Глава IV. Об отношении к людям
Для нашей самовольной, самолюбивой природы, с ее привязанностями, направляемыми на одних людей, ненавистью по отношению к другим и с ее равнодушием к остальным, большинству кажется трудной и неисполнимой заповедь Христова: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».
Если есть разряд людей, которые способны любить до самопожертвования некоторых избранных, то гораздо многочисленнее люди, которые никого, кроме как себя, не любят, ни к кому не стремятся, ни о ком не тоскуют и решительно ни для кого не хотят шевельнуть пальцем.
Разряд же людей, которые действительно любят своих ближних, смотрят как на ближнего на всякого решительно человека, как посмотрел на избитого разбойниками еврея милосердный самарянин, — разряд таких людей чрезвычайно малочислен.
Между тем Господь, желая утвердить этот взгляд людей друг на друга, желая распространить между людьми эту всеобъемлющую любовь, сказал слово, открывающее величайшее значение этой любви, придающее ей такой смысл, такую высоту, которая бы заставила людей всячески ее в себе воспитывать.
Описывая Страшный Суд, Господь говорит о той беседе, которая произойдет там между грозным Судией и родом человеческим.
Призывая к себе благую часть человечества, тех, которые на деле воплотили в себе эту всепрощающую, нежную, теплую, заботливую любовь к людям, Господь скажет им: «Приидите, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира. Взалкахся бо, и дасте Ми ясти, возжадахся, и напоисте Мя; странен бех, и введосте Мене. Наг и одеясте Мя, болен и посетисте Мене, в темнице бех и приидосте ко Мне».
Они спросят, когда же видели они Господа в таком положении и послужили Ему. И Он ответит: «Аминь глаголю вам: понеже сотвористе единому сих братий Моих меньших, Мне сотворяете».
Итак, Господь говорит, что Он Сам принимает все то, что мы делаем для людей, ставя таким образом Самого Себя на место всякого несчастного, недужного, заключенного, слабого, страдающего, обидимого и грешного, на место всякого человека, которого мы пожалеем порывом своего сердца и которому мы окажем помощь. Нельзя не обратить еще внимания на то, что Господь не произнес: «Так как вы сотворили это одному из малых сих во имя Мое, то Мне сотворили», Он говорит только одно: что все, сделанное для человека, Он принимает, как сделанное непосредственно для него.
Вот такую всемерную высоту придает Он подвигу любви, взаимной людской помощи и одолжения. Вот как Он облегчает этот подвиг тем, что как бы подсказывает нам: «Когда перед вами человек, которому надо помочь, как бы вас мало к нему ни влекло, как бы он ни казался вам неприятным и отвратительным, говорите себе: передо мной лежит Христос, безпомощный, несчастный, требующий помощи; могу ли я не оказать этой помощи Христу?».
И если мы заставим себя именно так смотреть на всякого человека, к которому мы подходим, то, во-первых, мир, переполненный людьми и их безконечными недостатками, покажется нам населенным ангелами, и сердце наше будет полно всегда тихого, сосредоточенного счастья в том ощущении, что на всяком шагу нашей жизни мы служим, помогаем, утешаем, облегчаем страдания непосредственно Христу.
Приходилось видеть, что заповедь о том, что надо любить ближнего, как самого себя, вызывала вспышки недовольства.
— Я люблю отдельных людей, — говорят многие, — но не могу любить и не понимаю любви к человечеству. Я люблю по выбору, по неопределенным влечениям, по общности взглядов, по тем качествам, которые меня в людях покоряют, по их благородству… но как могу я любить такое многоликое громадное существо, как человечество? Могу ли я смотреть, как на брата, относиться, как к лично дорогому мне существу, — к тому, кто возбуждает во мне омерзение, гадливое чувство, которого я только могу презирать и ненавидеть… не говоря уже о том, что большая часть людей для меня хотя бы и не существовала. Я люблю немногих, я ненавижу иных, я совершенно равнодушен к остальным, и большего от меня требовать нельзя.
Но пусть спросит себя человек, так рассуждающий, есть ли в характере его такие черты, чтобы он Богу был так приятен, как приятны ему самому лично некоторые избранные им люди? Что было бы, если б Господь по отношению к нему рассуждал так, как рассуждает он по отношению к большинству людей, что было бы, если бы Господь относился к нему с вполне, может быть, заслуженной им ненавистью или только с равнодушием?
Господь, какой он там ни есть, показал по отношению к нему равное великое дело Своей безсмертной любви.
Господь, уравнявший в этой любви Своей всех, Господь, освещающий лучами Своего солнца, посылающий Свои дары и благим и безблагодатным, Господь, завещающий нам искать тех совершенств, которыми сияет Он Сам, — Господь ждет от нас того, чтобы мы смотрели на других людей так же, как Он смотрит на них Сам.
Есть какой-то дикий ужас в том, что мы, грешные, отвратительные существа, не можем относиться к людям с хотя бы малой долей того снисхождения, с которым относится и к нам, и к ним ко всем Он — источник совершенств, лучезарнейшая Святыня…
И прежде всего неправильность наших отношений к людям заключается в нашем постоянном осуждении. Это, быть может, самый распространенный и самый скверный из изъянов взаимоотношения людей.
Ужас осуждения состоит прежде всего в том, что мы присваиваем себе новые, не принадлежащие нам права, что мы как бы громоздимся на тот Престол верховного Судии, который принадлежит только Одному Господу, — «Мне отмщение и Аз воздам».
И пусть не будет в мире ни одного судьи, кроме страшного, но и милосердного Судии Господа Бога!.. Как можем судить мы, которые ничего не видят, не знают и не понимают. Как можем мы судить человека, когда мы не знаем, с какой наследственностью он родился, как он был воспитан, в каких условиях рос, какими неблагоприятными обстоятельствами был окружен… Не знаем того, как складывалась его духовная жизнь, как его озлобляли условия его быта, какими искушениями искушали его обстоятельства, какие речи нашептывал ему враг человеческий, какие примеры на него действовали — ничего, ничего не знаем, а беремся судить!
Такие примеры, как Мария Египетская, мать и источник разврата, как разбойники покаявшиеся, начиная с того, который висел одесную от Христа на кресте и перед кем первым разверзлись широкие двери рая, и кончая теми многочисленными разбойниками, которые сияют теперь в венцах святости, — все эти люди показывают, что ужасно произносить рановременный и слепой ошибочный суд свой над людьми.
Тот, кто осуждает людей, показывает свое неверие в Божественную благодать. Господь, быть может, для того попускает грешить людям, которые будут впоследствии великими праведниками и великими Его прославителями, чтобы предохранить их от горшего зла — гордости духовной.
Существует рассказ о ссоре двух монастырских старцев. Оба уже хилые, проходившие жизнь, близкую к затворничеству, они не могли перебраниваться лично, и, на чем-то поссорившись, один послал к другому своего келейника. Келейник, несмотря на молодость свою, был исполнен мудрости и кротости.
Бывало, пошлет его старец с приказом: скажи тому старцу, что он бес.
Келейник придет и скажет: старец приветствует тебя и приказал передать тебе, что он считает тебя ангелом.
Раздраженный и таким мягким, и ласковым приветом, тот старец скажет: а ты передай своему старцу, что он осел.
Келейник пойдет и скажет старцу: старец благодарит тебя за твой привет, взаимно тебя приветствует и называет тебя великим мудрецом.
Заменяя таким образом слова брани и осуждения словами кротости, мира и любви, юный мудрец достиг, наконец, того, что злоба старцев совершенно пропала, как будто растаяла, разлетелась, и они между собой примирились и стали жить в примерной любви.
Так и мы: осуждением, руганью, насмешками, грубым обращением с людьми ничего не сделаем, а только ожесточим их, тогда как тихие ласковые слова, отношение к грешнику, как к великому праведнику, скорей доведут самого закоренелого человека до раскаяния, вызовут спасительный переворот.
Был такой человек, который дышал любовью, снисхождением, всепрощением, — Саровский старец Серафим. Он был так ласков, что, когда видал приближающихся к нему людей, сперва манил их к себе словами, потом вдруг, не овладевши напором переполнявшей душу его святой любви, быстро направлялся к ним навстречу с криком: «Грядите ко мне, грядите».
Он во всяком человеке видел стоящего за ним Сына Божия, чтил, быть может, еле тлевшую, но все же во всяком непременно человеке присутствующую искру Божества, и когда он кланялся всякому приходящему в ноги, лобызал у приходящего к нему руки, то он кланялся им, как детям Божиим, за которых Господь пролил Свою Кровь, как за великую цель Господней жертвы…
Сам не судя людей, отец Серафим не терпел и в других осуждения. И когда, например, он слышал, что дети начинали осуждать родителей, он закрывал немедленно рот этих осудителей рукой своей.
Ах, если бы мы могли во взаимных отношениях придерживаться тех же святых правил любви и снисхождения!
Отчего же это не так? Посмотрите на наши нравы.
Вот сидит кто-нибудь в гостях. С ним приветливы, ласковы, всячески стараются показать ему, что он для этих людей приятен и даже необходим. Говорят, что соскучились по нем, и просят его поскорей вернуться. А едва он вышел за дверь, начинается жесточайшее его осуждение. Часто выдумывают, клевещут на него разные небылицы, которым сами не верят, приплетают тут других, и когда кто-нибудь из этих других появится, воскликнут:
— Ах, как мы вам рады. Вот спросите у Ивана Петровича — сейчас вас вспоминали!..
Но как вспоминали — этого, конечно, не скажут.
Вступает человек в какое-нибудь большое общество: сколько насчет него подозрений, сколько направленных на него косых взглядов! Успевает ли кто в жизни: «Этот человек берет своим нахальством, удивительный пролаза». Сидит ли кто в жизни на своем месте, не двигаясь и не повышаясь: «Какой безталанный человек. Понятно, что ему не везет, — кому такие люди нужны!»
Постойте, вы, убивающие людей словом: «Кому он нужен?» Он нужен Тому Богу, Который за него страдал и пролил за него Свою Кровь. Он нужен вам для того, чтобы, избегая страшного приговора за смертный грех вашего осуждения, вы могли проявить на нем иные чувства и вместо осуждения пожалеть его и помочь ему.
Он нужен в общем плане домостроительства Божия. Господь его создавал, и не ваше дело осуждать Того, Кто призвал его к жизни и Кто его терпит, как терпит Он и вас, быть может, в тысячу раз более достойных осуждения, чем этот человек.
Сердце закипает негодованием, когда видишь, до чего извращены у нас взаимные отношения, как мы ничего не можем сделать в простоте мысли и в благородстве христианской любви.
Посмотрите, сколько вот у этого человека различных мер для встреч, разговоров и обращений с людьми, сколько различных тонов, начиная от слащавого, искательного, как будто он ползает перед тем, с кем говорит, до высокомерного, грубого и повелительного.
Мне рассказывали об одном чиновнике, считавшем себя либералом, что он сказал своему начальнику, которому был многим обязан: «Знаете, тем, что вы провели меня на это место, я вам так обязан, что готов сделать все, что вам угодно. Уверяю вас, если бы вы попросили меня вычистить вам сапоги, я сделал бы это с наслаждением».
С лицами, которых он искал, он был удивительно слащав, льстил им, как только мог; с лицами, которые ему были не нужны, относился с хамоватой самоуверенностью; к лицам, которые в нем нуждались, был груб и высокомерен.
Между тем у нас должно быть только два тона, два отношения: сыновне-рабское, восторженное, благоговейное отношение ко Христу и ровное, мягкое, чуждое заискивания с одной стороны, наглости и высокомерия с другой — по отношению безразлично всех людей.
Есть в Англии высокое понятие, которое в России понимается совершенно иначе, чем в этой стране замечательной выработки характера. Это понятие «джентльмен». Английский джентльмен — человек, который сознательно не сделает другому ничего, что могло бы этого другого задеть, причинить ему какой-нибудь вред или неприятность. Наоборот, этот человек всякому сделает все, что может, и в той мере, как может.
Вот в этом понятии джентльменства заключаются, конечно, истинно христианские отношения к людям. Встретиться с человеком для того, чтобы оказать ему, хотя бы стесняя себя, помощь и сочувствие; а если не сделать ему услуги, то по крайней мере ласково и с расположением посмотреть на него — вот поведение истинного джентльмена.
И англичанин вернется, спеша куда-нибудь, со своей дороги, чтобы показать дорогу вам — заезжему иностранцу; будет долго стоять и давать вам те объяснения, которые вы у него спросите, примет на себя хлопоты по сдаче багажа встречной дамы — одним словом, как говорится, разорвется, чтобы вам услужить.
И будь вы богаты, знатны, красивы и интересны или будь вы плохи, бедны, никому не нужны — обращение его с вами будет одинаково ровно и приятно.
Часто добро, которое мы оказываем людям, требует от нас подвига, требует напряжения всех наших сил, требует того, чтобы мы себя чего-нибудь для этих людей лишали. Но добрый человек, кроме этого трудно исполнимого добра, найдет множество случаев применить свою доброту там, где эта доброта, принеся человеку весьма существенную пользу, не потребует от него никакой работы, никаких лишений.
Мы услышали о каком-нибудь очень выгодном предприятии, в которое сами, может быть, не могли вступить, и рассказали об этом предприятии человеку, который обладает достаточными для него средствами, — вот мы и помогли человеку, нисколько для того не потрудившись.
Есть ли какая-нибудь заслуга в таком деле? Да, конечно, есть. Заслуга эта состоит в том добром изволении, в той заботе, с которой мы относились к человеку, в нашей решимости быть ему полезным.
Представьте себе, что человек вошел в большое, незнакомое ему общество людей, выше его стоящих. Если человек, к тому же, застенчив, он проходит при этом через крайне неприятные для него минуты. А найдется кто-нибудь, кто заметит, как он стеснен, как ему не по себе, и подойдет к нему, ласково с ним заговорит — и тогда стесненность у человека пропадет, и ему уже не так страшно.
За первым подойдет к нему второй — и тот лед, который он в этом обществе чувствовал, словно треснул. Может быть и наоборот. Может не найтись ни одного сочувственного человека, и новичок в этом обществе будет до конца в нем своего пребывания чувствовать себя неприятно, стесненно и фальшиво.
Часто даже один добрый взгляд, одобрительная улыбка, вскользь брошенное слово чрезвычайно помогает человеку, чем-нибудь смущенному. Но далеко не все люди понимают важность взаимной помощи, взаимных услуг и одобрения. И некоторые лица, считающие себя чуть ли не праведниками, огрызаются, когда им надо оказать другому даже малейшую услугу.
Мне раз пришлось присутствовать при ссоре двух супругов разного душевного настроения, которые совершенно друг к другу не подходили и которым вскоре пришлось разойтись.
Дело было в громадном Павловском парке, где незнающему так легко заблудиться. Супруги эти гуляли, когда к ним подошла запыхавшаяся барыня и спросила:
— Как мне дойти до вокзала? У меня времени до поезда остается всего двадцать минут. Страшно боюсь опоздать.
Молодой муж, прекрасно знавший парк, сообразил, что если начать объяснять ей словами, она непременно собьется с пути, и с ней надо пройти минут пять, чтобы вывести ее на такое место, откуда лежит прямая и ясная дорога. Он сейчас же сказал даме:
— Позвольте, я вас провожу, — и быстро пошел с ней.
Жена его, постоянно устраивавшая ему сцены, с негодованием подняла глаза к небу, и, когда он через пять минут, выведя даму на нужное место, вернулся, стала упрекать его в том, что он, оставляя ее, поступил с ней крайне невежливо и неуважительно.
Она видела своего мужа двадцать четыре часа в день и находила, что проводить пять минут человека, находящегося в затруднительном положении, значит относиться к ней с неуважением… своеобразный и, конечно, неправильный взгляд.
Странно, что в детском возрасте бывают какие-то проявления безсмысленной, изощренной жестокости. Сколько выносят, например, от товарищей так называемые «новенькие». Неделикатные расспросы, всевозможные уколы, пинки, щипки за руку под видом того, что пробуют материю с вопросами «почем покупали», и одинаковое озлобление мучителей, ответит ли мальчик на ругань руганью или пугливо жмется к стене, не смея противиться своим мучителям.
Но и в этой среде маленьких злодеев попадаются дети с прирожденным благородным характером, которые сумели составить себе положение в классе и которые грудью заступаются за несправедливо преследуемых новичков.
Конечно, такие благородные мальчики и в жизни будут продолжать оказывать то же благородство.
Есть еще такие характеры, которых жестоко оскорбляет и волнует всякое насилие человека над человеком. Эти люди волновались несправедливостями и злоупотреблениями помещиков над крестьянами в дни крепостного права. Эти люди с оружием в руках ринутся на защиту прав целого народа, попираемого другим, более сильным народом. Таково было в течение нескольких веков отношение России к славянам Балканского полуострова, так как Балканские государства выросли, можно сказать, на русской, пролитой за их свободу, крови.
В самой власти человека над человеком есть нечто глубоко опасное для души человека, имеющего эту власть.
Недаром лучшие люди всех веков боялись этой власти и часто отказывались от нее. Те христиане, которые распускали рабов своих на волю, когда проникались Христовыми заветами, сознавали, конечно, сколько неправильного в том, чтобы повелевать другими людьми, и сами, как великий милостивец Павлин, епископ Ноландский, сами предпочитали стать рабами, чем держать в рабстве других.
В дни крепостного права совершалось множество вопиющих беззаконий. Множество неслыханных, жесточайших обид терпели крестьяне от иных помещиков, которые, упоенные своей властью, доходили до какого-то озверения и нередко даже (верх греховной испорченности) находили наслаждение в том, чтобы мучить и пытать своих крепостных.
Да будет благословенно имя того царя, который теплым сердцем понял страшные муки русского крестьянства и, освобождая его от крепостной зависимости, в то же время освободил помещиков от страшного соблазна — власти над душами людскими и права пользоваться даровым трудом.
Проще всего жалеть тех людей, страдания которых происходят перед нами воочию. Если мы видим человека, который на морозе дрожит от холода, еле прикрытый рубищами, если мы слышим с трудом вырывающийся из этого окоченевшего тела голос, если на нас направлены робкие, безнадежные взоры, — будет странно, когда наше сердце не тронется этим голосом, когда мы не постараемся чем-нибудь этому человеку помочь… Но более высшее милосердие состоит в том, чтобы предугадать и такое горе, которое мы не видим, пойти навстречу такому страданию, которое еще нам не бросается в глаза.
Вот именно таким чувством внушены поступки людей, основывающих больницы, приюты, богадельни: ведь эти люди не видели еще тех страждущих и нуждающихся в их помощи, которые будут пользоваться основанными ими домами милосердия и, так сказать, заранее жалеют их.
…Морозно. Глубокий тихий вечер. В Белгороде все попряталось от стужи в дома. Деревья с обындевевшими ветвями сияют, облитые серебристыми лучами луны. В морозном воздухе слышна тихая поступь человека, одетого простолюдином. Но когда луна осенит его лицо, тотчас можно догадаться, что этот человек высокого происхождения. Он подходит к бедным хижинам, осторожно оглядывается по сторонам, не видит ли кто его, и тогда, быстро положив на подоконницу или узел с бельем, или что-нибудь из провизии, или завернутые в бумагу деньги, стучит, чтобы привлечь внимание находящихся внутри людей, и быстро скрывается.
Это епископ Иоасаф Белгородский, будущий великий чудотворец Русской земли, совершает тайный обход бедных перед праздником Рождества Христова, чтобы им встретить этот праздник в радости и сытости.
А назавтра к некоторым беднякам привезут с базара дрова — это святитель посылает тайно отопление тем, которые мерзнут с бедности от холода в неотопленных избах.
Великое милосердие к людям, бережное к ним отношение нисколько не исключает мудрой твердости и применения мер наказания там, где человек согрешает. Некоторые исследователи жизни того же великого святителя Иоасафа становятся в тупик перед тем обстоятельством, что при чрезвычайно развитом в нем милосердии, с самыми нежными и трогательными проявлениями его, он, с другой стороны, был суров с провинившимися. Но в этом нет ничего странного и необъяснимого. Святитель предпочитал, чтобы человек понес кару лучше на земле, чем на небе, чтобы понесенные в виде наказания страдания очистили его душу и избавили его от ответственности в вечности.
Насколько мудрее был взгляд святителя в этом отношении современного взгляда на преступность, высказываемого теперь весьма часто судьями совести.
За последнее время преступления чрезвычайно участились — между прочим, потому, что возмездие за них стало крайне ничтожным, и потому, что доказанные преступления сплошь и рядом остаются без всякого наказания.
Того человека со здравым рассудком, которому за последнее время приходилось быть присяжным заседателем, брал просто ужас при виде того, до какой степени у нас доходит снисхождение к преступнику. Бывают случаи совершенно возмутительные, которыми присяжные точно толкают оправдываемых ими людей на новые преступления.
Мне пришлось присутствовать в заседании по одному делу, где несколько здоровых парней обвинялись в том, что обкрали старушку под семьдесят лет, напав на нее в ее комнате, и вырезали у нее из юбки полторы тысячи рублей, скопленные ею трудом всей жизни и представлявшие собой единственный источник ее существования.
Тут была организована целая шайка, которая постаралась переместить ее из того дома, где она раньше жила и где совершить преступление было не так удобно, в такой притон, где нападение могло обещать удачу Нападавшие были в масках. Всем же преступлением руководила негодяйка, находившаяся в связи с разбойниками.
Вид этой безпомощной древней старушки, старомодно одетой, с потрепанным ридикюлем в руках, внушал самое горячее, жгучее сожаление. И можете себе представить, что, несмотря на доказанное преступление, негодяи были оправданы.
Там трепали священное имя любви, и красноречивый адвокат доказывал, что разбойники были загипнотизированы женщиной, которая, между прочим, не была найдена, и действовали в исступлении любви.
Вообще, это одна из уловок современной адвокатуры — говорить, что человек действовал под влиянием любви и поэтому безответственен. В ту же сессию присяжных заседателей началось разбором другое вопиющее дело, но было отложено ввиду отсутствия необходимого важного свидетеля.
Один артельщик, служивший в крупном банке, присвоил себе и растратил что-то около десяти тысяч рублей. Артельщик, человек способный, бывший на военной службе, лет сорока, был в деревне женат и имел детей. В городе же он состоял в связи с особой, которая присутствовала при деле в качестве зрительницы в нарядном платье и неимоверно больших размеров шляпе. Ходили слухи, что растраченные деньги были употреблены им на покупку этой особе дачи на одной из станций по Финляндской железной дороге.
Как всегда бывает при растратах в артелях, растраченная сумма была пополнена взносами со всех прочих артельщиков, все людей женатых и многосемейных. Можете себе представить, что среди присяжных раздавались голоса о том, что едва ли его можно признать виновным, так как он действовал тоже под влиянием любви к этой особе.
Вопрос о возмездии принадлежит к одному из главных вопросов. Христианство не знает прощения без того, чтобы вина была сглажена соответствующим наказанием. Когда первый человек пал, Бог бы мог простить его вину перед Собой, но не простил.
Установив незыблемую правду, непререкаемые Свои законы, Господь не захотел нарушить эту правду. И для того, чтобы человек был прощен, пришлось принести жертву, начертанную, быть может, до создания миров. Воплотившийся Бог Господь наш Иисус Христос должен был принести крестную жертву для того, чтобы снять с человека то проклятие, под которое он подвел себя грехопадением.
Поймите только всю силу этих слов: Всемогущий Бог не мог нарушить установленный Им закон возмездия. И так как грехопадение было столь велико, что никакой мерой, никакими страданиями человек не мог загладить сделанного им преступления, то для того, чтобы загладить это преступление, понадобились страдания Божества. Тяжесть всего правосудия не могла подняться кверху без того, чтобы на другую чашу весов не было положено величайшего груза — груза земной жизни, уничижения, груза страдания и крестной смерти Сына Божия.
Как бы ни казалась страшной и невероятной, как бы ни казалась непроизносимой такая фраза: Господь не мог простить человека, не потребовав за это соответствующего вознаграждения, — но это так: не мог.
Когда совершается известное преступление, за него должно быть принесено соответствующее возмездие. Это установление Божиего закона, против которого нельзя идти, которого нельзя нарушить. И кара должна быть в соответствии со страданием, которое наносит другому лицу это преступление.
Представьте себе, что какой-нибудь негодяй покусился на честь молодой девушки или еще не развившегося ребенка — преступления, которые именно по малой наказуемости их в настоящее время встречаются с поражающей частотой.
Утром мать отпустила от себя веселого, радостного, здорового ребенка, а через несколько часов, по прихоти негодяя, к ней возвращается истерзанный полутруп, с измятой, израненной душой, с несмываемым на себе позором, с до конца дней тягостным воспоминанием.
Как можно взывать о милосердии к такому человеку? Как матери, переживающей разрушение судьбы ее дочери, примириться с тем, что этого человека, вежливо посадив на скамью подсудимых, станут вежливо допрашивать и потом, может быть, объявят, что он действовал в угаре страсти, особенно если находился в опьянении?
Я думаю, что добрые, но справедливые люди потребовали бы жесточайшего наказания для такого человека, от которого, как говорится, кровь бы застыла в жилах, для того, чтобы человек, заставивший так безумно страдать несчастную девушку и ее близких, сам пострадал бы еще хуже.
Я думаю, что нашлись бы справедливые добродетельные, но суровые в правде своей люди, которые с удовольствием своими руками вбивали бы гвозди в тело негодяя, для того чтобы, как говорится, другим было не повадно, для того чтобы ужасом кары предохранить других девушек от таких покушений и других негодяев от таких насилий.
В наше время в ужасающей мере распространены преступления облития серной кислотой. То молодой студент, единственный сын миллионера инженера, облит в лицо серной кислотой старой хористкой, которая ему надоела своим приставанием, и несчастный остался изуродованным — с трудом и наполовину спасенным одним глазом и с погибшим другим. То жених-интересант, которому отказала богатая невеста после того, как разоблачила его низкую душонку, обливает ее до слепоты. То приказчик, служащий у богатого купца и сделавший брачное предложение его дочери, молодой курсистке, и получивший отказ, обливает серной кислотой эту девушку, а уже заодно, вместе с ней, ее сестру.
Посмотрим теперь, соответствуют ли ничтожные современные наказания за такие ужасающие преступления вызываемому ими несчастью.
Лично я предпочел бы быть казненным, чем быть облитым серной кислотой. Вы представьте себе: девушка в лучшую пору жизни, богатая надеждами, стремящаяся к знаниям — вдруг слепая, безпомощная, никому не нужная, с лицом, которое несколько дней назад сияло красотой, а теперь представляет сплошную язву, на которую без содрогания не могут смотреть близкие люди…
А он, после вежливого с ним судоговорения, отсидит несколько лет в заключении — пять-шесть-десять — и снова вернется в жизнь полным сил, с возможностью создать себе счастливое существование.
Где же справедливость? И вот этой легкой ответственностью только побуждают других заниматься теми же мерзостями. А казалось бы, способ унять эти неимоверные преступления был бы очень прост.
Достаточно только установить закон, что лицо, облившее другое лицо серной кислотой, подвергается той же операции в тех же самых частях тела. Неужели вы думаете, что придется применить этот закон? Один или два раза — и преступление это будет вырвано с корнем, потому что как ни злобны такие негодяи, но они прежде всего дрожат за свою собственную шкуру, и перспектива остаться без глаз или изуродованным несомненно уймет их лютость.
Миндальничая с подобными преступлениями, мы совершаем величайшее зло тем, что умножаем преступления. Как это было в деле с ограблением старушки дюжими разбойниками, мы намеренно забываем о безпомощной жертве преступления, честной, трудящейся жертве, жалея исступленных негодяев, дармоедов и пакостников.
Есть добро, которому надо присвоить странное имя «вредного добра». Это такое добро, на которое мы соглашаемся из расположения к человеку, причем мы это расположение не в силах подчинить голосу рассудка, а оно приносит человеку только вред.
К разряду такого добра относится прежде всего баловство людей — будь то баловство маленького ребенка, подростка, взрослого мужчины, пустой барыни, выклянчивающей у мужа деньги, которых он по своим средствам дать не может, на те чрезмерные наряды, которых она требует из пустого и опасного женского чванства.
В одной семье двухлетнюю девочку чрезмерно баловали. У нее было множество нарядных платьев, всевозможных туфелек, неисчислимое количество шляпок, зонтичков, не говоря об игрушках. Не знали дома, как и чем ей угодить, исполняя всякую ее прихоть.
По нескольку раз в день девочка капризничала и плакала — это происходило аккуратно при всяком ее одевании — после сна, а также и при вечернем укладывании в постель.
Она унималась не иначе, как если ей давали конфет или что-нибудь ей дарили. Глядя на это безумие, я невольно ужасался тому, что родители ее, так ее балуя, готовили ей в будущем. Во-первых, они подтачивали ее нервную систему этими многократными в день плачами и капризами, которыми она зарабатывала, так сказать, постоянное исполнение своих фантазий. А главное, они готовили ей самую печальную участь в будущем.
Уже теперь, в эти младенческие годы, она была распорядительницей всего дома, поутру предписывала, какое платье наденет с утра и в какое позже переоденется. Ей доставалось решительно все, чего она только хотела. И в таком баловстве она должна была провести все годы жизни в родительском доме, не зная ни в чем отказа.
Но ведь потом должна была наступить та настоящая жизнь, которая скорее слишком жестока, чем мягка, которая не дает ничего даром, в которой все достается с боя и которая в большинстве случаев разрушает одну за другой наши лучшие мечты.
Какими страшными последствиями угрожала впоследствии жизнь этому донельзя перебалованному существу! Разве можно было надеяться на то, что ее фантазии будут все исполняться в жизни так же точно, как исполняли их неразумные родители? Разве можно быть уверенным, что все, чего она пожелает в жизни, — все исполнится? Разве можно было ручаться, что ей дастся все то, к чему она протянет свои руки? И кто мог обещать, что если она кого-нибудь полюбит, то ей ответят той же любовью? Уже это одно обстоятельство, столь важное в жизни женщины, грозило ей величайшим осложнением.
Вообще же было безумием со стороны родителей во всем потакать ей, вместо того чтобы утверждать ее в мысли о житейской борьбе, о предстоящих испытаниях, о том, как редко судьба доставляет человеку то, о чем он мечтает, как бы порой эти мечты ни казались простыми, легко достижимыми, законными.
Приучить ребенка к борьбе, приучить его к тому, чтобы он из высших соображений отказывался от того, чего ему хочется, и из тех же соображений умел делать то, чего ему не хочется и что ему крайне неприятно, составляет основную задачу правильного воспитания.
Ломать характер, способствовать тому, чтобы все впоследствии казалось в жизни подернутым темными тучами, а все люди казались личными врагами, — вот к чему идет безрассудное баловство детей и потакание им во всем…
А вот вам другой пример того, как опасно без рассуждения исполнять всякие просьбы людей.
Известно, что русская молодежь за последнее время взяла отвратительную повадку жить не по средствам.
Не успеет офицер прослужить в полку несколько месяцев на жаловании, вполне достаточном, чтобы держать себя соответственно своему званию, как уже у него появляются крупные долги.
В гвардейских полках, где расходы крупнее, обыкновенно родители помимо получаемого молодежью жалованья выдают сыну ежемесячное пособие. Но, достаточное при благоразумной жизни, оно является ничтожным при тех расходах, которые начинают позволять себе молодые люди.
— Знаете ли, — говорит один из таких офицеров, — сколько в последний раз, что я ужинал в хорошем ресторане со своей знакомой, взяли с меня за небольшую вазу с фруктами? Двадцать пять рублей, а весь счет вышел в шестьдесят.
Между тем этот молодой человек получал от отца, не имевшего никаких других средств, кроме семи-восьми тысяч жалованья, по пятидесяти рублей в месяц пособия, что было отцу уже тяжело, так как он имел на своих руках еще трех взрослых детей и всем им помогал.
При таком несоответствующем расходе сын впал в долги, которые дважды за него семья погасила — что-то около трех с половиной тысяч.
Кроме того, он занимал направо и налево у своих знакомых, у товарищей побогаче. При этом он бывал недобросовестен.
Какой-нибудь знакомый, живущий своим трудом и не имеющий ничего лишнего, даст ему тридцать-сорок рублей под клятвенное его обещание, что завтра у него получка и что он из этой получки завтра же вечером ему все вернет. Или умолит знакомого, когда у того нет денег, занять для него.
Тот займет на день, а придется расплачиваться самому.
К ужасу своей семьи, он сошелся с одной из тех барынь, которые живут на счет других, и это увеличивало его расходы. Он не стеснялся с казенными суммами и однажды приехал рано утром к товарищу с приятной вестью, что он растратил порученные ему деньги новобранцев, что непосредственный его начальник несколько раз уже просил его представить эти деньги и что окончательно приказал ему представить их в то же утро, в девять часов. Если бы этого он не исполнил, то произошел бы крупный служебный скандал.
У товарища в ту пору денег дома не было, ему пришлось занять в такую рань у нескольких человек для того, чтобы покрыть это преступление.
Несколько близких знакомых через несколько дней рассуждали об этом, и один из них, немолодой человек, отличавшийся большим сердцем, но также и строгими определенными взглядами, сказал:
— Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что вам не следовало его выручать… По всему тому, что я о нем знаю, это человек неисправимый, а те постоянные услуги, которые ему оказывают в ущерб себе все его знакомые, только дают ему возможность зарываться все глубже и глубже. Большая катастрофа в виде исключения со службы, в которой он, впрочем, совершенно безполезен, одна только и могла бы его образумить. Он бы понял, наконец, что так больше жить нельзя и что надо круто повернуть. Как человек способный, могущий работать хорошо, если не кутит, он мог бы еще встать на ноги.
В конце концов этому офицеру пришлось оставить военную службу и принять скромное место на службе гражданской. Он порвал со своей семьей, когда его дама принудила его жениться на себе, и совершенно вышел из пределов того круга, в котором родился.
Человеку судьба, как говорится, ворожила. Он носил хорошее честное имя, имел хорошие способности, влиятельное родство и знакомство, был приятен в разговоре и, видный собой, имел достаточную поддержку для службы в гвардии, за свой простой нрав был любим товарищами того привилегированного заведения, где он воспитывался… И к чему все это послужило? Я уверен, что роковое значение в его жизни имел тот первый лишний рубль, который дали ему его родители, когда он стал клянчить у них против положенных ему месячных денег, первая бумажка, занятая им у знакомых в то время, как он имел всегда достаточно, чтобы с достоинством себя поддерживать.
Именно в России родители должны особенно строго относиться к себе в вопросе о баловстве детей. Случается так, что все дети работящие и скромные, а один кутила, и не успеют оглянуться, как он уже наделал долгов. И тогда для спасения, как говорится, фамильной чести, на погашение этих долгов, безбожно увеличенных ростовщиками, идет семейное достояние, тратится приданое сестер, изменяется весь быт семьи… Зачем? По какой причине должны страдать многие из-за безумства одного?
Как будто по-христиански пожалели одного, но обидели при этом многих и, в сущности, увенчали порок и безстыдство, наказав добродетель.
В широком вопросе об отношении нашем к ближним важной стороной является наше отношение к низшим.
Нет ничего гаже, как если человек серьезно убежден, что он, будучи знатнее и богаче другого, является много высшим, чем этот другой человек; может быть с ним невежлив, может им повелевать и распоряжаться.
Во-первых, эти люди сами роют себе, так сказать, яму. Ведь если я делаю такое различие между собой и ниже меня стоящим человеком, то таким же образом я должен ожидать, чтобы такое же различие между мной и собой полагал другой человек, стоящий выше меня на столько же, на сколько я считаю себя выше того другого, презираемого мной, человека.
Таким образом, я должен сам себе заранее внушить, что люди, много меня высшие, должны меня считать уже за совершеннейшую мразь и ничтожество…
Как это все для меня лестно!
У нас, особенно в России, как пережиток крепостного права сохранилось такое отношение к низшим людям, которое нельзя иначе назвать, как хамским.
В чужих краях прислуга не позволяет так с собой разговаривать, как разговариваем со своею мы. Там нет этого обычая говорить с низшими людьми на «ты».
Вспомним здесь, кстати, значительное мнение старца Серафима Саровского по этому важному вопросу. Он вообще находил, что нельзя и не к чему людям говорить друг другу «вы», что это является нарушением христианской простоты людских отношений. Но ведь старец Серафим предполагал и считал естественным, что все люди станут говорить на «ты» — и слуга скажет «ты» хозяину, и простолюдин скажет «ты» вельможе… А у нас как раз наоборот.
Один иностранец, заехавший в Америку, позволил себе грубо говорить с нанятым им слугой и получил от него твердую отповедь.
— Позвольте вам посоветовать, — сказал слуга, — так как вы не знаете американских нравов, не обращаться таким образом с прислугой в Америке. Иначе вы не найдете никого, кто бы согласился долго служить вам… Если вы не знаете или не хотите делать то, в чем вы пригласили меня помогать вам, если я соглашусь на эту помощь вам, то, я думаю, вы должны ведь прежде всего за это быть благодарным и обращаться со мной предупредительно… Очень жаль, что вы в Европе на это смотрите иначе.
Этот урок американского слуги очень бы не мешало зарубить у себя на носу всем нам.
В самом деле, какую услугу оказывают нам все эти кухарки, горничные, лакеи, и размеры этой услуги видны воочию тогда, когда внезапно вы хотя бы на день останетесь без них, — все тогда идет шиворот-навыворот, и вы безпомощны.
А между тем как мы к ним относимся!
Личность их для нас не существует — печальный пережиток взглядов тех времен, когда людей считали десятками, сотнями и тысячами «душ».
Нигде, как в России, люди не бывают так скверно размещены. В Европе ни одна прислуга не будет размещаться в кухне. Там нет обычая в больших домах отводить для прислуг подвалы. В Англии в богатых особняках для них отводится верхний этаж. Они имеют, как господа, свои ванны, едят не как-нибудь на ходу, между делом, а установлены для их трапез строго определенные часы. Они садятся чинно за стол, покрытый белой скатертью, с посудой не разрозненного сервиза, и никому из господ не придет в голову во время этой трапезы безпокоить их, как у самих господ нет обычая безпокоить своих гостей во время их еды.
Кроме дней праздничных они имеют право выхода по вечерам.
Кажется на первый взгляд это незначительным. Но это блестящий пример христианизации людских отношений.
Вообще, наше отношение к подчиненным нам людям не может не вызывать горечи в душе тех справедливых людей, которые являются свидетелями такого обращения. Сердобольные и справедливые люди крепко помнят слова Христа о том, что ангелы всех унижаемых людей всегда видят лицо Отца Небесного. Прибавим от себя, что, вероятно, ангелы пересказывают Богу о тех обидах, которые из-за жестокостей этих высших терпят эти низшие.
Старец Серафим Саровский, современник злоупотреблений крепостного права, глубоко скорбел горем крепостных людей. Зная, что у одного генерала плохие управляющие и крестьяне заброшены, старец уговорил того самого Мантурова, который обнищал для построения Дивеевской церкви, ехать в это имение в качестве управляющего. И Мантуров в короткое время поднял благосостояние крестьян.
Старец выговаривал помещикам за их безсердечное и грубое отношение к крестьянам и нарочно, при господах, которые приходили к нему со своими дворовыми, относился к крепостным с нежностью, лаской, отворачиваясь для этого иногда от самих господ.
В современных неладах между господами и прислугой большая вина лежит и на прислуге. У нас исчезает почти безследно благоухающий тип прежних преданных верных слуг, любящих семью, которой они служат, и живущих интересами этой семьи.
Вспомните Савельича, доброго пестуна и друга проказливой юности Гринева — жениха из «Капитанской дочки»; Евсеича — славного пестуна Багрова-внука (С. Т. Аксакова); Наталью Савишну из «Детства и отрочества» графа Л. Н. Толстого; няню Татьяны Лариной из «Евгения Онегина»; аскетическую няню Агафью из «Дворянского гнезда» Тургенева, образовавшую в своей питомице, Лизе Калитиной, ее благородное, стройное, цельное миросозерцание.
Как далеки эти благоухающие образы от современной русской действительности! Какая пропасть отделяет эту няню Агафью с ее важными думами о вечности, с ее рассказами о том, как мученики Христовы проливали за веру свою кровь и как на этой их крови вырастали чудесные цветы, — какая пропасть отделяет этих Агафий, Савильичей, Евсеичей от теперешних бранчливых, раздражительных и несчастных слуг.
Какая это язва — их недобросовестность, с которой хозяева должны быть в постоянной борьбе, находиться постоянно настороже. Обманывают самым наглым образом. Когда же их уличат в воровстве, клянутся такими клятвами, что просто страшно слушать: «Да разрази меня Бог, да не сойди я с этого места, если я покорыствовал вашей копейкой… чтоб я света Божьего не видела…» Клянутся головами своих близких — и заведомо при этом лгут.
Прислуга совершенно не дорожит своим местом, совершенно не приживаясь к семье, не приживаясь к дому, — как приживаются даже самые лукавые, неблагодарные и подлые из домашних животных — кошки.
Меняют места не потому, что были недовольны, не потому, что работа была непосильна или хозяева непосильно требовательны и капризны, а просто потому, что долго жили.
— Что уж! Зажилась — вот вам и все объяснение.
Для людей со здравым рассудком казалось бы несомненным, что, если долго жили на одном месте, так уж и надо жить… Ан вот нет.
Опять-таки надо посмотреть на чужие края. Там прислуга дорожит настолько местами — особенно во Франции, — что менять часто место считает не только за несчастье, но и за позор. Там люди сплошь и рядом живут в одной семье десятками лет и умирают в тех же семьях, где начали свою службу.
При патриархальной жизни, жизни здоровой и скромной, лишенной всяких вычур, прислуга вообще чувствует себя гораздо счастливее: разница между ее бытом и бытом господ не особенно резка.
Но там, где жизнь превращена в сплошной бешеный праздник, неимоверно дорогой, где на одни свои наряды женщина тратит тысячи и десятки тысяч рублей, где многие тысячи выбрасываются на какой-нибудь один вечер, чтобы пустить обществу пыль в глаза, где едят на золоте и автомобиль для выезда барина ежедневно украшается свежими цветами, — там этот образ жизни, эта греховная и преступная роскошь наполняет низших великой завистью. Слуги начинают глупо подражать господам в их транжирстве, и второстепенная прислуга, месячное жалованье которой не превышает двенадцати рублей, начинает шить себе платья «шелковые с хвостами».
Я слышал однажды разговор — с одной стороны смешной, но с другой стороны трагический по его безсмысленности, по извращенности у людей здравых понятий.
У одной барыни жила прислугой деревенская некрасивая девушка, просившая у нее на шестой неделе Великого поста жалованье вперед и вместе с тем отпрашивавшаяся у нее постоянно «к портнихе».
— Что это, Дуня, — спросила барыня, — такие у вас большие дела с портнихой?
— А как же: платье себе шью к причастию — говеть буду.
— Да у вас же есть светлое платье, и очень хорошее.
— Да разве можно в надеванном платье приобщаться! Ведь я буду с подругами приобщаться. Там и наши знакомые парни будут, которые здесь по местам живут. Они засмеют, если которая из нас в старом платье явится.
И платье было сшито — какое-то несуразное, с длинным шлейфом, тогда как Пасха была ранняя и на улицах некуда было деться от липкой грязи.
Суета с портнихой — вот все, что вынесет эта бедная девушка из своего говенья, да еще новое платье с длинным «хвостом».
Но если это покажется вам диким, то ведь чем же лучше сами барыни? С той только разницей, что у них платья роскошнее, дороже, и суеты больше, — но то же отношение к таинству, которое требует полной сосредоточенности духа.
Господа рыскают в автомобилях — теперь и прислугам подай автомобиль. Многие горничные ставят теперь своим женихам условие, чтобы непременно под невесту был таксомотор — иначе и в церковь не поедет.
И так во всем: господа показывают дурной пример, а слуги этому примеру следуют.
Если же слуги воруют, то главным образом потому, что старость их совсем не обезпечена.
Некоторые должности, как должность кухарки, убийственно влияют на здоровье, так как стоять у раскаленной плиты по нескольку часов на холодном воздухе, дующем через открытую форточку, так как иначе ей трудно дышать, — это убийственно действует на здоровье, сокращает жизнь, вызывает неизлечимые ревматизмы.
И что делать прислуге, не имеющей никого из близких, когда она состарится, как не нищенствовать!
Было бы справедливо, чтобы семьи, пользующиеся работой прислуги, были обложены хотя бы легкой данью — например, по одному рублю в месяц и больше или меньше, в зависимости от уплачиваемого прислуге жалованья, — и таким образом составлялся бы неприкосновенный капитал, из которого потерявшая способность к труду прислуга могла бы получать пенсию или содержаться в богадельне.
Порой люди кажутся вам порядочными и благовоспитанными, как внезапно мелькнувшая черточка их в отношении к прислуге разбивает ваше предположение.
В одном богатом доме сидела компания, рассуждая о разных интересных вопросах… Пили чай. Недавно подъехавший сын хозяйки, офицер нарядного полка, стоявшего в окрестностях столицы, грубо оборвал молодого лакея, что-то подавшего ему не так, как он того желал.
— Осел, мерзавец, — гневно пропустил тот под своими холеными усами.
Я заметил, как недовольно поморщился один очень воспитанный человек, имевший большое влияние. Через час мы одновременно с ним сходили по лестнице.
— Вот как он воспитан, — задумчиво проговорил тот. — Я думал, что дети Марьи Петровны воспитаны иначе.
Молодому офицеру пришлось впоследствии служить под начальством этого господина. Говорили, что он как-то не дает ему ходу. А я тогда всякий раз вспоминал о той мимолетной сценке, в которой этот влиятельный человек с тонкой душой подметил нестерпимое для него хамство в с виду лощеном, а в сущности грубом и дерзком молодчике. И так как этот господин одинаково ненавидел как грубость, так и низкопоклонство, — а эти две черты почти всегда неразлучны одна с другой, — то он смотрел с понятным недоверием, как на человека ненадежного, на этого двуличного — вежливого перед одними и дерзкого перед теми, кто не мог дать ему отпора, — человека…
В вопросе об отношении высших и низших нельзя обойти вопроса о рабочих и работодателях.
Человеческая природа толкает человека, ищущего труда, спросить за этот труд возможно дороже, как она же толкает человека, нанимающего другого для труда, предлагать ему этот труд по возможно меньшей цене. И обыкновенно устанавливается средняя цифра, небезвыгодная для тех и других.
Но сила в большинстве случаев на стороне работодателя, и ему легко, как говорится, «прижать» работника.
В деревне такие люди называются кулаками.
Кулак — человек, который пользуется несчастными обстоятельствами другого человека, чтобы закабалить его.
Кто-нибудь нуждается в зерне для посева — он ему ссудит зерна, но с тем, чтобы тот вернул ему из жатвы это зерно в двойном количестве. За данные взаймы деньги заставит отработать вдвое и втрое против существующих в той местности цен.
К разряду же этих людей принадлежат те негодные личности, которые пользуются общественными бедствиями для своей наживы: предчувствуя близкий голод, исподтишка скупают запасы хлеба, чтобы потом перепродать его по страшно дорогой цене.
Конечно, такие злоупотребления, такое пользование бедствием человеческим для своей наживы является тягчайшим из преступлений. Об этих людях можно сказать, что они пьют кровь человеческую.
Против всех подобных людей гремит страшными угрозами апостол Иаков, и ужас проникает в душу, когда вдумаешься в эти угрозы:
«Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас.
Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью.
Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни.
Вот плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет; и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа.
Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания».
«Давайте жить другим» — вот тот девиз, который христианство дает для отношений хозяина и работника.
Нельзя жить, смотря на рабочую силу живых людей, как на какую-то безличную механическую силу. Как бы велико ни было предприятие, во всяком из своих многих тысяч рабочих христианский хозяин должен видеть живую душу, должен относиться к ним с сочувствием и со стыдливостью.
В одном французском романе довелось видеть превосходно подмеченное движение души одного богатого человека. Молодой миллионер из Парижа направляется ночным поездом в приморский город Гавр, где должен сесть на свою собственную яхту для продолжительного плавания по морям с любимой женщиной.
Ему плохо спится. Под утро, еще задолго до рассвета, перерезая местность с угольными шахтами, он видит много черных фигур углекопов, направляющихся в шахты на работы, и когда он сравнивает свою жизнь, полную всяких удовольствий, безпечную, красивую, с ограниченной трудовой жизнью этих людей, находящихся в постоянной опасности быть задавленными и задушенными обвалами каменного угля и развивающимся в шахтах газом, — этому по природе своей недурному человеку становится не по себе…
Его грызет какое-то раскаяние. Он чувствует, что в ту минуту многое был бы готов сделать для этих людей, но порыв проходит, и жизнь его течет в прежнем себялюбии.
И есть, однако, люди, которые проводят в жизнь — в тех или иных размерах — деятельную помощь зависящим от них рабочим.
Вам, конечно, приходилось слышать о разных вспомогательных учреждениях, великолепно оборудованных на разных фабриках, возникших по мысли владельцев фабрик и ими заботливо поддерживаемых. Тут и великолепная больница, ясли для детей, куда матери-работницы могут сдавать на весь трудовой день своих маленьких детей, требующих призора, и артельные лавки, в которых можно получить все по более дешевой цене и лучшего качества, и залы для чтений со световыми картинами, которые могут доставлять такое здоровое развлечение рабочим и способствовать пополнению их скудных знаний, и богадельня для одиноких рабочих, лишившихся возможности трудиться, и безплатные школы, подготовляющие из детей рабочих знающих рабочих-специалистов с высокой расценкой их труда, и похоронная касса, облегчающая семью рабочего в тяжелые дни при смерти главы семьи, и разные еще учреждения, какие на пользу рабочего люда может измыслить теплое сердце и изворотливый ум человека, стремящегося облегчить положение трудящегося брата.
Основать в рабочей среде общество трезвости, помочь выдающемуся, склонному к изобретению, носящему в себе живую искру таланта мальчику получить высшее техническое образование, выстроить для фабрики, отдаленной от сел, свою собственную церковь — сколько вообще найдется безчисленных способов для сердечного предпринимателя «послужить» своим рабочим!
Бывают хозяева, которых рабочие называют «отцами родными»… Какое высокое наименование, какое счастье хозяину заслужить это название от своих рабочих!
Но, к сожалению, такое человечное отношение хозяина к рабочим является далеко не правилом, а редким исключением. И мы видим такие случаи отношения предпринимателей к рабочим, от которых кровь стынет в жилах.
Так, нельзя без содрогания вспоминать о Ленской истории, где купавшееся в золоте Ленское золотопромышленное товарищество своим безсердечным отношением вынудило рабочих к забастовке, которая окончилась избиением на смерть ни в чем не повинных рабочих.
Отношение этого товарищества к рабочим представляет собой одно из величайших наглейших издевательств над правами человека, которые когда-либо были виданы. И к этому товариществу более чем к кому-либо приложено страшное проклятие, которое Дух Святой устами апостола обрушивает на безжалостных и недобросовестных хозяев.
В глазах товарищества, получавшего баснословные доходы, рабочие были каким-то скотом, а не людьми, и обращались с ними хуже, чем со скотом.
Они жили в невероятных условиях, в отвратительных сырых землянках. Местность эта представляет собой затерянный угол, значительную часть года отрезанный от прочего мира. Рабочие вынуждены были покупать провизию по назначаемой товариществом цене из лавок товарищества, которое наживалось и на этом и скупало за безценок заведомо гнилой, тухлый и порченый товар, чтобы за дорогую цену, как говорится с ножом у горла, заставить купить его рабочих, находящихся в безвыходном положении, так как нигде, как в лавках товарищества, ничего достать там нельзя.
В глазах чувствующих и мыслящих людей это товарищество останется навсегда обрызганным кровью русского рабочего, безсмертным памятником людской мерзости и преступного корыстолюбия.
И если б наше общество было христианским, то оно бы сделало жизнь преступных руководителей этого общества невозможной. От них бы все отворачивались, несмотря на — или, вернее сказать, именно из-за награбленных ими денег, этого рабочего пота и крови, превращенного в золото. Им бы не подавали руки, им бы плевали в глаза, их бы громко называли ворами и убийцами.
Страшна власть человека над человеком. Когда-то это была безграничная власть господина над рабочим. Теперь это не менее тяжелая зависимость экономическая; виды ее безчисленны, как безчисленны злоупотребления этой тяжелой власти.
Выматывание силы из рабочего в безработное время, падение женщины в тяжелой бедности, покупаемой богатым сластолюбцем, — рассказывали, что жены и дочери ленских рабочих должны были удовлетворять капризы местных служащих; всякие грубости, обиды, несправедливости — все это сливается в один ужасный океан слез, насилий, издевательства, в которых захлебывается рабочий люд. И ужасен будет час расплаты. Ужасен тот миг, когда на Страшном Суде эти обиженные, загнанные, униженные люди в венце своего страдания и своего терпения покажут на своих притеснителей, грабителей, обидчиков и убийц — тому всевидящему Судне, перед Которым тщетны будут все отговорки и те жалкие оправдания, которыми эти враги народа оправдывались перед лицеприятными судьями людскими.
