и зеленые от плесени и мха опоры мостов.

Она блуждала в этой жуткой громаде города в полном одиночестве. Как странно и страшно выглядит он с высоты роста пятилетней девочки…

Из видений ее вырвал тоненький голосок Кристиана:

– Вот!

На мониторе мерцали результаты выдачи по поиску совпадения лиц.

Фотография существа, что назвалось Василиной, – 98 % совпадения с фото Василины Казаниной, маленькой модели, чьи изображения висели на десятках страниц. Фотография живой Василины – 95 % совпадения с объявлением на сайте поиска пропавших людей: «Помогите найти ребенка!» Мальцева Юля, 5 лет, одна села в автобус и пропала… Объявление висело там уже больше полугода, поиски не останавливались, но были безуспешны. Возможно, тот же поиск по фото в сети кто-то и запускал раз за разом, но – в самом начале, когда новую Василину-Юлю еще не смолотили модельные жернова, и сравнивать было не с чем. А недостающие 5 % совпадения скрадывал ослепляющий макияж. Да и кто будет искать пропавшую девочку из провинциального городка, приехавшую с родителями на недельку глянуть Питер, – среди фотографий ухоженных, пригламуренных моделек?

Дети сидели кружком, взявшись за руки. Анна впервые видела, чтобы они касались друг друга. Призраки могут задеть своего товарища по несчастью, но они тут же отшатнутся прочь – для них это равносильно прикосновению к мокрому, склизкому, холодному, липкому: как к потному человеку на сквозняке, как к жирной лягушке из болота, как к прокисшему студню – смерть, прикоснувшаяся к смерти, становится смертью вдвойне.

А тут дети сидели кружком и держали друг друга за руки. Они сидели по росту, чуть покачиваясь вперед-назад; и Анне казалось, что по этой живой цепочке пробегает какая-то волна. А еще ей казалось, что их контуры чуть пульсировали.

Одним из звеньев цепочки – строго по росту – была Василина. Она тоже покачивалась – чуть не в такт, но постепенно входя в ритм. И она тоже чуть пульсировала.

Коля Дмитриев повернул голову к Анне. Его глаза были пусты. И в них тоже что-то пульсировало.

Он поднял руку, разорвав цепь, и поманил Анну. Пульсация затихла.

Анна помялась, не зная, стоит ли присоединяться к этой игре.

Коля поманил снова – на этот раз настойчиво и несколько раздраженно.

Анна послушно села на пол и взяла его за руку. С другой стороны за ее пальцы крепко ухватился маленький Кристиан.

Контуры детей вспыхнули, запульсировали с прежней мощью – и она провалилась в водоворот видений. На этот раз со звуком.

Сначала ее оглушили крики. Громкие, резкие, злые:

– Дура! Тварь! Ничего не умеешь! Даже улыбнуться правильно не можешь!

Знакомый голос. Очень знакомый. Тот самый, что недавно умильно ворковал, расхваливая дочь.

– Встань прямо! Где опять платье испачкала? Ты знаешь, сколько оно стоит? Ты сама хоть копейку в дом принесла?

Крики, крики, крики – как удары кувалдой по голове.

– Опять все провалила, мразь! Такой шанс был! Реклама сока! Могла бы быть как та девочка – «налей и отойди», понимаешь? Сначала реклама, а потом кино! «Ералаш» хотя бы! Дура! Неужели не могла три слова запомнить!

Удары словами – и удары руками. По ногам, спине, животу. Только не по лицу. Потому что лицо надо беречь. Лицо – это инструмент.

– Сколько можно жрать? Корова жирная! Тебя только в рекламе свиноферм снимать! Положи конфету обратно, я сказала! Она не для тебя, а для папы!

И тут же – резкая вспышка света в глаза. И щелчок затвора фотокамеры. И еще, и еще, и еще…

И снова – подзатыльник. И крики. Что жирная неудачница. Что столько денег вбухали. Что сколько можно проваливать кастинги. Что один пройденный из трех – это провал, провал, провал, другие дети заберут все плюшки. Что значит «что такое плюшки»? Заткнись, заткнись, заткнись!

А потом – боль. И белая простыня, закапанная кровью. И бормотание отца, что ничего страшного, что надо потерпеть, что будет немного неприятно, а потом жир исчезнет. Мы его высосем через маленькую трубочку с иголочкой. Вот, смотри, Василина: это белесое, желтоватое, с алыми прожилками – твой жир. А вот, если бы ты заработала больше денежек, мы бы сходили к дяде доктору – и ты вообще бы ничего не почувствовала. А так папе с мамой самим приходится твой жир отсасывать…

Анна словно видела это воочию. Холодный берег – стылый даже в июле, когда город плавится от жары. Мокрый тяжелый песок – который давит на грудь, стискивает все тело, словно камень. Ты не умерла сразу, маленькая Василина, нет. Ты просто потеряла сознание, впала в кому – в долгий сон, так похожий на смерть. Если бы родители вызвали врача, а не полагались на кустарные методы – поднести зеркальце ко рту, чтобы уловить дыхание, приложить ухо к груди, чтобы прослушать сердце, – если бы они только вызвали врача… Достаточно было всего лишь опытного взгляда, чтобы понять – спасти еще можно. Да, не сразу, но ты бы пришла в себя. Ты бы выжила. Но с карьерой модели было бы покончено. А для родителей это все равно что смерть…

В какой момент произошло это роковое изменение в их мыслях? Когда они вместо ребенка – любимого, холимого и лелеемого ребенка – увидели машину для производства денег и славы? Когда какая-то старушка, заглянув в коляску, умильно проворковала: «Какая принцессочка растет»? Когда какой-то прохожий вежливо ляпнул: «Ах, какая красавица, вся в маму», – одновременно и польстив и заронив в душу семена тщеславия, которые дали уродливые ядовитые всходы?

Впрочем, что теперь задаваться этим вопросом и искать виновных. Тысячам, десяткам, сотням тысяч родителей говорят, что их дети похожи на принцесс и ангелочков, прочат им карьеры моделей и актеров – просто так, походя, как комплимент, даже не задумываясь о смысле этих слов. Но лишь единицы превращают детей в рабов своей мечты.

Кому-то везет, да, – если это вообще можно назвать везением: разрушенное детство, потерянное время и никаких перспектив. Красивые дети не всегда вырастают в красивых взрослых. Не все выдерживают пристальное внимание к себе и большие шальные деньги. Не все умеют жить в обществе. Не все ускользают из поля зрения педофилов… Назвать ли это везением? Или оно находится на одной чаше весов с холодным и тяжелым песком?

Поняли ли они вообще, что убили своего ребенка? Или ощутили расстройство от потери перспективного, хоть и немного ущербного продукта? Как быстро они привыкли к новой «Василине» – Юле Мальцевой? Как они ее нашли – случайно встретили на улице или целенаправленно искали, увидев на сайте фотографию пропавшего ребенка с похожим лицом? Как вообще они уговорили потерявшуюся девочку прийти к ним, принять новое имя и покорно следовать правилам новой игры? Неужели всесокрушающая, неукротимая деспотичная воля парализовала и эту малышку? Юле повезло, что она оказалась похожа на Василину – и поэтому не пропала бесследно на улице, не утонула в реке, не попала в лапы какого-нибудь педофила… Но как быстро кончилось бы это везение – в тот момент, когда родители Василины разочаровались бы и в этом «продукте»? И на далеком песчаном берегу появилось бы уже две могилы, а соседи судачили бы о том, что несчастная Василинка пропадает уже второй раз за год? Но как бы они справились с тем, что дети растут и все сложнее найти похожего?

Она зашла в Интернет, открыла почтовый сервер. Нашла письмо от Егора с координатами родителей Василины. Скопировала его адрес. Вышла из своего аккаунта, создала новый: ann1938094 – простой набор цифр, ничего не значащий, все равно этот адрес будет использован единственный раз. Она даже не стала запоминать пароль – так, вразброс ткнула десять клавиш. Создала новое письмо на адрес Егора. В тело письма вставила ссылку на фотографию Юли Мальцевой. Затем – фото Василины. И координаты могилы в дюнах.

Отправила.

У Егора лицо умного человека. Немного похожего на маньяка, но все-таки умного. Он поймет. А не поймет – напишем еще и еще. С новых почтовых адресов. С ай-пи в ЮАР, Мексике или Гренландии. Журналисту проще общаться с полицией – кому какое дело, как к нему приходит информация, если она помогает раскрыть преступление, не так ли?

– Спасибо, Лео, – сказала она Золотому Мальчику.

Тот улыбнулся, встряхиваясь – словно освобождаясь от всех протонов, электронов, нейтронов, квантовых частиц, через которые, как через водную взвесь, он двигался в поисках нужного ай-пи. Золотая пыль повисла в воздухе.

– Terra Incognita, – сказал он, ослепительно улыбаясь.

Возможно, Америка. Или Индия. Или Япония. Половина земного шара скрывалась в его время под этим кратким названием. Он не любил изучать географию. Он предпочитал, чтобы физический мир оставался для него огромной терра инкогнита.

– Спасибо, – повторила она. – Спасибо и тебе, Кристиан.

Маленький гений отмахнулся, исследуя с карандашом Британнику. Толстый том уверенно лежал у него на коленях.

Они пришли на берег спустя неделю. Ветер гонял сухой колючий песок. Грозовые тучи прижимались к самой воде, словно пытаясь близоруко разглядеть свои отражения.

Анна уже знала, что произошло, – об этом шумели все новости и судачили бабки на лавочках. Юля Мальцева вернулась в свою родную семью, родители Василины Казаниной – под следствием, обвиненные в убийстве дочери и похищении ребенка.

Она дала точные координаты – и, несмотря на то что все это место вокруг них искатали бульдозерами и вытоптали ногами, – остальной берег остался нетронутым.

Разрытая яма на глади песка зияла свежей раной, незаживающей мокнущей язвой. На дне ее скопилась вода.

Призраки могут отражаться в воде из могилы – это единственная для них возможность увидеть себя. Анна когда-то специально ходила в дождь на ближайшие кладбища и возвращалась с полными ведрами. Разливала по блюдечкам – и оставляла детям около кроватей.

Сейчас рядом с Анной в воде отражалась Василина – худенькая, бледная, с синяками под глазами.

– Тебя, наверное, уже похоронили, – сказала Анна. – Как надо. По-правильному. Хочешь, сходим и туда?

Василина промолчала.

А потом раскрыла рот – и из него хлынул песок. Он падал и падал сплошным ручьем, лился плотной коричнево-соломенной волной – пока не заполнил всю яму.

Василина кашлянула, выплевывая последнюю песчинку.

– Хочу, – сказала она неожиданно чистым голосом.

И взяла Анну за указательный палец.

Обитатели седьмого и девятого этажей Общаги настороженно прислушивались к тому, что происходило на восьмом. Там шуршало, звенело и иногда даже булькало.

Мертвые дети с упоением исследовали себя.

Маленькая Василина с ее искренней, свежей, как кровоточащая рана, трагедией всколыхнула их, пробудила из многолетнего – а то и многовекового! – сна. Как бабочки, слишком долго засидевшиеся в коконе, они расправляли мятые крылышки и учились летать.

Кристиан активно набивал себе рейтинг на Пикабу, Лео подглядывал за личной жизнью семьи Кардашьян, Джонбенет Рэмси заполняла резюме на вакансию консультанта в «Космополитене».

Их жизнь продолжалась.

Пусть даже они и были мертвы.

А у себя в комнате, в одной из множества коммуналок на Московском проспекте, фотограф Егор стер в фотошопе с лица на фото слои макияжа, прогнал изображение через FindFace – и теперь молча смотрел на результаты выдачи. Они показывали совпадения в 98 %, да, но на страницу в Википедии.

Которая гласила:

«Энн Салливан (Энни Салливан, Джоанна Мэнсфилд Салливан Мэйси, англ. Anne Sullivan); 14 апреля 1866 – 20 октября 1936)…»