Такое унылое место
Перевод А. Комаринец

Сегодня утром мне позвонил бригадир из строительной компании, которую я нанял строить наш новый дом. Бригадир сказал, что, выравнивая место на вершине холма, на котором будет стоять дом, его люди нашли какой-то ящик. Будто бы латунный и с приваренной крышкой. Поскольку внутри может быть что-то ценное, он решил, что мне следует присутствовать, когда его будут открывать. Я пообещал приехать.

Возможность делать, что пожелаешь и когда пожелаешь, – преимущество пенсионного возраста. А еще это недостаток. У тебя масса времени для того, чтобы делать все, что угодно, но делать-то по большей части и нечего.

На пенсию я вышел не так давно. На самом деле всего полгода назад. Как правило, пенсионеры из наших мест стараются перебраться во Флориду, чтобы там провести свои «золотые годы», но я не из таких. Много лет назад, когда мы с сестрой продавали землю, которую завещал нам отец, я оставил себе самый высокий холм. Это красивый холм, с которого открывается вид на равнины и озеро, а на его склонах растут клены, дубы и акации. Я берег его все эти годы и теперь, отойдя от дел, собираюсь жить на его вершине.

Я только однажды уехал от него далеко. Это было во Вторую мировую, когда, стремясь извлечь из моих способностей как можно больше, армейское начальство гоняло меня с места на место по всем Штатам, а под конец даже сплавило за море. После войны я поступил на работу в «Хоудейл индастриз» и перебрался поближе к месту работы, даже купил там жилье. Но теперь я намерен жить на своем холме. Как только построят дом. Я буду жить там со своей женой Клэр. Обязательств и забот у нас нет никаких, дети давно выросли, завели собственные семьи и переехали. Летом склоны будут пестреть маргаритками и пастушьей сумкой, камнеломкой и ромашкой. Осенью их украсят золотарник и астры. Зимой они побелеют от снега. На закате моих лет я, возможно, стану ворчливым и косным, но произойдет это не из-за бесконечной череды жарких, ясных, скучных дней, похожих один на другой как две капли воды.

Я спросил у Клэр, не хочет ли она поехать со мной. Она ответила, мол, нет, ей надо за покупками. Я выехал на трассу и уже час спустя сворачивал на Фейрсберг. Через городок я ехал, отгоняя воспоминания. От него до моего холма не более мили. Я миновал комплекс многоэтажек, выросший на земле, некогда принадлежавшей моему отцу. Холм возник передо мной как зеленое, спустившееся на землю облако.

Тяжелая строительная техника проложила колею вверх по склону, но мне не хотелось рисковать подвеской своей «Ауди Каприс», поэтому я вышел из машины и начал взбираться наверх в окружении кленов, дубов и акаций. Июльское солнце, пробиваясь сквозь листву, грело мне спину, и, добравшись до вершины, я основательно вспотел.

Наверху взад-вперед елозил бульдозер, выравнивая упрямые бугры и заполняя впадины. Стоя у своего пикапа, бригадир Билл Симмс разговаривал с дюжим толстяком. Еще двое рабочих копались в моторе экскаватора. Увидев меня, Симмс шагнул мне навстречу.

– Хорошо, что вы смогли выбраться, мистер Бентли. Нам не меньше вашего интересно, что в этом ящике. – Он указал на перекопанный участок у края выровненной площадки. – Он там.

Мы направились в указанном направлении. Дюжий толстяк потянулся за нами.

– Это Чак Блейн, он старший на вашей стройке, – пояснил Симмс.

Мы кивнули друг другу. Двое рабочих, возившихся с мотором, бросили экскаватор и тоже последовали за нами.

Под моим присмотром ящик, позеленевший от времени и ржавчины, подняли из перекопанной земли. В длину он был около шестнадцати дюймов, двенадцать в ширину и шесть в высоту, и действительно был отлит из латуни. Как и сказал по телефону Симмс, крышка была приварена.

Я никогда в жизни не видел этого ящика, однако глядя на него, испытывал нечто вроде дежавю.

– Давайте вскроем его и посмотрим, что там за сокровища, – предложил я.

Блейн принес лом. Отыскав местечко, где металл плохо схватился, он подсунул лом под крышку. Нажал со всей силы, и крышка отскочила. Опустившись на колени, я приподнял ее.

Увидев содержимое ящика, я сразу понял, что он принадлежал Роуну.

Роун… Только под такой фамилией мы его и знали. Если и было у него имя, нам он его не называл, а мы никогда и не спрашивали. Впервые увидев его, я счел само собой разумеющимся, что он просто очередной бродяга. Он и выглядел бродягой: высокий, исхудалый и потрепанный, лицо – серое от грязи и угольной копоти. И мама сочла его бродягой, когда в ответ на его стук открыла заднюю дверь дома. Я в тот момент рубил дрова во дворе.

К нам часто заходили бродяги. Пенсильванская и Нью-йоркская железные дороги (теперь они называются Северо-Восточным коридором) шли через Фейрсберг и огибали нашу ферму, и, когда товарняки останавливались на перевалочной станции, чтобы оставить там часть вагонов или прихватить новые, путешествовавшие на них бродяги иногда спрыгивали на окраине городка и приходили к задним дверям домов клянчить еду. Они старались поменьше попадаться на глаза и держались окраин, а поскольку наша ферма находилась довольно далеко от городка и близко к путям, мы были первыми, к кому они обращались.

Стучавшие в нашу дверь, как правило, нерешительно стояли на крыльце, держа в одной руке узелок с пожитками (я никогда не видел, чтобы бродяги носили узелок, привязав к концу палки, как иногда рисовали в комиксах), и когда мать открывала, они снимали шляпу и говорили:

– У вас не найдется для нас еды, мэм?

Моя мать никому не отказывала. Ей было жаль бездомных. Иногда они предлагали выполнить какую-нибудь работу в уплату за объедки. Но чаще просто забирали еду и уходили.

Мать приготовила Роуну сэндвич и налила стакан молока, и, поблагодарив, он сел на заднем крыльце. По тому, как жадно он откусывал от сэндвича и хлебал молоко, я заключил, что он изголодался. Узелка с пожитками у него не было, а обтрепанный и грязный костюм выглядел так, словно еще недавно был новым.

Стоял теплый сентябрьский день, и я только что вернулся из школы. Рубить дрова было жарко, и я больше отдыхал, чем махал топором. Закончив есть, Роун приоткрыл заднюю дверь ровно настолько, чтобы поставить внутрь пустой стакан, потом снял пиджак, подошел ко мне и, забрав у меня топор, начал рубить дрова. У него было узкое лицо, довольно длинный нос и серые глаза. По тому, как он замахивался топором, я рассудил, что он никогда раньше этим не занимался, однако быстро сообразил, как это следует делать. Я просто стоял в сторонке и смотрел.

Мать тоже смотрела от задней двери. Он рубил и рубил. Некоторое время спустя мать сказала:

– Вам незачем рубить еще. Вы с лихвой отработали свой хлеб.

– Все в порядке, мэм, – откликнулся Роун и поставил новую чурку.

Вернулся отец, уезжавший в город за кормом для кур, и подогнал задом к двери сарая старенький грузовик, который купил за двадцать пять долларов. Я помог ему выгрузить два мешка корма. Отец был высоким и худым, но на самом деле был вдвое сильнее, чем выглядел, и в моей помощи не нуждался. Но делал вид, будто она ему необходима.

Он глянул на Роуна.

– Неужто все он нарубил?

– Я тоже рубил, – сказал я.

– Мать его покормила?

– Она дала ему сэндвич и стакан молока.

Мы вошли в дом. Мать как раз дочистила картошку и ставила ее на плиту. Готовила она на дровяной плите.

– Черт! – сказал отец. – Наверное, надо предложить ему остаться на ужин.

– Я поставлю еще тарелку.

– Пойди скажи ему, Тим. И забери у него наконец топор.

Поэтому я пошел и сказал, как велено, и встал поближе, чтобы помешать ему рубить дальше. Роун прислонился к поленнице. Глаза у него были такие, что мне вспомнилось суровое зимнее небо.

– Меня зовут Роун, – сказал он.

– А я Тим. Я учусь в школе. В шестом классе.

– А…

Волосы у него – насколько я мог видеть те, что выбивались из-под шапки, – были русыми. Их не мешало бы постричь.

– Можно мне помыть руки? – Он говорил медленно, словно отмеряя каждое слово.

Я показал, где у нас кран во дворе. Он вымыл лицо и руки, потом снял шапку и причесал волосы расческой, которую выудил из кармана рубашки. Следовало бы еще и побриться, но тут уж он ничего не мог поделать.

Снова надев пиджак, он затолкал в карман шапку. Я заметил, что он смотрит куда-то мне за спину.

– Это твоя сестра?

Посреди дороги остановился новенький «Форд-А», из него вышла Джулия и теперь шла через двор. Взревев мотором, автомобиль умчался прочь. Джулия дружила с Эми Уилкенс и после школы частенько заходила к Эми, и иногда отец Эми подвозил ее домой. Он работал на почте. Мы всегда считали Уилкенсов богатыми. В сравнении с нами они и были богатыми.

– Как вы узнали, что она моя сестра? – спросил я у Роуна.

– Вы похожи.

Проходя мимо, Джулия окинула Роуна долгим взглядом. Его присутствие ничуть ее не встревожило, поскольку она привыкла к бродягам, но ей было всего девять, и она была очень худой, поэтому я разозлился, когда Роун сказал, что мы похожи, – я-то ведь считал ее невзрачной соплячкой. И мне было уже одиннадцать.

Когда она вошла в дом, мы с Роуном сели на ступеньки заднего крыльца. Вскоре мать позвала нас ужинать.

Роун ел не как бродяга. Наверное, сэндвич, который он проглотил, и молоко немного приглушили его голод, и теперь он ел без всякой спешки. На ужин у нас были котлеты, и под конец жарки мама долила воды, чтобы разбавить мясной сок и получившимся соусом полить картошку. Роун то и дело посматривал на маму. Я не понимал почему. Мне она казалась красавицей, но я считал, что это потому, что она моя мать. Темные волосы она стягивала в узел. Зимой кожа у нее была молочно-белой, но с весной, когда она возилась в огороде, на щеках появлялся румянец, а летом ее кожа превращалась в чистое золото.

Роун еще до ужина представился ей и моему отцу.

– Вы из каких краев? – спросил отец.

После минутной заминки Роун ответил:

– Я жил неподалеку от Омахи.

– У вас в Небраске тоже несладко?

– Вроде того.

– Наверное, всюду так.

– Передай, пожалуйста, соль, – сказала Джулия.

Мать протянула ей солонку.

– Хотите еще картофеля, мистер Роун?

– Нет, спасибо, мэм.

Джулия задумчиво его рассматривала.

– Вы по железке едете?

Он как будто не понял, о чем она говорит.

– Она хотела сказать: вы ездите под товарными вагонами, чтобы железнодорожная полиция не поймала? – объяснил я.

– А-а… Да, ехал.

– Ты же знаешь, что это не твое дело, Джулия, – сказала мама.

– Я просто спросила.

На десерт мама испекла пирог с кокосовым кремом. Когда мы съели котлеты с картофелем, она положила каждому по большому куску. Роун попробовал и поднял на нее взгляд.

– Можно задать вам вопрос, мэм?

– Конечно.

– Вы испекли этот пирог в дровяной печи?

Печь он увидел, когда мы проходили через кухню.

– Наверное, да, – сказала мама, – раз уж это единственная печь, какая у меня есть.

– На мой взгляд, – сказал Роун, – главная беда человечества в том, что люди ищут чудеса где-то далеко, а чудес, что творятся прямо у них под носом, не замечают.

Кто бы ожидал таких слов от бродяги? Наверное, все мы воззрились на него с недоумением. Потом мама улыбнулась.

– Спасибо, мистер Роун. Это самый милый комплимент, какой мне когда-либо говорили.

Ужинать мы закончили молча. Доев, Роун посмотрел сначала на мать, потом на отца.

– Я никогда не забуду вашу доброту. – Отодвинув стул, он поднялся. – А теперь я с вашего позволения удалюсь.

Мы промолчали. Думаю, мы просто не знали, что на это ответить. Мы сидели и слушали, как он идет через кухню, как открылась и закрылась входная дверь. Потом мама сказала:

– Наверное, бродяжничество у них в крови.

– Похоже на то, – отозвался отец.

– Ну что ж, рада, что в тебе этого нет. – Мама посмотрела на нас с Джулией. – Поможешь мне с посудой, Джулия. А тебе, Тим, полагаю, надо делать уроки.

– Нам мало задали.

– Чем скорее возьмешься, тем скорее закончишь.

Я мешкал за столом. И Джулия тоже. Мы всегда старались быть в курсе происходящего. Я услышал гул товарного поезда. Прислушался, выжидая, когда он замедлит ход, но нет – дом чуть содрогнулся, когда товарняк пронесся мимо. Возможно, следующий подберет или оставит вагоны во Фейсберге, и Роун сможет на него пробраться.

– В понедельник на заводе снова начнут принимать виноград, Эмма, так что я вернусь на работу.

– Опять долгие смены.

– Я не против.

– Мистер Хендрикс сказал, в этом году я снова могу у него собирать. Он хочет начать на следующей неделе.

– Возможно, в этом году мы накопим достаточно, чтобы купить тебе газовую плиту.

– Нам много чего другого нужно, а детям надо покупать одежду.

Осенью у нас всегда было много денег, ведь отец работал на заводе, где производили виноградный сок, а мама – на сборе винограда. Отец работал на заводе и в сезон бутилирования, но в сезон бутилирования в работе случались большие перерывы, и в общей сложности получалось девяносто рабочих дней за десять месяцев. В основном мы перебивались за счет того, что он выручал за выращенные на ферме фасоль, кукурузу и помидоры. Ферма была маленькая, а земля слишком холмистая, но того, что отец выращивал на ровных участках, хватало, чтобы не умереть с голоду. А кроме того у нас были корова и куры.

Я старался посидеть у стола еще чуточку, и Джулия тоже, но не вышло, потому что мама сказала:

– Домашние задания, Тим. А ты, Джулия, начинай убирать со стола.

До того, как отец купил грузовичок, мы с Джулией ходили в школу пешком. Теперь он возил нас каждое утро в город на машине, однако в погожие дни мы возвращались домой пешком – отец считал, что нам необходима физическая нагрузка. До того, как он купил грузовичок, единственным нашим средством передвижения был старый «Форд» модели «Т»; он постоянно ломался, и отец опасался возить на нем детей.

На следующее утро был черед Джулии сидеть в машине у окна, поэтому именно она заметила Роуна. Приблизительно на полпути между фермой и городом она вдруг воскликнула:

– Папа! Смотри, там под деревом человек лежит!

Отец сбросил скорость и посмотрел в окно.

– Не слишком далеко он ушел, а?

Он поехал дальше. Потом все-таки затормозил и съехал на обочину.

– Вот черт… Нельзя же просто оставить его там лежать.

Потом он сдал немного назад, мы выбрались из грузовичка и подошли к дереву. Трава была мокрой от росы. Роун лежал на боку, натянув на уши шапку и подняв воротник пиджака. Он дрожал во сне, так как земля была холодной.

Отец тронул его носком ботинка, и Роун проснулся и сел, все еще ежась. К тому времени ему следовало бы уже пробраться в товарняк и быть на полпути неведомо куда.

– Планируете остаться в наших краях?

Роун кивнул.

– На какое-то время.

– Хотите работать?

– Хотел бы… если бы работа нашлась.

– Ну, работа тут есть, – сказал отец. – На три или четыре недели. В это время года соковый завод многих нанимает. Там платят тридцать центов в час, и смены длинные. Завод на другой стороне города. Почему бы не попробовать сходить и спросить насчет работы?

– Схожу, – откликнулся Роун.

С минуту отец молчал. По выражению его лица я видел, что он пытается принять какое-то решение.

– Знаю, вам негде жить, поэтому, если хотите, до первой получки можете спать у нас в сарае.

– Э-э… вы очень добры.

– Возвращайтесь на ферму и скажите Эмме, что я прошу ее приготовить вам завтрак. Я отвезу детишек в школу, а после подброшу вас на завод.

Мой отец был мягкосердечным. Другие просто проехали бы мимо, не обращая внимания на Роуна. Наверное, из-за его добросердечия мы всегда были так бедны.

Вот так и вышло, что той осенью Роун поселился у нас.

Работу Роун получил без труда. В сезон отжима завод нанимал любого, кто подворачивался. В те первые выходные дни он ел с нами и спал в сарае, а утром в понедельник они с отцом сели в грузовик и поехали на работу. Мама собрала каждому с собой ланч и разыскала где-то запасной термос, чтобы Роун мог брать с собой кофе. В воскресенье она испекла праздничный пирог, а в понедельник дала каждому с собой по большому куску.

Домой они вернулись в тот вечер после девяти. Лица и руки до плеч были красные от виноградного сока, рубашки в пятнах. В сезон отжима отец всегда возвращался в таком виде. Его обычно ставили «делать сыр», и он сказал, что в этом году старший смены назначил Роуна ему в помощники. За такую работу платили не обычные тридцать центов в час, а все тридцать пять, такая она была тяжелая.

Я много знал про эту работу, потому что в прошлые годы носил отцу ланч по субботам, а иногда и по воскресеньям, и болтался на заводе, рассматривая, что там и как. В сезон сбора урожая виноград из ящиков вываливали на ленту конвейера и поливали водой, после чего он уезжал по ленте в чаны. Там ягоды кипятили, пока они не превращались в густую смесь сока, кожицы, мякоти и плодоножек, ее и называли «сыром». По толстым резиновым шлангам «сыр» спускали на нижний этаж, где мой отец и прочие «сыроделы» открывали и закрывали заглушку каждый своего шланга. Смесь плюхалась из шланга на специальные куски материи, которые помощник расстилал на поддонах. Когда вырастала достаточно большая гора «сыра», углы материи связывали, и весь узел тащили под пресс, где понемногу отжимался сок. Неудивительно, что на заводе платили целых тридцать пять центов в час!

Роун с отцом поужинали на кухне. Мы с Джулией стояли в дверном проеме и смотрели, как они едят. Они вымыли руки и умылись, но ладони и пальцы у них так и остались красными. На ужин мама потушила мелко порубленную говядину с уймой подливки и сварила много картошки. И еще один пирог испекла.

Закончив есть, Роун пожелал всем доброй ночи и ушел в сарай. Отец соорудил там ему кровать на чердаке – если можно назвать кроватью одеяла, брошенные на сено. Еще он одолжил Роуну бритву, и, поскольку они с Роуном были примерно одного роста и телосложения, свои старые рабочие штаны и рубашку.

На следующий день мама пошла на сбор винограда, поэтому после школы у нас с Джулией было много работы по дому. Джулии это не нравилось, потому что она не могла больше бить баклуши у Эми. Ей полагалось кормить кур, а мне – доить корову. Я думал, что следовало бы наоборот, потому что, на мой взгляд, доить корову – девчачья работа. Но правила установила мама.

Первую получку отец с Роуном получили только через две недели. Когда они вернулись с работы вечером той пятницы, Роун положил на кухонный стол две десятидолларовые бумажки.

– Это за две недели, что я тут, – сказал он маме.

– Не собираетесь же вы платить мне десять долларов в неделю за стол? – откликнулась мать. – Пять долларов и то было бы много. – Она взяла одну бумажку. За время сбора винограда кожа у нее стала темно-золотистой. – Вот так. Теперь вы заплатили за две недели вперед, если захотите остаться.

– Но даже десяти долларов в неделю недостаточно! – возразил Роун. – Я дал бы вам больше, но мне нужно купить одежду.

– Мне и во сне бы не приснилось брать с вас десять долларов.

Роун пытался спорить, но мама осталась непреклонна. Она посмотрела на отца и сказала:

– Нед, раз у нас есть свободная комната, то почему, скажи на милость, мы заставляем Роуна спать в сарае?

– Понятия не имею.

Она повернулась к Роуну.

– Комната очень маленькая, и матрас на кровати довольно жесткий, но это лучше, чем спать в сарае. После ужина Тим вам ее покажет.

Роун просто стоял и смотрел на нее во все глаза. Он сел не раньше, чем она поставила на стол запеканку, которую разогревала на плите.

Когда он доел, я отвел его наверх. Как и сказала мама, комната взаправду была очень маленькая, и из мебели там стояли только комод и кровать. Роун осторожно коснулся кровати. Потом сел на нее.

– Довольно жесткая, да? – спросил я.

– Нет, – возразил он, – мягкая, как гагачий пух.

Две недели спустя, получив плату за сбор винограда, мама в воскресенье утром повезла нас с Джулией в город и купила новую одежду для школы. А еще она купила нам пальто и калоши. Отец был занят осенней пахотой, поэтому за руль грузовика сел Роун. Сезон отжима закончился, но ни его, ни моего отца пока не уволили, и они работали пять дней в неделю: убирали на хранение ящики, которые завод одалживал фермерам и которые сейчас вернули.

На одежду, пальто и калоши ушла значительная часть маминой получки, а школьный налог и выплаты по закладной на ферму проделали большую брешь в семейном бюджете, так что мы оказались почти так же бедны, как раньше.

Раз в месяц мама стригла нас с отцом, а заодно подравнивала волосы Джулии. Но сбор винограда сбил ее график, и волосы у нас с папой начали наползать на воротник. Поэтому я не удивился, когда вечером в воскресенье, помыв вместе с Джулией посуду после обеда, она позвала нас с отцом в кухню и сказала, что пора «остричь двух медведей».

Поставив посреди кухни стул, она достала свои ножницы и щипчики.

– Ты первый, Нед, – велела она.

Отец сел, она обернула его старой простыней и заколола ее, чтобы не спадала. После чего взялась за работу.

Когда-то, в самом начале, она ужасно нас стригла, и дети в школе смеялись над моей стрижкой. Но потом перестали, потому что она так наловчилась, что стригла лучше заправского парикмахера в городе. Когда она закончила, отца было не узнать.

– Ты следующий, Тим.

Закончив со мной, она подровняла волосы Джулии. Хотя я считал Джулию некрасивой, я всегда восхищался ее волосами. Они были такого же цвета, как у мамы, и такие же гладкие, – чистый шелк. На сей раз они отросли такие длинные, что маме пришлось отрезать по меньшей мере два дюйма, чтобы они доходили Джулии только до плеч.

И все это время Роун наблюдал за ней с порога кухни. В его обычно серые, как суровое зимнее небо, глаза вкралась толика голубизны. Закончив с Джулией, мама посмотрела на него.

– Теперь вы, мистер Роун.

Волосы у него были вдвое длиннее моих. Когда волосы у меня становились такими длинными, мама всегда говорила, что я выгляжу как музыкант, но Роуну она такого не сказала. Волосы у него были волнистые, и она постригла его так, чтобы сверху волны остались видны. Увидев его постриженным, я с трудом мог поверить, что он когда-то был бродягой.

– Спасибо, мэм, – сказал он, когда она убрала простыню, и добавил: – Почему бы вам не посидеть в гостиной, пока я подмету?

И мама пошла сидеть в гостиной. Тем вечером она приготовила тянучки, и мы все сидели у радиоприемника и слушали Джека Бенни и Фреда Аллена.

В начале ноября начало подмораживать. Мы с Джулией стали ходить в школу в наших новых пальто. Потом ударил мороз, и с деревьев пооблетали последние листья. Я не мог дождаться, когда же выпадет первый снег.

Джулия взяла в школьной библиотеке книжку, которая называлась «Машина времени». Она вечно читала книжки не по возрасту, поэтому я не удивился, когда однажды вечером она показала «Машину времени» Роуну и спросила, читал ли он ее и может ли ей объяснить. Почему-то я не удивился, услышав, что он действительно ее читал.

Мы сидели в гостиной. Мама штопала носки, отец дремал. Джулия пристроилась на подлокотнике кресла Роуна.

Он перелистнул страницы книги.

– Понимаешь, Джулия, – сказал Роун, – Уэллс использовал образы капиталистов и рабочих своего времени как некий трамплин, вот как он придумал элоев и морлоков. Можно сказать, он взял классовые различия за рога и развел их еще дальше, сделав богатых богаче, а бедных – еще беднее. Условия работы на фабриках в его время были еще хуже, чем сейчас в этой стране. Разумеется, не все заводы находились под землей, но значительная их часть, что и навело писателя на мысль перенести под землю свое повествование.

– Но он превратил рабочих в каннибалов!

Роун улыбнулся.

– Думаю, тут он перегнул палку. Но он же не пытался предсказать будущее, Джулия. Книгу он написал для того, чтобы привлечь внимание к тому, что происходит в настоящем.

– А каким, по-вашему, будет будущее, мистер Роун? – спросила мама.

Роун некоторое время молчал.

– Если бы мы с вами, мэм, попытались прогнозировать будущее, нам сперва пришлось бы забыть слово «экстраполяция». Мы можем говорить о войнах – да, войны будут всегда. Но в остальном возникнет слишком много непредсказуемых факторов. Невозможно предсказывать будущее, исходя лишь из знаний о современном нам мире.

– И какие, по-вашему, могут возникнуть факторы?

И снова Роун некоторое время молчал.

– Возьмем вас, вашего мужа, Тима и Джулию, вы – семья из четырех человек. На некоторое время я, человек извне, тоже стал ее частью. Семейная жизнь практически неотделима от уклада сегодняшнего общества. Если бы мы начали строить догадки, исходя из одного этого факта, у нас получилось бы будущее, в котором семейная жизнь сохранилась бы. Но предположим, что вмешаются силы, о которых люди сегодня даже не подозревают, и что эти силы ослабят патриархально-матриархальную гармонию, которая лежит в основе вашей и прочих семей. Что, если они ослабят ее настолько, что семьи начнут распадаться? В «Машине времени» Уэллс связывает распад семьи с исчезновением опасностей. Он полагал, что семья имеет смысл только потому, что вместе легче преодолевать трудности. Однако, на мой взгляд, семья может исчезнуть совсем по другим причинам. Предположим, что нравственные ценности, которыми руководствуются люди сегодня, уйдут в прошлое? Возникнут новые отношения и новая мораль? Я не хочу сказать, что сегодняшние мужчины и женщины святые, отнюдь. Но факт остается фактом, разводы случаются редко. Отчасти это можно приписать тому обстоятельству, что во многих случаях люди, которые хотели бы развестись, не могут себе этого позволить, но очень часто это не так. Люди остаются в браке, потому что хотят иметь семью. Но, предположим, дух времени изменится. Предположим, люди сочтут, что обрели новую степень свободы, и развод станет обычным делом. Все больше и больше детей будут воспитываться одинокими родителями или – в случае повторных браков – сначала в одной, потом в другой семье. Подумайте, как это скажется на их отношении к семейной жизни.

– Но в настоящем нет никаких предпосылок к подобным предсказаниям.

– Именно это я и имел в виду, когда говорил о возникновении непредсказуемых факторов. Если развить мое допущение, распад семейной жизни мог бы со временем привести ко все возрастающему цинизму как в родителях, так и в детях. Институт брака может вообще исчезнуть, а с ним и семейная жизнь. Тогда их роль возьмет на себя государство, и детей будут воспитывать не родители, а государственные учреждения, мысли и поступки подрастающего поколения будут формировать наставники, не способные на любовь и привязанность. Совместное времяпрепровождение, сцены домашнего уюта, которые принимаете как должное вы, ваш муж и дети, будут практически позабыты в новом обществе или им будет отведено место в истории не более значительное, чем нынешние цены на яйца.

Мама поежилась.

– Унылая у вас получается картина, мистер Роун.

– Да. Она действительно весьма унылая. Но подобное случится не за год и не за два, и даже после того, как процесс будет запущен, пройдет еще очень много времени, прежде чем возникнет новое общество.

Он вернул «Машину времени» Джулии.

– Я еще вот чего не понимаю, Роун, – сказала она, – как Путешественник во Времени двигался во времени?

Роун улыбнулся.

– Так ты тоже заметила, что Уэллс об этом умолчал, да? Он и сам не знал, поэтому просто напустил туману болтовней о том, что время – это четвертое измерение. Ну, в каком-то смысле так и есть, Джулия, а в каком-то – нет. Путешественник во Времени прибыл в будущее в то самое место, откуда начал путешествие. Но пока он двигался, земля под ним продолжала вращаться, хотя, конечно, сдвиг был незначительный, ведь он двигался очень быстро. Например, если бы он начал свое путешествие из вашего дома, то в будущее мог бы прибыть в точку в пятистах милях от вашего дома в сторону запада. Поэтому, если бы он захотел вернуться назад во времени к тому месту, откуда отбыл, ему пришлось бы проделать путь в пятьсот миль на восток, а потом еще столько же в том же направлении, чтобы компенсировать расстояние, на которое он отклонится, когда будет возвращаться. Но затруднения этим не ограничиваются. Путешествие сквозь время с огромной скоростью может создать завихрение в потоке времени, и тогда Путешественнику перед возвращением придется ждать, пока в прошлом или в будущем не пройдет ровно столько же времени, сколько прошло в настоящем. Путешествие во времени, Джулия, задача настолько трудная, что человек вряд ли сможет осилить его в одиночку, а простенькая машина времени Уэллса попросту не сработает. Если время привязано к свету, то настоящему Путешественнику потребовалось бы фотонное поле, но сам он управлять им не сможет – он же уйдет в другое время, а значит, это должен делать кто-то другой. Так вот, сначала эти другие люди должны забросить его в прошлое или в будущее, а потом, когда он уравняет время и пространство, потерянные при перемещении, при помощи все того же фотонного поля вернуть его назад.

Из его объяснений я практически ничего не понял, а еще знал, что и Джулия тоже ничего не поняла, но вид у нее был удовлетворенный.

Роун поднялся на ноги.

– А теперь, если вы не против, я пойду спать.

Встав на стул, Джулия поцеловала его на ночь.

– Спокойной ночи, мистер Роун, – сказала мама, и я тоже пожелал ему доброй ночи. Отец по-прежнему дремал в своем кресле.

Первый снег выпал в начале ноября. Мы с Джулией надели в школу новые калоши. Роун попросил у мамы фотоаппарат, купил пленку и в последовавшие затем дни делал много снимков. Ни его, ни моего отца пока не уволили, но я знал, что уже недолго осталось. Я беспокоился, что тогда Роун уйдет, и знал, что Джулия тоже беспокоится.

На одном ее уроке учительница дала задание смастерить открытки ко Дню благодарения и велела написать, за что ученики благодарны больше всего. Джулия принесла свою домой показать маме, а мама показала ее остальным. Там говорилось:

С другой стороны открытки она нарисовала индейку, которая больше походила на кита, чем на птицу, и раскрасила ее ярко-красным. Мама повесила картинку на стене на кухне.

В тот День благодарения мои бабушки с дедушками – со стороны папы и со стороны мамы – обедали с нами. Они друг друга не любили, но мама была уверена, что раз это День благодарения, они не станут пререкаться. Они и не стали, но, думаю, не потому, что это был День благодарения, а потому что выступили единым фронтом. Они не одобряли, что мы позволили жить у нас бродяге, и весь обед и после него смотрели на Роуна свысока.

Утром в субботу на той же неделе во двор к нам въехал грузовик из скобяной лавки мистера Хайби. Мама вышла узнать, что нужно мистеру Хайби. Всю ночь шел снег, мягкий влажный снег, и мы с Джулией лепили на заднем дворе снеговика. Отца дома не было. Он поехал в город за мукой, поскольку мама собиралась печь хлеб.

Во двор вышел Роун, чинивший в сарае трактор. Мистер Хайби, отдуваясь, выбрался из грузовика. Он был низеньким и пузатым.

– Доброе утро, мистер Роун. Мне нужна ваша помощь. Нам надо кое-что занести внутрь.

– Сначала, – сказал Роун, – нам надо вынести старую. Придержи нам дверь, Тим, ладно?

Я придержал. Они поставили дровяную печь на снег, и на фоне его она показалась еще чернее, чем была на самом деле. Мама наблюдала за ними с заднего крыльца. Джулия стояла рядом с ней.

Мистер Хайби откинул заднюю дверцу грузовика. И тогда мы увидели.

– Придержи нам дверь, Тим, – попросил Роун.

Они внесли и поставили ее на то место, где стояла старая плита. Пробравшийся в окно солнечный луч залил ее светом, она была такая белая, что от нее по всей кухне словно бы разлетались частички света. Мама с Джулией вошли за мной в дом. Обе не произнесли ни слова.

Мистер Хайби вышел на двор и отключил газ. Вернулся он с гаечными ключами, трубами и заглушками, и они с Роуном подключили плиту. Потом мистер Хайби вышел и снова включил газ. Он попрощался с нами, и Роун помог ему загрузить инструменты в грузовик. Мы услышали, как грузовик уехал. Мы услышали, как поднялся на крыльцо Роун.

Мама стояла у кухонного стола. За все это время она ни разу не пошевелилась.

– Не сочтите это за намек, что вы плохо готовите, мэм, – сказал Роун.

– Не сочту, – сказала мама.

– Переднюю правую конфорку надо подтянуть. Я схожу в сарай за ключом.

Когда он вышел в заднюю дверь, я повернулся к маме. Я собирался сказать: «Ух ты, теперь мне не придется колоть дрова!» Но не сказал, потому что увидел, что она плачет.

В следующую пятницу и папу, и Роуна уволили. Наутро мы с Джулией спустились к завтраку с унылыми лицами. Мама сварила овсянку. Накладывая нам кашу, она на нас не смотрела. Отец стоял у задней двери и смотрел в маленькое окошко.

– Где Роун? – спросила Джулия. Она боялась, что он уже ушел. Я тоже боялся.

– Поехал на грузовике в город. Он заказал что-то в мастерской при плавильне и хотел это забрать.

– Что он заказал? – спросил я.

– Не знаю. Он не сказал.

Мы так и не узнали, что это было, потому что когда Роун вернулся, он нам не сказал. Наверное, он спрятал это в сарае.

Миновали выходные, и началась новая неделя, а Роун даже не заикнулся про уход, и мы начали думать, что он останется. А в четверг вечером он пришел в гостиную и сказал:

– Мне пора отправляться.

Какое-то время мы молчали.

– Вам незачем уходить, – сказал наконец отец. – Можете остаться у нас на зиму. Уверен, как только начнется сезон бутилирования, я смогу подыскать вам работу.

– Дело не только в том, что я не работаю. Есть… есть другая причина.

– Вы прямо сейчас уходите? – спросила мама.

– Да, мэм.

– Но там же метель.

– Нет, мэм. Снег уже прекратился.

– Мы… Нам бы хотелось, чтобы вы остались.

– Мне бы тоже хотелось.

Толика синевы исчезла из его глаз, но они были уже не такими сурово-серыми, как раньше.

Свистнул поезд, и этот звук словно бы пронзил дом насквозь.

– Я приготовлю вам сэндвичи в дорогу, – сказала мама.

– Спасибо, мэм. В этом нет необходимости.

На нем был его старый костюм.

– Где ваша новая одежда? – спросила мама. – Разве вы не заберете ее?

Роун покачал головой.

– Нет, мэм. Я путешествую налегке.

– Но вы же купили куртку… Вы должны взять куртку. Вы же замерзнете в пиджаке!

– Нет, мэм. Там не так уж холодно. Я хочу поблагодарить всех вас за вашу доброту. Я… – У него надломился голос. – Я… Я не знал, что существуют такие люди, как вы. Я… – Он замолчал снова, но так и не смог больше ничего сказать.

Встав, мой отец пожал ему руку. Мама поцеловала его в щеку и отвернулась.

– Вам еще должны за целую неделю работы, – сказал отец. – Можете дать адрес, куда переслать деньги?

– Я переписал их на вас.

– Я их не возьму!

Улыбка тронула уголки губ Роуна.

– Если не возьмете, сделаете богатых еще богаче.

И все это время мы с Джулией сидели молча на диване, не в силах пошевелиться. От своего странного оцепенения Джулия очнулась первой. Вскочив, она бросилась на шею Роуну. Тогда и я побежал через комнату. Роун поцеловал нас обоих.

– Прощайте, ребята.

Джулия разревелась. Но я не плакал. Ну, почти. Роун быстро-быстро вышел из комнаты. Мы услышали, как открылась задняя дверь. Мы услышали, как она закрылась. А потом слышны были только рыдания Джулии.

Той ночью я долгое время лежал в кровати, выжидая, когда услышу, как замедляется товарный поезд, но все товарняки грохотали мимо. Пассажирские поезда у нас вообще по ночам не останавливались, только утром. В полусне я услышал, как один такой пронесся мимо.

Утром я встал еще до того, как взошло солнце, и одевшись, натянул новое пальто, потому что на улице было холодно, и новые галоши. Я пошел по отпечаткам ног Роуна в снегу. Я отчетливо видел их в лиловом предрассветном сумраке. Он направился не к железнодорожным путям, нет, он пошел через поля к городу. Приблизительно в сотне ярдов от дерева, под которым мы его нашли, следы оборвались.

Я стоял на холоде, а первые лучи солнца заливали поля розовым. Там, где следы обрывались, отпечатки ботинок как будто указывали, что он остановился. Возможно, постоял там какое-то время. Выглядели они так, словно снег вокруг них подтаял, а потом замерз снова.

Сначала я почему-то подумал, что он, наверное, прыгнул на несколько футов вперед, а потом снова пошел. Но после последних отпечатков не было вообще ничего, снег казался нетронутым. Потом я подумал, а вдруг он пошел задом наперед по собственным следам? Но если так, то я обязательно заметил бы еще одну вереницу следов, сворачивающих вправо или влево, а ведь я ничего такого не видел. А кроме того, зачем ему делать такие странные вещи?

Каким-то образом он исчез в ночи.

Я еще немного постоял, потом вернулся в дом. Я ничего не сказал про следы маме. Пусть лучше думает, что Роун запрыгнул в товарный поезд. Я ничего про них не рассказал ни Джулии, ни отцу. Я похоронил следы в своей памяти, и там они оставались все эти годы, и, только заглянув в ящик, я выкопал их снова.

Первым я вынул альбом. На первой странице была фотография поразительно красивой женщины, моей мамы. Затем фотография красивой девочки и мальчика с волосами цвета спелой кукурузы.

Под фотографией мамы был снимок высокого худого мужчины, моего отца.

На следующих страницах были другие снимки мамы и нас с Джулией. Там были фотографии дома, и была фотография сарая. Была фотография укутанных снегом полей и фотография самого высокого холма.

Под альбомом я нашел открытку, на которой была изображена похожая на кита индейка. Я вспомнил, что открытка пропала со стены нашей кухни. Перевернув ее, я прочитал:

Там была пара носок, которые мама для него заштопала. Я нашел бритву, которую подарил ему отец. Я наткнулся на блокнот. Никаких записей в нем не было, но между страниц лежали пряди волос. Одна была темно-русой и мягкой, как шелк. Другая – цвета спелой кукурузы.

Наверное, когда он только прибыл, его ограбили. Уверен, его не послали бы в прошлое без специально напечатанных денег. Оставшись без гроша, он был вынужден «ехать по железке». А потом ему надо было переждать, пока не уляжется завихрение, которое он вызвал в потоке времени, переждать, пока в будущем не пройдет ровно столько времени, сколько прошло в прошлом.

Возможно, если бы мы не взяли его к себе, он умер бы от голода.

Вероятно, они ему приказали не брать с собой ничего в будущее. И, наверное, в прошлое его отправили по какой-то причине. Или, может, просто, чтобы узнать, как жилось в тридцатые годы. Скажем, как Армстронга, Олдрина и Коллинза послали на Луну посмотреть, каково там.

Я смотрел на альбом и открытку на День благодарения. На бритву и заштопанные носки. На блокнот, который все еще держал в руках.

В какое унылое место ты возвращался, Роун, что память о нас стала тебе так дорога?

Уложив содержимое ящика в точности в том порядке, в каком я его нашел, я закрыл крышку. По рельсам Северо-Восточного загрохотал длинный товарняк.

– У вас в грузовике есть сварочный аппарат? – спросил я у Симмса.

– Хотите приварить крышку назад?

Я кивнул. Он не спросил почему.

– Аппарата нет, есть небольшая газовая горелка. – Он повернулся к механикам, возившимся с экскаватором. – Сходи за горелкой и газовым баллоном, Дик. Они не тяжелые.

Когда Дик вернулся с горелкой, за дело взялся Чак Блейн. Всего пара минут ушла у него на то, чтобы снова запечатать ящик. Симмс окликнул другого механика:

– Ларри. Снеси ящик к машине мистера Бентли.

– Нет, – остановил его я.

Я опустил ящик в яму, из которой его извлекли. «Надеюсь, никто больше его не потревожит, Роун». Выпрямившись, я указал на бульдозер.

– Скажите, пусть заровняет, – попросил я.